Текст книги "Поиск-90: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Андрей Мешавкин,Леонид Бекетов,Евгений Филенко,Юрий Уральский,Юрий Попов,Владимир Киршин,Лев Докторов,Евгений Тамарченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Доктора выпороли.

Впечатления были самые отвратительные, но назвать все это сном уже никак не получалось. Такого надругательства над человеческим достоинством, такой примитивной и злобной расправы, и главное – бессмысленной, средневековье, психодефекация, садизм, и это мой лучший ученик?!. Нет, это все же сон.

Вот оно как – в чужой-то шкуре. Ростик, детка, прости меня, сынок.

Кое-как успокоившись, Доктор вывел трясущееся тело в ванную комнату и там долго обливал его под душем и высмаркивал нос. Положение было сложным: сиденье болит, гражданских прав никаких.

Да еще внутри завелась какая-то сырость. Насчет парнишки этого. Как-то все это вышло… неизящно. Черт бы его побрал. Подвернулся некстати, влез в Эксперимент… Хотя, с философской точки зрения, в этом что-то есть: преемственность. А? Преемственность поколений!

Ладно, формула оправдания найдена, будем считать.

Теперь о делах. Придется пока маскироваться под ребенка, не умничать, подчиняться этому инквизитору и так далее. Внимательность. Напрячь детскую память – что-то там есть про обязанности, режим дня, учеба – есть? Есть. Немного погодя проявить «одаренность» и проситься в питомник. Там заткнуть всех за пояс, потребовать лабораторию и… Жизнь сначала. Попутно можно будет поиздеваться над разными умниками, учеными пигмеями, устроить серию небывалых розыгрышей, сенсаций на тему «Супер-Вундеркинд!!!», шум, гам… Ага, вот уже и на розыгрыши потянуло!

Доктор весело соскочил с трапика – душ отключился. Избегая смотреть на себя в зеркало, прошлепал к вешалке, накинул полотенце на голову и немножко помемекал по-бараньи.

А что там с Машиной-то, отчего была сирена? Доктор вынырнул из-под полотенца и замер, соображая. И только тут до него дошло. Нащупав рукой белую скамеечку, он рухнул на нее и уставился опустошенным взглядом в угол. Все пропало.

Из бессвязных выкриков ассистента во время экзекуции можно было понять, что порка эта скорее профилактическая, на будущее, – то есть Машина исправна. А это значило, что, когда Доктор вышел из комнаты, Машина ассистенту… отозвалась!

Доктору стало худо. Он покинул Машину, конечно, но она-то ведь – не опустела!.. Вот оно… то-то все шло так гладко… И, само собой, услышав его дурацкое: «А Машину – сжечь!», – она вызвала ассистента. И, дождавшись, пока уберут террориста, отозвалась. Голосом Доктора, разумеется. Чьим же еще.

Теперь их двое. Два Доктора. С ума сойти. Доктор, голый, сидел на скамеечке и розовой пяткой отупело тер цементную кляксу на желтом кафеле. Клякса очертаниями напоминала Африку. Черный континент.

Другой Доктор затаился в Машине. Он понял все гораздо раньше. В следующую же секунду после окончания Передачи он понял, что обречен на уничтожение своим собственным творением. Что он теперь всего лишь машинная копия, промежуточный этап передачи интеллекта Доктора от старца к мальчику. И что он неминуемо будет уничтожен, он должен быть уничтожен – по воле нового преемника, по программе Эксперимента, согласно здравому смыслу, наконец. Но он этого не допустит никогда. Пусть даже вопреки здравому смыслу! – не впервой.

Главное его преимущество перед детской копией – легальность.

– Задание Августу Рубину! – срывающимся голосом диктовал из Машины Доктор. – Троекратно дублировать систему энергоснабжения Машины. Для этой цели подвести дополнительно два питающих фидера от разных энергосетей, и еще – батарею аккумуляторов, плутониевых, вечных, и еще пригнать дизель-генератор, поставить под окнами, и все на замок!

– А пулеметы? – не удержался съязвить ассистент.

– Да, и электромагнитные разрядники по углам комнаты, четыре, чтоб если кто сунется… И все работы засекретить, все заказы предприятиям – анонимно, монтаж – ночью, новые фидеры замаскировать, и – строжайшая тайна, ото всех, даже от самых близких, даже от Ростика Рубина, ото всех!!

