Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е"
Автор книги: Сергей Вольф
Соавторы: Олег Григорьев,Александр Кондратов,Валерий Попов,Борис Иванов,Рид Грачев,Федор Чирсков,Инга Петкевич,Андрей Битов,Генрих Шеф,Борис Вахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
– Он не виноват, Вера Петровна, его пчела укусила!
– Ты не суйся. Григорьев – в изолятор!
В изоляторе нет окошек, а дверь заперта снаружи. Но все светло. Потому что между трухлявыми бревнами щели светятся. Только дверь совсем темная. Узкий лучик тянется к стене из пробоя. Пахнет гнилым деревом и дегтем. Дегтем – от аптечки, которая в углу стоит.
Отчего вдруг стало так плохо жить на белом свете? Обида – и комок застрял в горле. Ничего нельзя без спросу делать – ни в лес ходить, ни купаться. А теперь – без обеда. И есть как раз хочется. Быстро ягоды переварились. Да и не хочется ягод. Супу бы, с лапшой. Натку, наверно, тоже без обеда оставят…
Сидит Сенька в углу на своих ногах и чувствует, как ему плохо живется на свете. И палец распух, болит…
На стене пятно бледнеет, шевелится в нем что-то… О-о, здорово! Перевернутые люди ходят по стене, не люди даже, а маленькие тени людей. Интересно как! Забор видно… Много людей идет куда-то. Обедать…
И правда, звенят поблизости ложки. У соседнего амбара столовая под навесом. Эх, проползти бы незаметно и зачерпнуть из котла полную поварешку!
– Сенька, Сенька… – шепчет кто-то за стеной. – Лови…
Из щели падает на пол картофельная лепешка, вся в масле.
– Натка?
В щелку видны Наткины глаза и немножко нос.
– Плохо тебе, Сенечка?
– Ничего…
– Ты потерпи, ладно?
– Да мне что, в первый раз, что ли…
– Держи еще! Верка идет…
Убежала Натка. Сенька сидит довольный, уплетает лепешки. Жалко, что Натка не мальчишка. Из нее бы хороший друг получился. А как это я ей сказал: «Красивая ты, Натка!» Правда красивая и хорошая.
Отодвинули засов, дверь распахнулась. Ой, сколько света и жарко, как на улице! На пороге черная Вера Петровна.
– В последний раз прощаю. Иди на кухню обедать и сразу спать!
Похлебал Сенька холодного супу, лепешки съел, а на компот еле живота хватило. Ноги решил не мыть, проскользнул в амбар, накрылся одеялом с головой. Не видно его и не слышно. Спит Сенька.
А Натка не спит. Не спится Натке. Думает про Сеньку и про все, как сегодня было. Хочется Натке рассказать кому-нибудь, какой интересный был день до обеда и как Сеньку в изолятор посадили.
– Потапова, ты спишь? Женька… Кто, по-твоему, из мальчишек самый лучший?
– Вовка Кондрацкий… а по-твоему?
– А по-моему, угадай кто?
– Тоже Вовка.
– Не Вовка, а на букву «эс». Самый лучший… не скажу кто.
Вспоминает Натка Сеньку и придумывает, как после мертвого часа выпустят Сеньку и пойдут они вместе на пруд. Он будет головастиков ловить, а она банку держать. А потом пойдут в лес, и Сенька будет учить ее лазить на деревья…
– Кто в попа-загонялу? Кто в попа-загонялу?
– Я! – кричит Сенька. – Я хочу в попа-загонялу!
Вовка Кондрацкий набирает команду. В руке он держит биту и показывает концом, кого он себе берет.
– И ты, рыжий, хочешь?
Щурит глаза насмешливо.
– Хочу…
– А с девчонками играть больше не хочешь?
Откуда он только знает?
– Я в попа-загонялу хочу.
– Нет, рыжий, иди к девчонкам.
«А что он, – думает Сенька, – это он меня на пушку берет».
– И не играл я с девчонками.
– Не играл, говоришь?
– Нет…
– А с Наткой кто за ручку ходил? А горох кто на поле рвал? Думаешь, Кондрацкий не знает? Кондрацкий все знает… Отойди, ну!
– Вовка, Вовка, возьми меня! (Эх, зря я с этой Наткой связался!) Возьми, Вовка, я больше не буду!
– Не будешь, говоришь? А докажешь?
– Докажу…
Натка стоит на крыльце и смотрит на мальчишек. Вон Вовка, а рядом Сенька. Неудобно Натке при мальчишках Сеньку звать. «Подожду, пока уйдут».
– Во-он она, твоя Натка! – говорит Кондрацкий. – Смотри, тебя ждет.
