Текст книги "Пари с будущим (СИ)"
Автор книги: Сергей Гомонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)
– Когда однажды на священной горе Химават его тесть, Дакша, устраивал жертвоприношение, Шива не был приглашен на праздник, – заговорил Кирпич. – Дакша ненавидел своего зятя, избранника дочери, Сати. И когда жертву делили между богами, Дакша не учел зятя. Оскорбленная этим пренебрежением отца, Сати, которая присутствовала на празднике, бросилась в жертвенный костер. Напуганный этим, бог огня, Агни, тут же вскочил на своего овна и помчался к Шиве со скорбной новостью.
Кирпичников проникался собственным повествованием, и вот уже не он, а грозный Шива в его лице громит легионы богов в отместку за смерть жены, а сотворенное им чудовище Вирабхадру, тысячеглавое и клыкастое, обращает свет во тьму, наказывая за безразличие. И в страхе бежит в неведомом направлении Агни, который считал себя виновным в невольном принятии страшной жертвы.
– Когда же боги попросили прощения у Шивы, разрушитель сменил гнев на милость. Он оживил всех убитых, и только отрубленную голову ненавистного гордеца-тестя не стал искать, а вместо нее водрузил на плечи Дакши голову козла.
Я невольно хихикнул. Как вот откуда пошло любимое нашим народом обзывательство!
– Покарав виновного, Шива погрузился в глубокую скорбь и удалился на священную гору Кайлас. Через несколько столетий душа Сати получила новое воплощение. Она родилась в теле прекрасной Парвати, и памятью сердца по-прежнему любила Шиву. Но он не узнавал ее, слишком погруженный в траур по любимой. Богам же нужен был сын Шивы и Парвати, который по пророчеству должен был убить Тараку, предводителя враждующих с богами асуров. Как же родится мальчик, если Шива не хочет признавать никакую женщину и не узнает своей любимой в новом теле Парвати?! Тогда боги решили подослать к нему Каму, чтобы тот пустил стрелу любви в сердце скорбящего Шивы. Однако же, увидев Каму, Шива разгневался и, раскрыв свой третий глаз во лбу, испепелил бога любви. И с тех пор люди зовут Каму Ананга, то есть Бестелесным.
Вот так всегда – вечно достается этим самым… козлам… отпущения. Я снова хихикнул и уже не пытался вернуться к прежней хмурости. Кирпичу удалось расшевелить меня, как бедному Каме – скорбящего Шиву. Хотя меня все еще злило то, что этими индийскими божками мне, переживающему такую трагедию, заговаривают зубы.
– Сати же, потеряв надежду, подвергала себя всевозможным телесным испытаниям. Она мучила себя жаждой, зимой же поднималась в горы и дрожала там от стужи. И вот однажды в ее хижину явился молодой брахман. Сати-Парвати же, радушно приняв жреца, накормила его и предложила отдохнуть с дороги. «Почему ты, о прекрасная, пытаешь себя покаянием? Неужели не найдется человек, которому ты отдала бы свое сердце?» – спросил брахман. Парвати вздохнула: «Тот, кого я люблю уже вторую жизнь, не замечает меня, не узнает и не хочет принять». «И кто же это?» – удивился юноша. «Это Шива». И тут же преобразился брахман, приняв истинный облик – облик Шивы. Он объявил, что узнал свою прежнюю жену и снова хочет видеть ее своей супругой в новом воплощении. Так вскоре у них родился сын Сканда, который положил конец войне, уничтожив асура Тараку. И вновь воцарилась гармония во Вселенной, и вновь боги стали властны над временем и пространством.
