Текст книги "Полночный путь"

Автор книги: Сергей Лексутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

– Гвоздило есть?

– Тут я… – негромко откликнулся из темноты голос.

– Чего ждем? – спросил Шарап.

– Остальных… – коротко буркнул Гвоздило.

Вскоре в балку спустилось еще несколько человек. Гвоздило спросил:

– Все собрались?

Из темноты откликнулось несколько голосов:

– Кажись, все… Если и не все – ждать уже нечего, скоро рассвет…

– Пошли… – коротко бросил Гвоздило, и добавил, когда вокруг зашуршало: – У кого есть луки – приготовить…

Шарап молча вытащил из налучья лук, натянул тетиву, и пошл вслед за всеми, держа лук в руке. Недолго шли по дну балки, вскоре послышалось конское фырканье, звон свободно болтающихся трензелей. Рядом кто-то прошептал радостно:

– А кони-то оседланы. Только трензеля вынули… Видать, ждали, что мы попытаемся вырваться из города, вот и приготовили для преследования…

По цепочке пронесся шепот:

– Лучники – наверх!

Шарап бесшумно, на карачках, полез вверх по склону. Рядом, так же бесшумно карабкался Звяга. Опытный тать сумел уберечь свой лук. Шарап медленно выпрямился, оглядывая выгон. На фоне светлеющего неба отчетливо вырисовывались трое всадников. Широко по полю разбрелось сотни две лошадей. В неверном предрассветном сумраке разве что Серик смог бы разглядеть пеших стражей. Шарап поднял лук, вытянул тетиву до уха, и тут же отпустил. Все будто сговорились – в стражей вонзилось по десятку стрел, и они грянулись с коней без стона. Некоторое время прислушивались, но кони безмятежно паслись, только ближайшие от упавших, тревожно захрапели и зафыркали, но быстро успокоились. Романовы дружинники разбежались по полю, ловя лошадей. Шарап со Звягой тоже вмиг завладели парочкой отличных половецких коней, один Батута, пыхтя, бегал по полю, но лошади ловко от него уворачивались. Звяга коротко ругнулся, сунул повод своего коня Шарапу, и вмиг поймал коня для Батуты. Ни словом не перекинувшись, Романовы дружинники направили коней вдоль берега, вверх по течению. Ну что ж, и это по пути… – решил Шарап и пристроился четвертым в конный походный строй. Где-то позади держались Звяга с Батутой. Шарапу вдруг пришло в голову, что глупо уходить по правому берегу; половцы наверняка пустятся в погоню. Подстегнув коня, он поравнялся с Гвоздилой, сказал:

– Надо переправиться на тот берег…

Гвоздило буркнул:

– Сам знаю… Токо как ты переправишься в кольчугах и с оружием?

– Тут неподалеку тайная протока есть, – медленно заговорил Шарап, – при приближении врагов киевляне лодии свои прячут. Можа кто и запрятал…

В протоке, и правда, стояла ладья, прикрытая нарезанным камышом.

Разглядывая ее в рассветном сумраке, Батута сказал:

– Невелика ладейка, как же мы в ней переправимся? По-очереди, што ль?

Гвоздило хмуро пробурчал:

– Никакой очереди, оружие сложим, а сами вплавь…

Весел не оказалось, видать запрятаны были в другом месте. Однако искать было некогда, быстро разоблачились, сложили оружие и одежду в ладью, у кого оказались веревки, понавязали их на носового дракона, да на уключины, поплыли и поволокли ладью за собой. Лошадей погнали особо, отрядив десяток воинов в сопровождение. Пришлось плыть, напрягая все силы – от города отъехали, всего ничего, вот-вот должны были показаться стены Киева. Однако успели, торопливо выволокли ладью на берег, запрятали в прибрежных ивняках, разобрали оружие и поскакали по лесу напрямик. Вскоре вышли на Десну, переправились вброд, вышли на малоезжую дорогу ведущую вдоль берега, и поскакали по ней. Шарп подумал, что опять по-пути и молча следовал в общем строю. День уже взошел к полудню, когда Гвоздило скомандовал остановиться. Подъехавшему Шарапу объяснил:

– Кони притомились…

Пустив коня пастись, Гвоздило задумчиво проговорил:

– Чего бы пожрать…

Звяга ухмыльнулся, медленно проговорил:

– Так мы ж как раз посреди княжьих ловов… Поди, князь не осудит?

