Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е"
Автор книги: Сергей Вольф
Соавторы: Олег Григорьев,Александр Кондратов,Валерий Попов,Борис Иванов,Рид Грачев,Федор Чирсков,Инга Петкевич,Андрей Битов,Генрих Шеф,Борис Вахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Но город внезапно наклонился, отступил во тьму. В мозгу вспыхнула и ярко засияла цифра 7. Нестерпимо яркая… И старый Рувим умер.
А погром был в полном соку! Налился и созрел, точно спелое яблочко.
– Спасай Россию!
– Братцы, бей!
– Мать же твою пять: еще бегит жиденок!
– Бей его!
– Бей!
– Убегает, пархатик.
– Не уйдет!
– Сержант Фролов, забегай справа!
– Держи его, Петруха!
– Тесаком, тесаком!
– Имай жида!
– Имай!
– Имай!
Ходют они. Кровушку пьют. В магазинах, в театрах, в художниках. Везде проникают, где лучше. Но ничего, дождутся. Всыплем им горяченьких, по тепленьким местам. Всем этим ухманам, грохманам, рехманам. Сделаем им гробманов!
Я и Петрухе так говорю:
– Доберемся ж до них… До-бе-рем-ся!
После
Громче всех смеялся Рабинович: ему до слез понравился рассказ. Впрочем, многие во время Сэндиного чтения занимались делом. Не раз и не два коленей майора касалась чья-то жаркая рука (он тотчас сбрасывал ее с колен, чутьем чекиста понимая, что колено – это только предлог и рука непременно поднимется выше).
Майору стало дурно: он пил не закусывая. Поднявшись из-за стола, он сказал:
– Извиняюсь… – и поспешно вышел из комнаты в коридор. Дверь туалета Наганов запер, боясь покушения («половых посягательств» – так сформулировал бы это сам майор, не будь он пьян). Через десять минут, побледневший, Наганов вернулся в комнату.
В воздухе чувствовалось томление. Шли тихие разговоры, тет-а-тет. Майор, чтобы взбодриться, выпил еще стакан коньяка. Потом, не закусывая, запил его стаканом иноземного вина. Подумав при этом: «Кислятина».
В голове затяжелело. Разлилась благодать… Уже не в жаркой Африке, а на сказочных Гавайях, в Океании, в стране вечной весны почувствовал себя майор.
– Аристотелю…
Майор насторожился. В углу говорили об Аристотеле, который столько лет безуспешно разыскивался уголовным розыском после скандально известного дела о пяти частях гражданина Семенова.
– В своей «Эстетике» Аристотель дал определение катарсиса, – бубнил носатый, обращаясь к Сэнди. – Катарсис это…
Майор не испытывал катарсиса: его тошнило.
– Пойдемте! – сказал подошедший Чутких майору и взял его за руку.
– Куда?
– Спать.
– Нне хоччу!
– Идемте, идемте!
Как безвольная кукла, покорно и вяло, майор последовал в спальную комнату, ведомый Чутких. Там, не зажигая света, уверенно и быстро извращенец принялся раздевать оторопевшего Наганова. Майор пьяно всхлипывал и повторял:
– Шура… Шурочка… Где ты, жена?… Прро-ппа-ддаю!
– Ложись! Опп!
Чутких повалил майора на кровать, сдернул с него штаны. Стал раздеваться сам…
Майор осознал! Сейчас он будет изнасилован неотвратимо! За моральное разложение из милиции – вон! Может быть, будут даже судить. «Добровольно-пассивный!»… Пятно на всю жизнь. И это – в лучшем случае. А в худшем – в лагере, если посадят? Педерастам окантовывают миски для еды: брезгуют. И пользуют себе на удовольствие… А Шура? А Петька?.. Нет!
– НННЕТ!
И когда голый Чутких, часто и жадно дыша, приблизился к поверженному на кровать Наганову, майор решительно схватил его за орган посягательства своей стальной, натренированною хваткой.
Без Рабиновича
Чутких вскрикнул от боли. Изменился в лице. Хватка у майора была еще та: железная, намертво.
– Попался с поличным! – прошептал майор, сжимая доказательство в руке. – Попался, голубь… Пе-де-раст!
И вдруг лицо Чутких стало покрываться мертвенно-бледными пятнами, потом стало темнеть, чернеть, скалиться черепом… И вновь побледнело.
Майор задрожал, узнав это лицо. Выпустил из хватки орган посягательства.