И вдруг Игорь Сергеич, замолчав, встал напротив меня. Ловко подбросив стопой отживший свое мяч на подставленную ладонь, он вдруг ни с того ни с сего сделал заключение:
– Мой дед после войны с фашистами пятнадцать лет искал угнанную ими в плен семью бабушки. А бабушка искала его. И когда нашли – вот это была встреча так встреча. Вот это, я понимаю, любовь. А у тебя сейчас так… с гормонами что-то…
Вот я тогда взбесился! Как же я наорал на Кирпича с его проповедями, а потом – впервые в жизни – на отца за то, что тот осмелился вмешаться в мою личную жизнь! Но тот день на крыше оказался для меня переломным. Дурь быстро пошла на спад, и месяц спустя я уже с легким сердцем признался сам себе, что Кирпич был прав. Я попросил прощения у них с отцом, а те только посмеялись, поскольку и не обиделись на мой всплеск. Но попросил их впредь «спасать» меня исключительно по моей просьбе.
Но все же вернусь к тем месяцам, проведенным в палате со сломанной ногой. Репетиторство Натальи Кирилловны, маминой подруги-театроведа, проходило под гораздо меньшим градусом накала, чем у Кирпичникова. Будучи женщиной ироничной, но сдержанной в проявлении эмоций, она позволяла себе лишь ненавязчивый юмор для смягчения гранита такой сухой науки, как русский язык. Литературу преподавала мне она же и спрашивала при этом со всей строгостью, как будто я был ее студентом, причем далеко не самым любимым. И это тетя Наташа, та самая тетя Наташа, которая носилась со мной с малолетства, приходя в гости, и визитов которой я всегда ждал с некоторым нетерпением!
Иногда мне казалось, что в своей непроходимой глупости и неспособности к гуманитарным наукам я не запоминаю ровным счетом ничего из ее слов, а Наталья Кирилловна попросту зря тратит свои силы и время на такого олуха. И лишь когда в конце весны на контрольном диктанте, куда я приковылял на костылях, худющий, с дистрофическими мышцами, грамотей-Руська принялся одним глазом «ночевать» в моем листочке, до меня дошло, что программу мы с тетей Наташей опередили года на полтора. И в литературе тоже. Чем мне было заниматься долгими днями в палате? Тут и классике обрадуешься. Хотя, признаться, классику я все равно так и не полюбил. Однако мог впихнуть ее в себя, словно холодную лапшу в курином супе, и разобраться, какие великие идеи вкладывал тот или иной автор, подробно описывая количество пуговиц на кителе персонажа или цвет занавесок на окне.
Короче говоря, благодаря многочисленным ученым друзьям своих родителей, я не только не отстал от одноклассников из-за своей травмы, но и обогнал их примерно на год. Первым учеником я становиться не хотел, поэтому тщательно скрывал от учителей свои знания, чтобы не начали спрашивать как с отличника. Школу я окончил с двумя тройками в аттестате, но нимало этого не стыдился. Это Руське важна была серебряная медаль, а нам, холопам, и так хорошо.
Что же до самих родителей, то они достойны отдельной повести.
Папа всегда был уверен в своем предназначении ограждать свою жену от малейшей агрессии окружающего мира. В этом он доходил до фанатизма. Бесчисленное количество раз он вытаскивал меня в подъезд стирать со стен матерные надписи, оставленные кем-то из соседей или их гостями. Отец боялся, что это непотребство попадется на глаза маме. Как будто мама никогда не ходила по нашим улицам и не смотрела по сторонам, на заборы и фасады хрущевок, во дворах, облюбованных шпаной…
– Но она же ездит на лифте и никогда не проходит через этот этаж! – всякий раз тщетно убеждал его я: честно сказать, мне было лень устранять чужое свинство, как какому-нибудь лоху, с которых вечно стрясают мелочь и мобилы. Тем более уничтожить надписи не всегда получалось водой и порошком, эти уроды часто пользовались краской из баллончиков. И тогда их извращения приходилось оттирать растворителем, а то и закрашивать поверх краской-эмалью под общий цвет подъездных стен.
– Ну и что? – папа был непреклонен. – А если лифт сломается, и Яе придется идти пешком? И она ЭТО увидит!!!