Гвоздило зло выговорил:

– Мне плевать, осудит меня Рюрик, или не осудит…

– При чем тут Рюрик? – пожал плечами Шарап. – Князь Роман придет из ляхов – в миг сгонит Рюрик со стола…

Гвоздило медленно выговорил:

– Я не хотел тебе говорить, но еще в начале осады в город перелез гонец… Он-то нам и поведал, что князь Роман погиб в ляхах, дружина разбрелась, только ближние дружинники повезли тело князя в Волынскую землю для захоронения в родовой усыпальнице…

– Ли-ихо-о… – протянул Шарап. – А что бы это изменило, буде ты сразу сказал? Осада-то началась…

– Вот и я подумал… – обронил Гвоздило.

– Ну, и куда вы теперь?

– К князю черниговскому. Не Рюрику же служить… Да и перебьет он нас – шибко большой зуб у него на нас вырос… Ладно, все пустое, – оборвал сам себя Гвоздило. – Ты, Шарап, сказывают, знатный охотник?..

Шарап молча поднялся с земли, прихватил лук в налучьи, легко вскочил на коня и поскакал к ближайшей рощице. В рощице наверняка должны дневать олени после пастьбы на тучных лугах. Оставив коня на опушке, он осторожно пошел в глубь леса, приглядываясь к земле, и вскоре углядел кучку свежего помета. Покружив вокруг, вскоре нашел еще одну. Прикинув направление, уже уверенно пошел вперед, осторожно раздвигая негустую траву острыми носками сапог и отводя руками нависающие ветви деревьев. Вскоре завиднелась прогалина, а на ней и несколько олених, под охраной могучего рогача. До них было шагов пятьдесят, но Шарап решил близко не подходить, выбрал олениху, возле которой не крутился теленок, осторожно, чтобы не заскрипела, натянул тетиву. Она резко щелкнула по защитной рукавичке, олени разом насторожились, но, не видя опасности, только замерли. Но когда олениха шумно упала в траву, остальные сорвались с места, и с треском унеслись в лес. Вернувшись на опушку, Шарап замахал рукой. Оставив троих сторожить пасшихся коней, дружинники потянулись к опушке. Гвоздило спросил, подойдя к Шарапу:

– Четверых хватит, чтоб добычу принести?

– Хва-атит… – протянул Шарап. – Олениху подстрелил…

Гвоздило повернулся к своим, сказал устало:

– Четверо пойдут с Шарапом, остальные – дрова собирать… Пока кони пасутся, еще и поспать надо успеть…

Все еще опасаясь погони, костры запалили под кронами двух могучих дубов, стоящих рядышком на опушке; дымы костров без следа рассеивались пышными кронами. Вскоре потянуло приятным духом жареной оленины. Никто не озаботился захватить соли – все старались набрать побольше оружия в предчувствии прорыва с боем, но и без соли оленина показалась поистине царским блюдом. Вскоре от оленихи осталась кучка обглоданных костей, а насытившиеся воины тут же и завалились спать в тенечке, оставив двоих сторожей.

Далеко за полдень Гвоздило разбудил дружину, кони уже не паслись, а отдыхали подремывая, многие лежали на земле, отдыхая от изнурительной ночной скачки. Бывалые воины молча, не перекинувшись ни единым словом, взнуздали лошадей, расселись по седлам, Гвоздило оглядел строй, и молча махнул рукой. Торная дорога заросла травой; видать за все время осады Киева по ней никто не проезжал. Слева изредка блестела вода Десны, леса потянулись дремучие. Когда с правого берега в Десну пал ручей, Шарап натянул поводья, рядом остановились и Звяга с Батутой. Мимо них проходила дружина, каждый воин взмахивал рукой и желал удачи. За время осады успело сложиться крепкое боевое братство. Гвоздило остановился, спросил:

– Куда теперь?

Шарап пожал плечами:

– Тут неподалеку наш знакомец, волхв, проживает – пока у него отсидимся. А там видно будет…

Гвоздило что-то хотел сказать, но махнул рукой, и молча поскакал вслед дружине. Шарап поглядел ему вслед, проговорил:

– Хороший человек, и воин хороший… Ну, ладно… Тут где-то брод был… Поди не перекатило его на другое место с прошлой осени?..

