Текст книги "Стреляй первым"

Автор книги: Сергей Гайдуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Глава 39

– Куда это ты меня ведешь? – спросил Иван на бегу вице-президента. Они мчались галопом куда-то в глубь здания, и конца-краю этому коридору видно не было.

– Выход… Во двор, – тяжело выдохнул банкир. Ему приходилось совсем туго, потому что галоп по коридорам с автоматом у спины не входил в его повседневные обязанности.

– А скоро?

– Сейчас, – пообещал банкир.

И действительно, на следующем повороте они увидели дверь в конце коридора. Однако, когда до выхода во двор оставалось метров шесть-семь, дверь распахнулась, и в коридор ворвались двое собровцев, еще десять минут назад отправленных искать тыловые подходы к банку. Эти подходы они нашли только теперь.

Среагировали одновременно и одинаково трое: Иван и оба штурмовика. Они вскинули автоматы и поймали противника на прицел. К своему несчастью, вице-президент «Грот-банка» не обладал такими рефлексами. Он лишь облегченно вздохнул, увидев «своих» и решив, что все его мучения сегодня закончились. Он даже не понял, почему свои кричат «Падай!». А потом все начали стрелять, и собровцы в первую очередь расстреляли в упор упитанное тело банкира, перекрывавшее весь коридор.

Иван был прикрыт умирающим, как щитом, и выпустил, должно быть, уже пол магазина и только тут сообразил, что оба его противника уже не стоят, а лежат.

Он перешагнул через тела и бросился вперед, к выходу во двор. Он верил, что у него все получится.

Вылетев во двор, Иван сначала прищурился от яркого солнца, ударившего по глазам. А потом он услышал чьи-то крики и увидел, что двор вовсе не пуст, здесь какие-то вооруженные люди, они направляют оружие на Ивана и готовятся…

Он рванулся было назад, но было уже поздно. Его тело будто попало на наковальню, под удары слаженной и могучей команды молотобойцев. Каждый их удар был весом в тонну…

Глава 40

Когда стрельба в банке стихла, Артем открыл глаза. Из здания выносили раненых и убитых, подъезжали и отъезжали машины, какой-то человек с табличкой на груди «Служба безопасности «Грот-банк» кричал в рацию, что все кончено.

«Все кончено», – повторил про себя Артем. Он сел в машину и поехал в Ясенево, крутя баранку как на автопилоте, живя только рефлексами.

У рынка вблизи конспиративной квартиры он остановился и купил пачку сигарет. Долго не мог ее открыть, а когда все-таки разорвал упаковку, то сигареты посыпались из его дрожащих пальцев на землю.

Он совершенно не ощущал происходящего вокруг. И тем более он не заметил обращенного на него пристального взгляда. Торговец арбузами, которому вчера земляк показывал фотографию Артема и просил позвонить, если заметит такого парня («большой человек просит, в долгу не останется»), узнал Артема и решил оказать большому человеку Руслану Земханову ценную услугу.

Продавцу не составило труда проследить Артема до дверей его квартиры. Вечером он позвонит одному человеку и скажет, где и когда видел человека с фотокарточки. Этот человек перезвонит Бешеному, а тот скажет: «Хорошо. Сейчас мы его навестим».

Но это будет позже, а пока Артем безуспешно пытался извлечь огонь из старой зажигалки. Так и не добившись своего, он бросил на асфальт и сигареты, и зажигалку. А потом пошел домой, если это можно было назвать домом.

Часть II. ОПЛАТА ПО СЧЕТАМ

Глава 1

…Ночью ему приснился сон. Не то чтобы кошмарный, но достаточно неприятный. Тем более что сны он видел крайне редко и не привык к подобным диверсиям собственного сознания.

Этот сон представлял собой экскурсию в прошлое, достаточно давнее. Он увидел себя пацаном лет двенадцатитринадцати, которого отец посылает в мастерскую по ремонту обуви забрать материнские сапоги. Поручение это ему не понравилось по двум причинам: во-первых, он только что собирался вместе с приятелями в кино, а во-вторых, мастерская находилась в довольно опасном районе: на углу Буденновской и Полежаевской, и вот как раз полежаевские пацаны и представляли ту самую опасность, которой он стремился избежать. Тем не менее спорить с отцом было бы самоубийством: от полежаевских еще можно попытаться убежать в случае чего, а от отца куда денешься? И он пошел в эту проклятую мастерскую, тяжело вздыхая и напряженно поглядывая по сторонам.