Яей он стал называть маму вслед за маленьким мной: в детстве я не выговаривал ее имя – Яна – и произносил «мама Яя». А им показалось это смешным и с тех пор так и закрепилось в семейной традиции.
Мне, наверное, нужно было просто раз подкараулить этого долбанного пикассо и поломать ему пару конечностей, и однажды я даже попробовал это сделать, услышав гульбу на тот самом «люмпенском» этаже. Однако они или почуяли мой настрой, или просто были не в нужной кондиции, но после того вечера стена, как ни странно, осталась чистой.
Так я понял, что если когда-нибудь уволюсь из пожарной службы, путь в маляры мне открыт, и там я буду чувствовать себя своим человеком.
Еще папа никогда не отпускал маму в магазины и тем паче – на рынок. Это уж свят-свят-свят! Там же могут и обхамить, и обсчитать!
Короче говоря, была бы у него возможность, он уже тридцать лет, сколько они живут в браке, держал бы маму в барокамере, засунув себе за пазуху и не выпуская из виду ни на минуту. Как будто она прибыла к нам с другой планеты, где царит государственный строй «нирвана» и зло искоренено как явление.
– Какое счастье, что ты у нас родился мальчиком! – не раз вздыхала мама, если рядом не было отца, и в голосе ее слышалось искреннее облегчение.
В детстве я не понимал смысла этой фразы, а просто гордился тем, что я не девчонка-плакса, а будущий мужик. Это же круто! Но мама имела в виду другое. И все читалось в ее добрых, но скорбных голубых глазах. Теперь-то я представляю, что устраивал бы в этой семье папа, родись у них дочь, а не я!
Отец не чинил мне препятствий ни в каком из моих устремлений. Когда встал вопрос о дальнейшем образовании и будущей профессии, я так сразу и заявил им, что вовсе не намерен идти по стезе науки или искусства.
– А что же тебя интересует? – лишь спросили родители.
И тогда я поведал им о своих планах насчет пожарно-технического училища. Признаться, я немного робел перед началом этого разговора. У меня были опасения, что с отцом случится инфаркт, а с мамой – нервный срыв после моего заявления. Поэтому беседовали мы об этом, крепко сидя в удобных креслах на лоджии и любуясь умиротворяющим закатом.
– И стоило ли тогда терять два года на десятый-одиннадцатый, – невозмутимо пожала плечами мама.
То ли на них так подействовал душистый чай с мятой и мелиссой, то ли родители и в самом деле были настроены предоставить мне полную свободу действий, но никаких сцен не последовало. Они лишь переглянулись, и папа пошутил:
– Тогда отвыкай от своего пристрастия смотреть на огонь!
– Почему? – удивились мы с мамой.
– Если долго смотреть на огонь, тебя быстро уволят из пожарных.
И никаких укоров, драм или хотя бы попыток мягко переубедить. То же самое – с армией. У отца были знакомые со связями, и при желании можно было отмазаться от этой повинности. Однако этот год службы нужен был мне для будущей работы, и я пошел служить с той же холодной решимостью, как совершают браки по расчету. Как фиктивная супруга, армия все же оказалась ко мне благосклонна. Может быть, я имел слишком деловитый вид и уверенность в своем выборе, так не свойственную обычному растерянному новобранцу, но никакого «продувания макарон»[2]2
«Продувание макарон» – распространенная в 50-х годах в советском флоте шуточка над салагами. Коки под разными предлогами вынуждали новичков продувать сухие (а то и вареные!) макароны, а сами очень потешались над парнями, наблюдая со стороны за их стараниями. Денис упоминает этот «прикол» в переносном смысле, как издевательство над «духами» (солдатами первого полугодия службы).
[Закрыть] деды и земели мне не устраивали. Я спокойно отслужил положенный срок и спокойно дембельнулся, уже через месяц почти забыв об этом факте автобиографии.