Звяга хмуро пробурчал:

– Который год этим бродом ходим, а ты все опасаешься, не перекатило ли его куда…

Батута сидел молча, нахохлившись – он уже жалел, что струсил, и бежал из города, оставив семью и мальчишек подмастерьев на громадного, рассудительного, но шибко уж тугодумного Ярца.

Брод нашли быстро. К исходу лета Десна обмелела так, что коням лишь по брюхо было. В сумерках были уже возле избы волхва. Чурило стоял у дверей избы и молча смотрел, как всадники подъезжают, тяжело слезают с коней. Когда вразнобой поздоровались, Чурило, не отвечая на приветствие, коротко спросил:

– Бились?

Шарап вздохнул тяжко:

– Бились…

– Сколько приступов отбили?

– Один всего – первый наскок…

– Вояки… – презрительно бросил волхв. – Где ночевать-то будете?

– На сеновале… Где ж еще? – удивился Шарап. – Ты только дай нам, чем укрываться, а то скоро ночи прохладными станут…

– Ладно, идите искупнитесь, а то разит от вас потом конским за версту, а я пока спроворю чего поесть.

И сами накупаться успели, и коней искупали, пока волхв на свежем воздухе под дубом не спеша выставлял снедь на стол. Как водится, посреди стола красовался вместительный жбан с медом. Пустив коней пастись на лужайку, расселись за столом. Разлив ковшом мед по деревянным чашам, волхв поднял свою, сказал тихо:

– За павших… Пусть земля им будет пухом… – никто не удивился, что волхв помянул христианской присказкой. Да и чего удивляться, если на стенах Киева пали почти что одни христиане.

Все эхом откликнулись:

– За павших… Пусть земля им будет пухом… – и принялись за лесную снедь волхва.

Сначала похлебали наваристой ушицы, из трех пород рыб, потом той же рыбешки, но уже запеченной в тесте, заели все жареными грибами, закусили малиной с молоком, и после этого всерьез приступили к жбану.

Разливая мед по чашам, волхв спросил:

– Што дальше делать-то будете?

Шарап пожал плечами:

– А што делать? Отсидимся у тебя до зимы, у Рюриковых вояк злоба поуляжется, да по домам вернемся… Дворы на Киеве, там и все нажитое в захоронках…

Волхв сел на свое место, взял чашу, сказал тихо:

– Не будет больше покою на Киеве. Рюрик неправдой Киев себе взял, теперь начнут сгонять друг друга; одна неправда тянет за собой другие. На помощь себе Рюрик латинян призовет, и будут править Киевом папежники. Кроме привычной дани, будут еще и десятину драть – и впадет Киев в нищету и убогость.

Шарап покрутил головой, проговорил нерешительно:

– Мы ж христиане, и они христиане…

– Ты ж еще не христианин… – волхв усмехнулся.

– Долго ли окреститься! – вокликнул Шарап.

– Окреститься не долго… – раздумчиво протянул волхв. – Только станешь ли ты от этого христианином? Нас христиане язычниками прозывают, а велика ли разница наших вер? У нас – Ярило, Бог Отец, творец всего сущего. У христиан – тоже Бог Отец, творец всего сущего. У нас – второстепенные боги-покровители. У них – святые, тоже покровители всяких дел человеческих. Однако ж, нас, волхвов, свои христиане уже которую сотню лет изводят, теперь папежники придут – последних изведут.

– Што ж делать-то нам? – растерянно протянул Шарап.

– А сразу в латинян креститься! Да толку будет чуть. Князья теперь Киев каждый год друг у друга будут дергать; вот и сложите вы буйные головушки в чужой драке. Сами ж говорили, что ушли из дружинников потому, что в усобицах не захотели русскую кровь проливать…

Шарап опустил голову, задумался. Батута растерянно проговорил:

– Присоветуй что-нибудь, Чурило! Ты ж волхв!

– Одно могу посоветовать – уходите в Северские земли.

Звяга оживился:

– А это мысль! До Северских земель даже половцы сроду не добирались… – Звяга вскинул чашу, рявкнул: – За Северские земли! – и одним духом опорожнил посудину.