От этого ехидства внутри у Сеньки становится холодно, гусиная кожа покрывает руки.
– Ну иди, рыжий, чего стоишь?
– Не пойду я…
– Ладно, я тебя беру…
Что это? Сжалился Вовка? Непохоже на него.
– …только с уговором, согласен?
– Согласен.
– Ты пойдешь к Натке и… что бы такое, а? Ладно, просто дерни за косичку:
– За косичку?
– Что, жалко? Не можешь? Эх ты, трус рыжий!
– И не трус я…
– Не можешь, рыжий, не можешь.
В голове у Сеньки каша: поп-загоняла, Натка, Вовка… «Вот пойду и дерну, докажу!»
А Натка видит, что Сенька к ней идет, и радуется. Хочется сказать ему что-то хорошее. Краснеет Натка, потому что видит: смотрят на нее мальчишки, а Вовка что-то говорит и кивает на нее.
– Выпустили тебя, Сенька?
– Выпустили. Обедать дали…
– А сейчас что будешь делать?
– Играть…
– А я хотела головастиков ловить. И на дерево залезть. Пойдем?
– Не, Натка…
– Ну пойдем, Сенечка!
– Нельзя, Натка!
Оглядывается Сенька, а там Вовка злорадно головой качает… Тяжелая стала рука у Сеньки, никак не поднять.
– Натка!
– Что?
– Вот…
Дотянулся Сенька до косички, дернул слегка.
– Что ты делаешь, больно!
– Прости, Натка, я нечаянно…
– Сенька! Мы ушли!
Это Вовка кричит: «Мы ушли, рыжий! Оставайся, трус несчастный!»
Засмеялись мальчишки, побежали к воротам.
– У-у-у! – взвыл Сенька. Схватил косичку, дернул изо всех сил. – Ой, подождите, Вовка! Я уже…
Брызнули у Натки слезы. Спрыгнул Сенька с крыльца и легко-легко помчался за мальчишками.
– Сенечка, что ты…
Ничего не понимает Натка. Было солнышко, клубника. Ведь было! И горох Сенька для нее рвал. «Ты, Натка, самая красивая».
Ничего не понимает Натка, и от этого текут у нее крупные слезинки. Солоно во рту и горько.
Побежала Натка в спальню – хорошо, что нет никого, – бросилась на кровать и заплакала, и заплакала, в подушку уткнулась. Теплая подушка, мягкая. Плотная. И там, где капают горькие Наткины слезы, наволочка становится холодной и твердой.
А Сенька убежал с мальчишками далеко-далеко по дороге, к пыльным зарослям лопухов, к пустынному выгону, покрытому короткой травой…
Начало 1960-х
Подозрение
С утра все ходили мрачные. Но разговаривали громко, потому что, если бы кто-нибудь увидел, что кто-то с кем-то шепчется, он мог бы подумать, что тут дело нечисто.
– Валька, после завтрака к Аннушке!
После завтрака к Аннушке? Вот это штука!
– А кого еще вызывают? – спросил я.
– Аннушка сказала – только тебя! – крикнул Шурка Озеров.
Неужели за то? Неужели на меня думают?
Я подошел к Шурке Озерову. Хотел спросить, за что меня вызывают. Но Шурка подумал, что я хочу тихо его спрашивать. Он отодвинулся и встал за кровать.
– Ну, чего ты? – спросил я.
– Не подходи! – крикнул Шурка.
– Дурак, – сказал я. – А за что вызывают, не знаешь?
– За то самое!..
Все посмотрели на меня, а потом на Шурку.
– Вот эт-та да-а! – сказал Толька Яковлев совсем так, как говорит столяр дядя Вася.
Тогда я обозлился.
– Ну, чего на меня уставились?! Дурак болтает, а вы слушаете!
Шурка смолчал. И все перестали на меня смотреть, потому что я крикнул. Если бы я не крикнул, на меня бы неизвестно что подумали.
Мы пошли завтракать. Петр Михайлович, как обычно, проверял перед столовой руки. Только он на этот раз заглядывал в глаза всем подряд.
И все смотрели ему в глаза, потому что Петр Михайлович считал, что честный человек всегда будет прямо смотреть в глаза.
Когда очередь дошла до меня, я подумал, что тоже посмотрю ему в глаза.
Петр Михайлович взял мою руку в свою и засучил мне немного рукав. Ладошки у нас были всегда более или менее чистые, а вот дальше могло быть чуть грязнее. Но на этот раз руки у меня были чистые до локтя. Я вымыл их еще с вечера, когда испачкался в чернилах. Мы разливали чернила в непроливашки, вот я и испачкался.