Но, как ни озирайся, беда всегда выскочит из самого неожиданного места. Трое полежаевских вышли как раз из мастерской и, столкнувшись на ступенях с чужим пацаном, немедленно приняли превентивные меры: ухватили под руки и поволокли в подворотню.

Полежаевские были плохи тем, что с ними нельзя было договориться. Они не покупались на обман и не клевали на обещание откупа, просто потому что не слушали, что там верещит насмерть перепуганная жертва. У них была четкая и определенная цель: навешать чужаку так, чтоб он здесь больше и носу не казал.

В подворотне его отпустили, но лишь затем, чтобы начать обязательную процедуру: удар в челюсть, в живот, а потом добивание на земле ногами. Он упал уже после первого удара, почувствовав, как собственные зубы, клацнув, прикусили язык. Потеряв равновесие, он завалился назад и начал падать, падать, падать… Почему-то это падение было бесконечным, словно он проваливался в бездну. Ощущение отсутствия опоры под ногами повергло его в такой неописуемый ужас, что он истошно завопил, замахал руками… И проснулся.

Похоже, что кричал он только во сне, во всяком случае, жена спокойно спала рядом. К своему огромному счастью, он заново обрел реальность и с облегчением вспомнил, что ему через год стукнет сорок, что его отец уже давно умер, что ни в какую мастерскую идти не надо, что он сам уже отец и глава семьи. То есть бояться абсолютно нечего.

И тем не менее он еще долго лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок и благодаря Бога и Судьбу, что все в его жизни сложилось именно так, а не иначе. И то, что он видел во сне, так навсегда и останется сном и больше никогда не станет явью.

«Мне тридцать девять лет, я никого не боюсь, я богат, я счастлив», – он мысленно проговорил эту фразу раз десять, как будто заклинание, которое должно было изгнать кошмар и больше никогда не допустить его в уютные покои спальни.

«Мне тридцать девять лет, я никого не боюсь, я богат, я счастлив…»

С этими волшебными словами Григорий Александрович Резниченко и уснул.

Глава 2

Возможно, это и не было никак связано со сновидением, но утром он чувствовал себя не лучшим образом: давило на виски, а в глаза как будто насыпали песку. В результате улыбки жены воспринимались с раздражением, а потом Григорий Александрович неожиданно сообразил, что опаздывает, чего с ним уже давненько не случалось.

И, конечно же, от этого факта его настроение не улучшилось, напротив, осознав факт опоздания, Григорий Александрович занервничал. Но не от того, что возможное опоздание могло иметь для него какие-то нехорошие последствия, нет, он достиг в свои тридцать девять такого положения, что мог позволить себе безнаказанно очень и очень многое, не говоря уж об опоздании на рядовую деловую встречу, каких дюжина запланирована в его электронном блокноте на сегодня.

Дело было не в самом опоздании, а в выпадении из первоначального графика дня, в нарушении плана. Вот это и вызвало у Григория Александровича некоторый дискомфорт, заставляя поглядывать на часы и слегка нервничать. Но только слегка – немного осталось вещей, способных серьезно обеспокоить Григория Александровича. Запас спокойствия, созданный его властью, его деньгами, его связями, выглядел более чем значительно.

Но все-таки он спешил. Торопливо хлопнув дверью черной «волги», Григорий Александрович столь же торопливо кивнул в ответ на вопросительный взгляд водителя. Машина тронулась с места.

«Волга», которая еще лет десять назад была для Григория Александровича пределом мечтаний, теперь играла роль конспиративного транспорта. На ней Резниченко посещал не слишком значительные мероприятия и просто ездил на работу. Эта марка автомобиля не привлекала жадных гаишников и всякую дорожную шваль. Ну а в остальные дни Григорий Александрович мучил себя нелегким выбором из «ягуара», «линкольна» и обязательного для людей его круга «гранд-чероки». Сегодня был обычный день, и Резниченко успешно прикидывался простым смертным.