– Не жалеешь? – не так давно все же поинтересовался отец, подразумевая мою специальность. Кажется, в глазах его блеснуло любопытство: конечно, я казался ему удивительным явлением, когда сделал все это не из дурацкого юношеского протеста, а осознанно, хотя имел возможность и без всякой протекции заниматься более интеллектуальным трудом, не связанным к тому же с вредностью для организма и риском для жизни в целом.
– Да нет. Прикольно.
– Прикольно! – папа фыркнул, и мы рассмеялись в две глотки.
Теперь, стоя перед зеркалом в ванной и бреясь, я пытался перевести разговор из своего сна с бредового на человеческий. Надо же, как бодренько «я» там плел этому беконообразному существу, которое называл «ади». И оно ведь тоже как-то специфически обращалось ко мне и говорило о каких-то загадочных старших братьях, которые якобы о чем-то там недоумевают… События сна быстро улетучивались из памяти, как пар от кастрюли при включенной над плитою вытяжки. Радовало только ощущение, что я отлично выспался, несмотря на два часа беспокойной дремоты.
Что бы ни случилось, какой бы политический строй ни приключился в стране и какая погода ни стояла бы на дворе, родители приезжали на обеденный перерыв домой. За стол всегда садились в нашей просторной кухне с «шахматным» полом и непременно под лопотание телевизора, который при этом смотрели редко.
Так было и сегодня. Когда я, вымывшийся и свежевыбритый, присоединился к их компании, один из каналов показывал один из моих любимых фильмов, но, увы, уже самый конец.
«Охотника на оленей» я пересматривал раз десять, не меньше, и он мне не надоедал, а игра актеров потрясала. Сейчас я застал сцену, где герой Де Ниро находит героя Уокена в одном из игральных притонов Сайгона.
Роберт в костюме гражданского, с мятущимся взглядом и твердой решимостью вырвать друга из заведения игроков со смертью. Кристофер – в простой рубашке с расстегнутым воротом и алой повязкой на голове. Смертники обматывали головы шарфами, чтобы в случае выстрела мозги не разлетались во все стороны.
– Помнишь, как ты любил лес, деревья, Ники? Помнишь? Ты же так любил горы! Ники! Ники, это я, Майкл! Давай уедем, вернемся туда, в лес, к деревьям! – торопится говорить Майкл, заглядывая в невидящие глаза выжженного изнутри друга, а вокруг орут болельщики, делая ставки на чужую и трижды никому не нужную жизнь.
Лицо Ника вдруг озаряется воспоминанием. Губы его начинают что-то бормотать – кажется, он хочет выговорить имя человека из прошлого, того прошлого, которое давно вытравил из себя ежедневными осечками револьвера и наркотиками.
Сквозь равнодушную маску вдруг проступает прежний рубаха-парень, и серые глаза его на несколько секунд воскресают:
– One shot[3]3
One shot – (англ.) с одного выстрела. Считается высшим пилотажем у охотника убить жертву с одного выстрела, не причинив ей никаких мучений.
[Закрыть], Майкл? – c мечтательной улыбкой спрашивает он, пытаясь поднести ствол к виску.
– One shot! – подтверждает Де Ниро, мягко, но настойчиво отклоняя его исколотую руку с револьвером на стол. – Уедем, Ники! Уедем со мной!
Продолжая все так же по-детски улыбаться, Ник высвобождается, твердо втыкает ствол в обмотанный алым висок… я отворачиваюсь. Потому что, как всегда, звучит выстрел, и я уже знаю наизусть, что будет дальше, и мне почему-то не хочется сегодня смотреть на сцену, где Де Ниро отчаянно кричит над мертвым другом, который даже не успел понять, что произошло.
– Тяжелый фильм, – сказала мама, придвигая мне тарелку. – Нашли что посмотреть перед обедом…
Действительно – и как это папа не переключил на какой-нибудь канал для карамельных домохозяек?!
– Ты ел что-нибудь утром? – продолжала она, глядя на меня.
– Ну да, – я отломил кусочек горбушки и сунул за щеку. – Бутер.
– Бутер?! Это еда, по-твоему?!