Петр Михайлович задержал мою руку. Я забыл, что надо смотреть ему в глаза, и посмотрел, где он у меня на руке грязь увидел.
Грязи нигде не было. Петр Михайлович легонько толкнул меня в спину, как он всегда делал, если все было в порядке.
Когда мы уселись за стол, пришла Анна Семеновна. В этом тоже не было ничего необычного. Она любила смотреть, как мы едим. Особенно ей нравилось поймать кого-нибудь, кто прячет в карман хлеб. Она заставляла тогда есть хлеб от завтрака на обеде, а от обеда – на ужине. Ну, а от ужина хлеб уже не полагался. Если человек не съедает того, что ему дают, значит, он не хочет. Это всем понятно.
Анна Семеновна ходила взад и вперед по столовой и хрустела пальцами. Было слышно, как она хрустит пальцами, потому что все перестали есть и смотрели потихоньку, как она переживает. А переживала она здорово. Я подумал, что так можно все пальцы переломать.
Потом она резко повернулась на каблуках и вышла из столовой.
После завтрака наша группа была у столярки. Копали ямы для столбов. Любовь Марковна была там же. Я подошел и сказал:
– Любовь Марковна, дайте мне лопату.
Я думал, она будет ругаться, что я опоздал, но она сказала:
– У Анны Семеновны был?
– Нет еще. А что?
– Ничего, – сказала Любовь Марковна. – Тогда копай.
Я подумал, что пронесло. Стал копать. И увидел, что нет Шурки Озерова и Тольки Яковлева.
Соседнюю яму копал Вовка Кондрацкий. Я подошел к нему и спросил:
– Где Шурка? Где Толька?
– Громче спрашивай! – крикнул Вовка.
И я понял, что еще не пронесло, что с «тем самым» еще ничего не выяснили.
Смотрю – Шурка Озеров идет.
– Валька, к Анне Семеновне!
Анна Семеновна ходила взад и вперед по кабинету. Она до сих пор не перестала переживать. Пальцы так и хрустели. Она подошла ко мне и взяла за плечи.
– Смотри мне в глаза! – сказала она.
Я стал смотреть. Глаза у Анны Семеновны были коричневые, с желтыми прожилками, белки сплошь в красных веточках, даже страшно стало.
Анна Семеновна тоже стала смотреть. Она наклоняла голову направо и налево, отодвигалась и приближалась. Что она только разглядывала, до сих пор не пойму!
– Ты знаешь, Мартынов, – сказала она, – случилась крупная неприятность.
– Какая? – спросил я, глядя ей в глаза.
– Ты не знаешь какая?
– Нет, – сказал я.
– А почему ты покраснел?
– Я не покраснел, – сказал я.
– Ну как же не покраснел! Вон щеки какие красные!
– Они у меня всегда такие.
– И лоб всегда такой?
– И лоб такой… Анна Семеновна, можно мигнуть?
– Мигни, пожалуйста, – сказала она.
Я мигнул. У меня уже глаза устали смотреть на Анну Семеновну.
– Ну, так не знаешь?
– Нет…
– Тогда я тебе скажу.
Она подошла к открытому шкафу, где лежали тетради.
– Ты ведь знаешь этот шкаф? – спросила она.
– Знаю, – сказал я.
– Ты его не открывал случайно?
– Я не случайно, – сказал я.
– Так, значит, нарочно?
– Ну да…
– А что тебе в нем понадобилось?
– Мне ничего не понадобилось, – сказал я. – Я непроливашки туда ставил. Вот эти.
– А потом? – спросила Анна Семеновна.
– А потом я закрыл и ушел. Вы же здесь были, Анна Семеновна, когда я уходил.
– Это верно. – Анна Семеновна замолчала.
Я смотрел на нее, а на шкаф не смотрел. Подумает еще что-нибудь.
– А что на той полке лежало, ты не помнишь?
– Помню, – сказал я. – Там лежали тетради.
– И…
– Что – «и»?
– И что еще?
– И эти, как их…
– А почему ты покраснел?
– Да не покраснел я, Анна Семеновна!
– Как же не покраснел! Ты и в тот раз покраснел. И теперь снова.
– Ну и что, что покраснел? – сказал я. – Там лежали еще резинки и карандаши. А больше я ничего не знаю.
– Правильно, – сказала Анна Семеновна. – А теперь смотри мне в глаза и говори, откуда ты знаешь, что там лежали резинки и карандаши.
