Текст книги "Поиск-90: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Андрей Мешавкин,Леонид Бекетов,Евгений Филенко,Юрий Уральский,Юрий Попов,Владимир Киршин,Лев Докторов,Евгений Тамарченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Ну и что, что нет щеки. Сердца вон – тоже нет, а ведь замирает – фантомно. Значит, есть. Но только лишь тогда, когда я этого хочу…

Будда открыл «восьмеричный путь» – ползком из юдоли плача, я построил для той же цели летательную Машину. И теперь мой внутренний «фиш-ай» контролирует его «нирвану», осталось только удалить с зеницы ока отдельные соринки – некоторых раздражающе живых людей.

Я не сказал «уничтожить» – удалить.

Август Рубин проспал тридцать два часа и проснулся почти здоровым.

Проблем не было никаких, все просто: если весь этот кошмар ему только приснился – хорошо, если и вправду в Машине обнаружился покойный Доктор – еще лучше: шикарный Эксперимент продолжается и сулит необыкновенные открытия. Все просто. Ведь – утро.

Август Рубин сбросил позавчерашнюю одежду, в которой уснул, сделал у раскрытого окна несколько упражнений «шигун» и, напевая, убежал в ванную. Вернулся оттуда важный, причесанный, в длинном халате, заказал кухонному автомату завтрак и отправился будить сына. Однако это ему не удалось – пришлось завтракать одному. Судя по забытой на столе посуде, сын ел вчера только один раз. Надо бы как-то взяться за его воспитание.

Покончив с завтраком, Август Рубин собрал посуду в контейнер и спустил в кухню. Печатая шаг, прошел через холл, у двери в лабораторию замешкался ненадолго. С легким волнением распахнул дверь.

Облитая веселым утренним светом, Машина паинькой стояла посреди помещения и обыденно урчала. Ночных страстей не было и тени. Август Рубин храбро кашлянул и, стуча обувью, прошел к своему рабочему столу, мимоходом глянув на КПУ: порядок.

Расположился. Нарисовал чертика на бумажке, выбросил его в корзину. Связался с Информационным центром, заказал марш из оперы Глинки «Руслан и Людмила» в исполнении Большого симфонического оркестра. «Фонограмма готова», – тут же кокетливо пропел в динамиках умело синтезированный девичий голосок. Август Рубин соединился с Машиной, дал ей сигнал вызова и сразу торжественным нажатием пустил фонограмму. Грянул марш на выход Черномора. После первых нескольких тактов Август Рубин сделал паузу и с пафосом произнес в микрофон:

– Дорогой Доктор! Поздравляю вас с днем вашего второго рождения и желаю вам новых творческих успехов во имя будущего человечества! Немного нелепой была наша прошлая встреча – забудем о ней. Все сызнова! Я преклоняюсь, учитель, перед вашим гением, победившим смерть. Я обещаю обеспечить ваш дальнейший труд всем необходимым, а вашу новую жизнь украсить всеми красками бытия. Вы не будете скучать, дорогой Доктор, обещаю вам!

Еще несколько маршевых тактов.

Ответное слово Доктора было более чем кратким.

– Какого черта, – проскрипел он нелюбезно, когда музыка стихла. – Какого дьявола!

Август Рубин смутился.

– Я думал, вам одиноко, и украсить… Я, что ли, не вовремя, вы спали, учитель? Простите меня. – И он улыбнулся утренне микрофону.

– Ладно, – неохотно буркнул Доктор. – Я не спал. Все нормально. Только не надо мне ничего украшать, я вас умоляю всех там, я требую!

– Кого «всех», учитель? Я здесь один.

– Не имеет значения. Вы – это вы, я – это я. Извольте уважать мой суверенитет.

– Понял. Разумеется, как же иначе… Торжественная часть закончена. Позвольте перейти к делам, Доктор.

– Каким еще делам?

– К нашей программе. Есть два варианта дальнейших наших действий. Первый: скорейшее восстановление ваших связей с внешним миром – с Информационным центром в первую очередь, затем – искусственное зрение…

– Зачем?

– За Информационным центром…

– Я спрашиваю: для чего?

