Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е"
Автор книги: Сергей Вольф
Соавторы: Олег Григорьев,Александр Кондратов,Валерий Попов,Борис Иванов,Рид Грачев,Федор Чирсков,Инга Петкевич,Андрей Битов,Генрих Шеф,Борис Вахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
– Наоборот, черненькая. А ты беленьких любишь?
– Не знаю, – сказал Адамчик. – Никаких…
– Так и знал, что кислятина, – сказал Юрка. – Ну, ладно, пока молодой, дело поправимое. Давай руку.
Он обхватил запястье Адамчика пальцами, нащупал пульс и объяснил:
– У меня импульсы. Сам Куни сказал. Я ему матрас поднимал. Вот сейчас скажу, что ты думаешь… Так, погоди, что-то не улавливаю…
– А я не думаю, – сказал Адамчик.
– Так ты давай думай, а то не получится! – Юрка крепче сжал Адамчику запястье и наклонился, будто прислушиваясь.
– Не получается, – вяло сказал Адамчик. – Ты другое обещал.
– А, развеселить! Ну, давай. Смотри мне в глаза!
Адамчик смотрел на хитрые Юркины глаза, на лоб с залысинами, на сочные губы. Захотелось стукнуть, как на улице.
– Ну, чувствуешь что-нибудь? – спросил Юрка. – Да смотри мне в глаза! Улыбайся. Ну, чувствуешь?
– Ничего не чувствую, – сказал Адамчик. – Пусти.
8
Адамчик молчал. Кричала с дальнего конца конвейера тетя Вера, но он все равно молчал. Пружины качались, немо разевали рты. Низенькие, высокие, кривые, прямые пружины уползали в красных вспышках сигнальной лампы, и Адамчик набрасывался на следующие.
– Осадка! Ромка! С ума спятил! – надрывалась тетя Вера.
В перерыве она подбежала к Адамчику, хрипела, махала руками, молча грозилась. Наливалась краснотой – вот-вот лопнет. Адамчик зло щурился.
– К начальнику пойдешь! – выдавила тетя Вера и убежала, возмущенно тряся головой.
– Что ж ты, парень молодой, сильный, и так не творчески работаешь? – сказал начальник цеха.
Адамчик смотрел на кошку. Кошка нюхала арифмометр.
– Не понимаю тебя, – говорил начальник цеха. – То стараешься, а то из рук вон. Что с тобой происходит, скажи на милость?
Кошка терлась боком об арифмометр.
Адамчик засмеялся и сказал:
– Не знаю.
– А кто же за тебя знать будет? – спросил начальник. – Что же ты смеешься? Я с тобой как со взрослым разговариваю.
– Ничего, – сказал Адамчик. – Кошка…
– Ну, что мне с тобой делать? – спросил начальник.
– Ничего, – подсказал Адамчик, глядя, как кошка трогает лапой карандаш на столе.
– Ничего-ничего, – сказал начальник. – Вот переведу в подсобники, так по-другому заговоришь.
– Не переведете, – успокоил его Адамчик. – На конвейере стоять некому.
– Погоди-погоди, я до тебя доберусь, – угрюмо сказал начальник.
– Погожу, – согласился Адамчик.
Кошка на столе нюхала чернила и морщилась.
Адамчик фыркнул.
– Ступай, дурохвост.
Тетя Вера шутя, но сильно стукнула Адамчика по затылку. Ему стало совсем весело.
– Тетка Верка, зуб выбью, – пообещал Адамчик и засмеялся. Жить снова стало смешно.
– Да постой ты, постой, дурень!
Адамчик остановился. Сунул руки в карманы пальто, качался на каблуках, строил рожи, пока тетя Вера не подошла.
– Слушай, Ромка, я с тобой по-человеческому, как мать… Пойми ты, бога ради: каждый день мастера посылаем матрасы переделывать. Покупатели ругаются, а у меня сердце болит. Людям же на них спать! Да ты пойди посмотреть в магазине – плачут, а берут.
– Пойду посмотрю! – сказал Адамчик. – Тетка Верка – привет!
В магазине перед полосатыми прямоугольниками прыгали люди, махая руками.
Адамчик смотрел сквозь стекло витрины, улыбался. Люди трогали матрасы, качали головами.
– Все равно купишь, – ехидно сказал Адамчик, глядя, как человек стоит у матраса и чешет в затылке.
– Ой, какой хорошенький мальчик!
Адамчик поднял голову.
Молодая тетя с клетчатой сумкой смотрела на него, забавно улыбаясь.
– Почему ты такой хорошенький? – спросила она.