Это было лицо человека, найденного мертвым два дня назад на улице Моховой, дом 3, постовым Догадовым!
…– Сеня, Сеня!
Майор с трудом открыл глаза. В дверь уборной настойчиво стучали:
– Проснись! Сеня, проснись!
Майор с трудом привстал. Оправился. Облегченно подумал: «Сон!» Поднял крючок туалета.
– Извините, я немножко вздремнул…
И тут Наганову стало плохо. Очень плохо. Крайне плохо. Крайне плохо – прямо на брюки спасителя Чутких, вот уже пять минут стучавшего в дверь туалета, пытаясь разбудить Наганова.
Рабинович и другие
Все дальнейшее казалось майору бредом. А может быть, к счастью, это и в самом деле был пьяный бред?
Майора отвели в комнату, положили на диван. Свет был потушен, и в темноте было слышно шуршанье снимаемой одежды, стук обуви, также поспешно снимаемой.
Чьи-то жаркие руки раздели и майора. Он не пытался даже оказать подобие сопротивления: силы противника были превосходящими. В семь раз: майор был восьмым.
Первым взобрался Рабинович. Майор отчаянно вскрикнул:
– Ой! Больно!
Его держали, посапывая, за руки и за ноги. Рабинович тоже сопел, иногда выдавливая сквозь зубы:
– Терпи, казак… Терпи-и… Тер-пии…
Но и терпя, майор вскрикивал:
– Ай! Ой! Уйй!
Со вторым, Ильей Чутких, стало легче. Потом взобрался третий, тот, носатый, что говорил об Аристотеле и его катарсисе. Катарсиса от носатого Наганов не испытал.
У четвертого, Сэнди, долго не получалось. Но в конце концов пошло и у него. Затем был пятый, майор даже не знал, кто это. Пятый сладострастно кряхтел.
Майору поднесли стакан коньяку:
– Подкрепись, Сенечка.
Наганов жадно выпил. Полегчало. Потом залез шестой и, наконец, седьмой. Опять взгромоздился Рабинович. Начался второй круг!
Майор смирился. Сопротивление было бессмысленно, да и нелепо. Оргия продолжалась всю ночь напролет. Иногда Наганову казалось, что он стал мягким, вся его нижняя половина тела…
А когда все в конце концов устали, майор забылся тут же, на диване, в тяжелом и непристойном сне.
Сон: Анус
Человек без головы держал полосатый жезл. Поезд прополз где-то вдали, вместо пейзажа. Слово было очень легким и чужим:
а – н – ус
…Он стоял на четвереньках, голый, белый. Лишь из заднего прохода свисала красная кишка, в синих прожилках. Она оживала, выползая наружу медленно и тихо, на свободу, в мир, вовне. Достала земли, поползла по пыли, словно живая… Что это?
– АНУС.
Это кто-то сказал, очень тихо, но решительно. Но все это не имело уже значения, – кто и что сказал. Анус стал расширяться, пухнуть, вздуваясь, тяжело дыша боками багрово-темными от пыли, утолщаясь в бревно, растя, растя. Живой, большой, огромный —
А-Н-У-С…
Потом была улица. Улица, мощенная свежими кишками. Мостовая звонко чавкала под ногами прохожих. Люди тоже были такими: без кожи. Лица их были страшнее, чем маски. Лица были живые… Только глаза блестели из шевелящегося, живого мяса. У многих не было и глаз, сплошные кишки.
– Анус!
Перспектива улицы уходила куда-то в… Стало страшно, как наяву, в темной комнате. Чужие люди покупали соль и сыпали ее на свои язвы. Все были лысы. Словно красные – с синим – шлемочерепа.
Улица была не во сне, не в сказке, не в фильме ужасов. Она просто была. Люди шли по своим делам, опускали письма в почтовые ящики, смеялись (те, у кого был рот). Безглазые шли сосредоточенно и молча, безразличные ко всему, с головами-анусами.
– Анус.
Стало очень тихо. И вдруг майор очутился один. Он сидел на холодном камне, холод проникал через задний проход, щекотал, хихикал, забирался вовнутрь…
Там был царь. Анус.
Он шевелился, точно живой. Он просился на волю, он требовал, он протестовал! Он хотел повелевать майором. Наганов хотел встать – и не смог. Анус был хозяином. Его анус!
Майор достал динамитный патрон. Помедлив, улыбнулся, вставил его в задний проход, последним усилием воли приподнявшись. Металл был приятно-прохладным.