– Как?.. Не понял… Это же наша программа! Мы же ее с вами вместе составляли, вы составляли! Неужели самое главное Машина не восприняла…

– Восприняла, не волнуйся, Август Рубин, мое самое главное она восприняла, – многозначительно проговорил Доктор. – Ну хорошо, а какой второй вариант у тебя возник?

– А второй такой. Видите ли, Доктор, связь с Информационным центром мы организуем запросто, хоть сейчас, а вот для постройки зрительного интерфейса необходимы средства. Которые, как вы знаете, на исходе. Их можно восстановить публикацией хотя бы некоторых наших работ, изобретениями… хотя бы некоторыми… А? Можно, конечно, вывернуться, открыть дело, пустить пайщиков…

– Не надо открывать дело, Август Рубин.

– Тогда придется подождать со зрением.

– Я согласен, Август Рубин. Публикуй, что там у нас есть, но только попутные материалы. Машину пока не обнаруживай, ни в коем случае, ты хорошо меня понял?

– Хорошо, Доктор.

– И еще. Я тут повисел, подумал… Я корректирую программу, Август Рубин.

– Я вас слушаю, Доктор.

– Первое: сменить замок входной двери. Заколотить в комнате окна, сигнализация и все такое. Второе: индикацию Машины ввести в канал связи – так, чтобы я сам мог контролировать работу всех ее узлов, то же самое – КПУ. Третье – сенсорное управление Машиной изнутри. Ты записывай лучше, а то забудешь!

– А? Да, да…

– Так, сенсорное управление… Дальше. Сменить замок…

– Опять?

– Опять. Поставить тоже сенсорный – чтоб двери вам я отпирал, из Машины. И микрофон поднести к самым дверям.

– А пулеметы к дверям – не надо? – внезапно разозлился ассистент.

– Хамишь, Август Рубин. Но я тебе отвечу. Я отвечу. Затем только, чтобы ты постарался исполнить все на совесть. Какая, по-твоему, первая потребность человека, Август Рубин? А, ну да – воздух, вода и пища – ладно, я не про них. Вторая какая? Личная безопасность. Понял теперь? Ты, Август Рубин, защищен государством, дверями, собственным кулаком, наконец. А я? А я?! Где он, мой кулак, куда вы его дели, негодяи?!

– Так ведь… Учитель…

– Шучу. Не одному тебе острить. Короче, обеспечь мне личную безопасность, если хочешь, чтобы я мог мыслить не на уровне зайца. И не обижайся, ради бога, Август, не от тебя же я защищаюсь, а так – вообще… ото всех. Хотя важнее всего суметь защититься как раз от самых близких.

Отец и сын дружно стучали молотками в секретной комнате. Один врезал новый замок, другой заколачивал окна – помогал. Ростик Рубин потряс отца своим трудовым рвением, и тот торопился использовать настроение ребенка в воспитательных целях. Однако замечательные народные пословицы и поговорки, а также перлы собственного отцовского опыта мало волновали Ростика Рубина. Его интересовали сугубо практические вещи – устройство сигнализации, например. Ну что же, практический опыт – вещь незаменимая, думал отец, – и отвечал охотно.

Потом Август Рубин занялся Машиной, а сын сидел возле на столе и, болтая ногами, рассказывал о своей недавней драке с Толстиным-младшим. Взволнованный небывалой сыновней откровенностью, отец цвел неуместными улыбками и реплики подавал одну нелепее другой.