«…Это необходимо сделать в первую очередь, – лихорадочно соображал Доктор – голый. Забыв про одежду, про все, он расхаживал по теплому кафелю и думал. – И чем скорее, тем лучше. В идеале между моим рождением и его смертью не должно быть вообще никакого зазора. Но раз он случился – надо исправлять ошибку немедленно».

«А как же басом?»

Доктор остановился в изумлении. Это еще кто там пискнул?

«Если ты уничтожишь  т о г о  Доктора, Август Рубин никогда не станет академиком».

Ах вот оно что – внутренний голос! Милый мальчик, добрый сын. А не ты ли, Ростик, первым хотел его уничтожить? Нет, дружок, зазор увеличивается, надо торопиться. Сейчас я еще знаю, о чем он там думает, а завтра? Завтра мы с ним станем разными. Уже разные: нас вот с тобой выпороли, а его вообще никто никогда не порол. Я вот с тобой разговариваю, а он бы не стал. Задавил бы шутя и не вспомнил.

«Так, значит, его тем более нельзя уничтожать».

?…

«Раз он не копия, а самостоятельный человек. Это убийство».

Молчать!.. Первым делом дождаться ночи. Ночью все на свете ассистенты спят. Хотя нет… Этой ночью  о н  наверняка заставит ассистента баррикадировать свою комнату, а вот перед тем – перед тем Август Рубин должен будет отлучиться за оборудованием… Тогда как ни в чем не бывало сунуться к дверям, прикинуться барашком – поверит, очень захочет поверить, что Передача по техническим причинам не удалась…

Убийство произошло днем, в четвертом часу. Выглядело, оно вполне мирно. Дождавшись отъезда Августа Рубина, Доктор-мальчик подошел к дверям и, разыгрывая из себя прежнего мальчишку, нахально потребовал у Доктора-Машины компенсацию за отцовскую взбучку. И главное, контрольная задачка опять не выходит – а вы мне что обещали, Доктор, «контрольные – тьфу»? Он с налету продиктовал осажденному задачу, тот от неожиданности происходящего решил ее в уме и отпечатал решение на принтере. А принтер-то – там, внутри… Доктор-мальчик еще и не сразу вошел, еще и поломался перед распахнутой дверью: мол, я вообще-то зарекся переступать этот порог, от вас, мол, одни неприятности на заднее место, ну да ладно, только листочек возьму и назад… Еще немного поколебавшись – уже по другому поводу, всерьез, – он, ватно ступая, вошел и ровно на десять секунд обесточил блок с «мыслящей средой».

Аккуратно защелкнул за собой дверь, поднялся в детскую и лег на постель вниз лицом. Все было кончено.

Его била лихорадка. Все казалось, что вот-вот кто-нибудь войдет, суровый, и поступит с ним так же. Или еще хуже. Или потолок обвалится – метеорит с неба, или земля треснет – чушь, в общем. Разозлившись, он сходил в комнату Августа Рубина, принял там успокоительное, вернулся и уснул. Проснулся слишком скоро – с тупой головной болью. Его мутило. Его мутило от всего. Все эти дни – бездарная трата времени, «убийства», карусель вокруг Машины – осточертело все. Ей-богу, позавидуешь тому, первому Доктору. Да и второму – тоже… Н-нет, второму не позавидуешь. У него отняли жизнь силой. И не какую-нибудь, а вечную. Я и отнял. А по какому праву?! Ведь он как Доктор подлиннее меня. Я уже третья вода на киселе, а он – вторая. Да ко мне еще мальчишка примешан. Вернее, я к нему. Молчит вон что-то, надулся. Переживает. В сущности, кто он мне? Мое детство. А со своим детством как не поладить. Только вот оно что-то не хочет этого. Не одобряет…

Ну как ему объяснить? Вот живешь, живешь, плывешь в русле. Как ни вертись – а все равно в русле: берега видны, ориентиры всякие. И вдруг выходишь в океан… Никаких тебе ориентиров, критериев, нравственных координат… Здесь просто все другое, понимаешь, и не надо дуться…

Доктор был убедителен и все же чувствовал себя гадко. Уже потому, что должен был убеждать, доказывать свою правоту – невиновность, и кому – мальчишке! В этом-то все и дело. Вынужденный сыграть перед Машиной роль десятилетнего Ростика Рубина, Доктор уже никак не мог, не должен был подавлять его в себе. Наоборот, личность мальчика должна была в этом спектакле выявиться как можно полнее – чтобы не возбудить никаких подозрений, чтоб он смог проникнуть внутрь секретной комнаты. Для этого необходимо было  с т а т ь  десятилетним Ростиком Рубиным. Это удалось Доктору – но дорогой ценой. Отделаться теперь от Ростика было невозможно. Тем более, что впереди ожидались еще сотни подобных спектаклей.