– А что же это?
Она никак не может привыкнуть к моей гастрономической неразборчивости. Меня на завтрак всегда устраивал бутерброд, и я никогда не страдал по отсутствии каши или какой-нибудь там глазуньи с беконом… Хм, тем более, что бекон мы сегодня уже проходили, пусть и во сне.
– Ох, когда же ты уже хоть немного научишься готовить? – посетовала мама.
– А я и так умею, – загибая пальцы, я начал перечислять: – Считай! Кофе. Кофе с сахаром. Кофе с сахаром и молоком или сливками. Чай. Чай из пакетика. Чай из пакетика по второму разу. Бутер с колбасой. Бутер с сыром. Бутер-хоть-с-чем-нибудь. Яичница. И коронное блюдо – какая-то горелая фигня.
– Это ты про шашлыки? – не удержался папа, припомнив мне вершину моего кулинарного искусства на даче у Кирпича.
– А! Точно! Это были шашлыки!
Тут мама устремила взор поверх моей головы, а за нею следом и отец. Я, в отличие от них, сидел спиной к двери, и мне пришлось развернуться.
Кутаясь в халат, позади меня стояла баба Тоня. Сколотые гребнем на затылке, ее темно-русые с проседью волосы неаккуратно топорщились во все стороны, как будто она только что подскочила с подушки и сразу же примчалась сюда.
– Володя, так ты купил чеснок, как я просила?! – с порога набросилась она на меня.
Блин.
– Мама, а для чего тебе чеснок? – поинтересовалась моя мама у своей. – Есть же еще головки две-три!
– Мало! Я их уже вынула. Надо еще!
– А зачем много? Он же высохнет!
– Высохнет – свежий купим! – уверенно каркнула бабушка и снова воззрилась на меня. – Володя, не слушай Яну, сходи и купи с полкило, а можно и больше!
По экрану побежали заключительные титры фильма. Мама с папой сделали вид, что их тут нет. Типа – твоя бабушка, ты и разбирайся, ага.
В дверь настойчиво позвонили. Ну, поесть мне сегодня не дадут точно! Как сидящий с краю, я отправился открывать.
На площадке стоял один из моих коллег, я даже помню его в лицо, но имени не знаю. А подъезд основательно заволокло дымом.
– Здоров, – сказал он мне, тоже, видимо, узнавая по физиономии. – Тут у вас в какой-то из квартир задымление. Не знаешь, у кого может быть?
Я подумал про наших люмпен-пикассо и мстительно представил себе картину, как мои коллеги выламывают им двери топориками, поскольку тех не оказалось дома либо они там оказались, но в беспробудно спящем (от пьянки или наркоты) состоянии.
– Наведайся в восьмидесятую.
– А чё там, притон какой?
– Неведомо! – развел я руками.
Наверное, он уже пробежался по их вечно загаженной площадке.
Закрыв дверь, я едва не наткнулся на стоявшую у меня за спиной бабушку. Она была похожа на призрак. На такое очень и очень навязчивое привидение. Это как в хреново сделанных ужастиках: закрываешь холодильник – а за дверцей монстр в уголочке.
– Вот говорю же тебе – сходи за чесноком!
Я плюнул и, накинув куртку прямо на футболку, в домашнем трико и с мокрыми волосами отправился на микрорынок, чертыхаясь из-за отключенного пожарными лифта.
Иначе ведь не отстанет.
Визит в прошлое
Отбившись от бабы Тони, которая, заполучив вожделенный чеснок, стала, напевая, развешивать головки по углам во всей квартире, я смог с грехом пополам дообедать с папой и мамой.
– Какие планы? – поинтересовался отец, видя, что я куда-то собираюсь.
– Сначала на кладбище. Сегодня три года…
– Степан? Охо-хо… Ему бы сегодня же и тридцать было… Вот судьба: в один и тот же день… Передай Лене привет.