Вот когда она меня поймала! Мне не полагалось знать, что лежало в коробках на той полке. Но я знал, потому что, когда ставил непроливашки, открыл коробки и посмотрел, что там лежит. Нельзя было удержаться!
– Я не брал, Анна Семеновна! Я только посмотрел, – сказал я.
– А я и не думаю, что ты брал, – сказала Анна Семеновна. – Ты ведь честный мальчик и никогда не станешь брать без спросу.
– Ну конечно.
Я и не думал, что так легко отделаюсь.
– Смотри мне в глаза, – сказала Анна Семеновна и снова взяла меня за плечи. – Ты честный мальчик и сейчас мне все-все расскажешь по порядку. Я отпущу тебя, и мы больше никогда не будем об этом вспоминать. Только говори правду.
И она опять стала меня разглядывать.
Я молчал, потому что не знал, какую еще правду ей от меня надо.
– Ну, что же?
– Я не об этом, – сказала Анна Семеновна. – Мы уже договорились, что ты не брал. Все будут знать, что ты не брал, а мне ты расскажешь все, как было.
Вот привязалась! Скажи ей да скажи! Выдумывать я буду, что ли?
– Ну, хочешь, я помогу тебе! Была ночь… Ведь правда?
– Ну, была, – сказал я.
– И ты спал.
– Ну, спал…
– Потом ты проснулся… ночью.
– Правильно, проснулся…
Откуда она только узнала, что я ночью просыпался? И наябедничать никто не мог, потому что я не вставал. Полежал тихо и снова заснул.
– Ну, рассказывай дальше!
– А потом я снова заснул.
– Это я знаю, – сказала Анна Семеновна. – Потом ты заснул и спал до утра. Я не знаю только, что ты делал, когда проснулся.
– Я полежал немножко…
– И…
– И заснул.
– Да нет, – раздраженно сказала Анна Семеновна, – ты не то говоришь. Это мы всем остальным расскажем. А мне ты по-другому, по-настоящему расскажи!
– Да это и есть по-настоящему, – сказал я. – Я заснул и проснулся утром, Анна Семеновна, честное слово!
– А почему ты покраснел?
– Не знаю.
– Встань туда! – Анна Семеновна показала рукой на шкаф. – Повернись лицом к шкафу! Так… А теперь слушай. Я расскажу тебе то, чего ты не хочешь рассказать сам.
Я стал смотреть на пустую полку, а она стала рассказывать:
– Ты проснулся ночью и увидел, что все спят. Тогда ты тихонько слез с кровати и надел туфли…
Она замолчала. Она хотела посмотреть, как я к этому отнесусь. Но я никак не отнесся. Пусть выдумывает дальше! А там видно будет.
– Надел туфли, – повторила она. – Те самые, которые сейчас на тебе. У них очень заметный след, правда?
– Правда, – сказал я. На подошвах моих туфель были рубчики.
– Потом ты тихо вышел из спальни и тихо пошел по коридору… Ты дошел до уборной. Правильно я говорю?
– Не ходил я в уборную! – крикнул я.
– Разве я сказала, что ты ходил в уборную? Я сказала: «Дошел до уборной». Потом ты увидел Сонечку…
– Да не видел я никакой Сонечки!
– Ну как же не видел, раз она тебя видела?
– Эта дура ничего не видела! Она выдумала!
– Нехорошо, Валя, называть Сонечку дурой, – мягко сказала Анна Семеновна. – Ты же знаешь, что она инвалид. Она же не виновата в этом.
– Инвалид… Болтает сама не знает что своим язычиной!
– Да, – сказала Анна Семеновна, – у Сонечки парализован язык, а если ты будешь таким злым, и у тебя парализует… Но не это главное. Она тебя видела, и ты ее увидел. Тогда ты зашел в уборную…
– Да не ходил же я!
– Постой, – сказала Анна Семеновна. – Ты не хотел сам рассказывать, так слушай. Потом ты тихонько вышел из уборной и увидел, что Сонечка уснула. Ты открыл окно в коридоре! – сказала она вдруг, повышая голос. – Ты вылез из окна и пошел вдоль барака!
Я представил себе, как я вылезаю из окна темной ночью и иду вдоль барака, спотыкаясь и скользя по мокрой глине. Мне стало холодно и страшно. По спине побежали мурашки.
– Ты смелый мальчик, – сказала Анна Семеновна. – Никто из ребят не решился бы выходить на улицу в такую темную, дождливую ночь. Но ты шел!
– Честное слово, я бы тоже побоялся.
– Разве ты не смелый? – спросила Анна Семеновна.
– Не знаю, – сказал я.
