Текст книги "Пари с будущим (СИ)"
Автор книги: Сергей Гомонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)
Вздрагивая от промозглой сырости, я все же осветил келью и впустил Гаруту. Она, чуть расправив крылья, тяжело спрыгнула на деревянный стол и прикрыла глаза полупрозрачными нижними веками, когда я на радостях провел ладонью по ее обледенелой голове.
– Здравствуй, здравствуй, птица моя дорогая! Грейся! Иди сюда, к печи, тут еще не все угли прогорели!
– Здравствуй, Агни, здравствуй, – ответила чуть измененным голосом сестренка Шивы.
Выглядело это престранно: орлан разевал большой крючковатый клюв, а из зоба его доносился отдаленный женский голос.
– Тэа, ты это?
– Да, я. С таким трудом мы тебя нашли, вайшва! Рассказывай, если уверен, что никто нас здесь не слышит.
Забыв о холоде, я поведал ей о событиях последних лет, о недособранной «Тандаве», о Шиве-герцоге и о Савитри, заключенной в теле пока еще совсем не знаменитой флорентийской матроны. Гарута-Тэа слушала меня очень внимательно, переступая с лапы на лапу возле остывающей печки. Потом пришел ее черед, и так я узнал, что случилось с «Омегой» и нашими воплощениями из будущего. Впрочем, все это и так хранилось у меня в памяти в виде полустершегося сна.
– Агни, тебе нужно отправить Шиву и Савитри в далекое прошлое. Координаты запомни. А сам возвращайся на станцию, резервный реинкарнатор в секторе «Бета» подключен…
– Нет, Тэа. На момент моего перехода реинкарнатор надо будет деактивировать, иначе всё испортим.
– Ты уже продумал свой план?
– Да. И теперь, когда ты здесь и все мне рассказала, вижу, что его можно осуществить. Но для этого не нужно пока восстанавливать там мое тело.
Гарута кивнула и, взъерошив перья, встряхнулась:
– Какие выводы ты сделал о нынешних временах, Агни?
– Когда Леонардо удивился, узнав от меня о том, что потомки назовут нынешние дни Ренессансом, он сказал: «А выглядит мир так, словно Судный день грядет, уж никак не возрождение!» Я тогда ответил, что такие же чувства будут у людей и через пятьсот лет. Сейчас озираюсь и вижу, насколько проникли во все сферы жизни асуры Стяжателя…
Орлан покачал головой и огорошил меня ответом:
– Тут ты ошибаешься. В выбранной тобой ветке их считанные единицы, и они еще не слишком влияют на судьбу мира.
– Но кто же тогда ответственен за все эти ужасы, если не они?!
Тэа вздохнула:
– Иногда сами люди бывают хуже любого асуры…
– А Чезаре Борджиа?
– Асура-ятта, который доминирует в сознании герцога Борджиа, по своей извращенной изобретательности и в подметки не годится Чезаре-человеку. Всё не так просто, Агни. В том-то и беда. Не каждое тело может занять асура, не каждое сознание он способен подмять под себя полностью. Мы изучали Борджиа и сидящего в нем деструкта. Результаты поражают: иногда сам асура впадает в растерянность от разрушительных действий Чезаре. Он только блеклая тень этого страшного человека. Представляю, как нелегко там брату… И таких людей – не деструктов! – тысячи и тысячи! Их никто ни к чему не подталкивает, не соблазняет и не искушает. Они сами по себе таковы, Агни. Сами… – она замолчала, почистила перья, а потом спросила: – Покормишь меня?
Я вздохнул. Замкнутая на меня Гарута способна восполнять свою энергию лишь за счет моей. Никакая иная пища пользы ей не принесет. Именно поэтому так много орланов «Трийпуры» погибло в поисках меня, отправившегося тогда вслед за Умой.
Никаких сложностей я не испытал, просто вошел в начальное состояние для преобразования вещества и на том остановил процесс – как будто задремал без снов, а когда проснулся, то ощутил неимоверный упадок сил. Не мог и с места двинуться, зато Гарута теперь выглядела бодрой и здоровой.
– Если все так, как ты говоришь, – пробормотал я, едва ворочая языком, – то, может, к черту этот мир с такими людьми? Может, пусть они все катятся в преисподнюю вместе со своими проклятыми законами, подлыми выходками, тупостью, злобой и беспримерной похотью?