Глава 3

Отъехав от своего дома на юго-западе Москвы, Резниченко торопился выбраться на проспект Вернадского, а там – на Комсомольский и гнать до ресторана «Трен-Мос», где и назначена встреча.

Торопился и сидевший за рулем охранник Володя. Он не мог не заметить беспокойства шефа, то и дело поглядывавшего на часы, и сам в итоге стал нервничать, вынужденно останавливаясь перед светофорами, стоявшими совершенно по-идиотски – через каждые тридцать метров извилистой дороги близ Парка Свободы.

И вот когда Володя с тяжелым вздохом остановил «волгу» перед очередным красным светом, появился этот пацан.

Он подскочил к «волге» справа, взявшись будто из теплого летнего воздуха. Худощавый и кареглазый, мальчишка наклонился к открытому боковому стеклу и оптимистично спросил:

– Помыть?

В руках он держал тряпку и пульверизатор с чистящим средством. Володя покосился на парня и процедил сквозь зубы:

– Отвали.

После чего снова нетерпеливо уставился на огни светофора. Резниченко же и не посмотрел на мальчишку, хотя сам любил напоминать при каждом удобном случае, что работать начал с тринадцати лет. Будь он в хорошем настроении, непременно отвалил бы чистильщику стекол пятьдесят тысяч. Однако сегодняшнему юному трудяге не повезло – Григорий Александрович был не в настроении. Он тоже смотрел на светофор, мысленно поторапливая смену цветов.

Пацан нахмурился и огляделся – других машин в этот довольно ранний час рядом не было, других клиентов не намечалось. Он не отходил от «волги», и Володя повторил более сурово:

– Отвали.

Вместо ответа мальчик неожиданно сунул Володе под нос свой пульверизатор и нажал на кнопку, выпустив в салон машины мощную струю газа. Обоим мужчинам, сидевшим в «волге», обожгло глаза и носоглотку, и они потеряли сознание. Володя навалился грудью на рулевую колонку, а Григорий Александрович замер, откинувшись на спинку своего сиденья. Загорелся зеленый свет, но они этого уже не видели.

Сделав свое дело и на всякий случай прикрыв ладонью собственный нос, мальчик отошел от машины. В этот миг появились еще двое – но не из воздуха, а из ближних кустов Парка Свободы. Один – маленький и худой, в круглых очках на узком лице. Второй – помоложе и покрепче.

Как раз второй и принялся за работу: открыл дверцу «волги» со стороны водителя, легко выволок оттуда бессознательного Володю и перетащил на заднее сиденье. Первый тем временем одобрительно хлопнул мальчика по плечу и сунул ему тщательно скрученную в трубочку стодолларовую купюру, которая тут же была проверена на свет (худой мужчина иронически улыбнулся), после чего немедленно исчезла в кармане грязных джинсов парня.

Молодой успел перетащить назад и Резниченко, усадив его и охранника так, что они легко могли сойти за спящих или слегка подвыпивших. Оглядевшись по сторонам и не обнаружив явных свидетелей происшедшего, молодой уселся за руль.

Худой, потрепав на прощание пацана по нечесаной голове, устроился рядом. Не обращая внимания на то, что светофор упреждающе горит красным, молодой резко надавил на газ, и «волга» понеслась по дороге, но уже явно не туда, куда ехал минуту назад Григорий Александрович Резниченко.

Мальчик посмотрел машине вслед, а потом, как его и учили, бросил использованный пульверизатор в ближайшую урну. Он достал из целлофанового пакета новый – теперь уже с чистящим средством – и занял прежнюю позицию. До позднего вечера он мыл машины. День оказался не слишком удачным, тем более что к одиннадцати подвалили двое чужих пацанов, а это уже слишком для не очень оживленной улицы.

В итоге мытьем машин он заработал куда меньше, чем легкие утренние сто баксов. Но если бы он знал действительную цену этих денег, то радовался бы гораздо меньше.