– Нет, ты – все-таки смелый. Выйти на улицу ночью – еще куда ни шло, но ты добрался до окна кабинета и открыл его. Как это ты сделал, сама не пойму! Снаружи открыть окно и ничего не сломать, причем в темноте. Ну и ловкий же ты!
– А чего здесь сложного! – сказал я. – Это все умеют.
– Вот интересно! – сказала Анна Семеновна. – Ну-ка, покажи! Хотя нет, постой, лучше расскажи.
– Я бы рассказал, – сказал я, – но это не я придумал.
Я не знал, как выпутаться. Сболтнул сдуру, что умею форточку открывать, а теперь она узнает, и нельзя будет по вечерам удирать в городской сад.
– Это неважно, что не ты, – сказала Анна Семеновна. – Ты не бойся: все останется между нами.
– Давайте я лучше покажу, – сказал я.
– Нет, нет, – сказала она. – Расскажи лучше, что было дальше.
– А что было дальше?
– Ну, ну, после того, как ты открыл форточку.
– Так я же вообще умею, я в тот раз не открывал…
– Ты открыл окно?
– Нет, окно я не умею.
– Если не окно, так форточку. Это не так важно, – сказала Анна Семеновна. – Мы остановились на том, как ты пролез в форточку и подошел туда, где ты сейчас стоишь. Шкаф был закрыт на замок…
– Не был он закрыт на замок, Анна Семеновна! Когда я уходил, не было замка!
– Ну вот, видишь, ты почти все и рассказал!
– Вечером не было замка.
– Ах, вечером, – сказала Анна Семеновна. – А почему ты покраснел?
– Анна Семеновна, – сказал я, – честное-пречестное слово, ничего такого не было! Не брал я тетрадей, не брал карандашей!
– А резинки? – спросила Анна Семеновна. – Может быть, все остальное взял кто-нибудь другой?
– Конечно, кто-нибудь другой, – сказал я.
– А ты – только резинки…
– Не брал я резинок, Анна Семеновна! Вы же знаете, я никогда ничего не брал. Меня же никогда не ловили на таком.
– По-твоему, не пойманный – не вор? – спросила Анна Семеновна.
– Не знаю, – сказал я. – Только я не вор, и зря вы на меня говорите…
Анна Семеновна встала и взяла меня за плечи. Она подвела меня к окну и сказала:
– Я знаю, что ты мальчик честный и не вор, но один раз тебя, как говорится, лукавый попутал. Я понимаю, тебе очень хочется, чтобы этого не было. Ты очень жалеешь, что это случилось, и никогда больше не будешь ничего брать…
– Анна Семеновна! – сказал я. – Никакой меня лукавый не путал, не знаю я, чего вам от меня надо, не хочу больше здесь стоять.
– А это чей след? Разве не лукавого? – торжествующе спросила Анна Семеновна.
На желтой глине у самого окна был отчетливый след от туфли. Бороздки в нем были точно такие, как рубчики на моей туфле.
– Узнаешь? – спросила Анна Семеновна.
– Так ведь у всех такие туфли, не у меня только, – сказал я.
– Но ведь размер твой! Хочешь, сходим померяем?
– Нет, – сказал я и топнул ногой. – Нет, это неправда. Это не мой след. Не брал я тетрадей, не брал карандашей, не брал резинок. – И я еще раз топнул ногой.
– Не топай ногой, Валя, – подозрительно ласково сказала Анна Семеновна. – Не ты так не ты. Иди гуляй. Я никому не скажу о том, что здесь было. Я думала, у тебя хватит мужества признаться. А ты разнервничался, как девчонка. Иди! Я заплачу за тетради из своего кармана. Не думай, что он такой у меня большой. Просто я не хочу, чтобы ребята к началу учебного года остались без тетрадей. И пусть то, что лежит на твоей совести, будет тебя вечно мучить. Ты свободен, иди!
Я вышел из кабинета злой. Ведь было же совершенно ясно, что это не я. Я походил по коридору и придумал, что делать. Меня мучило что-то. Не совесть, а что-то другое. Я подумал, что, если сделаю то, что решил, это не будет меня мучить.
Я вернулся к кабинету и постучал.
– Войди, – сказала равнодушным голосом Анна Семеновна.
Она будто знала, что я вернусь.
– Анна Семеновна, – спросил я, – а какие там тетради были? В клеточку или в линеечку?
– Пятьдесят в клеточку и пятьдесят в линеечку, – сказала она как-то нехотя, не поднимая головы от бумаг.
Я не знаю, что она подумала насчет моего вопроса, но почему-то ответила.
– А карандашей была одна коробка?
– Одна, – сказала Анна Семеновна.