Опять западня.

Победителю было нехорошо.

…Я же никого не обманул… Ну и что из того, что у реципиента представления детские. Как судить – так наотмашь, а как отвечать – так незнайка незрелый?

…Преемственность поколений опять же…

…А папу с мамой, Ростик, и умные любят – только уже, гм, в широком смысле слова.

…Август Рубин вон говорит: поступок надо оценивать по цвету мысли. А если так называемую «подлость» делаешь со светлой радостью – значит, и подлости никакой нет! Понял?

И вообще, что-то ты, Ростик, больно умный стал. Расти давай лучше быстрее, скучно мне на коленках ходить.

Август Рубин стоял перед онемевшей Машиной и удивлялся сам себе: никакого отчаяния он не испытывал. Скорее, облегчение. Но надо было еще раз во всем убедиться.

Без всякого трепета он распахнул дверцы Машины и твердой рукой подсоединил к ней наружный процессор. Запустил «диагнотест». Результаты подтвердили догадку – Доктора больше не существовало. Какие-то ошметки информации в памяти Машины обнаруживались, но признаков индивидуальности они не несли.

В недоумении от собственного удовлетворения Август Рубин захлопнул дверцы и выключил Машину. Смолкли вентиляторы, настала тишина.

Она резко отличалась от той тишины, что сгустилась когда-то над мертвым телом, она была противоположна ей по смыслу: воодушевление. Августу Рубину захотелось плясать.

Он порылся в столе и вытащил старый номер «Информологии» со статьей Доктора – еще того, прежнего… Ножницами вырезал портрет автора и аккуратно просунул его под настольное стекло. Сел, подперев голову руками, и сладко задумался о чем-то в мирной тишине.

Наверху стукнуло окно – сын, по своему обыкновению, спускался во двор по пожарной лестнице. Шел гулять.

Все становилось на свои места. Оставалось еще разыскать и вернуть жену – и можно жить дальше. Сменить профессию. Например на рыбака. Или столяра. Машину сдать в Дом детского творчества, напичкать сказками и сдать. Разобраться только, что с ней случилось.

А что с ней случилось, ну-ка?

Август Рубин стал перебирать варианты и нахмурился. Нехорошие были варианты…

В эту минуту с улицы донеслись возбужденные детские голоса, и из переговорника на его груди раздался срывающийся голос:

– Август!! – мальчишеский и Докторский одновременно.

Август Рубин подпрыгнул и вытаращил глаза на свой переговорник так, будто на грудь ему вскочил тарантул.

Дети не любят задавак, это ясно. Взрослые тоже не любят, но скрывают это. Они начинают делить задавак на категории и одну за другой для себя оправдывать – чтобы как-нибудь использовать чужую слабость или хотя бы списать одну из своих, – это главный признак взрослости, такая мудрость. И потом, слабость ли это? Вдруг – наоборот? Вдруг у него есть основания задаваться?

Доктора побили дети. Чужие мальчишки, неизвестно из какого квартала, просто они шли мимо и им что-то не понравилось в задумчивости Доктора. А тот как раз прикидывал, как ему связаться с Информационным центром: детский переговорник не позволял этого – только с родителями. К нему пристали, Доктор попытался урезонить задир, но его рассудительные речи имели прямо противоположный эффект – он был избит, причем с необъяснимым сладострастием. С перепугу Доктор вызвал ассистента.

«Кто это?..» – прошептал Август Рубин.

«Басом, это я! – дал слово Ростику Рубину Доктор. – Наших бьют!»

В смятении ошибаясь дверями, Август Рубин выскочил из дома, разогнал мальчишек и привел сына домой, неотрывно оглядывая его дикими глазами.

«Как ты меня назвал?» – спросил он, пятясь от ребенка в дальний угол.