Отключенный Доктор ничего этого не слышал. Никто ему не докучал ни стуком молотков, ни болтовней, ни маршами, он свободно витал в своем собственном беспредельном пространстве, наполненном блаженством, и владычествовал ликуя. Опоры мысли он уже не искал. В любой момент по своему желанию он выстраивал в любом направлении коридор из уплотненных, вполне живых образов людей и шествовал вдоль, забавляясь кратким участием в их жизни, в их судьбе, иногда задерживаясь с кем-нибудь надолго, иногда отвлекаясь и меняя свой курс, – коридор, само собой, выстраивался новый. Он брал с собой попутчиков, попутчиц, терял их, вызывал, когда хотел, снова. Они гибли, воскресали, попадали в беду, болели, ругались, били Его – героя, бога, он не мстил, а может, и мстил – это неважно: можно ли вообще побить бога? Били что-то другое, а он частично присутствовал в этом предмете – позволял. Когда он заходил в тупик или замечал, что шествует по кругу и события повторяются, а краски линяют, он проваливался сквозь пол и исчезал из наскучившего коридора или стартовал ракетой в потолок – это тоже неважно, разницы, по существу, никакой. Летел в пустоте, обрастая на лету гирляндами мыслей и теряя их в полете, переворачивался на спину, кружил, закинув руки за голову, и любовался собственным инверсным шлейфом воспоминаний. Потом выстраивал новый лабиринт – в новом уровне своего пространства. Или не своего, чужого. Это было еще интереснее, острее, там были неизвестные правила, незнакомая архитектура, там нравы обитателей были необъяснимы, а поступки – непредсказуемы. Чудовища, злые и сильные люди нападали на него, угрожали убийством, унижали в глазах слабых и добрых женщин, насиловали его волю, его чувства, он боролся, чаще хитростью, чаще убегал – погони, ветер в ушах, полный рот воздуха – и не проглотить, ужас настигающей руки, лезвия, ноги слабеют предательски, а как провалиться или стартовать ввысь – не вспомнить… Да, да, похоже, это уже был сон. Как еще его отличить, только так – страхом. Если страшно и некуда деться – значит, сон. Бывают еще сны сладкие, но их уже не выделить из его яви. Такая уж у него была теперь явь.

Но он знал, была еще где-то другая. Которая неуправляема, как сон, и без спросу вторгается в его мир, – вот опять ноет сигнал вызова  с н а р у ж и. Это ассистент налаживает сенсорное управление Машиной. Там, снаружи, – Машина, его новенькое тело, он будет его контролировать сам. Есть вещи, которые нельзя доверять никому… А жаль. Это отвлекает.

Ассистент обратил индикацию внутрь Машины и отключил наружный операторский пульт. Теперь Доктор ощущал состояние главных мета-узлов Машины и мог на них воздействовать сам, и, что главное, кроме него – никто, теперь он владел Машиной. Ура, казалось бы, но радости ощутить он не успел. Безбрежная черная пустота, в которой он только что свободно витал и тишину которой лишь время от времени нарушали инородные голоса ассистента и его мальчишки, – эта восхитительная пустота расцветилась вдруг сотней звезд – индикаторов Машины. Звезды стали назойливыми ориентирами, они упорядочили по-своему пространство и такое пространство уже перестало быть нулевым, исходно черным, перестало принадлежать всецело ему, Доктору. Причем, мало того что звезды светили, они исторгали стоны при неполадках в организме Машины, вызывали чувство, сходное с болью, и Доктор теперь просто был вынужден реагировать – корректировать режимы работы своих новых органов. Так что кто кем завладел – это еще как посмотреть.

Новые органы Доктора вели себя по-разному. Очень скоро среди них выявились строптивцы; в Машине обнаружились многочисленные дефекты конструкции, недоработки (первая модель, еще бы), огромное количество мелких накладок, сбоев и холостых циклов – хотя они не влияли на работу «мыслящей среды» принципиально, но раздражали Доктора ужасно. Волей-неволей он принялся сравнивать новое свое «тело» со старым. Рукотворное чудо сильно уступало природному. Утраченному. Навек. Опять явилось горькое и пугающее чувство западни; мешок: кажется, вот-вот задохнешься, погибнешь в муках, – опять сон?! Он инстинктивно задергался, словно затем, чтобы освободиться, выскочить из мешка, и – о ужас! – Машина подчинилась хаотическим командам его безумных желаний, взвизгнули и затрепетали звезды-индикаторы: система вышла из равновесия, выбиты блокировки ряда мета-узлов, нескомпенсированные усилия разрушают партнерские цепи, перегрев! – аварийная боль помутила рассудок Доктора, мысль его дернулась еще резче и – сознание покинуло «мыслящую среду».

Сирены не было. Ростик Рубин отключил сирену.