– Не знаю, – сказал Адамчик, улыбаясь, и подумал: «Не тетя, но и не девчонка».
– А я знаю, – сказала она. – У тебя хорошее настроение. Ты стоишь и не знаешь, что тебе делать, правильно?
– Правильно, – согласился Адамчик. – А ты чего тут делаешь?
– О! Какой смелый! Сразу на «ты». А если я старушка? А если я замужем?
– Не старушка, – сказал Адамчик, краснея.
– Не стесняйся, – сказала она. – На «ты» так на «ты». Я веселая. Конфетку хочешь?
Она вынула из сумки горсть конфет в блестящих разноцветных бумажках, высыпала Адамчику в карман.
Адамчик уставился на белые остроносые туфли и не знал, что делать дальше. Она жевала конфету и давилась от смеха.
– Ну, что теперь будем делать? Я ведь не просто так сюда пришла.
– А зачем? – спросил Адамчик.
– Вон за той полосатой штукой! – Она махнула рукой в сторону витрины.
– За матрасом, – понял Адамчик.
– Вот именно, – сказала она, любуясь его шарфиком.
– Вы артистка? – спросил Адамчик, глядя на легкую шубку.
– Вот и не угадал, – сказала она. – Артистка такое страшилище покупать не станет. У нее больше вкуса и больше денег.
– А кто вы? – спросил Адамчик.
– Я философ, – сказала она. – Только ты не пугайся. Я веселый философ. Ну, пошли.
Она долго ходила в задумчивости у матрасов, потом тронула Адамчика рукой в перчатке за рукав:
– Как тебе нравится вот этот бегемот? У него хоть полоски зеленые, а?
Адамчик потрогал матрас и сказал:
– Нет, это брак!
– Ты уверен? – спросила она, поглаживая Адамчика по рукаву. – А вот этот?
Адамчик потрогал и поморщился.
Она вопросительно вскинула брови и, увидев, как Адамчик морщится, тоже поморщилась.
Они ходили от матраса к матрасу, смешно морщились и смешно смеялись, понимая друг друга.
– А ты, я гляжу, специалист! – сказала она.
– По браку, – ответил Адамчик.
– Ой, он остроумный! – Она поправила Адамчику шарф. – Ну, вот этот, наконец?
– Можно, – сказал Адамчик, потрогав туго натянутое полотно.
– Страшный какой крокодил… – сказала она, кусая губы.
– Зато крепкий, – уверил Адамчик.
– На нем можно с ногами?
– Можно.
– И думать на нем можно?
– Можно, – сказал Адамчик.
– В самом деле остроумный! – рассмеялась она. – Теперь разделим обязанности: я плачу, а ты несешь. Согласен? Тут два шага.
– Согласен.
Адамчик подхватил матрас и взвалил его на спину, как грузчик на фабрике.
– Идем, – скомандовала она. – Туда, туда, потом сюда, а потом туда. Донесешь?
– Донесу, – сказал Адамчик.
Она шла быстро, резко махая клетчатой сумкой, Адамчик еле поспевал.
– Тяжело? – спрашивала она. – Отдохни. У, какой некрасивый! У меня даже настроение испортилось. Натянут криво, гвозди торчат. И кто их только делает? Наверное, страшно злые и ленивые люди, а? Ты не устал? Сейчас придем. Сюда, во двор.
– А теперь самое трудное, – говорила она, придерживая дверь. – Теперь на пятый этаж. Философы теперь живут на чердаках. Донесешь?
– Донесу, – сказал Адамчик хриплым голосом.
– Представь себе, что ты – Иисус Христос, – говорила она, поднимаясь впереди. – Ты несешь свой крест. А вокруг тебя римляне, иудеи. И ты… Не устал?.. И ты несешь его на Голгофу (это гора), а они тебя бьют, смеются над тобой, издеваются. А потом… а потом они распнут тебя… на кресте, то есть на этом крокодиле, распнут меня на этом полосатом… Ой, я болтаю. Хочешь, отдохни. Нет? Ну, тогда неси… неси свой крест, мой хорошенький мальчик с улицы… в красном шарфике…
«Красивая… – думал Адамчик, глядя, как под шубкой плавно переливаются высокие бедра. – Надо адрес записать».
– Стоп, – скомандовала она. – Поставь к стене. Устал, бедненький. – Она сняла перчатку и погладила Адамчика по лицу. Достала из сумки сладко пахнущий платочек, вытерла ему лоб. Потом позвенела ключами и распахнула дверь. Адамчик заглянул в темный коридор.
– Ой, нет, сюда не надо, – торопливо сказала она. – У нас тут страшно. И где-то должна быть своя рабочая сила. Сила, эй! – крикнула она в коридор. – Приехал матрас!
