Текст книги "Пари с будущим (СИ)"
Автор книги: Сергей Гомонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)
По ту сторону стены
Я блуждал по лабиринтам коридоров Чертова сарая. Мне необходимо было что-то отыскать, но я лишь плыл в полутьме, потерявший самого себя.
«Что, если извлечь его сейчас?» – женский голос.
«Вспомни, что получилось со мной. Нет, это исключено. Связь ослаблена до минимума и грозит разрывом. Девяносто девять шансов против одного, что он еще и потеряется в переплетениях вероятностей, – мужской. – Следи за состоянием, работаю».
«Я тебе уже говорила, Шива, что вы с ним одинаковые безумцы?»
«Да. Много раз. Не отвлекайся».
Сквозь эти голоса в духоту склепа прорывался стеклянно-металлический лязг, раздражающий писк, переходящий из ровного свиста в отрывистые сигналы, короткие фразы незнакомых голосов.
Я брел по коридорам с черными обгорелыми стенами и грязными потеками на остатках оконных стекол, я брел по усыпанному штукатуркой полу… Я брел…
– Давление снова падает!
– Да, это потому что опять кровотечение. Ненавижу четвертую группу! Ненавижу! Еще ни разу не было без сюрпризов с четвертой!
– Сколько уже влили?
– Пятый контейнер пошел. И понадобится еще.
– Ставь сто сорок тыщ «контрикала».
– Трех часов не прошло с предыдущего.
– Выбирать не приходится. Давай, пока кровь везут. Скоро подъедет Александр Михалыч…
– Черт, все вены черные!
– Руки у вас кривые, вот и вены черные. Вводи через катетер.
Слова, которые я слышал, оформлялись у меня в облачка неведомых букв, собиравшихся в тучки слов и проливавшихся мне на голову болью, удушьем и дурнотой. Меня тошнило. Хотелось, чтобы они все заткнулись и перестали насылать на меня эти тучи.
Тихо похрустывала штукатурка, тикали часы, а бабушкин барометр, возникавший во всех углах усадьбы, упрямо предвещал бурю.
«Этого паскуду-ятту ищут, Савитри?»
«Уже почти нашли, но устранить его физически, как прошлого, увы, не удастся. Он поймал момент, когда Агни качнул весы»… – прошептал женский голос.
«Как же меня бесит эпоха, в которую добрые дела наказуемы! Как же она меня бесит, Савитри! Вот вычеркнуть бы ее из истории! В темпоральную петлю ее – и забыть! Они зовут ее эпохой Кали, представляешь?! Они зовут ее эпохой Кали! Они даже не представляют, что несут!»
«Шива»…
«Да?»
«А если нам просто вернуться к исходной? Там, где маркер»…
«Диско-болл?»
«Ну да»…
«Хм… Это было бы выходом, если бы конфликт не зародился раньше».
«Да, я не поймала их первое столкновение».
«Мы не можем вмешаться в уже начатый процесс. Если бы ты не затерла прошлый маркер, что на набережной»…
Женщина вздохнула:
«Да, ужасный промах. Я переориентировала его для повышения точности, но эта проклятая вариативность»…
«Теперь не о чем сожалеть, Савитри. Как там его состояние?»
«Критический пик. У тела-носителя тромбоцитопения или близко к тому».
«Работаем, Савитри, работаем!»
Я видел то, что видят эти двое. Странные, множащиеся микросхемы, молекулярные скопления – затем рывком выход в черный вакуум, мириады звезд, стремительное перемещение – затем черная дыра, переход… микросхемы, молекулярные цепи… Еще сильнее кружилась голова и мутило.
Пить! Господи, как же хочется пить! Воспаленные стены Чертова сарая напоминают мне пустыню Тар. Я увяз в штукатурке, и она, точно солончаковый нанос, затянула меня по пояс. Я не мог пошевелиться. Больно-то как, господи!
Кто-то стонет. Это я?
– Кровь привезли!
В окно влетает крылатая тень и, набрасываясь на меня, остервенело рвет крючковатым клювом правый бок. Мне бы закричать, но нет сил, и только воздух с шипением покидает грудь, опаляя сухую гортань.
– Александра Михалыча зовите. Давление снова падает.
– Кровотечения нет.