– Угу, передам. А потом, вечером, Аникин звал на мальчишник…
– Руська?! – не меньше моего удивился папа. – На мальчишник? Этот шалопай? Ну, дает!
Я кивнул. По квартире разливался дурманящий мозги аромат чеснока: кажется, баба Тоня не просто его развешивала, но и предварительно расковыривала, чтобы воняло посильнее. На голодный желудок от таких запахов рехнешься. Но обсуждать это с родителями мы не стали: ну ничего же уже не поделаешь, умственного здоровья несчастной бабушке не вернешь. Надо просто запастись терпением и поменьше обращать внимание, как все время советует мама.
Едва я коснулся кнопки звонка квартиры Еремеевых, Лена, Степухина вдова, распахнула передо мной дверь, будто дожидалась, стоя у глазка. Из комнаты донесся радостный писк четырехлетней Светки:
– Дени-и-и-исик!!!
Им обеим оставалось лишь накинуть верхнюю одежду – и они будут готовы ехать. Мелкая обезьянка выпрыгнула в коридор, хитро сощурилась и, сложив пальцы в какой-то загадочной комбинации, выкрикнула:
– Тыдысь!
– Что это с ней? – обратился я к печальной Ленке.
– Да мультиков пересмотрела.
Светик мотнула белокурыми кудряшками и, явно копируя какого-то персонажа, подбоченилась:
– Мы – фиксики!
– Ты суп доела, фиксик?
– Я Симка!
– Суп доеден?
– Не-а!
– Сейчас уже дяди подъедут, они тебя ждать не будут. Останешься дома одна.
– Ула-а-а-а!
– Без телевизора, – добавила Ленка. – Отключу свет на щитке!
Светика тут же как ветром сдуло, а из комнаты донесся торопливый лязг ложки о тарелку.
– Жестко ты с ней.
– А иначе не понимает.
– Они сейчас все такие. Индиго, говорят.
– Избалованные они, – огрызнулась Степкина вдова. – Ни в чем отказа не знают, любые капризы на щелчок пальцев. А вместо того чтобы по жопе им ремнем – психологические изыскания, видишь ли, тонкая психика, ищи подход к этим индигам! На шею сели и ноги свесили…
Я засмеялся:
– Ты как бабушка на лавочке: «Поганая молодежь слушает всякую фигню – от то ли дело мы!»
Ленка мрачно посмотрела на меня:
– Свои появятся – посмотрим, что запоешь. И не смотри на меня так. Когда я не на работе, мне не для кого выряжаться, – правильно истолковала она мой взгляд.
Ну что поделать, если в этот мой приезд Ленка выглядела еще хуже, чем в прошлые. Казалось, что она морит себя голодовкой и под бесформенными ужасными свитерами носит вериги, а по ночам истязает себя кнутом. Абсолютное равнодушие к собственному виду. Ну ладно у мужиков такое бывает, мы и в самом деле не сильно дружим с модой и зеркалами, но у красавицы-Еремеевой?..
Еще в школе – мы учились с нею в параллельных классах – за Ленкой табунились толпы ухажеров. Причем не столько из-за достатка ее родни, сколько из-за очаровательной внешности и обаяния. Я, к примеру, о том, что ее семейка богата, узнал только после их со Степкой свадьбы. Но там, с ее родителями и их амбициями, своя история. Хреновая.
– Ладно, забей, – прервал я Ленкины оправдания. – Я тут Светику книжку принес. Только не знаю, понравится ей такое? Она у тебя вообще книжки слушает?
– Она у меня – слушает! – чуть обиженно, с напором, ответила Ленка. – И алфавит, между прочим, учит.
– Да я не хотел обидеть. Просто у нас парни жалуются, что их мелочь к книгам – никак.
– Это потому что телевизор много смотрят.
– Зомбоящик.
– Ага, зомбоящик. А что за книга?