Вдали хлопнула дверь.
– Ой, – сказала она и застучала каблуками в темноту. Адамчик слышал, как она остановилась, и какой-то невнятный шепот, шелест. На площадку вышел сильный парень с гладкой короткой прической, взглянул вопросительно на Адамчика, неумело подхватил матрас за край и поволок его в темноту.
Дверь захлопнулась.
9
– Ромка, в лыжную секцию хочешь? Будешь играть в шашки? Пойдешь с нами в Театр музкомедии?
Почти каждый день подходит к нему обойщица Валя, всегда с блокнотом и карандашом в руке. Спрашивает официально. Она теперь комсорг цеха.
– Ну, а пойду, так что? – спрашивает Адамчик.
– Ничего, тогда запишу, – говорит Валя, размахивая блокнотом.
– Ну чего ты ко мне пристала? – кричит Адамчик, пытаясь ущипнуть Валю. – Запиши меня целоваться!
– Да не умеешь, мокрохвостый! – сердито отвечает Валя и убегает, размахивая блокнотом.
– Ухаживает она за тобой! – смеется бригадир Клава. – Смотри, Ромка, женит на себе.
– А пусть! – говорит Адамчик. – Я согласен.
– Да она грамотная, – смеется Клава, – в школу ходит. Она на тебя, неуча, и не посмотрит.
– Посмотрит, – говорит Адамчик, – вот увидишь!
И ходит провожать Валю от проходной до общежития – три минуты шагом, одна бегом.
– Хочешь, Валь, в школу запишусь?
– Мне-то что – записывайся. Сам умнее будешь.
– А хочешь, поцелую?
– Иди, козявка!
– Валя, а что ты в школе проходишь? А скажи что-нибудь умное?
– Знаешь, как эта улица раньше называлась?
– Нет…
– Гороховая…
– Ага…
– Ромка, получишь по рукам. А какой литературный герой здесь жил?
– Скажи.
– Здесь жил Обломов.
– А что он делал? Он у нас работал?
– Ой, Ромочка… Он был барин, а фабрики тогда еще не было.
– Барин… А что он делал?
– Ничего. На матрасе лежал.
– Он думал?
– Нет, кажется, не думал. Просто лежал.
– Валь, а хочешь, я тебе мысль скажу? Знаешь, для чего у человека ногти?
– Нет…
– Для молотка. Чтобы бить. И чтобы не больно.
– Ромочка, как же не больно, когда больно?
– Хитрая, а если бы ногтей не было? Тогда еще больнее…
– Ой, Ромочка, голова садовая… Умница ты моя…
И Валя глядит Адамчика по голове – совсем не так, как он хочет, обидно.
– Ну, как? – спрашивает на конвейере Клава. – Присох?
– Отстань! – кричит Адамчик. – Стукну!
– Ромочка, мы идем добровольно сдавать кровь! Тебя записать?
– Записывай! – сказал Адамчик.
В Институте переливания крови белые стены пугали. Пугала тишина.
– Ой, Ромочка, боюсь! – шептала Валя.
– Ничего, не бойся, – успокаивал Адамчик. – Видишь, написано: безвредно для организма.
Женщина-врач выслушала Адамчика и измерила давление.
– Молодец! – сказала она. – Только почему ты такой худой? Мама не кормит?
– Кормит… – сказал Адамчик. – А худому нельзя?
– Отчего же нельзя – можно, – сказала врач. – Вот давление у тебя низковато для возраста. Бегаешь много, мало спишь?
– Мало, – признался Адамчик.
– Почему? – спросила врач.
– А я думаю, – сказал Адамчик. – Мысли по ночам появляются.
– Появляются… – Врач улыбнулась. – Ночью надо спать, а не думать. От этого кровь портится… Может быть, не будем сегодня, в следующий раз, а?
– Давайте сегодня, – сказал Адамчик. – Я хочу.
– Кто первый? – спросила сестра в марлевой повязке на лице.
Девушки смущенно зашептались. Адамчик увидел, как ему подмигнула Валя, и шагнул вперед.
Он лег на жесткую кушетку, просунул руку в круглое окошко. Скосив глаза, увидел, как сестра охватила руку жгутом. Адамчику стало не по себе от прикосновения жгута. Он увидел холодные внимательные глаза сестры над рукой, шевельнулся.
– А где тот человек, которому кровь?
– Спокойно! – сказала сестра. – Сжимай руку, разжимай… Вот так. Человека нет.
Стеклянная колба медленно наполнялась красным. Кровь поднималась от деления к делению, и колба постепенно становилась сизой.