Майор поджег шнур и закурил «Беломор». С удовольствием затянулся, пустил дым. Дымок от шнура смешался с дымом папиросы.
И вдруг, в последние секунды, анус закричал, извиваясь, визжа, крутясь, умоляя… Майор терпел, стиснув зубы.
– Сейчас… Сей-час… Сейччасс…
Сначала рвануло анус. Потом – мозг. Вселенная разлетелась вдребезги. Последнее, что майор увидел, был цвет его ануса – красный.
У нас уже утро
– Кляпль! Кляпль… Клал!.. Пль!.. Кляпль… Плляк!
Майор с трудом открыл глаза.
– Плякль! Пляк! Плякль! Плякль…
Сверху, с неба, падали капли. Майор лежал под забором грязно-серого цвета.
– Могильный переулок, дом 33, – прочитал он надпись на заборе и вздрогнул, заметив, что на нем нет штанов.
– Пляк! Клап! Кляпль! Кляп!
Шел тихий июльский дождь.
Майор увидел размокшую бумажку, прикрепленную к забору, прямо над головой. Тут же висели его штаны. Майор встал, сорвал бумажку. Капли дождя порядком размыли текст, «…йор… не девочка… мы… ловали… хором… теперь……на памя… уалист… лубой… опетушенный…» – удалось разобрать Наганову отдельные слова. И он тотчас же поспешно разорвал компрометирующий его текст.
…Сколько раз пришлось Наганову пожалеть об этом! Эксперты сумели бы восстановить текст полностью: не обязательно им знать, о каком майоре идет в нем речь.
Но прошедшего не вернешь. И майор так никогда и не узнал, что же приключилось с ним в доме Ильи Чутких, что было сном, а что печальной явью, лишился ли он девичьей чести или же по-прежнему остался с нею.
Майор не докладывал о случившемся по службе.
Жене Шуре он тоже ничего не сказал.
Продолжение следует
Крэйзи день
При пожаре звонить 01
Я жил в сундуке двадцать лет: в нем удобно лежать и думать. Думать весь день. На ночь я вылезал к жене, мы спали вместе. Наставал новый день. Рано утром я возвращался к себе, в свой сундук.
Время шло. У меня искривились ноги, я стал бледным, зеленым, рыхлым. Пускай! Зачем мне ноги, зачем мне бодрый цвет, и даже лицо – зачем оно?
Для паспорта, для встреч, для службы… Знакомые увидят, скажут:
– Здравствуйте!
Но зачем мне мое лицо? Ведь мы нужны только другим, для себя мы не нужны. Мы можем просто быть для себя, без вымыслов, без собственного лица, без «я».
Двадцать лет я жил в сундуке.
Люди жили по-своему. Они служили, дружили, враждовали, воевали, ходили в баню и в кино. Мир ни на йоту не изменялся. Он был заучен, мой мир. Иногда менялась вазочка. Порой – портрет вождя. Меняли цвет обои. Но все оставалось по сути по-прежнему: сундук, кровать и четыре стены.
Это казалось вечным: установленным навеки. Днем сундук, кровать ночью, и все время – четыре стены…
Мою вечность нарушила жена. Я давно стал замечать неладное. Ведь она была там, у них, в чужом, непонятном мире. Он убивал ее, час за часом, морщина за морщиной, кашлем и гриппом. Он требовал службы, обманов, поклонов. Он требовал – и – убивал.
Я не раз предлагал жене второй сундук. Она отказывалась:
– Что ты! Кто же нас будет тогда кормить? Два сундука на семью – слишком много счастья!
Счастья?
Да, счастья! Счастье всегда в сундуке. Оно прячется от мира, мир всегда несчастен, непонятен и жесток. Лучше быть подальше от него, быть в сундуке, жить в сундуке наедине с самим собою.
Но далеко не уйти. Он рядом, мир. Он ни за что не отпустит, нет! Разве он позволит спрятаться? Разве в нем можно жить, в этом мире? Он дотянулся до меня, убив жену.
Она что-то делала на кухне со спичками и вдруг упала, тихо охнув, на пол…
Темнота проникла в комнату. Стены проглочены ею, такие знакомые за двадцать лет стены. Заученный мир, мой мир!
Все осталось таким же, как и прежде, в моем мире. Лишь на полу лежит усталая жена. Я окликал ее из сундука.
Напрасно!