Глава 4

Когда луч света из электрического фонаря полоснул по глазам, это было как удар. Лицо Григория Александровича перекосилось в болезненной гримасе, он дернул головой, пытаясь избежать неприятного ощущения, и все-таки не ушел от назойливого луча, который настойчиво преследовал его, как охотник жертву. Григорий Александрович подался назад всем телом и внезапно полетел в бездонную пропасть, переживая наяву свой давешний сон.

На самом же деле Григорий Александрович просто упал вместе со стулом, к которому был привязан, на холодный каменный пол. От неожиданного удара он вскрикнул, но продолжил яростные попытки освободиться, еще не понимая, что надежно обездвижен прочной веревкой.

Ему не мешали – те двое, что сидели за стареньким письменным столом, молча наблюдали за бесполезными рывками Резниченко. На лицах у них не появилось ничего – ни издевки, ни сожаления. Молодой крепкий мужчина, который привез сюда Григория Александровича и Володю на заднем сиденье «волги», теперь сидел голый по пояс – в подвале было довольно душно. Его напарник, напротив, продолжал оставаться в аккуратной белой рубашке и черном галстуке. Его грустные голубые глаза внимательно наблюдали сквозь стекла очков за стихающим дерганьем лежащего на поду пленника.

Наконец Григорий Александрович прекратил шевелиться и замер, тяжело дыша и вращая зрачками, пытаясь оценить обстановку. Но лежал он неудобно и, кроме низкого потолка и серой стены, ничего разглядеть не сумел.

Тут худощавый мужчина в очках чуть привстал и снова направил луч фонаря в лицо пленнику. Григорий Александрович зажмурил глаза и сморщился. Заметив это, худой широко улыбнулся. Он положил фонарик на стол, так, чтобы луч высвечивал дальний угол подвала и больше не беспокоил растерянного и испуганного Резниченко. Григорий Александрович растерялся еще больше, когда услышал мягкий, почти ласковый голос:

– И как ты думаешь, Гриша, почему ты пал так низко?

– А? – изо рта Григория Александровича раздалось что-то неопределенное и хриплое, будто он разом разучился говорить. Но худощавому мужчине вовсе и не требовалось ответов лежащего на полу человека. Глядя куда-то в потолок, он продолжал медленно выговаривать слова, наполненные странным и зловещим смыслом:

– А свалился ты по одной простой причине, – пояснил он. – Ты слишком много суетишься. И в данном конкретном случае, и вообще жизнь твоя чересчур суетлива. Понятно?

Григорий Александрович решил промолчать, поскольку еще не совсем понимал смысл происходящего, а посему боялся торопить события и боялся ответить невпопад и тем самым прогневать неизвестного обладателя мягкого голоса. В своем не слишком удобном положении Григорий Александрович не мог видеть письменного стола и людей, сидевших за ним.

– Не слышу ответа, – констатировал худой.

Резниченко облизал пересохшие губы, пытаясь подыскать какие-нибудь слова для более-менее безопасной фразы. Он по-прежнему не мог понять, что же с ним произошло. Если его похитили с целью выкупа, то к чему такая витиеватость выражений? Не проще ли сразу поставить утюг на пузо? А уж если его собираются убить, то тем более…

Но о последнем варианте Резниченко предпочел не задумываться.

– Молчание – знак согласия, – сделал свой вывод худой. – Я рад, что наши взгляды по этому вопросу совпадают. Я надеялся на это, ведь ты был суетливым еще десять лет назад, таким ты остался и сейчас…

– Что?! – не выдержал Резниченко. – Кто здесь?!

– Твой старый друг, – охотно объяснил худой. – Даже можно сказать, очень старый. Хотя прошло уже достаточно времени, и я боюсь, что теперь ты не станешь называть меня другом… Было бы жаль. Ты ведь не узнал меня по голосу, а раньше узнал бы непременно…

– Кто это?!

– Поэтому я и заговорил о суете, Гриша. Ты погряз в житейской суете и позабыл о многих важных вещах…

– Например?