«Как комар», – подумал Адамчик и засмеялся.
Он вышел, держа на виду забинтованную руку.
– Страшно? – спросила Валя.
– Нисколечко, – сказал Адамчик. – Как комар укусит! Не бойся. Только кровь не человеку, а в бутылку.
Внутри было легко. Немного кружилась голова.
Потом всем выдали талоны на обед. Адамчик шел впереди, подпрыгивал.
– А кому эта кровь? – спросил он Валю.
– Кто заболеет, – объяснила Валя.
– А кто заболеет?
– Ну, любой человек.
– Совсем любой?
– Твоя кровь всем подходит, – сказала Валя. – Врачиха говорила.
– Любому человеку?
– Отстань, Ромка, любому.
– И тебе?
– И мне.
– Здорово, – сказал Адамчик.
За столом он отложил ложку, откинулся на стуле, закрыл глаза.
– Ты что? – спросила Валя.
– Мутит. Спать хочу!
– Ромочка, ты поешь, пройдет, – говорили девушки. – Смотри суп какой вкусный.
– Не хочу, – сказал Адамчик, – спать хочу.
Валя перегнулась через столик, приложила ко лбу жесткие прохладные пальцы.
– Ой, девочки, у него температура!
Прохладные пальцы скользнули по лицу. Адамчик открыл глаза.
– Ничего, порядок.
Хотелось, чтобы прохладные пальцы лежали на лбу, но Валя уже ела суп.
– Эх ты, герой! – сказала Валя.
Донорам полагалось два дня отгула. Один день Адамчик спал, другой думал. На третий день Валя ходила вдоль конвейера с бумагами в руке. Адамчик косился, осаживая пружины как попало.
Валя протянула листок:
– Держи, Ромочка, – благодарность. Институт благодарит.
– За что? – спросил Адамчик.
– За кровь!
– Ладно, – сказал Адамчик. – Обойдемся.
– Бери!
Листок с красными буквами дрожал перед глазами.
– Убери, ну! – крикнул Адамчик. – Нужна мне твоя бумага!
– Что, сорвалось? – спросила бригадир Клава.
10
– Друг! – кричит Адамчик у конвейера. – Эй, дру-у-уг! Эх, эх, друг!
До чего приятное слово – «друг». Как хорошо его кричать. Можно тихонько сначала и громко потом, можно сразу как рявкнуть: «Друг!» Можно петь: «Дру-у-у-уг!»
А вот и сам друг, как из-под земли: кепка с хвостиком, шикарное пальто, улыбается, а во рту нет одного зуба, и такое лицо – только у друга может быть такое лицо: нос башмачком, серые глаза, длинные ресницы – красивый друг! А как улыбается – рот до ушей. Хорошо. Эх, друг!
Другу надо показать ловкость. Пусть смотрит – вот как надо работать: гвоздики молотком раз-раз-раз, осадочка – пружинки одна к одной – ровненькие, и опять молоточком раз-раз-раз. – Друг! – поет Адамчик у конвейера. – Дру-у-у-уг!
Какие у него теплые руки. А сильный какой! Две недели назад поступил в цех, а уже выполняет норму. Правда, Адамчик помогал ему, бегал от конвейера к ученическому верстаку, успевал и там и у себя. Чего не сделаешь для друга.
– Друг! Эх, дру-у-у-у-уг!
Начальник хитрый – нарочно ставит их в разные смены, и они работают за компанию по две смены и выполняют норму на двести пятьдесят процентов, и у них куча денег, и можно все триста, если не разговаривать. Но как же не разговаривать. Ведь они расстаются каждый день на целую ночь! А сколько надо рассказать!
– Слушай, друг, меня один кирюха обжулил, когда я мотоцикл покупал!
– А у меня есть мотороллер.
– Друг, видишь, Юрка пошел? У него импульсы!
– А у меня папа офицер. Полковник.
– С погонами?
– В отставке…
– А мы с одним корешом били стекла из пистолета.
– А я – из духового ружья. Потом бросил – жалко.
– И я бросил. А тетка Верка хорошая, когда не кричит!
– А начальник?
– Начальник тоже ничего мужик! Дает заработать.
– Ты читал «Бумеранг не возвращается»? Прочти, мировая книжка.
– Я тут с одной познакомился – мировая девочка!
– Замужем? Тогда плохо. У меня девочка – во!
– Познакомишь?
– Спрашиваешь! Между прочим, у нее подруга. Тоже ничего.
– А у меня кровь любому человеку подходит! И тебе. Вот если бы ты разбился, тебе бы мою кровь перелили. У нас бы и кровь была общая. Здорово?