Шарап с видимым удовольствием долго цедил мед из своей чаши, наконец, поставил ее на стол, сказал задумчиво:

– Звяга, помнишь, когда прошлым летом с Реутом ходили, он про какую-то Москву сказывал? Еще говорил, что сам бы там с радостью поселился? Сказывал, для купца лучше места жительства не найти – в любой край земли оттуда дорога есть; либо реками, либо посуху…

Звяга пожал плечами, проговорил:

– Ну что ж, на Москву, так на Москву…

* * *

Серик вышел из душного тепла избы, потянулся, глядя на яркие звезды. До рассвета было еще далеко, но зимой и при свете звезд можно ходить. В избе копошились остальные охотники, вяло переругивались, отыскивая в темноте сапоги и оружие. Не дожидаясь их, Серик пошагал к конюшням, снег зло скрипел под ногами. В Киеве в эту пору еще довольно тепло и слякотно, а тут уже зима завернула по-настоящему. Пока снег не глубокий надо бы дичины запасти побольше, да в округе всех лосей и оленей побили, приходится верст за десять уже ездить. Он оглядел конюшни; здорово Чечуля придумал! Низкие навесы из жердей, опирающиеся на столбы, крыты камышом, стены тоже из камышовых вязанок. При первых морозах все это полили водой, и теперь в конюшнях довольно тепло, несмотря на мороз. Серик только подошел к дверному проему, завешанному шкурами, как оттуда понеслось радостное фырканье; конь уже нетерпеливо бил копытами в землю. Серик прошел в конюшню, стараясь широко не откидывать полог, чтобы не выпускать тепло, на ощупь нашарил висящую на столбе попону, так же на ощупь накрыл спину коня, нашарил свое седло, наложил его на попону, и только после этого вывел коня на мороз. Остальные кони завистливо фыркали, били копытами в землю; им тоже хотелось пробежаться по морозцу. Серик уже затянул подпругу и взнуздал коня, когда из избы вышел проводник. Прихватив под мышку лыжи, прислоненные к стене, он подошел к Серику, скрипя древком рогатины, будто посохом, по снегу, помолчал, повздыхал, сказал, с трудом подбирая слова русского языка:

– Однако сохатых во всей округе извели; пойдем за изюбрями…

Серик промолчал, про себя подумал, что зима тут долгая, видать придется не одного коня съесть. Тем временем из избы потянулись остальные охотники, уныло позевывая. У многих в руках были мешки с припасами; добычу приходилось искать и по три, а то и по четыре дня. Серик спросил проводника:

– Где изюбрей-то искать будем?

– На тот берег надо идти…

– А хозяева против не будут? – опасливо спросил Серик.

– Они давно уж откочевали подальше, туда… – проводник махнул рукой куда-то на полдень.

Тем временем вокруг собрались остальные охотники, Серик сказал:

– Вы отправляйтесь сохатых шукать, а мы на тот берег сходим, изюбрей поищем…

Дружинники молча потянулись в конюшню, седлать коней. А Серик сходил в лабаз, принес невеликий мешочек овса; остатки припасов берегли пуще глазу, овес только на долгую охоту брали для коней. Приторочив мешок к седлу, поверх спального мешка из царских мехов, вымененных еще летом, Серик вскочил в седло. Проводник уже шагал к берегу. Серик никак не мог приноровиться к его шагу; шагом конь от него отставал, а рысью обгонял. Снег лежал тонким, ровным слоем после недавней метели, кое-где торчали одинокие будылья. Серик подумал, что если тут снегу падает столько же, сколько у Чернигова, то через месяц на коне уже и не побегаешь, придется лыжи делать. Ну что ж, дело нехитрое; отодрать пару дранок, слегка обтесать остро заточенным топором, обшить кусками шкуры с задних ног сохатого… От мыслей его отвлек вид реки; если до метели снег на льду лежал ровным слоем, то теперь почти весь его сдуло. Оглядывая ровное голубоватое пространство, Серик мысленно выругался; как же не подкованный Громыхало перейдет этакую ледяную пустыню?

Съехавший уже на лед проводник, обернулся, спросил:

– Ну, чего стал?

Серик проговорил:

– Снег нужен, конь не может идти по льду, падать будет на каждом шагу…

Проводник понятливо кивнул; его лыжи, хоть и подшитые сохачьей шкурой, тоже не шибко то хотели ехать вперед – при каждом шаге скользили взад-вперед. Он глянул вверх по течению, вниз, подумал, и уверенно направился вверх по течению. Когда поравнялись с каменными лбами на том берегу, Серик увидел, как косо, от берега до берега лежит широкий снежный занос. Проводник съехал на него с откоса, и резво побежал к тому берегу. Серик слез с коня, и, ведя его в поводу, осторожно ступил на убитый метелью твердый наст. Конь фыркал, тревожно косил глазами, но шагал по заносу не артачась. Серик едва половину реки одолел, а проводник уже взобрался на кручу берега и маячил на самой верхотуре, над каменными лбами.