– Например, о своих старых друзьях. Или ты думаешь, что это не очень важная вещь? – Мягкость куда-то исчезла из голоса неизвестного, он стал напряженным, как струна. – В таком случае ты ошибаешься. Очень ошибаешься.

– Черт побери! Да кто это такой?! – Григорий Александрович едва не взревел от пытки неизвестностью, которая мучила его уже больше, чем стягивавшая запястья, лодыжки и грудь веревка.

– Так, значит, нет? Не узнаешь? – Худой вздохнул с притворной печалью. Он вздохнул и поднялся из-за стола. Мягко ступая по каменному полу кожаными туфлями, худой приблизился к Резниченко и встал над ним, широко расставив ноги. Теперь Григорий Александрович мог видеть лицо этого человека.

Несколько секунд ушло на то, чтобы сделать корректировку на время и прикинуть, как могло выглядеть лицо худого десять лет назад. Было трудно, но Резниченко все же совершил эту непростую операцию.

Сразу же после обряда узнавания Резниченко почувствовал, как у него учащается сердцебиение. Правое веко дернулось в нервном тике.

Худой так же внимательно смотрел на Резниченко, хотя на его лице не было заметно никаких симптомов волнения. Помедлив, худой произнес:

– По твоему обрадованному личику я вижу, что ты меня признал. И то ладно, – он опять притворно вздохнул, будто находился в глубокой печали. Резниченко это стало напоминать плохую театральную самодеятельность. Однако то, что затем совершил худой, моментально показало – если жизнь иногда и напоминает театр, то скорее комедию. Трагедия самой жизни не поддается имитации. Вряд ли актер, даже гений, способен передать безумно-отчаянный взгляд и хриплый вскрик человека, который вдруг перестает дышать и начинает мучительно умирать.

Худой быстрым движением поставил ногу в туфле на горло Григорию Александровичу и надавил ею – сильно, коротко, но достаточно, чтобы у Резниченко потемнело в глазах. Он понял, что сейчас умрет.

Худой все еще не отводил взгляда от лица Григория Александровича и правильно понял его состояние. Он убрал ногу и спокойно сказал:

– Нет, это еще не все. Не для того я мечтал с тобой встретиться, чтобы в первые же минуты оборвать твою суетливую жизнь. Это было бы слишком просто и глупо. Но таким образом, – он легонько пнул Резниченко под подбородок, – я даю тебе понять, насколько серьезно я настроен. Я не шучу и прошу отнестись к моим словам предельно внимательно и серьезно. Ты готов?

Не в силах произнести хоть слово, Резниченко кивнул, глубоко дыша раскрытым ртом, словно стараясь надышаться на случай, если худой снова перекроет кислород. Григорию Александровичу было страшно, и страх этот не стал меньше, когда он узнал лицо худого мужчины.

– Итак, я хотел бы объяснить сложившуюся ситуацию, – худой легкомысленно крутил носком туфли перед лицом лежащего Резниченко. – Такова жизнь, Гриша. Сегодня – ты, а завтра – я. И вот сегодня утром наступил твой срок. Могу даже назвать точное время, если хочешь. Не хочешь? Ладно. Так вот, сегодня твой цикл завершился. Десять лет ты был наверху, десять лет прошли, и ведущие астрологи мира советуют тебе на протяжении следующих десяти лет лежать тихо и не суетиться. А если ты все-таки не послушаешь умных людей и будешь продолжать дергаться, то я сделаю так, что ты перестанешь дышать вообще. Вот этой самой своей ножкой тридцать восьмого размера, над которой ты любил посмеиваться… Это очень просто, – худой вновь поставил ногу на шею Григорию Александровичу. Внезапно он взмахнул левой ногой и изобразил «ласточку» с опорой на задыхающегося Резниченко. Это длилось лишь миг, но оказалось достаточным, чтобы лицо Григория Александровича побагровело, а все тело дернулось в отчаянной попытке скинуть своего мучителя.

– Вот так, – худой изящно соскочил с жертвы. – Так это может быть. Но это вовсе не неизбежно. Наши отношения могут развиваться и по-другому. А зависеть многое будет от тебя, от твоего благоразумия. Есть оно у тебя?