– Спрашиваешь!
– Друг, друг, эй, дру-у-у-уг!
Друг ждет на морозе в проходной.
Друг катает на мотороллере. Дает порулить.
Друг стоит рядом и заглядывает в лицо и улыбается, у него такие сильные теплые руки.
И вот эта молния, что висит над верстаком. Она про кого? Про него и про друга. Это они выполняют норму на двести пятьдесят процентов и могут на все триста, если не разговаривать. Но как же не разговаривать?
– Друг, а странно, что я тебя раньше не знал! А здорово, что мы тут вместе оказались? Правда?
– Спрашиваешь…
У друга разряд по самбо.
Друг в воскресенье устраивает свой день рождения. Родители в Сочи. Квартира свободна, если не считать соседку. Злая старуха!
11
«…Мариа, Мариа, Мариа…»
Качается перед глазами узкий черный носок ботинка. Это ботинок друга. А у друга перед глазами качается ботинок Адамчика, такой же черный и узкий, – вместе покупали английские ботинки.
Адамчик в кресле, и друг в кресле. У обоих – сигареты между средним и безымянным пальцами. Дым бежит к высокому потолку. «Мариа, Мариа, Мариа…»
– Друг, что же они не идут?
– Сейчас придут…
– Они какие?
– Моя беленькая. Похожа на колдунью. Видел?
– Спрашиваешь…
– Я ее знаешь как люблю!
– Как?
– Давно. Уже… три месяца.
«Мариа… Мариа… Мариа… а-а-а…»
– Как ты с ней познакомился?
– На пляже. Она грушу ела.
– А ты?
– А я подошел.
– И все?
– И все.
– И все?
– И все.
– Здорово… А вторая какая?
– Рыженькая. А кожа белая. Красивая – вот увидишь.
– Друг…
– Что тебе?
– Давай для храбрости выпьем?
– Давай…
«Мама-йо-керо, мама-йо-керо…»
Старуха, неслышно ступая мягкими туфлями, подходит к двери. Нагибается, смотрит. Из щели музыка, тихо.
«…Мариа, Мариа, Мариа…»
Сидят в креслах, развалились, господа какие… Ногами качают. Ишь, ботинки, носы узкие… Курят. Курят!
«…Мариа, Мариа… Мариа…»
– Друг, чего они не идут?
– Сейчас придут…
Девочек ждут, девочек… Подождем, дождемся. У, сопливка…
– Они какие?
– Моя беленькая. Похожа на колдунью… Видал?
– Спрашиваешь!
– Я ее знаешь как люблю!
– Как?
– Уже три месяца…
«…Мариа, Мариа, Мариа-а-а…»
Любит… Ха-ха-ха-ха. Лю-убит…
– Как ты с ней познакомился?
– На пляже. Она грушу ела.
– А ты?
– А я подошел.
– И все?
– И все.
– Здорово… А вторая?
– Рыженькая. А кожа белая. Красивая – вот увидишь. «Ма-ма-йо-керо, ма-ма-йо-керо…»
– Они!
– Нет, старуха…
– Валерик! Валерик!
«…Мама-йо-керо, ма-ма-ма-а…»
– Ну, что вам?
– Выключи радио, у меня голова болит… О, вином пахнет…
– Ну и что? У меня день рождения!
– Смотри, отцу расскажу…
– Ну и говори!
Звонок.
– Друг, они!
– Причешись!
– У тебя пепел на пиджаке…
– Порядок?
– Порядок. Друг, у меня руки потеют…
Старуха стоит у двери. У старухи злые глаза. Как она смотрит… как улыбается… как не хочет уходить.
– Здравствуйте…
– Здравствуйте…
– Знакомьтесь. Валя, Светка, Роман.
Рыженькая красивая. Еще красивей, чем Светка. Кожа белая-белая. Краснеет. Вся красная. Глаза голубые.
Одна шапочка синяя, другая белая. Белый пух. Боязно дотронуться.
– А мы где-то встречались…
– Правда? Хи-и…
Замолчали. Смотрит старуха. Злыми глазами смотрит старуха с гнилыми зубами. Улыбается.
Опустив головы, тихо-тихо мимо двери, на цыпочках. Как они покраснели. Друг уверенно кашляет. Старуха закрывает дверь. Музыка теперь погромче.
«…Кирина консустрес…»
– Выпьем?
– Ой, много… Мама узнает. А у Вали братишка. А я еще анатомию не учила.
– Рома, Рома… Расскажи что-нибудь.
– А что?
– Что-нибудь… Какие у тебя брови красивые. Густые… У меня был один знакомый мальчик… Нет, теперь нет…
«…Кирина, кири-и-на консустрес…»
– А я не умею танцевать… Друг немного учил.