– Выспись хорошенько, Агни. Тогда выспится и сура, и ты перестанешь нести чушь, – посоветовала она, прежде чем улететь.
А я подумал, что Тэа права. В этом мире есть и люди, идущие дорогой Леонардо…
На другой день я прямиком отправился к его дому, где он жил и в прошлый свой приезд во Флоренцию. Всюду стояли не распакованные пока вещи – коробки, сундуки, мешки, – но зато первым делом он привел в порядок свою открытую студию на террасе заднего двора. Шагая через хлам, я пошел на звук голосов.
Они оглянулись. Студия была задрапирована черным шелком, сверху от яркого света ее защищал тонкий полупрозрачный полог, и под ним цвета были мягки и призрачны, как на всех картинах мессера.
Возле Леонардо стояла невысокая женщина в траурном одеянии. Она была очень молода и не слишком хороша собой. Кончик удлиненного носа нависал над короткой верхней губой небольшого рта, на щеке проступала ямочка легкой улыбки, которая не особенно ее украшала. Прелести ей добавляла только юношеская свежесть. Но я знал, что именно этот женский тип натурщицы предпочитает да Винчи.
Леонардо внимательнее всего стал приглядываться к ней, когда незнакомка отвлеклась на мое появление. В какой-то миг он не удержался и жестом факира, извлекающего карту из манжеты, взмахнул рукой у нее перед глазами. Девушка, моргнув, слегка вздрогнула и отстранилась.
– Простите, мона Лиза, – почтительно поклонился да Винчи, извиняясь за свою дерзость. – У меня возникли некоторые сомнения…
– Сомнения в чем? – бесстрастно спросила она высоким странным голосом.
Художник опустил глаза:
– В том, что вы зряча.
– Савитри… – прошептал я.
– Огонек! – затрепетали ее бледные маленькие губы.
«Когда я думал, что учусь жить, я только учился умирать»…
Во время одного из сеансов, уже весной, когда в студии находились мы трое, да еще вечно похрапывающая компаньонка-монашка Лизы, которую загипнотизированный сер Джокондо отправлял к художнику приглядывать за супругой, Леонардо вполголоса поделился со мной:
– Меня кое-что беспокоит, друг мой. В последнее время Заратустра проявляет чрезмерный интерес к вашей машине. Будьте уверены, он непременно станет напрашиваться на ее испытания…
Я смотрел на портрет и с каждым днем видел проступавшую сквозь лик синьоры Лизы дель Джокондо улыбку Савитри. Он угадывал это, как угадал ее недуг, он через тысячелетия привлекал ее истинные черты сюда, и нельзя было смотреть в бездну, разделявшую берега, но так хотелось стать свидетелем таинства!
– Вам в любом случае понадобится помощник, мессер. Вы не сможете манипулировать всеми системами управления машиной. Так почему бы не Заратустра, который разбирается в этом лучше других?
Он нахмурился:
– Томмазо – мой друг, и я знаю его много лет. Я доверил бы ему что угодно, даже собственную жизнь, но, поймите, здесь дело иного характера. Вы сами говорили, что у нас нет права на ошибку. А я чувствую, что если мы подпустим его к машине во время испытаний, это будет самый страшный промах в нашей работе.
– Что же тогда делать, мессер? Для контроля «Тандавы» вам будет необходима как минимум еще одна пара рук…
– Пару рук в помощь я найду. Джакомо хоть и прохвост, но когда появляется нужда в его помощи, можно в нем не сомневаться. Его руки, может, и не столь ловки в живописи, но стянуть с пояса кошелек так, что даже трезвый человек не заметит ровным счетом ничего, Салаино умеет виртуозно. Можем мы также рассчитывать и на его молчание, тем паче, что вряд ли он разберется в funzione по-настоящему. Но что делать с Заратустрой?
– А если переключить его внимание на другой род деятельности? – не двигаясь в заданной позе, вдруг подала голос Савитри, и на лице ее отобразилось девчоночье лукавство.
Леонардо вскинул бровь:
– Что ж, возможно, это выход.
– Мне жаль вашего времени, мессер… – вздохнул я.