Резниченко молчал, еще не придя в себя после второго кислородного кризиса.

– Но ты почему-то молчишь, – нагнулся над ним худой. – Разве я переборщил? Вроде бы нет… Почему же ты ничего не говоришь? Ответь, мы давно не беседовали с тобой. За последние годы я истосковался по умному собеседнику. Мне приходилось говорить самому с собой, накопилось много выстраданного и невысказанного. В результате я стал несколько болтлив, ты не находишь?

– Ага, – прохрипел Резниченко.

– Вот! – Худой радостно хлопнул в ладоши. – Я знал, как тебя вовлечь в беседу! Ты не мог не заметить мой маленький недостаток! Но, как сказал кто-то из великих: видишь соломинку у меня, а не видишь бревна у самого себя. Я помогу тебе отыскать твое бревно.

Худой вернулся к столу, взял фонарик и посветил Резниченко в лицо, пристально глядя на лежащего:

– Да… Время тебе тоже не пошло на пользу. Сохранился ты намного лучше, чем я, но все-таки уже не тот, не тот, что прежде… Чтобы окончательно разобраться, давай-ка уточним: ты меня узнал?

– Да.

– И как же меня зовут?

– Феликс.

– Фамилия?

– Шульц.

– Как меня еще звали?

– Железный Зуб.

– Почему?

– Выбили зуб, вверху… Железный поставили…

– Хорошо, – с удовлетворением произнес худой. – Приятно, что ты еще кое-что помнишь. Кстати, Железным Зубом меня уже не называют. И тебе я советую обращаться ко мне не иначе как Феликс Эдуардович. Или господин Шульц. Понял?

– Да.

– Уважение, Гриша, уважение… В нашем с тобой возрасте такие мелочи приятны. Так вот, Гриша, – Шульц сел на стол, принял от своего молодого напарника сигарету и закурил. – После того как ты меня признал, ответь-ка на один простой вопрос. Как ты думаешь, на хрена я устроил все это мероприятие и приволок сюда тебя вместе с твоим драйвером? Может, ты думаешь, что я по тебе соскучился?

– Нет, – осторожно произнес Резниченко.

– Ты трезво рассуждаешь, – одобрил Шульц. – Сам ты мне на фиг не нужен. Так зачем же я парюсь здесь уже полчаса и настойчиво пытаюсь с тобой пообщаться? Ты это знаешь?

– Нет, – снова прикинулся бестолковым Резниченко. Хотя на самом деле он сразу понял все. Или почти все. Во всяком случае, как только Григорий Александрович увидел узкое лицо Шульца и его голубые глаза, в которых недвусмысленно читалось: «Может, и существует что-то сильнее меня, но я лично такого не встречал», то сразу припомнил все стадии их с Шульцем отношений. И обнаружил тот момент, из-за которого Шульц мог устраивать подобный спектакль.

Шульц тем временем вздохнул, разочарованный непонятливостью старого знакомого. Он с досадой посмотрел на свою сигарету – оставалось еще больше половины, – а потом резким щелчком пальцев отправил ее вверх.

Красный огонек в полумраке подвала взлетел к потолку, а затем плавно опустился на грудь Григория Александровича. Секунду спустя Резниченко ощутил, что рубашка на нем тлеет, и уловил запах паленых волос. Он начал гореть. Григорий Александрович бешено дернулся вбок, потом еще и еще, пока сигарета не упала с дымящейся рубашки на пол.