– А давление падает…
Кто-то там все время что-то кричит… кто-то стонет… Это мучительно! Замолчите уже, дайте мне спокойно уйти!
«Шива, началось расслоение!»
«Вижу. Надевай манипуляторы!»
«Ты пойдешь? А если…»
«Савитри, никаких «если». Поняла меня? Молодец. И держи виман в этой зоне, максимальное отклонение – десять градусов!»
Штукатурка сыплется и сыплется с потолка, погребая меня. Вдруг все сводит спазмом невыносимой боли.
– Это агония! Александр Михалыч! Скорее!
– Двадцать один тридцать три! Быстро запишите! – громкий и повелительный мужской голос. – Да хоть на нем пишите! Вика, «мезатон». Миллилитр, в мышцу, и быстро!
Что-то тяжелое сдавило грудь. Отпустило. Снова сдавило. Отпустило. Спазм. Ощущаю, как дергается мое тело. Да-да, мое тело под насыпью штукатурки в Чертовом сарае… Спазм. Бух-бух… Бух-бух… Чьи-то руки, давившие на грудную клетку, наконец отпускают меня. Бу-бух-бубубух… бу-бух-бубубух…
– Завелось?
– Вика, этот катетер введи под ключицу. Ну что я вас – учить тут всех должен?!
– Хорошо, Александр Михалыч!
– Двадцать один тридцать восемь. Отметь и это!
Голоса уплывают. Я парю среди ослепительно-белого сияния. Как хорошо! Наконец-то я там, где должен быть – наконец-то я дома…
Темнота.
Небытие без времени и содержания.
И снова свет – желтый, теплый, игривый. Он приходит в облике конопатого мальчика Игошки, с которым мы в детстве валяли дурака с кострами и шифером. Я понял: солнце – это Игошка.
– Ну и наплясались мы с тобой вчера! – слышится веселый и знакомый мужской голос. – Думал – Махмудом Эсамбаевым стану. Чародеем танца. Дал ты нам жару…
Мысли все еще перепутаны между собой, как лучи Игошки… то есть, тьфу, как волосы солнца… Пить, как же хочется пить!
Медленно приоткрываю один глаз и встречаюсь взглядом с солнцем, висящим в чистом высоком окне без штор. Савитри! Щурюсь, и рот сам собой расползается в улыбке, после чего я слышу женский смешок.
– Смотрите – улыбается!
– Да это наркоз еще не отпустил, – отвечает мужчина. – Ну что, везунчик, со вторым рождением тебя!
Кто-то наконец-то догадался встать между окном и мной, чтобы я смог открыть глаза.
Рядом сидел молодой мужчина, на вид – лет тридцати. Он был в бирюзовой блузе с короткими рукавами, того же цвета брюках, шапочке-пилотке на голове и приспущенной на подбородок маске-респираторе. Глаза зеленые, ресницы и брови довольно светлые, но густые, и оттого на теленка немного смахивает, но тело поджарое, без намеков на полноту – словом, не увалень-телок.
– Пить! – шепнул я.
Мужчина оборотился к тумбочке, взял с прямоугольного хромированного подноса щипцы, прихватил ими ватный тампон, смочил в стакане с водой и прикоснулся к моим губам. Я попытался схватить и выдернуть вату зубами, поскольку пить хотелось ужасно, я бы согласился, если бы у меня забрали полжизни, только бы напиться сейчас воды – любой: теплой, холодной, чистой, из лужи… Но доктор тут же отвел руку с щипцами и смоченным тампоном в сторону:
– Ну не бузи, не бузи! Зря мы над тобой сутки скакали, что ли? Не надо тебе пока много пить. Вика!
– Да, Александр Михайлович?
Только тут я понял, кто закрывал от меня солнце. Это была молодая женщина в светлой одежде и смешной полупрозрачной шапочке на голове. Вот кто потешался над моей непроизвольной улыбкой!
– Вика, попить ему дашь часа через три, не раньше.
– Хорошо, – уважительно кивнула Вика.
– Ты, Денис, в рубашке родился, да. На десять минут позже бы тебя привезли – и все.
– А что было? – я очень смутно вспоминал какие-то обрывки и никак не мог собрать их в единую картину.