Вот уже четыре года мы лишаем его полноценной работы, заставляя распыляться, создавать видимость, а то и выполнять поистине разрушительные задачи современных царьков. Чем дальше, тем сильнее я испытывал страшную неловкость. А тут еще несколько дней назад сильно обжег руку и не мог теперь ассистировать Перетоле в его кузнечных делах, поэтому сидел вместе с Леонардо и Лизой, между делом обсуждая дальнейшие наши действия – если, конечно, ее компаньонка-монахиня позволяла себе вздремнуть, как теперь.
Но художник лишь тряхнул седоватой гривой и снова погрузился в созерцание портрета. Иногда он долго стоял напротив полотна, смотрел, отстранившись, и не делал ни единого мазка. А иногда набрасывался на него с кистью, словно фехтовальщик на соперника, и в несколько минут создавал целый слой изображения, которое затем снова правил, переделывал, дополнял. Казалось, этот процесс вечен. Увы, я мало смыслю в живописи – примерно как сер Джокондо или любой другой филистер – и оттого не видел разницы между вчерашней Лизой на портрете и Лизой, претерпевшей «нападение» своего творца. Я недоумевал, зачем столько возни, хотя в глубине души осознавал свое невежество. Изменения становились мне заметны лишь после завершения очередного слоя, когда мессер покрывал краску специальным защитным лаком. Тогда казалось, что картина распахивает свою глубину, что в нее можно просто шагнуть, чтобы оказаться совершенно в ином мире. И, признаюсь, даже для меня существует великая разница между творением, на котором еще не до конца просохло масло, и его состарившейся ипостасью, что прожила пятьсот лет, выцвела, поблекла, покрылась сеткой трещинок…
Внезапно над пологом скользнула тень, через полминуты – снова. Это была крупная птица.
– Я на минуту!
Гарута ждала меня в палисаднике, прячась в виноградной беседке за кустом розы. На этот раз она затараторила мужским голосом:
– Это Кама. В общем, слушай. На вас там настучали, и очень доходчиво. Дело, Агни, принимает дерьмовый оборот: как ты знаешь, его святейшество Юлий II направил сюда инквизиторов из Святого отдела расследований еретической греховности. После ареста Чезаре Борджиа Папа пытается надавить на всех, кто был связан с герцогом. Сам понимаешь, что да Винчи тоже играл не последнюю роль при дворе бесноватого гишпанца. Поэтому сейчас по оговору одного из Микеланджеловых фанатов, решившего таким образом поддержать своего кумира[32]32
«…решившего таким образом поддержать своего кумира» – Кама намекнул на вражду, питаемую Микеланджело Буонаротти к Леонардо на почве несовпадения мировоззренческих взглядов (например, отношения к патриотизму) и, похоже, просто из-за субъективного ощущения собственной ущербности. К чести да Винчи стоит сказать, что он стойко переносил травлю со стороны талантливого молодого соперника и даже не единожды, но всегда бесполезно, пытался найти пути к примирению с ним. Между прочим, именно ученик Микеланджело, Джорджо Вазари, взяв на себя ответственность стать биографом жизни Леонардо, сделался популяризатором весьма недостоверных расхожих слухов о его «нетрадиционной сексуальной ориентации».
[Закрыть], в вашу тайную мастерскую направлено несколько фанатов… э-э-э… Великого Конструктора… Ну ты, в общем, понял, – Гарута развела крыльями и смущенно, совсем по-человечески, помялась. – Из всех средств у меня только одно: выклевать кому-нибудь из них глаза. Но тогда вас точно обвинят в сложных отношениях с дьяволом, а на Сантиссиму Аннунциату наложат интердикт[33]33
Интердикт – объявленное епископами или инквизиторами запрещение, которое влечет за собой закрытие той или иной церкви и прекращение в ней богослужения.
[Закрыть], и потом…
– Кама, я уже всё понял. Возвращайся, наблюдай и будь по возможности на связи, – сказал я и на ватных ногах, спотыкаясь через шаг, кинулся на задний двор.
– Савитри, у нас проблемы! – сказал я ей на нашем языке, потому что только что говорил на нем с Камой и от потрясения не успел переключиться.
Леонардо впился в меня непонимающим взглядом, а Джоконда опасливо покосилась на сладко причмокнувшую во сне компаньонку.
– Мессер, нам грозит церковный трибунал, – переходя на итальянский, я объяснил суть и масштабы грозящего бедствия, по сравнению с которым Заратустра с его скромными притязаниями теперь казался детской шуткой.