Это должно было случиться. Чем секретнее становилась комната, тем хуже мальчишке спалось. На этот раз он проник в запретную зону, нарядившись в костюм аквалангиста – только без ласт. Отключив сигнализацию и разделавшись с замком, он «вплыл» в комнату и остолбенел. Дико выли вентиляторы, Пахло горелым. На стойке обеспечения ярко мигал аварийный фонарь Главного процессора, лишенная индикаторов Машина мертво дыбилась и чем-то внутри потрескивала. Ростик Рубин растерянно оглянулся на дверь. «Дом сгорел, басом!» – «А ремень как – цел?». Ремень – это ему, Ростику, больше тут никого нет.

Ростик Рубин подбежал к стойке и вернул Главный в исходное состояние. Фонарь погас, стала толчками разгораться подсветка панели. Что это значило, понять было невозможно. Ростик Рубин, содрав маску, обошел Машину кругом, обнюхал – натужный вой вентиляторов понемногу стихал, устанавливался.

Еще погодив, мальчик деликатно нажал кнопку вызова.

– Алё…

Доктор ответил не сразу.

– Август, – едва слышно прозвучал его голос.

– Это я, Ростик Рубин. То есть – это не я, – заторопился мальчик, – это само что-то загорелось, я зашел и так и было, я вот только что зашел. Алё!

– Да, да… Я знаю, что это не ты. Это я сам тут… Что-то мне нехорошо, Ростик.

– Папу позвать?

– Какого папу?.. А-а. Да нет, я уже выровнялся. Надо уметь самому выровняться, это очень полезно. Ничего, я привыкну. Ты-то вон, когда только родился, тоже путался, где чего, ведь верно?

– Я не помню.

– А вот я все помню… Неограниченное существование непрерывной памяти… Да… А где твой папа?

– Спит.

– Спит… Значит, ночь…

– Ночь.

– А ты чего не спишь, Ростик Рубин?

– А я вообще-то ругаться с вами пришел. Вы зачем меня обманули? Это ведь вы велели отцу сигнализацию против меня устроить. А меня, между прочим, никакая сигнализация не берет!

– Ох, мальчик, какой ты шумный… Никто не собирался тебя обманывать. Ты бы постучался, я бы открыл. Но постучаться все равно надо, нельзя же так вот прямо в мозги врываться…

– Ну, я могу убавить громкость.

– Да дело не в этом…

Они помолчали.

– Ты чем болел в детстве? – неожиданно спросил Доктор.

– Я? О, я много, каждую зиму – кашель, насморк и малиновое варенье!

– А такого, серьезного, ничего не было, в больнице не лежал?

– Нет, а что?

– Так…

– А вы мне хотели загробный мир показать, помните? И еще много чего.

– Да, конечно… А родители или бабушка-дедушка у тебя в больнице лежали?

– Да откуда я знаю!.. Ну так как?

– Да я… могу, конечно… – голос Доктора заметно изменился. – Только…

– Ну воот!

– Да нет, я только должен тебя предупредить… Ты это… – Доктор внезапно закашлялся. – Ну… У тебя в голове мои мысли появятся! – вдруг выкрикнул он и тут же спохватился: – И вообще! Уходи! Уходи, Христом-богом прошу!

Мальчуган притих.

– Ну и что… – И попятился.

Настала тишина. Где-то далеко рокотала моторами автострада, над самой крышей просвистел вагон магнитки. Несуществующий Доктор огорченно прочищал несуществующее горло, успокаивался.

– Ты, Ростик, заглядывай, если что… – заискивающе молвил он после. – Так просто, поболтать, постучи – я открою…

Но мальчика в комнате уже не было.

Август Рубин был сильно озадачен. Сотрудничество с Доктором не клеилось. Вот уже несколько дней Доктор натурально отлынивал от работы, ссылаясь то на «комплекс зайца», то на непривычность обстановки, то на головные боли из-за какой-то аварии – какой аварии? – «Тебя бы, Август Рубин, на мое место…». Что-то у него там пригорело. Должно само сгладиться, конечно, за счет резервов, но кто его знает. Надо бы провести мед… эээ… техосмотр, прогнать по цепям диагнотест – но Доктор был почему-то против. А снаружи ничего не видно без индикации – была она, авария, вообще или старик симулирует? Насильно же не полезешь к нему теперь, он все чувствует. Скандал.

– Я сдал кое-что, – докладывал Доктору Август Рубин. – Информационный центр принял семь изобретений и две статьи, вполне нейтральных: «Оптоэлектронная модель мышления» и «Бессмертие: цели и средства». Вы диктовать что-нибудь будете?