Тогда Александр Михайлович рассказал мне ту часть истории, которую знал. Остальные пазлы восполнили мои родственники и знакомые уже гораздо позже.
Катерина Федоровна, соседка с первого этажа, была у нас старшей по подъезду. Как раз в минуту нашей встречи с австралопитеком она собиралась в магазин и, одеваясь, стояла в прихожей. Поскольку перед уходом из дома она имела привычку выключать все электроприборы, в квартире стояла полная тишина. Именно благодаря этому соседка услышала какую-то подозрительную возню в подъезде, странный вскрик и знаменитый «Венский вальс» Шуберта, который я однажды ради шутки настроил рингтоном на номер Лены Еремеевой, да так и оставил насовсем. Выждав с полминуты (музыка не прекращалась), Катерина Федоровна осторожно поглядела в дверной глазок и, само собой, ничего не увидела. Тогда она решилась и приоткрыла дверь. На площадке не было никого, а к тому моменту оборвалась и музыка. Соседка прищурилась и присмотрелась к чему-то темному, лежащему у выхода в полутемном же подъезде. Сначала сослепу подумала – кто-то поленился вынести мусор и бросил мешки у двери. Подошла поглядеть и с ужасом узнала меня. По ее словам, подо мной уже разлилась целая лужа крови, перекрывая пути к выходу.
– Денис! – дрожащим голосом окликнула она меня, но я не шевелился.
После этого Катерина Федоровна, переборов страх, попыталась меня перевернуть. Она забыла все свои детективные сериалы, где строго-настрого запрещалось затаптывать следы на месте преступления и трогать жертву. О том, что я, возможно, уже труп, соседка в ту минуту даже не подумала. «Решила, что сознание потерял, работа-то у него страсть какая опасная, чем только они на пожарах не дышут, бедолаги!» – признавалась она потом товаркам во дворе. И только когда до нее дошло, что эта лужа крови натекла у меня вовсе не из носа или рта, а откуда-то из правого бока, где на толстовке расплылось громадное багровое пятно, соседка запаниковала. Австралопитек перед уходом выдернул нож у меня из-под ребер, поэтому место, куда входило лезвие, Катерина Федоровна сходу не определила, прореха в ткани была невелика. Надо отдать должное, паника не помешала соседке броситься домой и вызвать скорую, а после этого позвонить моим родителям.
Боюсь даже представить, что пережили они, услышав это. Знаю, что выгнать их из больницы врачи не смогли даже на ночь. Мама с папой просидели в приемной до самого утра, пока Александр Михайлович не вышел к ним лично и не объявил, что я остался на этом свете. А тем временем все остальные, кто меня знал, во главе с Ленкой, Николаичем и Руськой уже мчались в пункт переливания крови, чтобы возместить истраченные на меня запасы. Там выяснилось, что у Аникина кровь брать нельзя из-за перенесенной в детстве желтухи, а Ленку и слушать не стали после того, как Николаич шепнул тамошним докторам о ее самочувствии и недавних срывах. Женька потом рассказывал, что она раскричалась, назвала всех лиц мужского пола, находившихся на тот момент в больнице, подлыми шовинистами и, кровно обиженная на Николаича, покинула заведение. Полагаю, для медиков это послужило лишним подтверждением ее психической неустойчивости, и, пожав плечами, они как ни в чем не бывало продолжили свою работу.
Аникин тоже впоследствии любил вспоминать, как он отреагировал на сообщение следака. Дело было так.
Пырнув меня складным ножом – вот что это был за щелчок! – австралопитек спокойненько вышел на улицу. Озадачивать себя уничтожением улик он тоже не стал, то ли по природной тупости, то ли от ощущения безнаказанности. Просто кинул окровавленный ножик с залапанной рукоятью в едва зазеленевшие кусты возле дома, напротив окон Катерины Федоровны. То есть выгляни она в ту секунду, то увидела бы это даже при своем плохом зрении.
Что бы там ни говорили о медлительности наших правоохранительных органов, все всегда зависит от человека. Моим делом занялся Иван Савин, энергичный парень, мой ровесник, и уже через час после доставки меня в больницу следователь вышел на Руську и других моих знакомых. Но первым в его списке значился Руська – может быть, в том ему помогла интуиция, а может, подруги шокированной Катерины Федоровны, которые гоняли нас, школьников, с вечерних посиделок во дворе: разве может толпа подростков сидеть тихо, без музыки и девчонок, которые, кокетничая, визжать могут так, что без микрофона перевизжат любого Витаса?!