Она не встанет, жена. Не встанет никогда… Лишь запах гари доносится из кухни… Начался пожар.
Мир не щадит, не даст остаться в сундуке, от него не спрятаться, от него не спастись.
…При пожаре звонить 01…
01, 01. Это вызов пожарных.
Где я найду другой сундук? Куда я пойду, кривоногий и голый, из бессмертия сундука? Он был мне домом и вселенной, ведь человек не может быть наедине с этим. Этим бредом, этим адом, этой жизнью. Ему всегда нужна своя вселенная, свой мир, пусть в сундуке, среди чужого бреда.
…ПРИ ПОЖАРЕ ЗВОНИТЬ 01…
Ноль-один… Осталось так недолго. Огонь ползет, зловещий, тихий, кусая темноту.
Я не уйду. Я не откину крышки.
Мне не найти другого сундука!
Беседа
Майор читал рукопись не отрываясь; перелистывая чуть подгоревшие, обуглившиеся страницы, хмыкал. И так ни разу и не взглянул на стоящего перед ним Титова. Маленького, кривоногого, жалкого… И подозрительного в своей убогости. Крайне подозрительного!
Прочитав: «мне не найти другого сундука», Наганов протянул утвердительно-весомо:
– Так-аак-аак-с… И-ммен-нно!
Помедлив, посмаковав свое молчание, вскинул ласковый взор на Титова:
– Так зачем вы убили жену, Титов?
– Я?
Лицо Титова задрожало: и губы, и щеки, и нос с подбородком. Потом – взгляд майора сделался стальным – задрожали руки и ноги.
– Товарищ май-йорр… – голос тоже дрожал, в такт всей общей телесной дрожи. – Она для меня… Вы же читали…
– Внятней! – веско сказал майор.
– Вы же сами знаете… Меня спасли пожарники… Из сундука… Я был готов умереть… На грани смерти…
Самообладание вернулось к Титову. На лице заиграла челюсть. Он стал говорить красиво и связно. Чувствовал старый чеховец, интеллигент, мыслитель-одиночка.
– Культурный, – сурово подумал майор. – Ишь, распинается!
– Она была для меня весь мир, вся вселенная. Без нее я не мог бы и дня прожить. Все мои чаянья, все мои помыслы сосредоточились на ней. Я любил ее как А…
– Стоп! – майор негромко хлопнул ладонью по столу. – То, что вы хотели умереть в сундуке, вслед за женой, что несчастны и прочее, – все это лирика, первая версия. А какова вторая?
Титов испуганно посмотрел на майора. Лицо Наганова было серьезно-сурово. Ни один мускул не дрогнул на нем, на лице. Лице Наганова. Лице майора.
«Расколешься, голубь, – с секретною ласкою думал он. – Еще не таких кололи… Культурненьких…»
– Я ввас нне понниммаю… – Голос Титова опять начал дрожать. – Что это значит: «вторая версия»?
– Не понимаете? Тогда я повторю: времени у нас достаточно, – сказал Наганов. – Смерть жены от разрыва сердца, ваше горе и прочая элегия (майор узнал это слово недавно, на юге, в отпуске, и теперь любил вставлять в культурные беседы), – все это первая версия смерти жены. А где вторая версия ее смерти? Не запаслись?
После краткой паузы, все так же глядя на Титова, майор добавил, но уже ласково:
– Ну, Титов, не виляйте. Рассказывайте правду: зачем и как вы убили жену? Титову Елену Васильевну… Чистосердечное признание уменьшит вину.
Из уголка титовского вялого глаза выкатилась круглая слеза. Майор внимательно следил, как она текла по щеке, сползла на подбородок и затерялась в жидкой бороденке.
Не дожидаясь появления очередной слезы, Наганов стукнул кулаком по столу и властно крикнул:
– Хватит, Титов! Отправляйтесь-ка в камеру. Обдумайте вторую версию, может, с ней вам больше повезет. И без истерик, тут вам не сундук… Старшина, уведите!
– Слушаюсь!
Дюжий старшина Могучий взял Титова за плечо:
– Пошли у камору.
– Но ведь я…
Майор безразлично смотрел в окно, барабаня по столу пальцами.
– По-шшли! – рявкнул старшина. – Эн-ты-лы-ггент!
На помощь старшине спешил другой старшина, постарше. Его фамилия была простой и дельной: Узелков.