– А резинок?
– Тоже одна.
– Ладно, – сказал я. – Спасибо, Анна Семеновна. – Мне хотелось сказать ей, что я принесу все это, но я подумал, что лучше потом. Пусть-ка она удивится! И пусть на меня не думает.
Деньги у меня были. Я их заработал, когда был книгоношей в библиотеке до отъезда на дачу.
Побежал в магазин.
– Дайте сто тетрадей, и коробку карандашей, и коробку резинок! – сказал я.
– Сколько, сколько? – спросила продавщица.
Я повторил.
– Поди-ка сюда! – сказала продавщица.
Она протянула руку и дотронулась до моего лба.
– Холодный, – сказала она удивленно.
– А что? – спросил я.
– Я думала, у тебя температура.
– А разве нельзя? – спросил я.
– Да у тебя и денег-то столько нет, – сказала продавщица.
– А сколько надо?
Она посчитала на счетах и сказала:
– Тридцать шесть восемьдесят!
– Ого! А откуда вы знаете, что у меня нет?
Я сказал это, чтобы выиграть время. Надо было быстро решать, что делать. Денег не хватало. У меня было ровно тридцать. Я стал вспоминать, как поступили два мальчика из Одессы, у которых не хватало денег на электрическую машину. Они, кажется, купили что-то другое. Мне же нельзя было покупать другое.
Продавщица сказала:
– Ты же еще не работаешь.
– Откуда вы знаете? – Я показал ей свои деньги в кулаке.
– Да я все равно столько тетрадей тебе не дам, – сказала продавщица. – На что тебе столько?
– Как на что? Писать!
– Иди домой, – сказала продавщица. – Нечего тут торчать. Можно пять штук…
– А наши ребята на чем будут писать? – спросил я.
– Какие – ваши?
И я понял, что мне повезло.
– Наши, детдомовские, – сказал я.
– С этого бы и начинал.
Продавщица провела меня за прилавок. Стала выписывать счет. Я сказал, чтобы всего было на тридцать рублей. Черт с ним! Накоплю еще и куплю остальные. Она отсчитала мне пятьдесят тетрадей в клеточку и четырнадцать в линеечку. И дала коробку карандашей и коробку чернильных резинок.
– Иди теперь, – сказала она и отвернулась.
И напрасно отвернулась, потому что я схватил полную пачку тетрадей в линеечку и бросил на пол неполную. Сам не знаю, как это у меня вышло.
– Что ты там на пол бросаешь? – спросила продавщица.
Я стал удивительно спокоен и ловок. Я сказал:
– Так, это тетради.
– Ну, беги, – сказала продавщица.
И я побежал. Да еще как!
Я понял, что за мной не гонятся, только когда прибежал к бараку. Я снял курточку, накрыл ею свою ношу и вбежал в коридор. Расталкивая встречных, я влетел без стука в кабинет и положил тетради и коробки Анне Семеновне на стол.
Анна Семеновна встала из-за стола и посмотрела на меня восхищенно.
– Я не ошиблась в тебе, – сказала она. – Молодец! – И поцеловала меня в лоб.
Это показалось мне странным.
– И все останется между нами, – сказала она. – Я верила в тебя!
Что там останется между нами? Что я свои деньги истратил? Вот новость! Я, конечно, не сказал ей, что на свои купил. Я даже счет по дороге порвал и выбросил. Но она-то откуда об этом знает?
– И не думайте на меня всякое разное, – сказал я с упреком.
– Ну, конечно, нет! – сказала она нежным голосом, и я понял, что она ничего не заметила.
– Валька признался! – услышал я писк какой-то девчонки, которая подло подслушивала у двери.
И по всем спальням зажужжало:
– Валька признался! Валька признался!
И сразу стало тихо, потому что все поняли, что бояться нечего.
Ко мне подошел Шурка Озеров, а за ним Толька Яковлев.
– Дурак, что признался, – сказал Шурка Озеров тихо. – Мы с Толькой не признались.
– А я и не признавался. Я на свои купил.
– Ну и дурак! – сказал Толька.
– Она к нам и так и этак приставала, – сказал Шурка.
– «Это, – говорит, – твой след на глине…»
– «Ты, – говорит, – ночью ходил…»
– «Тебя, – говорит, – Сонечка видела…»
– А ты не краснел? – спросил я Тольку.
– Нет, – сказал он.
– А ты? – спросил я Шурку.
– И я нет, – сказал Шурка.
– А я краснел, – сказал я.
– Ну и дурак, – сказал Шурка.