– Да, – решительно ответил Доктор, и ассистент обрадованно включил принтер.

– Задание Августу Рубину, – начал Доктор. – Оборудовать помещение полевой сигнализацией и площадку перед дверью и перед окнами – тоже. Оборудовать секретно, чтоб ни одна живая душа. Даже Ростик Рубин. Как понял?

Август Рубин вздохнул. Остановил принтер.

– Что, опять «комплекс зайца»?

– Смеешься, – рассердился Доктор. – Ну-ну. А ты не думал, что придет время и ты сам примешься мастерить свою Машину? И начнешь ты тогда не со статей, а с постройки подземного бункера! Это я тебе точно говорю!

– Да нет, Доктор, – грустно отвечал Август Рубин. – Если я решу не умирать, я в монастырь подамся. Куда-нибудь в Тибет. Только там бессмертие имеет смысл…

– Август, – голос Доктора дрогнул. – Не бросай меня, Август. Вспомни, как счастливо мы с тобой работали. А как ты ко мне домой свою девушку привел – познакомить со светилом, а? Ха-ха!

– На дачу, – поправил Август Рубин. – Не домой – на дачу. – И вздохнул: – Где вот она теперь?

– Да… Нету… Все в Эксперимент всадили.

Август Рубин оторопел.

– Я про девушку! – закричал он. – А вы про что?

– Так ведь и я про то же! – нашелся Доктор. – Я про все! Все и всадили. И это нормально. Все великие умы прошлого так поступали.

– Может, и так – да не так, – принялся тереть лицо Август Рубин. – Поступок можно оценить лишь по цвету мысли, ему сопутствующей…

– Что-то у меня обрыв в этом месте какой-то, – озабоченно пробормотал Доктор. – Ничего не понимаю, что ты говоришь… Ты ведь меня не бросишь, Август? Тебе нельзя, ты гуманист…

– Да что вы, Доктор, зачем эти слова. И так ясно, что не брошу.

– Сделай сигнализацию, а? Ну я тебя прошу. Полевую. Бесконтактную. Секретно от Ростика, а то мальчик вообразит себе бог знает что. И тогда я смогу спокойно работать… А?

– Сделаю.

Доктор не лукавил: работать он действительно не мог. Временами ему казалось, что теперь он вообще ничего не может. После обращения индикации у него появилось такое чувство, что он сидит в тесном карцере в неудобной позе и со всех сторон его касаются светящиеся иглы: они то мягкие, то жесткие, то яркие, то наоборот, они податливы, но к ним не привыкнуть – к их полумеханическим, полуживым касаниям; можно изменить позу – иглы индикаторов позволяют, – но касания не прерываются ни на секунду, и любая поза тотчас становится неудобной. Какое уж тут научное творчество.

Какие уж тут полеты. Доктор с тоской вспоминал теперь короткий «божественный» период. А нельзя ли вернуться назад, к «бесчувствию»? И пускай работу Машины контролирует кто угодно – а он, Доктор, будет свободно витать… Нет, так нельзя. Как говорится – ход под шах. Туда нельзя, сюда нельзя… Мат, что ли?

Единственный выход из карцера – найти реципиента. Чудака, готового впустить в себя чужого дядю. В идеале это должен быть молодой здоровый мужчина с минимально развитым собственным интеллектом, практически без собственного опыта – темный, нулевой мир. Но без нарушений нервной системы, здоровый. Где такого взять? Таких не бывает. Так… Чем можно поступиться? Дебилы и наркоманы-деграданты, готовые на все, отпадают: у первых нервная система неспособна меня принять, у вторых к тому же поражены все внутренние органы, зачем мне это надо? Здоровый же взрослый человек всегда загружен интеллектуально, ну или хотя бы эмоционально, у него уже есть свой опыт, свои планы на будущее, своя система связей с внешним миром – зачем мне сосуществование с такой независимой личностью, вечные споры, недовольства, маневры. Нет. Остается – ребенок… Но это я так, абстрактно, это даже не я – это логика рассуждения выводит: остается – ребенок. Заместить его куцый опыт своей громадой не составит труда, а нервная система – вы-ыдержит, это вранье все про младенческий мозг и прочее. И родительские связи с этим самым, не будем тыкать пальцем, ребенком уже нарушены, по моим наблюдениям…

Жаль, что нельзя, а то бы можно было…

Ростик Рубин сидел в кресле перед Машиной и слушал путаную речь Доктора. Он сам пришел сюда, влекомый любопытством, сам постучал в дверь – и Доктор тотчас впустил его. Он пришел сюда сам, никто его не заманивал, все добровольно.

