Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е"
Автор книги: Сергей Вольф
Соавторы: Олег Григорьев,Александр Кондратов,Валерий Попов,Борис Иванов,Рид Грачев,Федор Чирсков,Инга Петкевич,Андрей Битов,Генрих Шеф,Борис Вахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
– Ну, а теперь рассказывай. – Он присел на кровать.
Улыбка молчала. Ей вдруг страшно захотелось спать, в глаза словно насыпали песку, и не было сил открыть их. Она уткнулась лицом в подушку.
– Э-э-э… – сказал Он, – ты это постой. Сначала скажи, кто ты такая.
– Я – Улыбка, – сказала она.
– Что такое?
– Меня так зовут.
Он озадаченно хмыкнул.
– Ну, допустим, – сказал Он. – Допустим, что тебя так зовут. Но как ты, Улыбка, попала ко мне в постель?
– Так, – сказала она.
– Гм, – сказал Он.
Принесли молоко. Она выпила два стакана, и спать захотелось еще сильнее. В голове что-то гудело, и глаза сами собой закрывались.
– Нет, ты не спи. – Он тряс ее за плечо. – Помнится, ты что-то говорила про стихи. Ты поэтесса?
– Что?
– Ты пишешь стихи?
– Нет. Я работаю дворником.
– Гм, но ты читала какие-то стихи?
– Это вы читали.
– Я?
– Да, вы эти стихи читали однажды в лесу.
– Ты уверена, что это был я?
– Да.
– Ну, тогда рассказывай.
Она стала рассказывать. Он слушал сначала с недоверием, потом с удивлением, наконец лицо его неопределенно и как бы мечтательно расплылось.
– Вспоминаю… – приговаривал Он, – будто что-то было, будто во сне… Коза, голубой автобус, прекрасные принцы. Невеста… Я обещал ждать тебя. Ну, ты видишь, я не выполнил обещания.
– Да, – сказала она, – я вижу.
– И что же ты думаешь делать?
– Спать.
– Подожди, подожди минутку. Да не спи же ты! – Он взволнованно заходил по комнате. – Но каков был! – воскликнул Он. – Ходить по лесу, читать стихи! Было же это во мне, было, было! Нет, мы еще покажем, мы еще повоюем! Может быть, я ждал тебя? Может быть, кто-то позаботился обо мне, может быть, мне бросить пить? Как ты думаешь, бросить мне пить?
– А стихи?
Он долго не отвечал, и лицо его постепенно утратило взволнованность. Устало облокотившись на стол, Он растерянно смотрел на Улыбку. Потом закрыл лицо руками и громко захохотал.
– Стихи, конечно же, стихи! Как можно больше стихов! Вставать в восемь, ложиться в девять, делать зарядку, вести дневник, изучать языки, азбуку Морзе, китайскую тайнопись, исправить почерк… Довольна?
Улыбка закрыла глаза.
– Мало? Тебе всего будет мало. Извините. Не гожусь. Не тот. Ошиблись выбором. Ешьте больше мороженого, пишите письма…
Он взмахнул шляпой и вышел. Улыбка посмотрела ему вслед, зевнула, потом закрыла глаза и, свернувшись в клубок, сладко заснула.
Когда Улыбка вошла, большая комната красного уголка была уже полна народу. Почти сплошь это были женщины. При ее появлении они притихли и теперь рассматривали ее. Справа от дверей был длинный зеленый стол, за которым сидело несколько особо торжественных женщин и милиционер. Женщина, сидевшая напротив графина и колокольчика, встала и сделала принципиальное лицо.
– Подсудимая, займите свое место, – строго сказала она.
Улыбка посмотрела вокруг и, не найдя никакого места, осталась стоять. Женщина с принципиальным лицом посмотрела куда-то вправо, под бюст Энгельса.
– Граждане! – возмущенно сказала она. – Кто взял стул?
Зал молчал.
– Граждане, – терпеливо продолжала женщина, – этот стул наша уважаемая Элеонора Филипповна специально принесла из дому!
Элеонора Филипповна, седая благообразная старушка, взволнованно поправила серую кружевную шаль и с достоинством посмотрела в зал.
Зал молчал.