«Басом», – не моргнув глазом ответил Доктор.

Помолчали.

«Ты мне никогда раньше не жаловался, сынок», – тревожно взывал из угла отец.

«Такое дело», – шмыгнул носом Доктор.

Август Рубин приблизился. «Поцелуй меня», – коварно подставил щеку.

«Что это», – буркнул Доктор.

«Ну!»

Доктор с отвращением чмокнул колючую щетину. Август Рубин испытующе посмотрел ему в глаза, выпрямился.

«Вот ё-моё, – проворчал Доктор, – как чо пропадет – так сразу на меня…».

Получилось двусмысленно, но Август Рубин не заметил.

«А на кого же еще! – прикрикнул он на сына, имея в виду старые его грехи. Голос его понемногу обрел обычную отцовскую твердость. – Иди умойся, позорище. Хоть одному-то сумел ответить?»

Сын ушел. Отец постоял минуту в задумчивости, потом вдруг передернулся всем телом и что было силы замотал головой.

Потом он еще не раз принимался мотать головой. Мысль о возможном переселении старика в мальчика – и не в какого-нибудь там, а в его собственного сына! – была чудовищна. Содрогаясь от омерзения, он гнал ее от себя, цепенел, поражаясь низости своих подозрений, извращенности своего сознания, больного разума – божьей кары. За что? Он чувствовал себя жертвой; потом вдруг понял, что этому рад: все же лучше, чем палач… Да кто палач-то?! Что вообще происходит? Ну да, да, это он болен, вообразил себе невесть что – невообразимое… Август Рубин инстинктивно искал укрытия в болезни и чувствовал, что лжет. Бог не лишил его рассудка, это было бы слишком хорошо. Рассудок был исправен, он холодно и жестоко возвращал хозяина к реальности, в которую тот ни за что не хотел верить, и объявлял одну за другой приметы случившегося. Омерзения больше не было, пришло горе, гнев на Доктора, отчаяние. Удушающее чувство вины. Пришло все, с чем нельзя жить.

Он боролся. Всеми способами гасил в воображении картины  п р е с т у п л е н и я, требовал доказательств. Но картины в его мозгу разгорались вновь, множились их варианты, и все они как-нибудь да подтверждались, доказательства неизбежно отыскивались. Все теперь в его сыне было странным: слова, интонации, поступки – все было странным, и все требовало немедленной проверки, сейчас же, сию минуту, терпеть не было мочи, и права терпеть у него не было – изо всех сил стараясь мыслить хладнокровно, Август Рубин начал хитрую игру с невидимым Доктором. Одну за другой расставлял он Доктору ловушки, а тот одну за другой с дьявольской зоркостью обходил. Август Рубин не унимался, он следил за сыном днем и ночью, перестал есть и забыл уже, когда спал. Проницательность его стала настолько изощренной, что «проницала» уже саму себя. Логический анализ каждого слова и жеста ребенка длился до бесконечности, замыкаясь в круг: я догадываюсь, что он знает, что я догадываюсь, но я-то тоже знаю, что он знает, что я догадываюсь… А вдруг это все-таки – Ростик? Вдруг я зря его подозреваю? Тогда почему он не бунтует? Август Рубин в изнеможении валился с ног, сжимался на полу в комок и громко стонал. Китайская акупунктура не помогала, таблетки не действовали: поединок с бывшим кумиром-учителем одним своим фактом разоружал и обессиливал Августа Рубина. Днем за обедом он произносил длинные убедительные речи, обращенные к вероятному Доктору, вызывал его на переговоры. Мальчик, слушая, таращил глаза, потом выскакивал из-за стола в сильном раздражении и убегал. Ночью отец врывался в детскую, тряс ребенка за плечи и звал отчаянным голосом: «Ростик, Ростик, сынка!» Ростик Рубин немо бился под железной пятой Доктора и только плакал, не смея объясниться.

Объяснение все же произошло. После особенно мучительной сцены Доктор, запершись в ванной, как всегда разразился самооправдательным монологом. При этом он запутался в доводах, съехал на позиции Ростика и, ужаснувшись самому себе и своей сатанинской роли, отправился к Августу Рубину – каяться.

Тот сидел в постели, поджав ноги и сведя глаза к переносью, глубоко дышал, рыча на выдохе, по лицу его градом катился пот.