– …А это значит, что ты будешь умный, как я, – бодро вещал Доктор; он только отвечал на вопросы, он не агитировал мальца, он сам еще ничего не решил, он только отвечал на вопросы. – Ты будешь умнее Толстина-младшего и старшего – тоже. Умнее учительницы. Контрольные – тьфу. Экзамены – на шесть с плюсом. А с меня какой спрос, меня уже не будет нигде, Машину эту мы подожжем, верно?

– Машину? Чего? – морщил лоб мальчик.

– Ив колледж можешь не поступать. Сразу будешь консультировать президента. Но, сам понимаешь, это будешь уже не совсем ты…

– А жениться обязательно? – недослушал самого главного Ростик Рубин.

– Что жениться? Ах, жениться! Ну что за вопрос, – неожиданно расхохотался Доктор. – Можно и жениться! Можно и так. Все можно. Эх, Ростик… – он где-то там потянулся, – знал бы ты, какое счастье тебе привалило… Впрочем, ты можешь отказаться.

– Зачем это. Я никогда не отказываюсь. Только я еще хотел спросить…

– Ну конечно, спрашивай.

– Как быть с папой…

– А что с папой? У папы свои дела.

– И с мамой…

– Не понимаю. Ты будешь консультировать президента!

– А если я буду очень умный, я все равно их буду любить?

– Ммм… Что-то тут у меня проводок отпаялся – ничего не понимаю, что ты говоришь… Ты скажи, что тебе лучше: всю жизнь учиться – или сейчас, за два часа?

– Конечно, лучше за два часа.

– Ну и все. Кушетку видишь?

– Да.

– Колпак видишь?

– Этот, что ли?

– Там один колпак. Дверь заперта? Ложись на кушетку и надвинь на себя колпак плотно. Есть?

– Поехали!

– Есть?

– Есть, есть! Трогай! – веселился мальчик.

– Ты это… – Доктор отчего-то медлил. – Ты погоди, сынок… Ты, может, кхм… сказать что-нибудь хочешь… Скажи…

– А что сказать-то?

– Ты не думай, – мямлил Доктор – Я бережно… Я только свободные объемы займу… Твоя информация так и останется твоей… Тут нет ничего такого, ни от кого ничего не убудет, наоборот, прибавится… – И дальше – совсем бред, к тому же чуть слышный.

– Ну что там? – нетерпеливо крикнул из-под колпака Ростик Рубин.

В нашем питомнике появился новенький – аккуратный мальчик с заплаканными серыми глазами. Он был как марсианин, он не знал, где его место. Нет, шкафчик, полотенце и койку ему, конечно, показали – но это ведь не главное. Без этого в десять лет вообще можно обойтись. А как обойдешься без  м е с т а? Его повсюду надо брать с боем и почти всегда заново – иначе затрут. Нечаянно так, без злого умысла, просто по закону механики. Но это потом, когда примелькаешься, а в первые дни умыслы бывают, и самые разные. В нашей, например, группе девчонки сразу бросились писать новенькому записки, а мальчишки – по очереди с ним бороться. Я тоже ходил и сопел угрожающе. Но все волнения на этот раз улеглись быстрее обычного: нашему новенькому было не до лидерства и не до амуров. Наш новенький скучал по маме. До сих пор помню его – такой ходячий кисель, ничего не может, только все на окно смотрит. Меня это в нем даже не раздражало, хотя известно, что непонятное раздражает, – нет, просто выпал он из турнирной таблицы и все, растекся где-то на оконном стекле носом – один затылок торчит. Ну и черт с ним. Шестьдесят лет о нем не вспоминал, и еще шестьдесят не вспомню… Пуск.