«Так-c, так-с»
КПЗ – камера предварительного заключения – находилась рядом с дежурной комнатой: майор отбывал свое дежурство по графику, раз в месяц. И когда старшины, порозовевшие, довольные, вернулись, майор добродушно предложил:
– Ну, что, Могучий? Партию в шахматы, а? Давай?
– Так точно, товарищ майор! Это можно.
Могучий с детства был заядлым шахматистом. На дежурство он всегда приносил с собой шахматную доску с фигурами.
– Чьи будут белые?
По традиции бросили монетку. Майор, как всегда, угадал:
– Орел!
Могучему, естественно, выпала решка.
Аккуратно и правильно расставив белые фигуры (Могучий то же самое продублировал с черными) – как положено, ферзя на белое, короля на черное поле, – майор задумался на пару минут. А затем, решившись, двинул королевскую пешку на два поля вперед. И даже сказал вслух:
– Е2-е4!
Могучий смело ответил: «е7-е5».
Майор любил позиционную игру и редко шел на жертвы. Больше всего ему нравилось бить пешки противника. Он довольно приговаривал при этом:
– А мы вашу пешечку амм! Амм!
Кроме того, майору нравилось делать хитрые, коварные ходы конем (он называл их «конские маневры») и объявлять шах. Делал это майор Наганов торжественно и властно.
Особенно силен был Наганов в миттельшпиле. Совсем недавно ему присвоили четвертую категорию по шахматам (третий разряд по лыжам, второй по самбо и первый по стрельбе майор имел очень давно, со времен учебы в Ленинградской опер-школе).
Старшина Могучий, значкист, украинец, играл вдумчиво, основательно, неторопливо. Он измерял пространство доски ладонью, чесал в голове, протягивал таинственное «так-с, так-с», мощно сопел и шел на упрощения.
Партия подходила к концу. Силы были равными, несмотря на все конские хитрости майора. Тогда Наганов объявил коварный шах, – естественно, конем.
Старшина Могучий крепко задумался и взял в рот сбитую два хода назад нагановскую белую пешку (это была его давняя привычка: брать пешку в рот и думать, он всегда поступал так в сложных положениях).
– Шах королю! – со спокойным достоинством объявил майор, указывая на своего коварного коня. – Шах королю!
Можно было бы обойтись и просто «шахом», кому же иному, как не королю? Но по мнению майора «шах королю» звучало более весомо.
– Шах королю!
И в этот миг в дверь камеры отчаянно забарабанили. Титов молотил кулачками в бронированную дверь и кричал что-то невнятное, перемежая плачем.
– Пойди, Узелков, успокой его, – сказал Наганов, не отрывая пытливого взора от доски. – Выясни, что ему надо? Может, даст вторую версию?
У майора была отличная проходная пешка и дальнобойный белопольный слон на а8.
Старшина Могучий упорно думал. Его сопение усиливалось с каждою секундой и постепенно перешло в мощный хрип. Напряженно и сосредоточенно, уставившись в доску, старшина думал, думал, думал, думал, не решаясь сделать нужный ход.
Узелков вернулся через пару минут.
– Товарищ майор! К себе вас просит. Говорит, есть вторая версия. Хочет рассказать.
Майор еще раз полюбовался отличным слоном на а8. Он доминировал по вертикали h1-a8, и не было ему противовеса. Потом майор оглядел проходную пешку, а вслед за тем перевел свой острый взгляд на хрипящего Могучего.
Могучий думал, покраснев, набычась.
– Скажи ему, Узелков, пусть как следует обдумает свою вторую версию. А то, неровен час, опять подзалетит, как с первою. Так ему и скажи: «Обдумай-ка, Титов, хорошенько, не подзалети, как в первый раз».
– Слушаюсь! – истово ответил Узелков и пошел к Титову в камеру.
Майору страстно хотелось выиграть партию. Могучий, решившись, отошел королем на е7. Впрочем, ничего другого и не оставалось делать, это был единственный возможный ход.
Теперь настал черед задуматься Наганову. Поразмыслив минут пять, он пошел белопольным слоном с а8 на h1, подумав: «Прострел!»
Могучий, все так же тяжело хрипя, сделал ход королем на е6.
Партия длилась долго: Могучий нашел силы для обороны и блокировал опасного слона. Наконец на доске не осталось ни единой фигуры, кроме королей.
– Ничья? – предложил, раздосадованный Наганов.
Могучий не отвечал. Майор сделал ход королем на с5. Могучий молча думал… Минуту… пять… семь… восемь…
– Но ведь королем не поставить мата! – возмущенно воскликнул майор. – И шах королю не объявить! Чего тут думать?