Едва от берега отошли, как наткнулись на следы сохатого; совсем недавно прошел, потому как метель лишь ночью улеглась. Проводник спросил:

– А зачем нам изюбрей искать, коли сохатый рядом?

Серик пожал плечами:

– А и верно, ни к чему…

Они осторожно пошли по следу, проводник бежал впереди, Серик – чуть отстав. Наконец проводник замахал рукой, Серик проворно соскочил с коня, накинул уздечку на сучок ближайшего дерева, предварительно срубив его в паре четвертей от ствола. Хоть волков тут пока вроде не замечалось, да вдруг уже прикочевали откуда-нибудь? А сучок будет надежно удерживать спокойного коня, но при опасности он легко сорвется. Сериковы сапоги, сшитые проводником в два слоя из оленьей шкуры, почти не скрипели в рыхлом снегу, да и идти было пока не тяжело – снег был еще неглубокий. Держа наготове лук, Серик рысил за проводником по его лыжне, пока тот не замер на месте. Сохатый стоял на прогалине, шагах в шестидесяти, и чутко прислушивался, и принюхивался. Серик проследил путь стрелы, вроде ее полету ничто не помешает, и медленно потянул тетиву. Проводник замер, благоговейно глядя на Серика. Наконец тетива резко щелкнула. Сохатый сделал только два прыжка в сторону крепи, к которой стремился на дневку, и повалился в снег.

Проводник поцокал языком, медленно, восторженно выговорил:

– Ты великий охотник. Я прошу тебя, послать моему роду такого же великого охотника.

Серик опешил, спросил:

– Эт, каким таким манером?..

– Гостем моим будешь, я тебе самую красивую дочку дам…

Серик плюнул, – эти их обычаи, – спустил тетиву, сунул лук в саадак, и зашагал своим следом к коню. Когда он вернулся, уже верхом, проводник выпотрошил сохатого, и снимал шкуру. Идти до лагеря было далеко, сохатый запросто замерзнет на таком морозе, и шкуру уже не снимешь – пропадет добро. Серик углядел неподалеку недавно засохшую сухостойную березку, еще не иструхлявевшую – дрова, лучше некуда, и жару много, и дыму мало, и искр нет. Срубил ее топором, раскряжевал на три кряжа, сложил крестом, быстро развел костер. Проводник тем временем закончил свежевать сохатого. Они все делали молча, настолько привыкли за осень охотиться вдвоем. Серик принялся мастерить волокушу, а проводник, порезав мелкими кусочками сердце и печень сохатого, отвязал от седла небольшой котел, зачерпнул в него снегу и повесил над огнем, когда снег растаял, скидал туда кусочки мяса, достал из своего мешка какие-то сушеные корешки, былинки, искрошил, и тоже кинул туда. Волокушу мастерить – дело нехитрое, Серик быстро закончил, присел к костру, протянул к огню озябшие руки. На куске березовой коры проводник мелко крошил пласт мяса, срезанный с задней ноги сохатого. Серик хмуро проворчал:

– Это зачем? Охотникам полагается только сердце, печень и легкие, остальное делим поровну…

Проводник обронил:

– Я и взял только нашу долю, и то не всю… – кончив крошить мясо, он отложил бересту подальше от костра, помешал варево палочкой, поцокал языком: – Однако вкусное варево в котле получается, только дорого котлы стоят…

Варево вяло кипело на слабом огне, распространяя по лесу одуряющие запахи. Серик уже отчаянно проголодался. Сглотнув слюну, он достал ложку, сказал:

– Хватит варить. Горячее сыро не бывает…

Проводник понятливо кивнул, снял котел, поставил на заранее приготовленные деревяшки, и принялись хлебать варево. У проводника была такая же ложка, как и у Серика. Оказалось, ложки искусно умеет вырезать Лисица; за отсутствием липы, он их ловко резал из осины.

Когда котел опустел, проводник придвинул бересту, с уже подмерзшими кусочками сырого мяса, отделил ложкой половину, кивнул Серику:

– Ешь… – и сам принялся брать пальцами по кусочку, кидать в рот и с видимым удовольствием жевать.