– Черт, – поморщившись, ответил Леонардо. – Простите, синьора.
– Ты мне поможешь, ади, – вскакивая с кресла, мона Лиза подошла к нам. – Садись на мое место. Похоже, придется пока снять ментальный контроль с «моего» благоверного, но это ничего…
И через пару минут я погрузился в транс, ставший уже таким привычным для нас с сурой…
* * *
Два священника в сопровождении вооруженного кавалерийского отряда из пяти человек – итого благословенное число «семь», – подгоняя своих коней и распугивая торговцев, скакали к площади Сантиссима Аннунциата. За ними с восторженным улюлюканьем мчались городские сорванцы, но, не поспевая, быстро отставали, уступая свое место коллегам из следующих кварталов. Прохожие старались свернуть с улиц в какую-нибудь подворотню, дабы не оказаться забрызганными с головы до ног летящей из-под копыт грязью и помоями, а жители домов – не высовываясь, осторожно – подглядеть в окно, что происходит.
Большой хищной птице было нетрудно сопровождать их, планируя с крыши на крышу и в общей суматохе оставаясь незамеченной. Если бы кто-то вдруг оказался рядом с нею, он онемел бы от ужаса и поседел, услышав, что кортоне разговаривает с кем-то на человеческом, пусть и неизвестном языке:
– Они уже сворачивают в проулок… Спешиваются… Остановились и молчат… Из дверей вышел Капротти. Он посмотрел на них и отправился дальше. Они его как будто не заметили… Джакомо свернул за угол и куда-то побежал… Продолжаю наблюдение…
* * *
– И козьего сыру не забудь! – крикнул вслед Салаино краснолицый кузнец, высовываясь в мастерскую.
– Ты мне еще с прошлого раза должен, Томмазо!
– Ничего, я помню.
– Я тоже! – хохотнул молодой человек и, поправляя на кудрях щегольской берет, стал взбегать вверх по лестнице.
При выходе во двор его окатило ужасом: напротив мастерской скорняка стоял небольшой, но грозный отряд из нескольких солдат, возглавляемых кондотьером, и среди них, опустив куколи чуть ли не до кончика носа, замерли два черных священника. Из-за угла на них таращились уличные мальчишки – и только они, да, пожалуй, лошади незваных гостей казались живыми. Сами же солдаты с инквизиторами походили на разодетые статуи.
Стараясь не обращать на себя их внимания, Салаино как ни в чем не бывало зашагал своей дорогой, и только повернув на соседнюю улицу, перевел дух, а потом со всех ног припустил к учителю. О заказе Перетолы он тут же забыл, едва увидал визитеров.
– Силы небесные, – бормотал он под нос, – с солдатами! Рехнуться можно!
У церкви хватало и собственных сил, чтобы арестовывать и тащить на допрос сопротивляющегося человека. К представителям светской власти, в частности – к военным – она обращалась крайне редко и неохотно. Местная инквизиция отличалась нравом скромным, афишировать свою деятельность не любила. Все знали испанцев-инквизиторов по именам: и ныне покойного Томмазо Торквемаду, и все еще здравствующего Диего де Деса, – но те, кто занимался подобным на территории, картографами изображаемой в виде сапожка, вторгшегося в Средиземное море, были едва ли кому известны даже понаслышке. Трибуналы проходили тихо, не привлекая внимания. Если казнили, то делали это за пределами городов.
Замешкайся Салаи при выходе, то увидел бы странное представление. Гости зашевелились вдруг все разом. Сначала стали переглядываться, потом – озираться, затем повернулись к своим лошадям. На их лицах отображалась опустошительная растерянность: никаких иных чувств она рядом с собой не терпела. С минуту приходя в себя, солдаты начали расспрашивать своего кондотьера, что они здесь делают, а кондотьер принялся допытываться того же у инквизиторов, которые в свою очередь разводили руками, шептали молитвы и крестились. Наконец все они сели верхом и убрались вон, причем разъехавшись в разные стороны.