Я протянул ей пакет с книжкой-панорамкой о приключениях Чиполлино. Просто никаких больше идей насчет подарка их со Степкой дочке мне в голову не пришло. В прошлый раз это был полуметровый мягкий заяц, от которого она, бедная, шарахнулась, как от привидения…
Но увидев название, Ленка просияла, улыбнулась мне, слегка приобняла в знак благодарности и потянула за собой в зал.
Центральное место в этой комнате занимала громадная фотография в полстены. И если бы не черная рамочка, никто не мог бы и заподозрить, что с этим жизнерадостным парнем стряслась какая-то беда.
Степуха был рослым – за метр девяносто – атлетически сложенным мужиком с дурашливыми зелеными глазами и русой шевелюрой. Знакомые нам представительницы прекрасной половины человечества в один голос называли его красавчиком, и Ленке, кажется, это льстило. Был бы он актером – играл бы русских витязей: я легко мог представить его в богатырском шишаке, кольчуге, с булавой в одной руке и щитом – в другой. Да, и обязательно верхом на мохноногом тяжеловозе. Но он был Степухой Еремеевым и в чем-то таким же прибабахнутым на голову, как я. Может, это и сблизило нас с ним? Мы подружились уже после моего возвращения из армии, в дежурке, а прежде друг друга не знали: он хоть и учился у нас, но окончил школу раньше на пять лет. Тогда подобная разница в возрасте была решающим фактором в компанейских отношениях. Когда мы, младшеклассники, еще в куколки-машинки игрались, он девчонкам свидания назначал. И сдружило нас с ним то, что мы оба как-то неравнодушно относились к нашей профессии, а приятным бонусом стала его любовь к Ленке, с которой я без всяких амурных поползновений общался еще со школы. Не скажу, что она мне не нравилась как девушка, просто у меня была внутренняя уверенность, что у Ленки другая стезя. А я часто руководствовался интуицией.
Иногда у меня возникает подозрение, что шныряют среди нас невидимые глазу контролеры. Ходят по пятам за каждым из нас, фиксируют количество счастья на душу населения. И как только кто-то из простых смертных покажется им непозволительно счастливым, сразу же подают сигнал «куда положено». Так и вижу эту анонимку: «Сим уведомляю, что Еремеевы Елена Сергеевна и Степан Александрович присвоили себе со вселенских весов слишком много дефицитной продукции, именуемой счастьем. Вполне возможно, со спекулятивными целями! Просьба разобраться и принять меры. С уважением, Анонимус». Посмотрели эти «где положено» на весы: ага! Чаша с тремя граммами оставшегося на всех счастья болтается где-то под небесами, а вторая, та, на которую щедро навалили горя, аж землю продавила. И тут же высылают директиву, прилагаемую к бандероли с популярным продуктом, который лопатами нагребли со вторых весов: «Урезать норму!» И контролеры-анонимусы уж постарались, никаких пакостей из бандерольки не пожалели!
Мне трудно вообразить более дружную пару, чем были Еремеевы. Я еще не встречал двух людей, настолько подходящих друг другу. И еще никогда я не бесился так от горя и бессильной ярости, как узнав о гибели Степки и поняв, что будет с Ленкой, когда до нее дойдет эта весть. На нашей планете триллионы самых омерзительных насекомых, которые не знают горестей и без зазрения совести лишают покоя, а то и здоровья других живых существ, им никакого зла не причинивших. Так почему бы «кому положено» не удовлетворить свою кровожадность, отсыпав для пары-тройки миллиардов какого-нибудь таежного гнуса продукции с нижних весов? Понемножку, много не нужно. Но каждому лично в лапы. Глядишь – и уравновесились бы чаши, если это для кого-то так важно! Я не сторонник веры в очищение испытаниями и в благо покорности. Уж слишком это нелогичная теория для мира, от и до выстроенного на математической логике. Пусть логике, не всегда понятной разуму на каком-то этапе развития, но, как показывает история, вполне постижимой на этапе следующем.