Руська же, решив, что это я его так «прикалываю» в отместку за Вольдемара, и забыв, что до первого апреля еще добрых десять дней, поднял беднягу-следака на смех. Тот сначала даже впал в ступор при виде неадекватно ржущего Аникина, который, уточняя, куда именно меня пырнули, заливался только еще более громким хохотом. И только минут через десять – когда Иван Савин показал ему корочки следователя и пару фотографий из моего подъезда – до него дошло, что это не шутка. Тогда-то и пришла очередь впадать в ступор Руське.
– Есть у вас знакомые левши?
– Э-э-э… да не припоминаю… Вот только я… Но вы же не будете меня подозревать, надеюсь?
Следователь странно посмотрел на него, и по его лицу сразу стало видно, что такого, как Руська, – точно не будет. И даже выпишет ему индульгенцию от имени врача районной психиатрической клиники, что подозревать Руслана Аникина – не надо, отныне и присно и во веки веков. Он хоть и буйный больной, но для общества не опасен.
Через несколько вопросов Аникина наконец озарило, и он рассказал о происшедшей в «Неоновой барракуде» драке ночью с понедельника на вторник, особенно выделяя отметелившего его австралопитека.
Понимая, что след взят и что первым делом нужно отрабатывать именно эту версию, не распыляясь на других знакомых, следователь Савин ринулся в тот участок, куда нас, тепленьких, привезли тогда с танцпола. А там уже на блюдечке да с голубой каемочкой ему предоставили и «пальчики», снятые с австралопитека (вероятно, на всякий случай – там достаточно поглядеть на рожу, чтобы тут же принять решение сделать ему дактилоскопию), и его ФИО (да-да, у него было настоящее, человеческое ФИО!), и адресок.
Звали австралопитека Кульпатовым Георгием Кирилловичем, 1979 года рождения, судим не был, но дважды привлекался и удачно отмазывался. Продырявив меня, он не счел нужным не только спрятать нож, но и куда-нибудь уехать. Так с его родного адреса и вывели под белы рученьки. В машине он попробовал усладить слух оперативников в берцовых ботах и с дубинками матерщинной прозой собственного сочинения, что чрезвычайно их воодушевило и подарило возможность размяться.
– Может, пристрелить мудака? – философски размышлял один из бойцов, разглядывая плюющегося на полу машины австралопитека, которого не пробивали даже берцы и аргумент «дубинкой по пояснице».
– Не, Савин не оценит, – отговорили его остальные. И тем самым спасли Кульпатову жизнь.
– А стоило бы… – вздохнул оперативник, сдавая задержанного в предвариловку. – Дурака учить – только портить. А так – сколько жизней бы сберегли, на потом… Все равно ж гаду много не дадут, пацан вроде выжил…
– Еще неизвестно. Может, и не выжил, – зевнул один из напарников.
Это они обо мне.
Когда же я проснулся в палате интенсивной терапии, реаниматолог Александр Михайлович Красиков, он же зав. травматологией городской больницы, вкратце, не мучая мой полуспящий мозг, объяснил, что из-за внутренних повреждений им пришлось что-то удалить и что-то заштопать, что было обширное кровоизлиние в брюшную полость, но чудовищными усилиями его удалось остановить.
Я потрогал повязку на животе, наткнулся на выходящую из моего бока пластиковую трубку. Она была спущена за край кровати.
– Дренаж, не надо трогать! – мягко, но настойчиво отстраняя мою руку от бинтов, предупредила Вика. – Он пока нужен.
Однако я с интересом младенца принялся обследовать себя дальше, наткнулся на какую-то штуку, прилепленную пластырем под ключицу. Кажется, это была игла, но боли я не чувствовал. Я вообще не чувствовал никакой боли и решил, что все прекрасно и завтра меня уже выпишут домой.
– Если что, зови меня, – сказала медсестра.
– Да что может быть!
– Спи, пока можешь.
С этими загадочными словами она удалилась.
Что конкретно она имела в виду, мне пришлось осознать спустя пару часов, когда действие обезболивающих закончилось.