* * *
Пребывавший на посту ординария флорентийской епархии архиепископ Ринальдо Орсини с недавних пор рассчитывал на кардинальский сан и переезд в Рим. Ему долго приходилось скрывать былую симпатию к учению оголтелого Джироламо Савонаролы, но после смерти Папы Александра VI Орсини почувствовал себя куда свободнее. У него были и личные причины ненавидеть покойного Родриго Борджиа – понтифика Александра VI, а также все его осиное гнездо, с вычурной иронией названное кем-то «семейством Борджиа». Превосходная семейка! Вспомнить хотя бы то, что невестка архиепископа, практически не скрываясь от мужа, косоглазого и забитого Орсино, блудила с пожилым Родриго и даже прижила от него дочь Лауру, дружила с Лукрецией Борджиа, которую подозревали в кровосмесительной связи с собственным папашей и братцем, и ни во что не ставила флорентийского родственника – то есть, его преосвященство Ринальдо… Когда ядовитое гнездо разорили, а Юлий II изъявил намерение приструнить всех сторонников Чезаре Борджиа, еще остававшихся на территориях некогда завоеванных им провинций, в том числе во Второй Флорентийской республике, архиепископ Орсини начал действовать.
Только вчера ему доставили анонимный донос на Леонардо, нескольких его учеников и Томмазо Перетолу, непонятно как вошедшего в доверие к художнику – по слухам, скептически и с иронией относящемуся к чернокнижию, алхимии и прочим подобным вещам. Не откладывая в долгий ящик, ординарий направил двух инквизиторов по указанному в оговоре адресу. Один из них, побеседовав со своим троюродным дядей, гонфалоньером Содерини, получил разрешение ехать на арест в сопровождении отряда патрульных. Поэтому теперь его преосвященство, сочиняя письмо в Ватикан по другому вопросу, нет-нет да вспоминал о деле неуловимого да Винчи и ощущал в себе нетерпение поскорее увидеть главного подозреваемого у себя в кабинете – а он собирался поговорить с художником с глазу на глаз. О Перетоле по прозвищу Заратустра он тоже вспоминал, но больше всего интересовала Орсини личность знаменитого маэстро из Винчи. Четверть века назад на Леонардо уже доносили, но потом возникла защитительная записка, последовали разбирательства, повторный донос того же анонима, отсутствие свидетелей и в итоге – окончательное оправдание. И если суть тех, первых, доносов на якобы имевшую место содомию среди молодых художников, в число которых входил и Леонардо, носила откровенно завистнический характер, а потому не вызывала особенного доверия дознавателей, то теперь всё оборачивалось куда серьезнее. Речь в записке шла о некромантии с кражею трупов, которой занимаются Леонардо и его ученики в мастерской, оборудованной в подземной галерее-переходе между университетом и базиликой Сантиссима Аннунциата. Место указано было настолько точно, что Орсини заподозрил в оговоре кого-то из близкого окружения самого да Винчи.
Когда, по его расчетам, арестованных уже должны были доставить к зданию архива, странная мысль посетила его. Непреодолимо захотелось вдруг перечитать тот самый донос. Орсини взял материалы дела и вытащил коряво исписанную бумажку. Глаза бегали по строчкам, а смысл написанного ускользал от разума. Записка будто таяла, чернила растворялись, как если бы попали под ливень. Его преосвященство поморгал, и все вернулось. Он начал читать заново – и снова содержание поплыло.
Где-то во дворе прокричал петух. Архиепископ поглядел в окно, где на фоне прозрачного весеннего неба кувыркалась стая голубей, и не заметил, как письмо в его опустившейся руке задело краешком пламени свечи. Бумага вспыхнула. Когда Орсини опомнился, спасать было уже нечего, но не это главное. Он совершенно забыл, что такого важного хранилось в этой бумаге. Его преосвященство слегка пошевелил кончиком пера сброшенный на стол пепел и обгорелый кусочек доноса, в котором еще сохранялась часть слова «уведомляю», а точнее, совершенно неприличная его часть. Из-за обгорелости «с» читалось с какой-то лишней закорючкой внизу, и его теперь можно было принять за другую букву – «g»[34]34
«Уведомляю» – по-итальянски пишется как «notificare». Оставшаяся часть слова – «fica» – переводится как «киска», а если «c» заменить на «g», то и подавно превращается в бранное слово.
[Закрыть].
Архиепископ потер лоб. Далась ему эта бумажка для вытирания чернил с пера! С чего он вдруг стал придавать ей такую значимость?! Сгорела – и бог с нею… Но что-то он хотел сделать… Ах, да, письмо в Ватикан!