Серик брезгливо покривился, бросил презрительно:

– Не думал я, что ты сыроядец…

Проводник изумленно поглядел на него, проговорил:

– Если сырого мяса зимой не есть, к весне зубы шататься начнут, кровь пойдет, ноги распухнут, и к таянию снегов помрешь, однако…

Серик подивился; надо же, и здесь такая хворь бывает… В Северских землях в голодные годы зимами подобная хворь случается, но вот лечить ее сырым мясом никто не додумался. Он нерешительно взял кусочек мяса, положил в рот, пожевал. А вообще-то ничего. Достав мешочек с солью, скупо, одной щепоткой, посыпал мясо. Попробовал – а теперь даже вкусно стало… И вмиг сжевал невеликую кучку мяса.

Серик решил сэкономить овес – все равно к ночи конь в конюшне будет, а там сена, хоть и плохонького, да навалом. А потому кормить коня не стал. После еды сразу же запряг волокушу, на нее общими усилиями взвалили сохатого, и потащились к реке, при этом Серик помогал коню за одну оглоблю, а проводник – за другую. И все равно, когда уже в сумерках вышли к реке, от всех троих валил пар. Серик подумал, что охота с проводником всегда удачлива бывает, но вот целого сохатого один конь в волокуше утянуть не может. Другие-то тройками охотятся, в волокушу впрягают сразу двух коней…

Пока отдыхали на береговой круче, спустилась темнота, но на более темном льду полоса заноса выделялась, будто крыло зегзицы на фоне морской воды. Когда спустились на занос, Серик опасался, что наст еще не прилежался на льду и конь будет скользить, но обошлось; видимо потому, что в метель было тепло, а потом ударил мороз, и снег попросту примерз ко льду. Тащить волокушу по ровному, еще куда не шло, но забраться на береговой откос у коня явно не хватало сил, да и Серик, как ни упирался, шибко помочь ему не мог – сапоги скользили по снегу, и сила Серикова пропадала впустую. Однако кто-то, видать, заметил их еще когда они отдыхали на береговой круче, вскоре набежали дружинники, общими усилиями волокушу вытащили на береговой откос, выпрягли коня, а волокушу поволокли к избам.

Только через месяц Серик с проводником убили первого изюбра, а до этого добыча была скудной, так что пришлось съесть двух коней. Вскоре Серик заметил, что дружинники будто бы сторонятся проводника, стараются его не касаться, и вообще держатся от него подальше. Серик как-то придержал Чечулю, спросил:

– Чего это вы от проводника шарахаетесь, будто от прокаженного?

Чечуля помялся, помялся, да и выпалил:

– Сыроядец он!

С нарочитым удивлением Серик спросил:

– Ну и што?

– А то, когда изюбра привезли, он шмат сырого мяса отрезал, и тут же съел.

Серик понимающе покивал. Сам он тогда тоже отрезал шмат мяса, но сжевал тайком. Сырая изюбрятина была повкуснее сырой сохачины, но вот конину сырую есть было попросту невозможно.

После этого разговора прошло недели две, как вдруг Серик то и дело начал замечать кровяные плевки на снегу, да и кое-кто из дружинников сделались вялыми, раздражительными, бывало даже днем спали в избах. Серик как-то растормошил одного, бесцеремонно полез к нему в рот пальцами, пошатал зубы – они зашатались, будто гнилой тын, из-под десен поплыла кровь.

Серик собрал свою старшую дружину у конюшни, обрисовал, что к чему. Чечуля уныло пожал плечами, и принялся смотреть на другую сторону реки на каменные лбы, чернеющие в окружающей белизне. Алай глубокомысленно выговорил:

– Отец сказывал, что у них в стойбище такое случалось – надо побольше кумыса пить, и все пройдет в три дня.

Серик проворчал:

– Где ж я кумыс возьму? У нас всего тридцать кобыл, и ни одна не доится. Они ж только в марте ожеребятся, да им и своих жеребят кормить надо будет… На таком сене у них молока будет – на полковшика…

Лисица проговорил:

– Знавал я одного волхва, он сказывал, что лучше хвойного отвара ничто не помогает. Главное, до весны дотянуть, а когда свежая травка из земли полезет, эта хворь сама пропадает, но зубов все одно лишишься…

Серик проворчал раздраженно:

– Што мне с вами беззубыми потом делать-то? Я знаю средство! Всех излечу, но, чур, носа не воротить!