Сначала я твердо решил, что стерплю и не стану лажаться перед красоткой-медсестрой. Подумаешь – отрезали там что-то. Чем таким особенным отличается желчный пузырь от аппендикса? У нас в классе нескольким, помню, аппендицит вырезали. Неделька дома – и со справочкой в школу, на дальнейшие свершения.
Закусив наволочку, я топил стоны, а потом и вопли в подушке. Но когда перед глазами потемнело и поплыли желтые медузы, я понял, что надо сдаваться, пока не поздно. Боль меня переупрямила.
– Ну и зачем терпим? – рассердилась Вика, впрыскивая мне что-то в подключичный катетер, и боль тут же стала ослабевать. – А если болевой шок? – поглядев в мои честно распахнутые глаза, из которых желтые медузы уплывали в какое-то свое подпространство, постепенно позволяя мне видеть окружающий мир, Вика не выдержала и засмеялась: – Вот тоже еще – герой!
– Нашего времени?
– Ой, уж молчал бы, чем рисоваться! В следующий раз не смей терпеть и сразу зови!
– Вика, а тут у вас медбратья есть? – спросил я, очевидно, заливаясь краской стыда: щекам стало горячо.
– Ну, есть. А тебе зачем?
– Мне бы… как-нибудь… ну, это…
– Утку, что ли?! Осьпидя, да так и говори! Я тут для чего, по-твоему?
Блин. Вот всю жизнь мечтал, чтобы симпатичная девчонка, у которой при другом раскладе перед выпиской выклянчил бы телефончик, подсовывала мне под задницу судно для нетранспортабельных пациентов! Лежать прикованным к кровати мне было не в новинку. Но когда я в нежном возрасте валялся со сломанной ногой, возились с нами или пожилые тетеньки, или парни-санитары, чтобы не травмировать нашу пацанячью психику.
К моей великой радости, через неделю такого позорища – а у доктора Красикова губа была не дура и в свое отделение он набирал исключительно молоденьких медсестренок модельной внешности – мне разрешили передвигаться самостоятельно. Первые дни ощущение было, как будто кто-то таранил меня бревном в поддых. Есть такое выражение – «гол, как сокол». Это не про ощипанного сокола, а про отесанное бревно, служившее нашим предкам стенобитным орудием. Поэтому я мог образно считать себя крепостью, которую берут приступом и таким вот «голым соколом» таранят в живот. То есть, в ворота. И ко всему прочему, сильно тянули швы. Но постепенно я переборол и это неудобство, выучившись ходить, чуть кривясь на правую сторону.
Когда Александр Михайлович убедился, что температура по вечерам у меня больше не поднимается, а помирать я не собираюсь, он перевел меня в общую палату. В первый день я, конечно, обрадовался: человеческое общение, не надо сидеть сычом… Но это только в первый день.
А потом…
Таинственный varuna
– Стой! Не шевелись! – раздался окрик, едва я перешагнул порог палаты номер 15.
Я замер, ухватившись за ручку двери.
На меня в упор смотрел щупленький дядька с большой проплешиной надо лбом и тонким крючковатым носом. Он сидел на койке в позе лотоса, а соседи по палате, еще четыре человека, переводили взгляды с него на меня и обратно.
– Стой-стой-стой! Я посмотрю твою ауру!
Поморщившись, я все-таки пошел дальше, к свободной кровати, и, положив пакет с вещами поверх одеяла, сел.
– Ревматизм! – ткнув в мою сторону пальцем, радостно осветился дядька.
– Язва, – ответно тыкая пальцем в него, буркнул я.
Его худющая физиономия вытянулась:
– И кто из них меня сдал?! – наверное, он имел в виду медиков.
– Аура ваша, блин.
Я сбросил с ног шлепанцы и вытянулся на постели. Мужик – просто копия нашего соседа по площадке, вечного трезвенника-язвенника дяди Виталия: тот же землистый цвет лица, ввалившиеся щеки и глаза, кислая мина, костлявая худоба. К Кашпировскому не ходи – всё на физиономии нарисовано.
«Экстрасенс» завозился на своей койке, делая вид, будто не слышит посмеивающихся мужиков.
– Ну а я-то – угадал? – не выдержав, спросил он.
– Не знаю. А что такое ревматизм?