Могучий не отвечал. Наганов заглянул ему в глаза.
Глаза были пусты и неподвижны: старшина Могучий был мертв!
Смерть в кредит
Майор надолго запомнил это сумасшедшее дежурство. Минимум на пять лет. Ближайшие пять лет…
Старшина Могучий, самбист, значкист, разрядник, богатырь, погиб… от пешки! Врач-эксперт, еврей Сушков, срочно вызванный майором, назвал это «смертью в кредит».
Могучий, находясь в сложном положении за доской, проглотил пешку из-за неожиданного стука Титова в дверь. Всю дальнейшую партию, блокируя проходную пешку, перекрывая пути дальнобойному белопольному слону, увертываясь королем от хитроумных наскоков нагановского коня, Могучий провел, борясь не только с противником, но и с удушьем. Пешка застряла в горле так, что ее нельзя было ни вытащить, ни проглотить. Могучий хотел сказать об этом майору, но вместо слов издавал лишь невнятный мощный хрип.
До последнего продолжал борьбу старшина Могучий… И лишь в последний момент, когда стала неизбежной ничья, когда не было надежд на зевок противника, железная воля старшины сдала. Он дрогнул – и последовала немедленная смерть. Еврей-эксперт Сушков сказал сущую правду: это была поистине «смерть в кредит»!
Не успели труп Могучего отправить в морг, как раздался пронзительный телефонный звонок.
– Дежурный майор Наганов слушает! – сказал майор, еще переживая смерть своего старшины (была надежда: а вдруг откачают? ведь все-таки Могучий!).
– Насиловка, товарищ майор! – раздался голос в трубке. – Постовой Догадов говорит… Только что задержал, еще горяченьких!
– Где?
– В парке, товарищ майор. У северного входа.
– Жди, Догадов! Мигом выезжаем!
Через минуту к месту происшествия мчался новенький синий «воронок», украшенный патриотичной красной полосою. Майор Наганов сидел рядом с шофером Веней и нервно курил «Беломор». Старшина Могучий не выходил у него из головы:
«Откачают или нет? Неужели и вправду смерть – в кредит? Или, может, Могучий вывернется? Подумать только – погибнуть от пешки… От простой нелепой пешки, – даже не от ферзя или ладьи…»
Путешествие на край ночи
…если лежать налево и смотреть наугад в зеркало будет видно и если увидеть себя в сутки – семенят другие… скорей, скорей, скорее! – срываясь в бессмысленный и фиолетовый задний запах западни которая…
Его – бледного, порочного, хилого, с расстегнутыми штанами с горящим пророческим взглядом – плотно держал постовой Догадов. Сразу поняв, в чем суть, майор приказал Узелкову:
– «Скорую помощь»!
А про себя подумал точно, кратко: «Половой псих».
Затем майор обратился к потерпевшей:
– Не успел? Или было дело?
Потерпевшая кокетливо поежилась. Юбка на ней была измята, блузка разорвана.
– Не успел, гражданин майор! Постовой ваш помешал. И свидетели найдутся…
Это была известная всему уголовному – и милицейскому – миру Клава Белая. Она продолжала, ожесточаясь своими собственными же словами:
– Все равно было насилье! Сукин сын. Я его, мерзавца, упеку на десять лет. Или жениться заставлю, гада, ирода… Всю блузку разодрал, паскудник!.. Вот, смотрите сами…
Сквозь изодранную блузку нахально и нагло выглядывали груди Клавы Белой.
– Застегни свое хозяйство, – сказал чуть дрогнувшим голосом майор. В голову зачем-то влезла непристойность. Влезла и расплылась там сальным пятном.
Майор отвернулся и стал смотреть на место происшествия. Им была садовая скамейка, четвертая от входа в парк.
Насильник горячо заговорил:
– Скучно читать в парке надписи: «Помни о счастье», «Всем хорошим во мне я обязан книгам», а я был один… она шла одна… никто не заметит… хотя она вульгарная… зато она… я повалил на скамейку… скорее снять штаны… до конца не дали успеть… не дали… они везде… они не дали везде… они, они, они…
Майор не стал слушать дальше. Подъехала психиатрическая «скорая помощь», из машины выскочили дюжие санитары и схватили насильника в свои белохалатные объятия. Тот отчаянно вырывался из белых рук:
– Не пойдууу!