Это было похоже на гром. Ростик Рубин ожидал чего угодно, только не этого. Много-много чужих людей заговорили разом, заспорили, засмеялись вразнобой, заплакали, зашептали – оглушительно, невыносимо громко, на болевом пороге; они не напрягали голоса, редко кто, но каждый голос был подобен грому, и все вместе они сливались в ужасающий рев, свист и шип и единое ураганное дыхание; свет, яркий свет бил по глазам, и бесполезно было зажмуриваться, то были потоки зрительных образов, тысячекратно наложенные друг на друга, они были неразличимы и неосознаваемы – огромный блистающий пирог чужих впечатлений влетал прямо в мозг, расшибался там на миллиарды негаснущих брызг, и все не кончался – кошмарно длинный пирог; тугой жгут запахов душил, все тело мяли и плющили миллионы касаний – снаружи, а изнутри его разрывала память органов о былых перегрузках. Удар отовсюду сразу, продолжительный удар, нарастающий по силе воздействия, – и сразу же спадающий. Сразу же открывались новые горизонты зрения, ухо начинало привыкать к беседам исполинов, различать отдельные голоса, дыхание восстанавливалось, и только сердце тяжкими ударами срывало картину – новую, странную картину мира, которую хотелось поскорее рассмотреть, но по мере ее установления желание это, нестерпимо острое вначале, делалось спокойнее, разумнее, глуше.

Первая его оформленная мысль в новом состоянии была мысль о времени. Ее он понял не сразу, она была непривычной, чужая мысль, – похожая на кольцо, кривое и колеблющееся, вроде кольца табачного дыма: «…можно сказать – прошло два часа, можно – шестьдесят лет, но все это неважно…». Потом он вдруг без труда понял ее – и изумился. Изумился тому, что понял вдруг и без труда, тому, что шестьдесят (почему именно столько? – ах да…), и, самое главное, тому, что все это – действительно неважно. Затем ребячье изумление растаяло и сменилось вполне взрослой уверенностью, что ничего особенного, нормальная мысль, давным-давно ему принадлежащая и уже поэтому – неоспоримая. И он сразу привык к этой уверенности, надолго – минут на пятнадцать, как вдруг повеяло новыми пространствами, и в раздольном их ветре все на свете окостенелые «нормальности» и «неоспоримости» вдруг перекувырнулись друг за другом и смешались с почвой. Да. Но страшно ему от этого не стало, напротив, вся былая уверенность в окружающем мире теперь сконцентрировалась на нем самом. И это, пожалуй, было самым удивительным – утрата «неоспоримостей» как обретение себя, – но он не удивился открытию так, как это бывало в детстве, весь, а только лишь обозначил удивление – внутренне кивнул. Да и само «детство» – что это такое? Было ли оно? Где-то там, на самом дне, сидел кто-то маленький, на корточках, весь во власти предрассудков, страхов и инстинктивных желаний, – что из того? Замена уже произошла, и он думал о ней спокойно и по-хозяйски, как о смене квартиры. Он – Доктор. Все. А замена произошла на слове «детство».

Доктор открыл глаза и сбросил колпак. Странно. Он хотел сделать и то и другое по порядку, а вышло одновременно. Вероятно, детское тело еще хранило какие-то свои моторные навыки. Надо поосторожнее. Он аккуратно посадил себя на кушетке, огляделся с любопытством и волнением.

Все как прежде… И окно… птицы… стрижи?.. Все – как прежде. Только с корпуса Машины снято табло – это Август Рубин, самый исполнительный помощник в мире. Что бы я без него делал? Помер бы, да и все. А так – вот он я…