Двое у стола с усмешкой наблюдали эту борьбу человека с сигаретой. Шульц негромко сказал:

– У меня просто нет времени с тобой нянчиться, а то бы я не пожалел и блока «Мальборо», лишь бы освежить твою память и прочистить твои заплесневевшие мозги. Хорошо, я помогу тебе. Хотя ты этого и не заслуживаешь. У меня отличная память на такие дела, помню все с точностью до минуты. Итак, 17 января 1987 года я, Шульц Феликс Эдуардович, встретился в кафе «Метелица» на Калининском проспекте с неким Резниченко Григорием Александровичем. Вышеупомянутый Резниченко, тогда еще товарищ, а теперь безусловно господин, воспользовался старым знакомством с товарищем Шульцем. А именно – соседством по двору на протяжении двенадцати лет. Товарищ Резниченко в те давние годы работал скромным бухгалтером на швейной фабрике. Но затем Григорий Александрович решил заняться индивидуальной трудовой деятельностью. И захотел создать свой собственный кооператив. Но вот беда – начального капитала у него не было. Да и откуда у бедного бухгалтера? И вот уже товарищ Резниченко встречается с товарищем Шульцем и просит у него в долг некоторую сумму. На раскрутку своего кооператива. Ни много ни мало – три тысячи рублей. На полгода. Конечно же, товарищ Шульц не мог отказать своему старому знакомому и по доброте душевной дал эти несчастные три тысячи, и проценты назначил смирные: пятьдесят процентов за полгода. Я бы мог и совсем без процентов одолжить. Если бы был сыном Рокфеллера. Но с родней не повезло, поэтому одолжил приятелю под проценты. А товарищ Резниченко не стал тогда возражать и с превеликим удовольствием взял деньги. И ведь на пользу пошли ему эти три тысячи: кооператив его процветал, свое материальное благополучие товарищ Резниченко улучшил и до сих пор продолжает улучшать. Из кооператоров Григорий Александрович со временем переквалифицировался в бизнесмены. Имеет недвижимость, как в России, так и за рубежом. Имеет вклады в иностранных банках. Имеет другие источники доходов. Да мало ли чего он имеет! Я не налоговая инспекция. Я не об этом. Короче, жизнь господина Резниченко удалась.

Как показалось в этот момент Григорию Александровичу, Шульц посмотрел на него с ненавистью. Но потом снова заговорил спокойным, ничего не выражающим голосом:

– Но есть в этой замечательной карьере господина Резниченко одна маленькая деталь. Совсем маленькая. При желании ее можно и вовсе не замечать. Как это и делал до последнего времени господин Резниченко. Но что же это за деталь, Григорий Александрович? Молчите? Тогда я сам скажу: а отдали ли вы свой долг, господин Резниченко? Те самые три тысячи рублей? Что скажете? То-то и оно!

– Но я же… – заикнулся было Резниченко, но Шульц его перебил:

– Конечно, конечно. Вы сейчас начнете перечислять уважительные причины. Что тут можно сказать? Они были, не пойду же я против истины. Но! Если бы господин Резниченко захотел на самом деле отдать долг, то он сумел бы это сделать. И никакие препятствия ему не помешали бы. Отсюда вывод – он не хотел отдавать долг. Да, господину Шульцу пришлось временно съехать из Москвы, поскольку он получил десять лет за валютные операции. За те самые валютные операции, на которых я заработал те самые деньги, что потом одолжил Грише Резниченко! И ты бы мог оценить трагизм моего положения, но ты этого не сделал…

Шульц взял из рук напарника новую сигарету и глубоко затянулся.

– Так что следующие четыре года я провел в местах с прохладным климатом. Мне там не слишком понравилось, и я не стал оставаться на весь срок путевки. Тамошнее начальство я не поставил в известность о своем отъезде, и они называют это «побег». В Москву я возвращаться не стал, оттуда меня бы снова отправили валить лес. А это мне уже так надоело… Пришлось обитать в иных странах. Ну а вот теперь я смог выбраться на свою историческую родину. Сменил фамилию – теперь официально меня зовут Фридрих Э. Кирхт. Но это не важно. Важно, что я здесь. Ты тоже здесь. И теперь я могу наконец задать вопрос, который мучает меня многие годы: где мои деньги?

– Хоть сейчас все… – торопливо заговорил Резниченко, но Шульц его не слышал, увлеченный собственным монологом.

– И вот я встречаю после десяти лет разлуки своего старого знакомого. Радостная встреча! Для меня, но не для моего знакомого, во всяком случае, на его лице я не вижу радости. Скажи мне, Гриша, для тебя это радостная встреча?

– Радостная, – невесело сказал Резниченко.