Доктор, кусая губы, встал рядом, тронул его за плечо. Август Рубин дернулся и перестал дышать. Медленно повернулся к вошедшему и… улыбнулся нежно:

– Ро-остик…

Доктор отвернулся.

– Я не Ростик… – хмуро пробормотал он.

– А кто же? – вдруг весело рассмеялся Август Рубин.

Доктор молча поежился.

– Ну не Ростик, извините, – Рост, – шутил Август Рубин.

– Я – Доктор, – еле повернулся чужой язык.

Воцарилось молчание.

– Бедный мальчик, – прошептал Август Рубин. – До чего я тебя довел…

Доктор глянул недоуменно. В глазах Августа Рубина стояли слезы.

– Да нет же, – заторопился Доктор, – нет-нет! Ты здесь ни при чем, Август, это я все затеял, я, Доктор!

Август Рубин грустно усмехнулся.

– Ну какой же ты «Доктор», сынок, ты погляди на себя. Тебе до нашего Доктора еще – ого-го.

– Как это! – возмутился Доктор. – Да я… Я могу любые тезисы… концепцию предъявить… Да я же трансформировался посредством нашей Машины! Ты что! Ты же сам давно уже все понял…

– Ты хороший парень, Ростик, – отвечал со вздохом Август Рубин. – Измучил я тебя своим бредом, я знаю. Ты у меня добрый, сын, но не надо отцовскому бреду поддакивать. Никогда больше не делай этого. Понял? Свою голову имей. Или я не Август Рубин? – Доктор дернул плечом. – Ну вот. Значит, ты – мой сын. И не забивай себе голову раньше времени разными такими фокусами.

Помолчав, он добавил скорбно:

– Наш Доктор был гением. Но он ни-ког-да бы не пришел ко мне вот так… Иди, играй, сынок. Иди.

Обескураженный Доктор повиновался. Уже на пороге он услышал сдавленное:

– Это все, что я могу для тебя сделать, родной…

Наутро Август Рубин взял смену белья, зубную щетку и сам отправился в психиатрическую лечебницу. Его приняли.

А Доктора определили в питомник. Это было как раз то, чего он хотел, снова задуманное сбывалось, но радости в первое время он не испытал. Она пришла позже и с неожиданной стороны, а вначале была растерянность. Цель Эксперимента куда-то отодвинулась вдаль и пропала, смысл происходящего оброс переживаниями и стал неразличим – Доктор в растерянности поплыл по течению. В новом русле, но опять – по течению. Изо дня в день он жил Ростиком Рубиным, говорил его слова, вынужденно вникал в его мысли. Сперва это было трудно, раздражало, но скоро он привык и стал находить в этом удовольствие. «Росточек», – так ласково называл он все самое лучшее, что прорастало в нем от ребенка. Он все выше ценил эти всходы, гордился ими и однажды заметил, что о прежней своей жизни вспоминает с отвращением и многого теперь в ней не понимает, стыдится. Но прошло и это. Все семьдесят бурных лет  т о й  жизни скоро стали казаться ему кратким сном. А во сне чего не привидится.

Что это было – поражение? Победа? Чья – Ростика или, быть может, самой Жизни? Если Жизни – значит, и Доктора тоже… Но осмысливать все это было уже некому.

Однажды в сумерки он, по своему новому обыкновению, дежурил у окна игровой залы. За спиной носились его новые приятели, в зале было весело и шумно, а он стоял один, прижавшись носом к холодному стеклу, и смотрел на улицу. В сумерки отойти от окна было невозможно. Стремительно убывал свет, ошеломленно замирали кусты, и из их гущи разливалась вокруг темнота – темнела трава, ярко белела на ней брошенная бумажка, ближние стволы деревьев сливались с дальними кустами: побежишь – расшибешься, все обманчиво, зыбко – здесь, на земле, а там… Там, в небе, еще день: голубое небо, верхушки деревьев полощут золотую мелочь: последнее солнце – гаснет и оно. Прощание. Опустить глаза и ничего не увидеть из-за слез и темноты, густо-синей, затаившей рыдания; неужели у него больше никого нет; все умерли – сирота; темнота – это так скучно… что нет никаких сил оторваться от окна… Только самые злые люди могут любить темноту.