У глаз плывут рыжие волосы. Не то что рыжие – соломенные. Не соломенные – золотые.
– А у тебя волосы как… золотые.
– Да… Какие у тебя мягкие губы…
– Щекотно…
– Пусть щекотно, да?
– Да…
– Хочешь яблоко? Откуси…
– А теперь я…
Прохладные пальчики. Скользят, скользят…
– У тебя лоб… теплый.
– Хорошо…
– Ой! Что там? Кто это там? Там!
Стук за дверью… Грохот. Топот. Дверь открывается сама. Старуха. Старуха!!!
– Валерик, я так больше не могу!
– Ходи, ведьма! Не мешай жить! Уходи, ну!
– Валерик, так не разговаривают со…
– Убирайся! Ромка, помоги!
– Не надо, Валерик!
– Ничего, пусть остынет в прихожей!
– Пусть остынет, пусть остынет! Ха-ха!
– Вот видите! Дерется! Он дерется, дерется!
Глухо, из-за двери:
– Отпусти руку, отпусти руку, а-а-а…
Топот, толчки, будто по узкому коридору тащат матрас… Хлопнула дверь. Тихо.
Тихо-тихо…
– Валя, что там?
– Валерку увели. Старуха и еще какие-то… С повязками. Рома, ты куда?
– Куда ты, Рома?
– Не ходи, уже увели… А вы что тут делали? А, Свет? А я знаю: вы целовались, целовались, да? Давайте музыку поставим! Ох, я пьяная, пьяная… Валерку увели. А мы музыку поставим! Пока нет старухи!
«…Мариа, Мариа, Мариа-а-а…»
Рома, потанцуем? Ты куда, Рома? Куда, а?
– Пусти, – сказал Адамчик. – Ну, пусти…
Он спускался по лестнице, а музыка играла.
12
Горела одна лампочка. Вдоль прохода лежали подушки. Подушки стояли, подушки сидели. Их было много.
Адамчик шел по проходу, а подушки все сидели, все стояли, все лежали стопками, горками, одна на другой. Адамчик пнул подушку и оглянулся. Сзади были подушки. И с боков. И впереди. Нарядные мягкие подушки для диванов. Для диванов-кроватей, для канапе, для кушеток, для лежанок. Для кресел-кроватей, для тахты. Подушки выставляли в проход мягкие локти. Подушки толкались.
И где-то за подушками, за горами, за стопами – вжик-тук. Вжик-тук. И еще: тук-тук.
«Гриша», – подумал Адамчик, расталкивая подушки.
Подушки падали мягко одна за другой, показалась голова Гриши и ухмыльнулась. Улыбнулась. Показались руки Гриши и верстак. Рамки.
Вжик – проволоку вдоль, натянул, согнул, забил. Тук-тук. Вжик – проволоку поперек – натянул, согнул. Тук. Вдоль-поперек. Вдоль-поперек. Решетка.
«Основа, – подумал Адамчик. – Ловко».
– Мувэ, – сказал Гриша, улыбаясь. – Лы-лы-ык… Охо-ох-ох…
– Все работаешь? – спросил Адамчик.
– Эдмуак. Ыга-аэ.
– Посидим, поговорим?
– Ээв-аыг…
– Закурим?
– Мыы-ны.
– Много заработал?
– А-ав, ам-мааны.
– Хорошо тебе?
– Аамма пиэммыы. Дыу-выы?
– Понял, друга забрали… А он ничего им. Он хороший. А они его.
– Эбууу, – сказал Гриша и пошевелил ушами.
– Не веришь. Они тоже не верят. Там, понимаешь, старуха. Старуха, понял? Страшила. Она кричала и лезла. И мешала. Понял?..
– Ыаыннн, – сказал Гриша, улыбаясь. Вставил проволоку, вжик-тук. И еще одну – вжик-тук-тук.
– …А он ее толкнул. А она там привела каких-то. Этих. Они ему руки закручивали, а он кусался. Понял?
– Нууныы, – сказал Гриша и сморщил лицо.
– А вот что теперь делать? Я все думаю, думаю… Думаю, понял?
– Э-ээак, – сказал Гриша.
Вжик-тук-тук.
– И все думаю и думаю… Может, на другую фабрику пойти? На другую, понял? Может, там по-другому, а? Не так?
– Э-эээв нааэг мыын яяявег зныыы, – сказал Гриша. – Охм вщ-вщ-вщю-ую. Дынн. Амаанхыы вафабнбынбе. Ваа-вынн. Вза-вынн. – И он постучал себе пальцем по груди, выгибаясь, улыбаясь, радуясь.