1959
Ничей брат
Андрею Битову
За двумя дверями глухо прошумела вода. Кораблев прошел в умывальную на цыпочках, неслышно приоткрыл дверь и высунул в щель красный нос – руль, румпальник.
– Ладно, выходи, – сказал Мясник. – Не прячься. Вижу твой румпальник.
Нос исчез, и дверь стала медленно закрываться.
– Большой, не бойся… – равнодушно сказал Мясник. – Ты, наверное, думал, что я буду спрашивать три рубля. У тебя есть, я знаю, ты вчера Маленькому дал. А я подожду до стипендии, как ты сказал. Он же тебе брат, правильно, а я тебе никто. Если бы я тебе был брат, ты бы мне тоже дал, правда?
– А ты не обманываешь? – спросил Кораблев из-за двери. – Ты не побежишь за мной в техникум? Не будешь кричать на всю улицу, что я не отдаю три рубля за хлеб? Что я обманщик и вор?
– Нет, Корабль, я не буду, – сказал Мясник. – Это я в прошлом месяце кричал, потому что ты обещал сразу, а уже вон сколько не отдаешь. Я в тот раз кричал потому еще, что Кочерыга получил премию за мой рисунок, а половину шоколадки отдал Ковалю, а мне ничего не дал. А когда я стал кричать, что он зажилил, Коваль меня побил. Это я срывал на тебе свою злобность, понятно?
– Ладно, верю, – сказал Кораблев, выходя из-за двери. – Запомни, что карточки теперь отменены и я могу на три рубля купить много хлеба, больше, чем ты мне продал тогда, раз в пять.
– Я поэтому так и говорю, – сказал Мясник. – Я же знаю, ты теперь самый богатый человек во всем детдоме, потому что ты клал свою стипендию на сберегательную книжку, а воспитатели не клали деньги, и у тебя после обмена денег все сохранилось. Ты вообще прости, что я напоминаю, я уже даже не помню, как дал тебе хлеб. Все равно будто я его съел и тебе не продавал. Просто мне очень хочется три новых рубля. А то у Маленького есть, у Кочерги есть, у Борьки Петрова есть, а у меня нет. Ты мне дашь совсем новую деньгу, хрустящую, да?
– Самую новую, – сказал Кораблев. – Сразу после стипендии. Вечером. А сейчас мне пора на лекции. Ну, мы с тобой…
– …одной породы… – сказал Мясник и потянулся носом к красному носу Кораблева.
– Вытри сопли, – сказал Кораблев. – Негигиенично. Ну, мы с тобой одной породы, ты и я, ты и я…
– Одной породы, ты и я, ты и я… – равнодушно повторил Мясник, целуясь носом с румпальником Кораблева. – Твоим носом удобно целоваться, он большой.
– Пока, я пошел, – сказал Кораблев.
– А галстук ты сам купил? – спросил Мясник.
– Сам… – ответил Кораблев, разглядывая на себе синий галстук в красную полоску.
– И эту штуку…
– Зажим? Тоже сам…
– Постой, – крикнул Мясник, не слезая с подоконника. – Как называется у тебя в техникуме самый главный человек? Я забыл.
– Декан, – сказал Кораблев.
– Ага, декан… Дикан, дукан, кукан, истукан, исдукан…
Мясник подобрал рукой брюки и сполз с подоконника.
– Щечки розовые, ручки мяконькие, у-у, толстячок-мясничок! – пропел Кораблев и выбежал из барака.
Мясник, поддерживая брюки, вышел следом и, вытирая нос рукавом, проводил взглядом Кораблева. Большой Кораблев вышагивал по деревянному тротуару уже далеко.
«Он все равно боялся, что я побегу за ним, – подумал Мясник. – Новые три рубля похожи на царские деньги, только на них советский герб. А стакан сои все равно стоит один рубль, хоть и на новые деньги. Я бы уже всю сою давно съел, если бы Корабль отдал деньги, а теперь потом съем… Только когда… Вот был бы я кораблевским братом… Странно как: брат. Ничего такого особенного, просто брат, а ему дают деньги. Только называется: брат. Большой Корабль играет со мной больше, чем с Маленьким, а деньги ему дает просто так. А мне он, может быть, совсем не отдаст, потому что я ничей не брат. Ничей брат. Как это понять: ничей брат? Это будет считаться, что я ничей брат специально, а всехний будто бы брат. Будто брат всех, надо правильно говорить!»
Кораблев скрылся за поворотом, и Мясник направился к Солнечной стороне. Пока он вытирал нос то одним, то другим рукавом, у него совсем съехали брюки и держались теперь только на бедрах. Поэтому Мясник шел медленно и незаметно для себя надувал живот, надеясь оттянуть момент, когда брюки сползут окончательно.