Помощи майора и Узелкова с Догадовым не потребовалось. Санитары в сей секунд скрутили насильника. Его нос вспотел от тщетных усилий. Насильник тихо-безнадежно произнес:
– Крысы… с ними считаются… с ними остаются… принимают за ум… с ними думают… а они – крысы… навеки крысы… крысы в плену… крысы в крысе… в клетке… особенно грустно… крысы на воле… крысы внутри крысы из крыс… крысиных крыс – грустно!
Майор махнул рукой и сел в «воронок», рядом с шофером. Старшина Узелков забрался в кузов и махнул, вслед за майором, ручкой постовому Догадову.
– В отделение! – сказал майор.
«Воронок» тронулся в обратный путь. Темнело. На город надвигалась полная происшествий ночь.
Сон номер три
Ночь была везде. Граждане спали.
Правда, спали не все. У станков работала третья смена. Не спали постовые и дежурные сиделки, не спали пограничники, зорко карауля невидимых врагов.
Майор тоже не спал: спать на дежурстве не полагалось. Даже преступники спали, ворочаясь на нарах с боку на бок, переживая в сновидениях свои преступные деяния, порой тоскливо вскрикивая:
– Товарищ майор!
Наганов склонил голову на руки. В голове привычно застучала пустота. Потом замелькали числа:
– 7… 17… 27… 77…
Майор открыл глаза. Он был в дежурной комнате. На скамейке, в углу, лежала женщина. Странная женщина: голая, но без головы. За столом сидели постовые. Лица у них были незнакомые, но майор знал – и знал наверняка! – что это Могучий, Узелков и Догадов, пришедший с поста в дежурку. Постовые играли в карты, в «козла».
Проигравший вставал, снимал штаны и шел к женщине… Они быстренько совокуплялись, а затем игра продолжалась вновь. Проигравший, как ни в чем не бывало, справив нужду, возвращался к столу, хладнокровно застегивая штаны.
Женщина была без головы, но с шеей. Все было на месте: руки, ноги (они непрерывно двигались, пока шла игра в карты), – все, все было на месте, кроме головы.
Проиграл Узелков. Он был черен, небрит, бос, похож на бродягу-цыгана. И все же это был он, именно он, старшина Узелков, непохожий на Узелкова. Могучий держал во рту шахматную пешку.
Узелков встал, сняв штаны, подошел к скамейке.
Женщина замерла. Узелков, крякнув, стал влезать на скамью… Майор был в углу и все видел. Он не был в погонах, в форме. Он был гадиной. Небольшой, величиною с кошку, гадиной средней величины.
Он сидел и смотрел, выпучив глаза. Зелененькое сытое брюшко свисало до пола. Майор сидел и смотрел, молчаливо и пристально, выпученными чуткими глазами без ресниц.
Побудка
– Товарищ майор, подъем!
Голос Узелкова прозвучал как пионерский горн. Майор вздрогнул, очнулся, открыл глаза. Утро смотрело в окно дежурной комнаты. Наганов, слегка смутившись, но не теряя достоинства начальника, сказал:
– Чуток вздремнул…
Незаметно оправил топорщившиеся штаны. Потом посмотрел на часы, подумал о жене Шуре. Было ровно шесть часов утра. Били кремлевские куранты. Страна просыпалась. Назревали новые чепэ.
Сумасшедший день дежурства продолжался. Дежурные сутки: с восьми утра до восьми утра.
Уже не мальчик
Улица встретила прохладою в лицо. Утренняя улица – в помятое лицо. Знал, что лицо помято.
Спал мало, почти не спал. Но зато уж – теперь не мальчик!
Улица ходила. Ходили люди. Мелькали автобусы, желто-лысые… Уже не мальчик. Мужчина, муж!
Собрались у Крошечного, пришли девочки, и ему, специально, привели одну: Элла. (?) Пили. Танцевали. Прижимался к ней, думал: «А после что?»
Думал: «Как и другие, так же».
Потом погасили свет и танцевали в темноте, лишь горел, светясь шкалой, приемник. Говорил ей глупости и знал, что глупости, – а что же еще говорить при этом?
Когда выключили приемник, стало совсем темно. Потом, в темноте, принялись раздеваться, замешкались. Она вдруг заупрямилась:
– Не надо!
Будто не за тем сюда шла.
– Надо!
Почти силой повалил ее на кровать. Вспоминал: куда надо? Нашел. А потом почти ничего не помнил, не нужно было никого и ничего, только это: взад и вперед, ликуя. Остальное пускай пропадает, не жалко!