– Ты молодец, – понял Адамчик. – Ты, Гриша, парень хоть куда. Счастливо оставаться.
– Юнуну-хии, – сказал Гриша, выпячивая губы, и похлопал глазами.
– Нет, – сказал Адамчик, – работай. Я пойду.
Он поднял подушку и положил ее на другие. Подушка закрыла верстак и рамку. Вторая подушка закрыла толстопалые руки Гриши. Третья закрыла его грудь. Над подушками торчала лопоухая голова Гриши. Она шевелила толстыми губами, дергала ушами, сводила брови и делала складки на лбу и на щеках. Губы мычали. Глаза хлопали.
Адамчик посмотрел на голову, поднял еще одну подушку и закрыл Гришу.
Вжик-тук.
На улице Дзержинского лежит туман. В тумане едет автобус. В автобусе качается от стены к стене большое сонное тело.
Тело дремлет. Его душа потягивается, легонько шевелится под мокрым потолком. Невидимая, там переливается неясная грусть. Прозрачная нежность слабыми толчками бьется в оконные стекла.
И доброе заспанное лицо, большое, общее, хранит на себе следы ночной уверенности в том, что тело едино, что у него одна голова, один разум и одно сердце.
Адамчик уверенно расталкивает ватные бока, пробираясь к выходу.
Должно быть, он толкается слишком сильно, потому что кое-кто поднимает голову, смотрит яснеющими глазами.
Еще не остановился автобус, а тебя больше нет. Расколотое, гудящее, оно торопливо втягивает в себя нежность и грусть, жалость к собственной слабости.
Автобус останавливается. Распахивается дверь. На улицу выходят пассажиры, становясь пешеходами, прохожими, возвращаясь в свой возраст.
Адамчик спрыгивает и бежит в тумане, шарахаясь от встречных, легко и бесшумно, как летучая мышь.
1964
Борис Иванов
Подонок
Посвящается Р. Грачеву
Элеонора Сергеевна позвонила и попросила побывать на квартире сына вместе с нею. На углу проспекта увидел ее издалека. Чем ближе, тем ужаснее происшедшее и ужаснее ее джерси, блузка, туфли – все облегающее ее, неподвижную в солнечном пятне. К ней невозможно было бы подойти просто так. Другие словно ощущали это: никто не заслонил, никто не прошел рядом, пока я торопился к месту встречи.
И она это чувствовала. В стране, где траурные повязки и ленты носят только представители официальных погребений, она стояла отринутая крепом вины и смерти сына. Ужас сосредоточился в том, как протянула мне руку, как шла и говорила, еще раз назвав меня «его другом». В ней было несогласие с этим предначертанием.
Я догадываюсь о том, что произошло бы, если бы вслед за приговором сыну суд обвинил ее как мать убийцы. Она сказала бы: ее судить неразумно, матери не знают, кого они рожают обществу по воле случая. Современная женщина делает за жизнь несколько абортов, разве ей известно, гения или подонка убирает из ее недр акушер, хорошего или плохого гражданина она рождает однажды.
Моховая пыль в комнате шевелилась. Пасмурные грязные стекла; кровать в углу пугала нечистотой. На подушке – след головы. Как из десятка зеркал, смотрит лицо Шведова. Из кухни доносится разговор соседей: они одобряют Элеонору Сергеевну. Она отворила шкаф и меланхолически перебирает вещи. Я попросил разрешения открыть форточку.
– Да, конечно… – но имени моего не назвала, хотя на губах оно было приготовлено. Может быть, в комнате, где когда-то она жила с сыном, я показался ей чужим и лишним.
Опустился на корточки перед грудой книг – я должен по просьбе Элеоноры Сергеевны разобрать их.
Были ли у него друзья? Есть ли у меня друг? Кто-то должен стать нашим другом. В давние времена кто-то непременно должен был причитать на могиле, если даже умерший к концу жизни растерял всех своих.
Да, конечно, признаки смерти он носил давно. Он был слишком живой, чтобы жить, – таков парадокс. Но между крайностями такая бездна смысла, что неизвестно, когда мы перестанем о нем говорить!
Подозреваю, что каждый, кто прикоснулся к нему – видел его, говорил с ним, был втянут в поток его жизни, – всегда легко оживит в памяти Шведова, и многое навсегда останется тусклым рядом с его подлинностью.
Бесспорно одно: все, даже ненавидящие его, навсегда останутся при убеждении, что он был исключительный, изумительного блеска, неопределимый умом человек.