Мужики грохнули. Но я и в самом деле не знал, что такое ревматизм и еще куча разных болезней. Я и свой-то диагноз… «чего-то-там-эктомия»… до сих пор никак не мог запомнить.
Вот так и произошло наше первое знакомство с йогом Трындычихом, как его за глаза называли другие пациенты из нашей и не только нашей палаты, в миру – с Дмитрием Иванычем Полошихиным. Был он воинствующим оптимистом и ярым последователем пары Малахов плюс Порфирий Иванов. Первый, если верить пародиям, пил и мазал на себя всякую гадость, а второй бегал зимой и летом босым и без штанов. «Моя язвень!» – трепетно, почти нежно, именовал наш разговорчивый йог свою болячку.
Но не из тех людей был Дмитрий Иваныч, чтобы ограничиться шапочным знакомством! Он с удовольствием делился с нами как своими диагнозами, так и методами их лечения, а также давал множество советов по лечению наших – то есть соседей по больничному отделению – недугов. И делал это Трындычих при каждом удобном ему случае – выходя ли из процедурного с прижатым к ягодице клочком ваты, или же наслаждаясь больничной баландой в палате. Мнение других по этим вопросам его никогда особенно не интересовало. В том числе, желают ли его выслушивать.
– Я, можно сказать, непотопляемый! – такими словами обычно предварял автобиографию йог Трындычих. И понеслась душа в рай. Таких болтливых мужиков я в жизни не встречал. – Поэтому чего уж там эта твоя холецистэктомия, малец! Ерунда на постном масле! Отнесись к этому позитивно: у тебя теперь никогда не будет холецистита, камней, непроходимости желчных протоков или дискинезии сфинктера Одди!
Соседи по палате восхищенно вздыхали: «И откуда это он всё знает?!»
– Во всем должен быть оптимизм! Язва моя ой как меня доканывает, а я ничего, не горюю. Полжелудка оттяпать грозятся, а мне разве жалко? Жирдяи – те по собственной воле, за кровные деньжата, желудки ушивают, чтобы жрать меньше, а мне и тут повезло. Если что-то происходит – оно всегда к лучшему! Не бойся, больше, чем сможешь унести, на твои плечи не наложут!
Я тоже старался относиться к этому позитивно. Не к болезням, а к той чепухе, которую он начинал изрекать, едва раскрыв рот. В конце концов ведь и это пройдет, кого-нибудь из нас выпишут вперед, и как же мне тогда станет хорошо!
Был у него в нашей палате и оппонент – ехидный дедок семидесяти трех лет, помещался он на кровати, что стояла у двери. Он почему-то жутко не любил того самого Порфирия Иванова и постоянно поддевал им Трындычиха:
– А что ж твой Порфирий-то восьмидесяти с небольшим лет отроду лапти отбросил? Ай? У меня батёк, царствие ему небесное, в позапрошлом только годе богу душу отдал, дак и то по дурости – калоши на босу ногу по морозу напялил…
– Ага! – обрадовался Трындычих. – И пневмонийка! А вот Порфирий – тот босым…
– Да кого там «пневмонийка»?! Резина калош замерзла, скользкая стала, он на гололедице-то и грохнись на спину наотмашь. Так то ж ему девяносто четыре было! Он у меня и войну прошел, и махру курил, и вмазать всегда не дурак был. А как он ел, так к нему народ со всего поселка сбегался поглазеть! Всё – и первое, и второе, и третье – в одну тарелку выльет, «Сила!» – говорит. Потом все это ложкой, значить, и хлебает. Вот только глуховат был малость – контузило его на войне, еще с тех пор.
И начинались затяжные пререкания, из-за которых мне хотелось выбросить свою койку в окно и спрыгнуть следом за нею. Когда мне сняли швы и бок перестало тянуть, я просто сбегал в другую палату, но долго сидеть там не удавалось: кто-нибудь из медперсонала являлся да выгонял со словами: «Своего места нет, что ли? Вечно вас не доищешься! Картежничают они тут».
А ехидный дедок в отсутствие Трындычиха подмигивал нам и по секрету всему свету делился новостями, мол, резать собираются язвень этому нашему черту.
Так прошел почти месяц, и я тайком подсчитывал дни, когда меня наконец решатся выписать.