Доктор посмотрел на свои руки… и отпрянул: руки были чужими, маленькими – детскими, с тугой розовой кожей, неизвестными ногтями и загадочным порезом на левой кисти. Они напряженно лежали на коленях – тоже чужих – и, потея, ждали приказаний. Доктор в смятении вскочил и, не рассчитав движения, упал на пол, покатился, зажмурившись. Но новое, непривычное еще тело оказались по-кошачьи ловким. Через секунду Доктор уже стоял на ногах и потирал ушибленный локоть. В груди вспугнуто колотилось сердце – чье сердце? Доктор поежился, замотал головой, отгоняя вопрос, отгоняя ощущение чего-то непоправимого, какой-то катастрофы, – нет, все это нормально, так бывает всегда – естественное ощущение страха сопровождает всякий крупный шаг, ведь он, как правило, необратим, крупный шаг, и оттого жутковат. Только и всего. А парень этот – Ростик Рубин, – он ведь никуда не делся, никто его не убивал и не выгонял. Ничего у него не убыло, а то, что прибавилось сразу и много, – так это ведь хорошо? Разве не об этом мечтают все дети и взрослые? Чтобы чего-нибудь прибавилось сразу и много – об этом ведь все волшебные сказки, вековые чаяния народов, так сказать… На локте была ссадина. Боль Доктор чувствовал, локоть тер одновременно и осознанно, и нет – значит, с новым телом он был уже заодно. Они уже приятельствовали, еще немного – и Доктор станет его полновластным хозяином. Мысль эта окончательно его успокоила. Он сделал шаг, другой, зачем-то подпрыгнул – лишние движения, подавить это будет легко, – подошел к темному экрану визуала. Он отлично знал, чье отражение в нем увидит, и все же испугался. Невольно оглянулся, ища мальчика за своей спиной, – нет, мальчик – это он. Он – мальчик.

Доктор, слегка содрогаясь, потрогал лицо руками, попробовал присесть, нагнуться, потом озабоченно оскалился в стекло – зубы его интересовали особенно. Все в порядке. Лучшего исхода и быть не могло: мышечная память в сохранности – остальное подавлено и вытеснено без следа.

– А Машину – сжечь! – громко сказал он, пробуя свой новый голос. Голос был смешной.

Доктор повернулся к Машине и состроил ей зверскую рожу. Ничего такого всерьез он и не замышлял, по крайней мере в эту минуту, но едва он двинулся с места, как взревела сирена. Доктор оторопел. Ничего не понимая, он встал как вкопанный посреди комнаты, а сзади по лестнице уже торопливо стучали шаги всполошенного Августа Рубина.

И вот тут-то Доктор почувствовал, что он не один. Со дна его сознания вдруг всколыхнулась зябкая муть нового страха – страха нашкодившего мальчишки перед приближающимся отцом. Загнанный вглубь, мальчишка звал его спрятаться под столом. «Чушь какая-то…» – озадаченно пробормотал Доктор голосом Ростика Рубина и лезть под стол отказался.

Должно быть, зря. Вбежавший в комнату в одном исподнем Август Рубин грубо столкнул его с дороги и кинулся к пульту. Сирена тотчас смолкла, но на вызов ассистента Машина не отвечала. Еще бы. Доктору стало смешно. Его ищут в шкафу, а он тут – за спиной. Внезапно Август Рубин обернулся к нему перекошенным от ярости лицом и прошипел:

– Марш отсюда, гаденыш! Жди меня наверху!

Доктору стало не по себе. Запинаясь, он вышел из комнаты с непривычно озябшей спиной. Ноги его вели сами, он не вмешивался, ему надо было прежде осмотреться.

Все вокруг было ему знакомо, но теперь виделось снизу. Забавное чувство: будто идешь по дому на коленках. Ну, и не только в одном росте дело – сейчас вот чуть-чуть по шее не схлопотал от собственного ассистента. Тоже смешно, конечно, но уже меньше.

Наверх Доктор не пошел, он отправился в туалет: очень захотелось от переживаний. Потом он почему-то оказался в кухне, там пару раз макнул палец в сгущенное молоко. Ну, может, не одну пару раз, не в этом суть. Доктору все это ужасно нравилось. Странно острые желания, яркость красок, отчетливость образов. Главное – отчетливость образов. В его мирах образы были подвижны – зафиксируешь взглядом одну деталь, остальные уже уплыли, трансформировались в самостоятельные видения. А здесь все незыблемо. Где оставил, там и бери. Хорошо. Там хорошо, тут хорошо – нет, ну как здорово он все это придумал!

– Я где тебе велел меня ждать!

В дверях кухни стоял разгневанный  о т е ц.

– Ты почему всюду суешь свой сопливый нос! – Август Рубин железной рукой схватил и поволок за шиворот брыкающегося Доктора. – Сколько раз я тебе говорил не соваться к Машине! Ты что, негодник, погубить нас всех задумал?!