Обычно я старался обо всем этом не задумываться. Иначе пламя бунта разгоралось внутри, готовое испепелить и «контролеров», и «весы», и «кого положено». Будь в том смысл, я не подавлял бы ярость. Но смысла не было. Я не только дотянуться до них до всех – я и увидеть-то их не мог! А и увидел бы и дотянулся, Степуху бы это не вернуло.
– Время от времени мне кажется, что я его слышу, – тихо призналась Ленка, глядя на фото в ожидании, когда дочь дохлебает свой суп.
Я промолчал. К чему потакать скорбящему, множа тем самым его иллюзии?
И тут вдруг в доме напротив кто-то приоткрыл фрамугу. Клонившееся к западу весеннее переменчивое солнце подмигнуло, раскололось в окне еще на один зайчик, и золотистый блик одним прыжком заскочил на фото Степухи. Отразившись от стекла рамы, он засиял в точности посередине лба покойного, как камень в венце или…
Ленка сдавленно вскрикнула, шарахнулась в сторону, но до кресла не дотянула и мешком осела прямо на палас. Светик непонятливо оглянулась на нас, увидела мать, спрыгнула со стула:
– Ма-а-ам?
Я помчал на кухню, первую попавшуюся чашку наполнил водой из холодного крана и вернулся к Ленке.
– Лен, ну нельзя так, – напоив ее из своих рук, я остался сидеть рядом с ней. – Слышишь? Надо жить.
Светик без лишних церемоний обняла мать со спины за шею, сдавив Ленкино горло так, что она придушенно закашлялась.
– Смотри-ка, Светик…
– Я Симка!
– Смотри-ка, Симка, – я протянул этой клюшке книжку про Чиполлино. – На, иди почитай, не виси на маме!
Моя тактика прошла успешно, и этот ураган с кудряшками унесся рассматривать трофей. Ленка потерла отдавленное горло.
– Лен, ну это же солнечный блик! Там окно открыли, в вон том доме, я видел!
– Я знаю.
Она не плакала. Она и без этого походила на чахоточную больную в предсмертной стадии.
– У меня в горле в последнее время иногда случается спазм, – глухо объяснила Ленка. – Дыхания не хватает, ноги слабеют, и я вот так падаю. Сейчас так было… Но это скоро пройдет, не обращай внимания.
– Давай я свожу тебя к врачу?
Состояние ее психики беспокоило меня уже не на шутку. В прошлый мой приезд, перед Новым годом (накануне «дежурства с осложнениями», как всегда в этот период), выглядела она гораздо лучше.
Ленка невесело рассмеялась и похлопала меня по руке:
– Ты, хороший, Денисик. Но дело не в этом. Врачи мне не помогут. Я была у психологов, психиатров – это шарлатаны. Они делают деньги ни на чем, с таким же успехом можно сразу постучаться в психушку, и там тебя обработают теми же препаратами, которые выписывают эти гады… Ты видишь меня сейчас?
Я кивнул. Она криво усмехнулась:
– Это я «соскакиваю» с очередного их «лекарства». Никогда больше – ни ногой! Я просто собрала всю эту гадость скопом и выбросила в мусоропровод… Не хочу стать овощем, сама справлюсь.
– Лен, ну а вдруг что-то с сердцем?
– Да, с ним – «что-то», – согласилась она, упираясь рукою о подлокотник кресла и вставая. – Оно сдох…
Ее фраза перекрылась требовательным воплем дверного звонка. Наверное, прибыли мужики.
Я не ошибся: это были Николаич и Женька.
– Ну вы чё, не готовы еще? – расшумелся начальник, врываясь в прихожую. – Я думал, они уже у подъезда навытяжку построились, а они и не телятся еще! Там, между прочим, Рыба всем оставшимся сейчас мозг вынесет. Головной и спинной. Давай, давай, давай, одевай Веточку! – подогнал он заторможенную после приступа Ленку, с силой поворачивая ее и задавая направление в сторону комнаты, а когда она удалилась, шепнул мне: – Чё, совсем плохая?
Я поджал губы, Женька покачал головой. И так все видно.