В последней декаде апреля в больницу наведался Николаич.
Перед его появлением я уныло таращился в окно и старался не слушать треп соседей. На стене дома напротив меняли рекламу, старую уже свернули и теперь расправляли новую. Передо мной открывался охристого оттенка с детских лет знакомый рисунок: голый мужик о четырех ногах и четырех руках, растянутый внутри круга и квадрата, также последовательно вложенных друг в друга. А потом – надпись: «Банк «Золотое сечение». Божественная гармония ваших счетов!'. Над этой рекламой в народе смеялись, мол, открой там счет – и останешься ровно в том, в чем этот мужик, Мавроди гарантирует. И тут…
…Прямо посреди зала вращались две сферические решетчатые центрифуги. Их вращение было необычным: наращивая скорость оборотов, прозрачные шары словно бы исполняли какой-то сумасшедший танец. Внутри центрифуг, зафиксированные в специальных пазах за голову, кисти и щиколотки, кружили во всех направлениях две спящие женщины. «Это визуализация фантазии?» – шепчу я и пытаюсь взглянуть на своего спутника…
– Стрельцов, на выход! – проходя мимо, крикнула в приоткрытую дверь одна из дежурных медсестер.
Меня сразу насторожило, что начальник приехал один, обычно всегда являлся в сопровождении кого-нибудь из наших парней. И лицо было слишком мрачным для хорошо мне знакомого Артема Николаича. «Ну, – подумал я, – сейчас чего-нибудь отожжет, отмочит и потушит». И не ошибся.
– Не знал, что тебе нести в передачу, – оправдываясь и оттягивая начало главного разговора, проворчал он. – Маманя твоя говорит – тебе то нельзя, это нельзя… Не хлопец, а диетический список!
– Николаич, да я же не голодаю тут. Нас кормят нормально. Спасибо, что сам заглянул! – чувствуя, как при каждом движении болтается на мне отцова пижама, я пожал Николаичеву пятерню. То-то он на меня с таким сочувствием таращится! Папа и ростом меня пониже, и телосложением худосочнее… ну, раньше был. А сейчас вещи его размера висели на мне, как на школьном анатомическом экспонате. Так бывает, если время от времени еда вызывает то колотье в боку, то тошноту. Доктора убеждают – пройдет и все наладится. И я как-то не грузился.
– Разговор у меня к тебе, Денис, – сообщил начальник. – Давай-ка сядем.
Я с колотящимся сердцем сел на диванчике у лестницы. Неужели что-то стряслось с кем-то из наших?! Николаич уселся рядом. Четко параллельно, не разворачиваясь друг к другу, мы и сидели. Только иногда головы поворачивали.
– В общем, нельзя тебе больше с нами, в основном составе, работать будет, – заявил он.
Я сначала пропустил это мимо ушей и перевел дух: отлегло, когда понял, что со всеми ребятами порядок.
– Это как? – спросил я, еще не понимая, куда он клонит.
– Времени у тебя на больничном будет много. Ты подумай-ка о другой работе, полегче.
– Николаич ты это вообще-то о чем?
– Иванов мне сказал, что не хочет из-за тебя под суд идти, если какая-нибудь проверка нагрянет. Не имеет права тебя в бойцах оставлять… и я не имею.
– Но… Артем, черт возьми, блин!..
Не контролируя себя в тот момент, я подскочил и заковылял перед ним из стороны в сторону. На душе творилось такое, что лучше бы никому и не знать.
– Это же не инвалидность, Николаич! Мне наш доктор рассказывал, что эта долбанная… как ее? Экто… эктопия… эктомия? Короче, что это самая заурядная операция, понимаешь?
– Но в твоем-то случае, парень, не все так просто!
– Ну да, да, у меня чуть сложнее. Но только чуть! Печень не задета, заражение крови задавили, осложнений никаких. Зачем меня куда-то переводить-то? Костяну вон в прошлом году аппендицит вырезали – его же никто взашей не погнал!
– Да причем тут «взашей», Стрельцов?! – Николаичу, видно, и в самом деле нелегко было говорить мне все это, и он начал раздражаться. – Аппендицит это фигня, мне его еще в детстве отчикали. А про нашу специфику не мне тебе объяснять. Тут и здоровые-то загибаются – забыл, как поликлинику в прошлом году в минус тридцать тушили, а потом лед из трусов вытряхивали?! У тебя, считай, теперь одного жизненно важного потроха нет, и мы ж не звери какие! Доктор твой не рекомендовал, понял? О чем тут еще говорить?