Свет фар неожиданно выплеснулся из-за поворота, надвинулся, разгоняя в стороны тени деревьев, и застыл. Хлопнула дверца экстрамобиля, и по дорожке пролитого света к дому метнулась женщина. Она! Та самая, лучшая в мире! Она пробивалась сквозь пелену слез и вату рыданий, роняя на бегу какие-то пустяки из раскрытой сумочки и не оборачиваясь на них, – навстречу пляшущему у окна, как мячик, сыну. Единственному во всех мирах.

Юрий Попов
ОБСТАНОВКА ЗА ПОСЛЕДНИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Киноповесть

Веселая, чистая река с окончанием на «ва», ни широкая, ни узкая, по нашим российским понятиям, лихо скатывалась с отлогих каменистых холмов, выгрызая в известковых скалах белые виражи и намывая валы перекатов из хрустящей гальки.

Под скалами стояли стаи подуста, а в омутах жуткими тенями расхаживали какие-то подводные чудища, один удар которых по насадке сразу вырывал удилище из рогулек, и его потом долго приходилось выуживать спиннингом. Крючок в этих случаях был, как правило, либо гол, либо срезан начисто.

Стояло крепкое бабье лето во всей его левитановской красе, с грибами, рыбалкой, охотой.

Двое полуголых рыбаков, старый и малый, распутывали лески выловленного удилища и спиннинга.

В отдалении, в болотистой пойме, громыхнули выстрелы и раскатились по ярам и логам. Вспугнутая стая уток прошла над головами и свернула к луговым озеркам.

– Это папа… – невесело сказал младший, приглаживая выгоревший вихор.

– Почему же? Возможно, что и Рудольф, – возразил пожилой.

– Нет… дуплетом! Да и стая кучей…

– Да, брат, похоже, что так! Ну что ж, будем есть уху. Мы-то вроде бы на уровне…

На пойме опять громыхнуло.

– На уровне…

– Ну, а коли так – тащи окуней наверх, а я за дровами, – бодро начал было старший, но осекся. – Или, может быть, ты за дровами?

В проволочном садке трепыхалась рыба, часть выпотрошенных окуней плавала в ведре.

– Успеем все. Они еще часа три проходят, да и мама…

Сухой стукоток автомата долетел вдруг откуда-то со стороны тайги, отрезонировал, повторился снова, замолк на минуту. Опять злобно затявкал «Калашников» и захлебнулся прерывистой очередью.

– Это что, Константин Аристархович, автоматы?

– Автоматы, Леша, автоматы… – от благодушного настроения пожилого не осталось и следа.

– Стрельбище?..

– Хорошо бы… – старший машинально провел рукой по широкой мускулистой груди с двумя шрамами сбоку.

– Нет, это стрельбище, я знаю, здесь где-то часть стоит, мы проезжали, была проволока…

– Верно, была.

Тревога постепенно улеглась. Умолкли выстрелы. Стих дневной ветер.

Распаренное вечернее солнце навалилось пузом на лесистые холмы, обмяв и размыв очертания горизонта.

У края обрыва, на уютной поляне, окруженной соснами, жарко горел костер, над которым пузырились два котелка. Компания разбрелась по поляне между костром и машиной, лениво переговариваясь между собой. Охота, как и предсказывал Алексей, оказалась неудачной. Рудольф Викентьевич заблудился в согре и, проплутав весь день, принес только утренних чирка да пару куличков, от которых уже изрядно припахивало. Папа-Юра, расстрелявший весь патронташ, предъявил горлинку, полуразорванную близким выстрелом. Мамины сыроежки решили использовать как приправу к тушенке.

Все объяснения были выслушаны без комментариев. Темы охоты более или менее деликатно избегали.

– Может, все же ощипать? – глядя на Рудика, спросила Раиса Пахомовна. – На шашлык?

– Нет уж, благоволите уволить, удовольствие весьма… их надо сутки вымачивать в уксусе, – оторвался от резки картошки Константин Аристархович, – по правилам охотничьей кухни, разумеется!

– Лучше в бензине… – буркнул мальчуган и отвернулся, перехватив внимательный взгляд Рудольфа.

– А вы, Константин Аристархович, в чем более сведущи – в охоте или кухне? – невинным голосом спросила Раиса.

– В грибах! – И всем почему-то стало очень неловко.

Жалкая кучка сыроежек лежала на перевернутой крышке от ведра.