– Граждане! – все больше распаляясь, продолжала женщина. – Если стул не будет возвращен, я вынуждена буду закрыть собрание…
В задних рядах поднялась какая-то возня, и над головами собравшихся появилось мягкое, с позолоченными ножками кресло. Кресло поставили под бюст Энгельса. Улыбка села. Слева от нее, от угла и вдоль всей стены, висели какие-то плакаты. Женщина с принципиальным лицом прозвенела колокольчиком, зал притих.
– В мире есть только две морали, – торжественно сказала она, – буржуазная и коммунистическая. – Она сделала паузу, милиционер зааплодировал, зал подхватил аплодисменты.
Женщина полистала бумаги, отпила глоток воды.
– Мы, женщины, – продолжала она, – дали миру много героических дочерей. Вспомним Зою Космодемьянскую…
Она гневно зыркнула на Улыбку.
– Вспомнила, – сказала Улыбка.
В задних рядах раздался какой-то шум.
– Да что я такого сделала, да что я такого сделала! – обиженно выкрикивал женский голос.
– Прошу тишины! – сказала председатель. – Вспомним Ульяну Громову. Александр Матросов своей грудью прикрыл амбразуру вражеского миномета. Он был совсем еще юн, и если бы ему предложили написать свою биографию…
– Да что я такого сделала!
Женщина схватилась за колокольчик.
– Граждане! Призываю к порядку! – сказал милиционер.
Женщина с принципиальным лицом отпила из стакана.
– И вот в дни, когда героическая дочь нашего народа Валентина Терешкова, впервые в истории человечества взлетела в космическое пространство, в эти самые дни в стенах нашего дома происходят возмутительные нарушения нашей единственной в мире, советской, социалистической морали.
Зал зааплодировал. Потом наступила тишина, все молчали. Молчание затягивалось.
– Не вижу пострадавшего, – скромно заметила Элеонора Филипповна.
Ей никто не ответил.
– А кто виноват, кто виноват?! – К зеленому столу выскочила чистенькая, аккуратная бабенка. – Я, проживающая в этом доме двенадцать лет, хочу заявить: сами виноваты, сами! Идет такая фифа, на башке – пакля нерасчесанная, вот-вот воши выползут, перекрашеная вся… Узенькие порточки, курточка вся в разрезах. Как увижу такую кикимору, иду сзади и плююсь! Или еще: разгуливают в обнимочку…
Голос с места:
– Правильно, сечь их надо, драть, выселять!..
Женщина с принципиальным лицом:
– Тише, граждане, тише… Все вы правы. Сейчас я вам отвечу… – Она лихорадочно листала какие-то бумаги. – Вот. Сейчас я вам отвечу… Мы, советские люди, строим светлое и радостное будущее, и наши люди должны выглядеть так же красиво, как их дела. У нас свобода, но свобода для здоровых людей, а для тунеядцев, распущенности и хулиганства у нас свободы нет и не будет! А откуда все? Вы спросите меня – откуда все это? Я отвечу: от так называемой западной культуры, музыки, моды! Пора прекратить эти безобразия, пора призвать на помощь дружинников и милицию, пора показать этим господам…
Зал одобрительно гудел.
– Я не вижу пострадавшего… – скромно повторила Элеонора Филипповна.
– Вот, и наша подсудимая… – запальчиво продолжала женщина с принципиальным лицом. – Посмотрите на нее!..
Зал с готовностью посмотрел, но, к разочарованию, не обнаружил ни брюк, ни особой прически. Прислонившись головой к бюсту Энгельса, Улыбка спала.
– Войдите.
Улыбка вошла. В комнате был полумрак. Когда глаза привыкли, она увидела гипнотизера. Он лежал на ковре, на полу. Перед ним стояла маленькая настольная лампа. От лампы на ковер падал ровный кружок света. В кружке лежали какие-то монеты.
– Пришла… – сказал гипнотизер. – Я знал, что ты придешь, но не думал, что так скоро. Садись. – Он указал на ковер, рядом с собой. – Видишь монету? – Он сунул ей под нос ржавый кружок. – Представь, она фальшивая.
– Надо же… – сказала Улыбка.
– Нет, ты послушай… Они думали меня надуть, это меня-то! Молокососы! И долго что-то, как говорится, вклеивали. А я молчу. Они посоветовались и немного сбросили. А я все молчу. Ну, еще сбросили. Словом, купил за бесценок. И эти олухи еще радовались, что меня надули.
– Но она же фальшивая, – сказала Улыбка.