Орсини сел на место и, обмакнув перо в чернила, старательно дописал послание, а затем неожиданно для самого себя задремал прямо в кресле.
* * *
«Остановись, Савитри!»
«Ади, нам осталось только убедить Содерини в том, что он отправил посыльных уведомить да Винчи явиться в Палаццо Веккьо!»
«Мы сделаем это чуть позже, а сейчас ты должна остановиться!»
«Чуть позже у меня может не остаться для этого жизни, ади. Ты знаешь. Поэтому продолжаем!»
А когда я перестал ее чувствовать, то еще видел вспыхнувшую посреди бела дня свечу, на которой моими стараниями был сожжен донос. Букву «с» тоже подправил я. Огнем, слегка лизнувшим ту часть слова. И это ничтожная толика того, что мне хотелось сделать со всей этой братией.
Из транса я выкарабкался сам. Когда личность Луки Пачоли снова облекла меня, точно сброшенное и вновь надетое платье, глаза прозрели. Я снова видел студию Леонардо, снова чувствовал запах красок и лака, снова слышал звуки.
Безжизненно запрокинув голову, с синеющими губами, Лиза, подхваченная художником, полулежала на ступенях, что вели из дома. Мессер тормошил ее, хлопал по щекам, касался длинными пальцами горла и звал меня:
– Очнитесь же, брат Лука! Друг мой, придите в себя, ей необходима срочная помощь! Вы меня слышите, фра Пачоли? У нее нет биения пульса!
Я скатился с кресла и подскочил к ним. Глаза моны Лизы были полуприкрыты, зрачки закатились, и, кроме жутко глянцевых белков с едва различимой красной сеткой сосудов, под веками не было видно ничего.
– Подержите, я принесу нюхательную соль! – Леонардо передал ее мне, а сам бросился в дом.
– Что здесь происходит?!
Только этого нам и не хватало: проснулась компаньонка Джоконды.
– Синьоре стало дурно, – ответил я подбежавшей монашенке, и мне было наплевать, что она подумает. Савитри уходила, покидая тело, которому отказывал сверхъестественно перегруженный мозг. Стой, пожалуйста, стой! Удержись тут еще минуту!
Как в прошлый раз, я тер ее руки, пытался завернуть в плащ и согреть, встряхивал пустеющее тело. Секунды отсутствия Леонардо показались мне часами, но вот он уже подсунул флакон ей под нос в надежде таким незамысловатым способом вывести из обморока. Квохчущая монашка доставляла массу неудобств и сильно нам мешала. Жаль, я не обладал способностями к гипнозу.
– Сядьте на место! – вдруг прикрикнул на нее мессер. Компаньонка Лизы вся сжалась и на согнутых ногах убралась к своему креслу в углу. – Что с Лизой, фра Лука? – шепнул он, когда монашенка уже не могла нас слышать.
– Есть опасность, что она сожжет во время такого сеанса все клетки головного мозга и умрет, – ответил я, ощущая, как дернулись пальцы на правой руке Джоконды и мысленно воздавая хвалу вонючей соли из запасов маэстро.
Леонардо поднес ей флакон еще раз. Теперь Лиза с отвращением отвернулась и застонала. Компаньонка прибежала на звук ее голоса, и снова поднялась суета.
Синьора приоткрыла светло-карие глаза. Зрачки были мутны, но, поймав мой взгляд, стали оживать.
– Агни… – беззвучно проговорила она, ухватив меня за локоть и силясь подняться.
– Что с вами, синьора? – не отставала монашенка.
– Все хорошо, Кьара, не беспокойтесь, не беспокойтесь.
– Я всегда знала, что эти занятия бесконечно вас утомляют, мона Лиза! Сегодня же доложу вашему супругу, чего вам стоят часы неподвижности. Воображаю, как болит у вас спина! Да и куда лучше – портрет давно готов!
Савитри беспомощно поглядела на меня и на Леонардо. Я понял, что переубедить Кьару и синьора Джокондо она в ближайшее время не сможет.
– Смею вас оспорить, мона Кьара: картина еще не окончена, – подбирая слова, мягко сказал художник.