– Артем Николаич!
– Всё, молчи! Ты и не жил еще совсем, чтобы… Короче, Стрельцов, мля, разговор окончен!
– Артем! – я готов был встать… да какой там встать: рухнуть!.. перед ним на колени. – Ты же понимаешь, я не смогу без этой работы! Понимаешь ведь?
– Ты чё, Стрельцов, тронутый, да? – он пошевелил пальцами у виска и поморщился.
– Да.
– Ну так тем более тебе обратно нельзя, раз ты тронутый. В общем, так: отец у тебя ученый, сам ты хлопец умный, даром, что с приветом. Разве ж батя тебе занятие не подыщет по духу? Да ну брось! Привыкнешь! Человек ко всему привыкает.
– Человек, может, и привыкает!..
– А ты, типа, покемон? Из интеллигентной семьи, до пенсии с брандспойтом бегать собираешься?
– Ты же бегаешь!
– Так у меня и выбора ни х… не было! – матернулся он от расстройства. – Я из пролетариев, мать ихнюю! А ты дуркуешь, и всё тут!
– Да не дуркую я, и ты прекрасно это знаешь!
– Ладно. Есть еще вариант. Хочешь – переведем тебя в инспектора? Будешь ездить по учреждениям, народу, как Рыба раньше, мозги трахать. Налоговиков натянешь, а? Ну давай, соглашайся! – он принужденно засмеялся и, поднявшись с диванчика, аккуратно ткнул меня кулаком в плечо: – Едрить твою налево, одни мощи! Прикоснуться страшно!
Наверное, я посмотрел на него таким взглядом, что он осекся на полуслове и больше агитировать в пожинспектора не стал. На глаза мне наворачивались жгучие слезы, и я едва их сдерживал.
– Все равно общаться как и прежде будем, Денис, – смягчился начальник (или уже бывший начальник?). – Сам знаешь, мы своих не бросаем. Но травиться тебе на возгораниях противопоказано. Посадят нас с Ивановым, случись что с тобой, понимаешь ты, нет, дурья башка? Хоть о нас-то подумай, если на себя похрен. Всё, бывай!
И он сбежал. Просто сбежал.
Черт, мне совестно сознаваться, но из песни слова не выкинешь. В тот вечер и ночь я, как девка, прорыдал в подушку, чем огорошил, вероятно, всех соседей, потому как даже йог Трындычих не вещал, как обычно, на всю палату, а говорил тихим шепотом и передвигался на цыпочках. Такое со мной прежде было только раз в жизни – когда погиб Степуха.
– Ты знаешь чего, – подсев ко мне утром за завтраком, решил окончательно отравить мое существование Дмитрий Иваныч, – ты все же не расстраивайся, чего бы там у тебя ни было! Вот один умный человек хорошую мысль сказал однажды: «Свершить что-то вы сможете лишь тогда, когда потеряете всё!» Знаешь, кто это был?
– Геннадий Малахов? – басом пробурчал я, пряча от него глаза.
– Это Че Гевара говорил! – вмешался подслушивавший нас ехидный дедок, оппонент йога.
– О! Точно! – впервые согласился со своим извечным противником Трындычих и, воздев палец, так торжественно поглядел на меня, как будто после их с дедкой слов я должен был, как минимум, вскочить навытяжку и с патриотическим накалом затянуть на всю палату «Аста сьемпре, команданте». Еще просветители на мою голову выискались – мало мне было в прошлый раз Кирпича…
Я покивал им, лишь бы они поскорее от меня отстали. Команданте из его любимой революции никто не гнал, если уж на то пошло. И если он со своей астмой Кубу завоевывал, то неужели мне кто-то запретит без несчастного желчного тушить пожары?!
В обед ко мне прибежала Ленка и притащила неизвестно где раздобытый нетбук, тоненький черный Asus. Интересно, кто же это у нее из знакомых такой добрый, что расщедрился одолжить неизвестно кому вещичку ценой в десять тысяч, не дешевле?