Брюки все-таки сползли прежде, чем Мясник успел добраться до Солнечной стороны. Мясник по-прежнему пучил живот и заметил, что брюки сползли, только по холодному ветерку, пролетевшему между ногами.
– Ну, что, брат брюки, – спросил Мясник, – опять не держитесь? Что мне придумать, чтобы вы держались? Вам нужен – брат ремень, только я его давно потерял, и на следующей проверке нам с вами крепко влетит. Ага, хорошо, что вы большие, это нам с вами просто повезло…
Мясник подобрал брюки и нырнул в них плечами. Руки от этого оказались связанными, это было неудобно для носа, но Мясник попробовал дотянуться носом до плеча, это удалось, и тогда он быстро вышел на Солнечную сторону.
Встав на углу, Мясник окинул взглядом освещенную стену барака и всех-всех-всех, кто играл вдоль этой стены. Впереди играли девчонки, вдали мальчишки.
«Здравствуйте, братья и сестры! – подумал Мясник. – Если бы у меня была стипендия, я бы всем вам дал по три рубля. Но хитрый дикан не дает мне стипендии, хотя я продал ему по карточкам целый ящик хлеба на старые деньги. А теперь деньги новые, гладкие зеленые трешки, похожие на царские, только с советским гербом, они нравятся дикану, и он их не дает. Вот какая история случилась с трешками и диканами…»
«Здравствуй, сестра болгарка Анька, – подумал Мясник, глядя, как она прыгает через веревочку, придерживая ладонями короткую юбку. – Раз-два-три-четыре… восемнадцать… двадцать пять… А я могу сто».
Мясник приблизился к веревочке и стал раскачиваться, готовясь прыгнуть.
– Отойди, Мясник! – крикнула на скаку Анька, скосив на него бешеные глаза.
– Убирайся, Мясник! – закричали две девочки, которые крутили веревку. – Убирайся, мы прыгаем на спор.
– Я тоже могу на спор, – сказал Мясник и стал ждать, пока Анька запутается.
Анька сразу же запуталась.
– Проспорила, проспорила! – закричали две девчонки.
– Это из-за тебя! – крикнула Анька.
– Ну да, из-за меня, – сознался Мясник. – Я ждал, когда ты запутаешься. Если бы я не ждал, ты бы не запуталась. И еще из-за волос. Ты держала юбку, а волосы лезли в глаза.
– Ну да, из-за волос! – крикнула Анька. – Не из-за волос, а из-за тебя! Вот стащу с тебя брюки…
– Они и сами спадывают, – сказал Мясник. – Видишь, плечами держу. Давай лучше я за тебя допрыгаю.
– Можно он допрыгает? – спросила Анька.
– Нет, нет, проспорила, проспорила! – закричали девчонки.
– Девчонки, – сказал Мясник. – Скажите, пожалуйста, а если бы я не подошел, Анька бы не запуталась?
– Я бы не запуталась! – крикнула Анька. – Пусть он допрыгает!
– Ладно, – сказала одна девочка. – Только пусть руки не вынимает.
– А я и не могу, – сказал Мясник. – Брюки свалятся.
– Пусть допрыгает, – сказала вторая девочка. – Шестьдесят семь.
– Прыгай, – сказала Анька. – Если запутаешься, брюки стащу…
– А они и так спадут, наверное, пока я буду прыгать, – сказал Мясник. – Вы тогда отвернитесь, не смотрите, ладно?
– Ну, ну! – крикнули девочки и закрутили веревку.
– Раз-два-три-четыре – прыг-скок, прыг-скок – так-так-этак – так – квак-так – и – не так – а вот – так – и – еще – еще – еще – немного – сваливаются – но – ничего – подержу – еще руками – растопырю – кулаками – я без рук – я без рук – ловко – прыгаю – без рук…
– Хватит! – крикнула одна девочка. – Пусть он перестанет!
– Нет, пусть еще! – крикнула Анька. – Пусть я выиграю!
– Нет, пусть он перестанет! – крикнула вторая девочка.
– Я еще-еще могу! – крикнул Мясник.
– Сто десять! – крикнула Анька. – Хватит, Мясник! Я победила!
– Я еще-еще-могу! – ответил Мясник. – Ты-не-бойся – я-могу!
– Я перестану крутить! – крикнула вторая.
– Мясник! Брюки стащу! – крикнула Анька.
– А за-что-за-что-за-что – я-ведь-прыгаю-еще? – спросил Мясник.
– Скажи ему, чтобы он перестал! – крикнула одна девочка.