– А зрителю всё виднее, синьор да Винчи! – упорствовала монашенка, строго складывая узкие морщинистые губы с небольшими, но заметными волосками «усиков» в углах и сверкая водянистыми глазами. – Я не позволю рисковать благополучием госпожи!
Леонардо развел руками и отступил. Насколько я замечал, с женщинами он старался не спорить никогда и ни о чем, лишь в обществе нас с Лизой-Савитри становился разговорчив и заинтересован.
– Вы сходите, Кьара, отдайте распоряжение кучеру, – велела Джоконда, не зная иного способа избавиться от навязчивости компаньонки, и когда Кьара наконец лишила нас своего общества, посмотрела на да Винчи: – Мессер, это ненадолго, мне нужно будет восстановиться, и я опять возьму их обоих под контроль.
– Так вы zahori[35]35
Zahori – (испанск.) ясновидящая.
[Закрыть]? – спросил он с любопытством.
Лиза улыбнулась:
– Нет, мессер, я просто пока еще живая иллюстрация истины о том, что если где-то убудет, то где-то и прибудет. Так вот, это ничего, что я не смогу больше приезжать: у вас все равно скоро не останется времени заниматься моим портретом.
– Почему?
– Вам придется стать соперником Буонаротти, – она пожала плечами, которые столь дивно соответствовали модным вкусам современников: были покаты и притом пышны, тем самым подчеркивая небольшой, но полный бюст и длинную гладкую шею без малейших намеков на выступающие ключицы и с едва-едва различимой яремной впадинкой посередине.
– Соперником Буонаротти?! С чего бы это… и – как? – все более удивлялся Леонардо.
Мона Лиза грустно улыбнулась:
– Вам с ним наперегонки придется расписывать дворец Синьории. По заказу гонфалоньера Содерини. Можете не благодарить: у меня в тот момент не было более удачных идей, сер Леонардо. Поскольку один из его сторонников подложил вам свинью, я решила ответить самому Микеланджело, но обратным. Отвечай на зло добром, не так ли? – тут она уже рассмеялась, потому что посмотрела на меня, а я и сам едва сдерживался, чтобы не захохотать от воспоминаний о записке-доносе. – Сначала Содерини пригласит вас, чуть позже – Буонаротти.
Не успел художник ответить, что по-прежнему ничего не понимает, как снова появилась мона Кьара и заявила, что к дому подъехали два кавалера и просили доложить о них хозяину. Тут же, едва не сбив ее с ног, в студию ввалился потный от бега Салаино и, не извиняясь, слово в слово повторил слова монашенки, а от себя добавил, что тех двоих он узнал: они с товарищами только что стояли у входа в мастерскую.
– Нам пора ехать, – вздохнула Лиза и застегнула плащ. – Прощайте. Я пришлю за картиной слугу, мессер.
С этими словами она, поддерживаемая под руку компаньонкой, удалилась. Леонардо кивнул ей вслед, после чего мы с ним вышли к уже известным мне кондотьеру и солдату.
– Сер да Винчи, – сказал кондотьер, а я проводил глазами карету Джоконды, – синьор Содерини изъявили просьбу увидеть вас в Палаццо Веккьо, и мы здесь, дабы составить вам эскорт.
Я отвернулся, пряча улыбку. Похоже, парень еще даже сам для себя не придумал объяснение собственной роли в этом странном деле. У солдата, между прочим, вид был не менее растерянный, чем у его командира. За нашими спинами стоял Салаино, и он, само собой, не понимал вообще ничего, разве что моя веселая физиономия развеяла его тревогу.
– Что скажете, мессер? – спросил я при прощании садившегося верхом Леонардо.
Тот, уже в седле, приподнял руки, возвел глаза к лазурным небесам, покачал кому-то в ответ головой и, берясь за уздечку, пришпорил коня.
Оставшись с Салаино вдвоем, мы переглянулись, а потом одновременно, с облегчением, выдохнув, утерли лоб рукавом.
* * *
Савитри восстанавливалась долго. Леонардо отправил ей со слугой портрет, а сам принялся за картонную версию будущей фрески «Битва при Ангиари». Свободное время он проводил в мастерской, где внезапно для всех воспылал прежней страстью к созданию летательного аппарата. Эта затея отвлекла Заратустру от «Тандавы», посему машину я дорабатывал в полном одиночестве. Пока маэстро с Перетолой мастерили прототип дельтаплана, полностью заняв им одну из комнат, я собирал последнюю центрифугу и настраивал систему.