На следующий же день Серик с проводником отправились на другой берег за изюбрем. Но изюбр, это не сохатый, за ним еще и побегать надо; лишь на третий день завалили молодого, комолого быка. Пока тащили до лагеря, туша основательно промерзла. Стоял яркий, морозный день; такие дни нередки в предвесенье и на Руси. Серик распрягал волокушу, когда из избы вылез Чечуля, хмуро сплюнул на снег. Серик покосился на плевок, зло выговорил:

– И у тебя тоже? Ты хоть пьешь отвар, про который Лисица сказывал?

– Не помогает… – обронил Чечуля, и слабо поежился. – Лисица еще сказывал, что отвар этот с осени надо пить, тогда хворь не возьмет…

– Ладно, вели трубить общий сбор…

Чечуля сунулся в избу, что-то выкрикнул. Вскоре оттуда выскочил дружинник, с огромным турьим рогом, приложил его к губам – рог хрипло заревел. Из изб выскочили дружинники, быстро разобрались в боевой порядок; с копьями, с луками в налучьях, с мечами у поясов, вот только было их чуть больше сотни. Серик спросил у Чечули:

– Сколько людей на охоте?

Чечуля коротко бросил:

– Четыре тройки…

– Та-ак… Остальные што, отлеживаются?

– Отлеживаются…

Серик обратился к строю:

– Молодцы! А теперь снимайте оружие и доспехи, да волоките сюда хворых.

Больные дружинники слабо упирались, вяло упрашивали:

– Да оставьте, братцы, мы полежим, авось, и полегчает…

Когда собрались все, Серик оглядел дружинников; надо же, как хворь озлилась, у некоторых и ноги распухать начали. Три дня назад они еще могли сапоги надеть, а теперь просто, шкурами ноги обмотали. Он наклонился к туше изюбра, срезал ножом шмат мяса, показал его всем, и принялся отрезать по кусочку, класть в рот и старательно жевать. Дружина оторопело наблюдала за ним. Доев мясо, Серик приказал:

– Всем отрезать по шмату, и тут же, у меня на глазах съесть! – дружинники мялись, переглядывались, но никто не двинулся. Серик медленно выговорил: – Это первейшее средство от хвори: в три-пять дней отступит… – опять никто не двинулся, но на Серика уже поглядывали с испугом, тогда он выдернул лук из налучья, натянул тетиву, наложил стрелу, и медленно выговорил: – На што мне смотреть, как вы тут медленно дохнете? Я буду убивать по одному, начну с самых хворых, пока остальные не начнут есть сырое мясо!

Он выбрал в строю самого хворого, которого с двух сторон поддерживали товарищи, и медленно потянул тетиву. Откуда-то сбоку заполошно вскрикнул Лисица:

– Погоди, Серик! – он подбежал к туше, махом откромсал шмат мяса, подбежал к хворому, которого Серик держал на наконечнике, отрезал кусочек мяса, и сунул его в рот хворому, проговорил: – Ты ж знаешь Серика – пристрелит не задумываясь…

Хворый начал вяло жевать, Лисица отрезал еще кусочек, сунул себе в рот, проговорил:

– Вот, видишь, я тоже ем – а меня ведь хворь пока обошла…

Лисица как всегда верно сыграл. Здоровые подтолкнули больных, те в очередь потянулись к туше. Некоторые хитрили, отрезали уж по вовсе крохотному кусочку, но Серик грозно хмыкал, и скрипел тетивой. Нерадивый поспешно бормотал:

– Косточка попалась… – и отрезал кусок побольше, тем более что под булатной сталью мерзлое мясо подавалось не хуже чем парное.

Изюбра хватило на три дня. На третий день многие хворые начали выходить из изб, подышать свежим воздухом, и когда охотники приволокли сохатого, уже без Серикова понукания каждый откромсал по шмату мяса, и не чинясь сжевали.

Весна приближалась. Пшено кончилось, так что перешли на одно мясо. А поскольку сохатые и изюбры попадались все реже, то все чаще приходилось есть коней. Правда, дружинники предпочитали поголодать, но Серик особо долгие голодовки пресекал; он никак не мог позволить, чтобы люди теряли силы, да и отступившая хворь может снова навалиться. Хоть у него у самого слезы на глаза наворачивались, когда очередного коня вели на убой, и конь сам это отчетливо понимал, обводил людей жалобным взором, как бы вопрошая: – "Люди, я ж не виноват ни в чем?"