Одно, время Шведов писал рассказы, по рукам ходили его стихи – они были талантливы. Но он был и талантливый математик, физик, рисовальщик, музыкант. Ему было свойственно острое чувство целесообразности. При случае оно могло бы сделать из Шведова администратора. Я помню его в салоне Есеева, в комнате Веры Шиманской и уверен, что Шведов мог бы стать актером, оратором, проповедником. Никто не видел его недоумевающим, препятствия, думаю, будили в нем приятную для него самого энергию. Останавливающихся Шведов не уважал и подталкивал вперед с пафосом Крестителя.
Однако если быть строгим, никаких бесспорных доказательств феноменальности Шведова привести невозможно: несколько стихов и рассказов и двадцать пять страниц машинописного текста по физике энтропических систем.
Но как передать это ощущение свежести, вернее, освежения воздуха возле него! Это озон, который обещает ливень! В сущности, остались лишь мысли о нем и переживания его, которые были незаурядны и для самой ослепшей души и в самом банальном мозгу.
Сам же Шведов навсегда останется тайной, как и та последняя ночь, когда он совершил убийство.
Все, кто видел Шведова в больнице и на суде, не узнавали его, а он не узнавал их… Он отказался давать показания следствию и молчал на суде.
Говорили, что он поседел и ссутулился.
Приговор изумил его; между испугом и изумлением трудно провести границу, но на процессе был человек, который уверяет: на сером лице Шведова застыло удивление. Позднее два конвоира провели его к закрытой машине, и только тогда мать успела коснуться его. Никто не знал, как завершилась его жизнь перед судом: он был в больнице, а потом в тюрьме.
А раз это так, то это уже был не Шведов. Он много раз говорил, что обстоятельства не меняют человека, а только заставляют быстрее или медленнее раскрывать карты, которые ему стасовал Бог.
Приговор, возможно, был бы смягчен, если бы Шведов раскаялся.
Адвокат пытался показать, что убийство последовало в результате ложно направленного воспитания, ряда жизненных обстоятельств, некоторых природных свойств характера. В том Шведове, каким представил его суду адвокат, не было ничего схожего с самим Шведовым. Все, кто знал Шведова, слушая речь защитника, опустили от неловкости головы. Основная идея сводилась к тому, что его клиент порвал отношения с обществом, от простых форм разрыва пришел к более сложным – к разрыву с моралью, потом – с законом. Эта схема могла быть убедительной по крайней мере своей логичностью, если не сомневаться, что Шведов – преступник. Но был ли он преступником, этого никто не мог доказать. Зои – она единственный свидетель – на свете нет, но, может быть, она сама показала то место на груди, которое описано в протоколе медицинской экспертизы с ужасающей точностью. О чем просила: о пощаде или о смерти?
Возможно, между ними был договор, и Шведов лишь выполнил его условия, когда тем же ножом вскрыл вены на своих руках.
Он не был обязательным человеком, он всюду появлялся не вовремя, всюду опаздывал. Он сделал ожиданье данью, которую платили Те, кто верил в него и на него рассчитывал.
Но Зоя – исключение, она покидала его и возвращалась к нему сама. Она не поддавалась его власти и в то же время жутким образом была связана с ним. В чем-то она не хотела уступить Шведову, в чем-то отрицала его: может быть, опережала в понимании того, куда Шведов движется. Возможно, их отношения были борьбой, которая закончилась вничью, – она была убита, а он расстрелян.
Возможно, она, погасив в своем теле сталь ножа, освободила его от другого или других преступлений. Ее любовь сделала то, что все, знающие Шведова, даже старая мать Зои, не могут произнести эти два слова: «он убийца». В жизни Зои он занял слишком большое место, чтобы просто стать его жертвой.
Думается, до последней клетки пронзило Шведова наше время – оно объясняется им, и он объясняется последним десятилетием. Вот здесь, в этой точке, слава вдруг обратилась в бесславие, обветшали мысли и мифы, исказились прямолинейные биографии.
Шведов во всем видел знаки судьбы: на улице, где он жил, некогда находился трактир, описанный Достоевским, и в фамилии своей: «Рюрик я у вас».
– Почему мы встретились? – заинтересовался он при первом нашем разговоре. Оказалось, что встретиться с ним мы могли намного раньше – бывали часто в одних и тех же местах.
– Ведь что-то мешало. Подумал и решил: было еще рано.
В своем отце, который бросил всё и всех и бесследно исчез, он видел «наивный вариант» самого себя.
Он повторял и переоценивал незабытые отцовские слова, будто сказаны они были не шестилетнему мальчику, а сегодня утром. Для него не было прошлого и будущего. Шведов знал лишь одно деление: на мертвое и живое.