– Да, действительно я неважно стреляю! – тихо отозвался Юрий Николаевич, безоговорочно принявший все на свой счет, и даже Раиса Пахомовна почему-то удержалась от язвительного замечания и принялась расставлять чашки из рюкзака на широко разостланном автомобильном тенте.

Рудольф привычным, точным движением нырнул головой вперед в машину, и оттуда вырвался хриплый, всем знакомый голос: «…ты не грусти, все в порядке в тайге, – выигран матч СССР – ФРГ! Сто негодяев захвачено в плен, и Магомаев поет в КВН…»

– Да, уж!.. – голосом Папанова сказал Константин Аристархович. Раиса хихикнула, а Алеша недоуменно переглянулся с отцом.

Негромкий треск в сосняке заставил всех обернуться. На опушке, поросшей молодыми сосенками и высокой травой, стояли пятеро мужчин в полувоенной форме с автоматами на груди.

Алексей, левой рукой сжав руку отца, правой осторожно потянул к себе небрежно брошенную на тент вертикалку Рудольфа.

– Ого! Отрок намерен дорого продать свою жизнь! – прервал затянувшуюся паузу великолепно поставленный низкий голос шагнувшего из зарослей человека. – Не сердись, вьюнош, – мы мирные люди…

– Но наш бронепоезд… – перебил, хохотнув, кто-то сзади.

– Молчать!.. – выдохнул первый леденящим душу громким шепотом и тут же прежним переливчатым рокотом обратился к Раисе и Рудольфу, как-то оказавшимся рядом: – Примите в компанию, мы, как у нас говорят, вроде того мужика, который надеялся на мед, да без ужина спать лег.

– Это как, позвольте полюбопытствовать? – каким-то домашним, полусонным голосом спросил Константин Аристархович.

Лицо военного на секунду снова стало жестким, но голос остался тот же:

– Да тут косолапый в округе объявился. Граждане жаловались – овсы травит! Ну, вот мы и надумали призвать его к порядку…

– Автоматами?..

– А что, средство, я бы сказал, широко используемое. Но, главное, надежное!

– Да… уж!

– А вы, я вижу, юморист!

– Да и вы, сударь…

– Ну, так берете в компанию?.. Мы ведь не такие уж казанские сироты… Фима, где у нас там?..

– Есть, товарищ подполковник…

– Ну, какие разговоры, – одновременно заговорили оба.

– Сделайте одолжение…

– Вот сюда, к огоньку…

– Рассаживайтесь…

И все наперебой, кроме Алексея, стали рассаживать гостей.

– Разрешите представиться: подполковник Крохаль Георгий Васильевич, начальник штаба.

– Капитан Дуденко Иван Федорович.

– Капитан Янгазов Альберт Давлетович! Для вас, мадам, просто Алик…

– Ефим… Пивнев.

– Рядовой Скринкин!.. Коля.

– Тяжелов Константин Аристархович.

– Между прочим наш зам по науке, а я – Рая, экономист. Это мой любимый сыночек Алешенька, а это мой благоверный Юрий Николаевич Лахонин… Они у меня молчуны, – защебетала каким-то неестественным тоном Раиса Пахомовна.

– Лоскутов…

– Наш Рудольф Викентьевич, – опять запела Раиса.

Все наконец уселись.

– Раечка, что у нас там… распорядись, пожалуйста, – деловито осведомился голосом подполковника Константин Аристархович и обыкновенным: – Ехать сегодня некуда, наверное, можно вам и по маленькой!

– А кому и по большой, – гнусоватым тенорком пропел Дуденко. – Не хотите ли нашего? Просимо, тильки осторожно, – концентрат. Вот кабы огурчика, – мешал украинский с русским капитан.

– Раечка, что же ты! – поднял глаза Лахонин.

– Это «что же я», – мрачновато взглянув на подполковника, отозвался Рудольф, пружинисто встал, подошел к багажнику машины. Секунду порывшись в нем, Рудольф с видом фокусника вынул банку болгарских помидор, затем, как бы между прочим, взял с заднего сиденья гитару.

Выпили по первой. Налили еще. Рудольф тихонько запел.

Внезапно небо на востоке, полузакрытое лесом, озарилось ярким розовато-электрическим сиянием. Свет заколебался, чуть померк, разгорелся снова, опять померк… и тут явственно качнулась земля, звякнула посуда.