Других доносов не было, но мы оставались начеку. По крайней мере, если Леонардо почти всю светлую часть суток находился пред очами правящей верхушки и своего врага-Микеланджело, крыть стукачам было нечем: мессер «не был, не замечен, не состоял», и подтвердить это могли теперь многие свидетели.
Однажды я увидел в его студии еще несколько портретов Лизы, набросанных углем на картоне. Разные ракурсы, поворот головы, поза – но всюду один и тот же взгляд и неверная, размытая улыбка маленьких губ.
– Мне иногда не верится, что она зряча, – однажды поделился со мной Леонардо. – Но бьюсь об заклад, я еще ни разу не видел такого лица и у слепых! И, сколько ни ломаю голову, я всё ж не могу понять – что такое запредельное предстает взору вашей спутницы, фра Лука?..
– Я сам… не могу этого понять, мессер, – признался я тогда. – Скажу только, что через пятьсот лет это не разгадают… Разве что портрет тот, который вы отослали семейству Джокондо, очень сильно отличается от того, что выставят в Лувре…
– В Лувре? Это, если я не ошибаюсь, какая-то французская крепость? Как же попадет туда моя картина?
– Пути Господни неисповедимы, мессер. А Лувр через пятьсот лет будет одним из величайших музеев Европы.
– Воистину неисповедимы… Моя «Мона Лиза» в величайшем музее Европы… Невероятно… Там столько недоработано!
– Но… мне кажется, в Лувре будет вывешена совсем другая картина. На ней другая Лиза, мессер!
– Как – другая?
– Сначала я думал, это связано со свежестью красок на только что созданной картине. Но нет! Там будет та же поза, те же руки, всё то же самое, кроме бровей… Однако в ней проступит что-то пугающее, что притягивает и отталкивает одновременно… как беседы о посмертии, о душе и бренной плоти, о том, что никому на самом деле неизвестно доподлинно, но что неизбежно узнает каждый, когда придет его срок…
– Вы хотите сказать, Лизу подменят подделкой?
– Нет, ваше авторство будет полностью доказано.
– Что же тогда? – он взял в руки один из картонов и вгляделся в эскиз. – Вы сказали – «кроме бровей». Что там не так с бровями, Лука?
– Их нет.
– Чем вы это объясните? Веяние моды? Она попросит еще один портрет несколько лет спустя и выщиплет брови?
– Нет, после 1506 года вы с нею больше не увидитесь. А насчет бровей… Мне не довелось побывать во всех эпохах во время работы на станции, но некоторые специалисты у нас рассказывали о том, что в Древнем Египте люди полностью сбривали брови, чтобы обезобразить себя по причине траура…
– Ну, то у предков коптов! Древние все были чудаки почище нашего…
– Да, прямая аналогия не прослеживается. Но иных причин я не знаю, мессер. Поживем – увидим.
– Хотелось бы. Могу представить вашу степень разочарования: вы приходите за ответом, а у меня самого одни вопросы!
Мы засмеялись. В разговорах с Леонардо я прежде побаивался тем, связанных со смертью. Боялся, что однажды он не утерпит и спросит – «когда?» И я не посмею ответить и при этом буду чувствовать себя негодяем: ведь я знаю, а для него это тайна за семью печатями. Но он не спрашивал и даже взглядом не подавал намеков. И однажды я понял, что мессер – не спросит. Человек, который ограничил себя в познании технологий будущего и сделал это волевым усилием, осознанием опасности такого анахронизма, не станет спрашивать о дате собственной смерти. Тогда всё встало на свои места, былая моя зажатость при общении с ним исчезла. Я не знал его полностью, но понимал и тех, кто шел за ним, и тех, кто его ненавидел.
Время шло, и вот в один прекрасный вечер я приехал к Палаццо Веккьо, застав там да Винчи. Сидя на лесах, он расписывал «Битву», а внизу несколько подмастерьев поддерживали огонь в небольших, обложенных камнем, очагах, призванных высушивать фреску. Не тревожа его, я просидел вместе с подмастерьями до ночи, наблюдая за его работой, разительно и принципиально отличавшейся от той, что я видел прежде. Спустившись и разглядев меня, Леонардо удивился и укорил: мол, нужно было подать голос.