Когда кончил, лежал. На диване. Потом снова. Целовал ее мало – зачем целовать, когда есть то, главное? Спали чуть-чуть. Рассвело.
Они оделись и ушли, все ушли.
– Самки, – сказал Толик Крошечный, когда застегивал штаны.
Собрались уходить и они, самцы. И он вместе с ними – уже не мальчик. Уже!
…Улица ходила. Шло время, через минутные стрелки часов. От утреннего холода было зябко. Пусть!
Шли женщины (солнце с утра). И они были самки. Шли женщины – и они были самки. Все-все, девицы, девушки, матери, тети. Даже тещи.
Автомобили казались самцами: поджарые, сильные, быстрые. И даже шаги – «бух-пух-пух-пух» – имитируют то, что ночью.
Идут самки. Идут самцы. Собратья. Соратники. Братья… А если – и их? Мужчин ведь тоже можно… Есть такие: зовут педерастами. Все равно одинаково: взад и вперед. Одним и тем же… Мир един. Все – самцы или самки. Каждая, каждая – в этом.
Я – самец. Они мои, все люди. Уже не мальчик. Весь мир теперь – мой. Мой!
Уйй!
Похоть обуяла Петухова внезапно: она пришла на улице Жуковского и преследовала вплоть до Литейного проспекта.
– Уйй!.. Не могу!
Петухов едва сдержал себя. Журналист, сотрудник «Совести», профорг, зав. отделом искусства и культуры.
Хотелось броситься на первую встречную. Ну, хотя бы вот на эту, в синем платье. Зачем она идет такой походкою? Почему не в чулках? Специально ведь… Про-во-ци-рует…
– Ййй – у – уйй!
Петухов осознавал всю меру ответственности. Изнасилование, стыд. Общественный суд. Кара. Строгая кара. Всеобщий позор. Презрение жены. Брезгливость сослуживцев. Незавидная доля насильника в лагерях: не уважают!
Но Петухов не мог, не мог больше сдерживаться. Почему они идут в платьях? Почему у них ноги? почему они – ОНИ?
– У-ууу…
Петухов тихонько, вдумчиво завыл. Он чувствовал: не удержаться. Ни за что не удержаться более, до редакции газеты «Совесть» ему спокойно не дойти. Не успеть, не успеть… Да и в редакции есть зав. отделом писем, Света Филюшкина. Есть Зина в отделе рабочей молодежи, есть Тоня из отдела права и морали. Есть уборщица Маруся.
Там будет то же самое. Еще больший соблазн и – позор!
В штанах царило безумие. Петухов последним усилием воли сдержал крик. Голова втянулась в неудержимый хаос.
– Не ммогуу!
Петухов бросился на первого встречного. Это был мальчик лет шестнадцати, идущий по Литейному со счастливым лицом, с тихим блаженным шепотом: «Уже не мальчик!»
Похоть поглотила разум. Целиком, до последней сдерживающей капли. Теперь стало все равно: кого, куда и как.
Втащив мальчика в подъезд, Петухов рывком повалил его на пол. Задрожав частой, жадной дрожью, сорвал с него штаны. Расстегнуть свои было делом одной секунды.
…И в тишину утреннего подъезда врезалось сладострастное повизгиванье сотрудника газеты «Совесть» Петухова…
С поличным
– Хых!.. хх-ххыхх!.. хх… ххха!
Конец… Петухов почувствовал щемящий, томительный страх. Безумие кончилось. Мальчик тихо всхлипывал и держался за штаны: ему было больно.
«Пропал! Изнасилование! Десять лет!» – застучало в висках журналиста Петухова.
Конец, конец всему: поездкам в Коктебель, командировкам, гонорарам, отпускным, редакционным летучкам, очеркам на моральные темы, рецензиям на премьеры, борьбе с чуждой идеологией из-за рубежа… Теперь уже не сотрудник «Совести». Теперь – преступник. Насильник. Извращенец. Пе-де-раст!
Дверь подъезда шумно распахнулась. Грубый женский голос крикнул:
– Вот он!
Несмотря на лето, дворничиха была в теплом ватнике и в платке.
– Вот он, товарищ майор! Сюда затащил!
Позади дворничихи (Тульской, как показал последующий протокол) стоял майор Наганов. За его спиной виднелось плотное плечо со старшинским погоном: это был старшина Узелков.