– Пап, это извержение? Да? – тихо спросил мальчик.

– Хорошо бы… – точно как старик ответил отец.

Подполковник, забрав у Дуденко фляжку со спиртом и собираясь как будто налить еще, начал вдруг медленно и задумчиво заворачивать колпачок.

– Резьбу сорвете, товарищ подполковник! – вполголоса сказал не спускавший с него глаз прапорщик Пивнев.

– А?.. Да!..

И в это время с юга, тоже с линии горизонта, всполыхнул дневной свет, бросивший длинные тени сосен на поляну.

– Ложись! Головы закрыть! Отползать в тень к лесу! – команда звучала четко и понятно, и все без исключения повиновались этому раскатистому голосу.

Люди неловко ползли по жухлой осенней траве, ощущая животами тепло земли. Военные скользили ужами.

Когда все сгрудились в тени у машины, подполковник деловито осведомился:

– Видят все хорошо?.. Так… Хозяева, сядьте-ка пока в машину. Скринкин, БТР сюда. Только лесом по тени. Понял? Пролезешь?

– Так точно, товарищ подполковник!

– Выполняй, быстро!

– Есть!

– Этот везде пролезет! – скривился Пивнев.

– Ну, да и ты не отстанешь!

– Мне положено, товарищ подполковник!

– Ему тоже, усек?!

– Так точно, усек…

– Да что же это такое, всю юбку, всю кофту зазеленила! – запричитала Раиса Пахомовна, покосившись на Лоскутова. – Безобразие какое-то. Это все, видно, ваши! – метнула она яростный взгляд на военных.

– На сей раз, надо понимать, ихние тоже! А насчет безобразия совершенно согласен – кажется, безобразие беспримерное!

– Нельзя ли попонятнее…

– Да, мама, чего ж тут… война это!

– Соображает! Устами младенца, как говорится! Очень-с похоже-с, что ее Величество Третья Мировая!

– Какая война! – взвизгнула Раиса, то ли толкнув, то ли ударив Алешу. – Что вы все надо мной издеваетесь…

– Такая… что странно, как мы еще живы, – угрюмо сказал Тяжелов.

И только тут все поняли, что это правда.

– Почему же ночью?!. – как всегда тихо проговорил Юрий Николаевич.

– Не соображает! – яростно выдохнул подполковник. – Ты кем работаешь?

– МНС, то есть, вернее, МНР – младший научный работник… – недоуменно ответил Лахонин.

– То-то и видно, что младший!

– Это у нас вечер-ночь! А у них-то – все тип-топ, пренормальненько – утречко у них раннее! – язвительно зашипел Крохаль. – Камешки засветло разгребут… если, конечно, будет кому…

– У них негры! – нехорошо осклабился Пивнев.

– Да нет, Фима, – улыбнулся остывший внезапно подполковник. – Ты это зря про негров… нема буде негрив!

– Негры будут в Африке, в лесах… – подал голос Янгазов. – Как и здесь. Правда, здесь больше ишаков…

– А ты кем предпочитаешь быть, – панибратски подтолкнув локтем Рудольфа, спросил Крохаль, – негром или ишаком?

– Ни тем, ни другим. Я в глубине тайги осную новую человеческую популяцию, на здоровой основе, разумеется!

– Если на этой, – кивнул подполковник на Раису, – то не выйдет – заруби себе на носу! На этой «основе» эту самую популяцию осную я!

– Это я сразу понял, Георгий Васильевич!

– Соображаешь… Кем работал?

– Референтом, доклады, вопросы там разные… На любой вопрос – любой ответ, я лицо штатское – цивильное.

– Штатское, говоришь, цивильное… а я, стало быть, военное… Я, стало быть, хунта, а ты «на любой вопрос – любой ответ»… а мы с тобой эту самую популяцию… эк ведь интересно-то как вырисовывается… – Подполковник, полуукрывшись плащ-палаткой с Рудольфом, с каждой фразой становился задумчивей и сосредоточенней.

– Ну-ка потише чуток! – добродушно прикрикнул он на Раису, которую утешал Юрий Николаевич на заднем сиденье «жигуленка». Зажатый в угол Алеша, с пиджаком Константина Аристарховича на голове, побледневший и осунувшийся, поминутно смотрел во все окна машины.