– Приятно слышать. Я все это так подробно излагаю, Гриша, чтобы, во-первых, залатать твою дырявую память. Во-вторых, такой уж я обстоятельный мужчина, что к каждому делу приступаю очень аккуратно и основательно. Наверное, тут сказываются мои немецкие корни. Так вот, раз теперь ты все окончательно вспомнил, то тебе не покажется странным мой вывод: ты мне должен.

– Я же не спорю, – громко ответил Резниченко с преувеличенным оптимизмом в голосе.

– Ты меня обрадовал, – усмехнулся Шульц.

– И хоть сейчас я тебе все верну…

– Минуточку. Что ты понимаешь под словами «все верну»?

– Свой долг.

– Если ты хочешь меня оскорбить и вернуть мне. три тысячи рублей, то извини… Я такого не пойму. И не одобрю. Сейчас не восемьдесят седьмой год, и мы не в кафе «Метелица». Итак?

– И сколько же ты хочешь? – напряженно спросил Резниченко, испытывая нехорошие предчувствия.

– Я? Ничего лишнего. Только свои деньги.

– Сколько? – устало посмотрел на веселого Шульца Григорий Александрович. – Назови свою цифру, да и развяжи меня. Я на этом полу воспаление легких себе заработаю…

– О твоем здоровье мы позаботимся чуть позже, – пообещал Шульц. – Сначала позаботимся о моих деньгах. Я все-таки ждал десять лет. Теперь подожди и ты…

Он извлек из кармана брюк калькулятор и объявил:

– Чтобы все было честно, считаю в твоем присутствии. Итак, я дал тебе три тысячи рублей. Это ты признаешь?

– Конечно.

– Отлично. Но за прошедшие десять лет рубль вел себя очень нехорошо. Он без конца падал, а поэтому нужно взять за основу наших вычислений твердую валюту. Если я не ошибаюсь, американский доллар в восемьдесят седьмом году можно было купить за четыре рубля. По крайней мере в моем кругу знакомых практиковалось такое соотношение. Я мог бы посчитать твой долг из официального курса. Что там было, девяносто шесть копеек за доллар? Но это уж слишком жестоко. Итак, три тысячи рублей составят всего лишь семьсот пятьдесят долларов. Смешная сумма, правда? И ты обещал мне вернуть ее через полгода, плюс пятьдесят процентов. То есть в июле 1987 года твой долг равнялся уже, – Шульц потыкал кнопки калькулятора, – тысяче ста двадцати пяти долларам. Тоже смешная сумма. Но ты ее не вернул, оставил у себя. Может быть, ты думал, что я не вернусь из мест заключения. Это неважно. Важно то, что проценты продолжали накапливаться. Пятьдесят процентов каждые полгода. И что же мы имеем на сегодняшний день?

Шульц занялся вычислениями, а Резниченко зачарованно следил за движениями его тонких длинных пальцев.

– Ага, вот что: на июль 1996 года твой долг составил один миллион шестьсот шестьдесят тысяч долларов с центами. Но твой долг я еще увеличиваю на пятьдесят процентов за то, что ты доставил мне неприятные хлопоты. Ведь это справедливо? Вот такая математика. Повторяю: я мог исчислить наши финансовые взаимоотношения по официальному курсу, но мне тебя жалко. Итого, ты мне должен два с половиной миллиона долларов.

– Сколько? – прошептал Резниченко.

– Ты оглох от счастья? Вообще-то не я должен считать, а ты. Ведь это ты у нас бухгалтер, финансист и так далее. Но я вижу, что ты находишься в нерабочем состоянии. И я сам сделал твою работу и даже не прошу комиссионных. Я всего-навсего жду два с половиной миллиона долларов в течение десяти дней. Потом я потребую три миллиона семьсот сорок тысяч. Тоже в течение десяти дней. Наличными.

– Ты что, свихнулся?! – Резниченко наконец прорвало. Страх, давивший на него последние минуты, уступил место спонтанному возмущению наглым требованиям Шульца. – Тебя не было столько лет! Я думал, что ты умер, что ты уехал за границу! Откуда я знал!