– Ничего ты не понимаешь! – Гипнотизер даже подпрыгнул от удовольствия. – В том-то и дело, что монета ценна и как фальшивая. В восемнадцатом веке в Германии стали находить много кладов. Нумизматика стала модной, монет стало не хватать, их начали подделывать. Эти подделки бывают очень редкими. Да ты спишь совсем…
– Ничего, – пробормотала она.
– Нет, ты спишь. И давно это с тобой?
– Что?
– Засыпаешь, как говорится, на ходу?
– Не очень…
– Этого я и боялся. – Гипнотизер вздохнул. – Ну, что же, ложись. – Он указал на тахту.
Она легла.
– Ах, забыл совсем, у меня для тебя кое-что приготовлено! – Он вскочил с ковра, погасил свет.
Она слышала, как он пересек комнату, что-то щелкнуло, и в комнате пошел… снег. Под потолком крутился блестящий фонарь, и от него по комнате носились белые хлопья.
– Сам придумал. – Гипнотизер радостно потирал руки. – Так и знал, что тебе понравится.
Улыбка смотрела на фонарь. Ей казалось, что комната летит, и кружится, и проваливается куда-то.
– А я выхожу замуж, – сказала она.
– Замуж? – Гипнотизер озадаченно хмыкнул. – Ну, что ж, будем надеяться, что это тебе не повредит.
– И за кого же? – через некоторое время спросил он.
– За массая.
Гипнотизер досадливо поморщился.
– Что-то рыбное? – поинтересовался он.
– Вообще-то он нигериец, – сказала она, – но происходит из массаев.
– Надо же!
– Вообще-то он не совсем негр, – продолжала она, – бабушка у него была русская.
– Бывает, – сказал гипнотизер, – а дедушка?
– Дедушка – массай, отец – нигериец, мать – вроде бы массайка.
– Прекрасная родословная, – сказал гипнотизер. – А чем он занимается?
– Прыгает в высоту.
– Прыгун, значит? В высоту. А в длину он не прыгает?
– Нет.
– Что же он такой узкопрофильный?
Но Улыбка уже спала.
Вечерами приходил массай. Он приходил без переводчика и потому все время кивал и улыбался. Они кивали и улыбались ему в ответ. Он приносил на подпись какие-то бумаги. Поулыбавшись полчаса, массай убегал, а гипнотизер ложился на ковер и просил вызвать «скорую помощь», потому что у него выскочила челюсть… Улыбка же сворачивалась в клубок и засыпала.
Однажды, когда она проснулась, в комнате был агроном. Гипнотизер лежал на ковре и читал газету, агроном бегал вокруг него и что-то возбужденно говорил.
– Разбудите ее, добром прошу, разбудите!
– Спит и пусть себе спит, – отвечал гипнотизер. – Тебе нужно, сам ее и буди!
– Я разбужу, я сейчас всех разбужу!
– Ну, буди, буди, чего же ты не будишь? – ворчал гипнотизер.
– Не могу, – сдался агроном. – Сами знаете, что не могу. Ваша работа…
– Я тут ни при чем, – сказал гипнотизер, – так и было.
– Но вы же можете, можете! Что вам стоит?
– Не могу, – прервал гипнотизер. – Уедет она или останется – ее больше не разбудить. Редкий случай. Да ты не поймешь. Отстань! И не все ли равно, где спать?
– Это вам все равно! – взвился агроном. – А я требую объяснений!
– Ну и дурак, ишь разошелся, все равно не поймешь. Ну, да черт с тобой! Автогипноз – частичный, условнорефлекторный сон, произвольно вызываемый у самого себя. Наркотическая фаза. Понятно? Сомнамбулическая стадия. Понятно? Генерализованный рапорт, суггестия…
– Издеваетесь?
– Не понятно? Вот и дурак. Ну, ладно. Эта девица, как я сразу заметил, обладает удивительно редкой гипнабельностью, но это не гипнотический сон, это – состояние. Из девицы при случае могло получиться что угодно: художник, актер, поэт или химик, математик, физик… Но случаев не бывает, и ничего не получилось, и ничего больше уже не получится… А я не виноват, я – не случай. – Гипнотизер вздохнул. – Я тут ни при чем, не думал, что все случится так быстро. Пара месяцев, и человек готов. И, думаю, не без твоего участия…
– Но что же делать, что же делать?! – Агроном опустился на ковер. – Неужели ничего нельзя поделать?
– Попробуй. А лучше – ступай к черту. Наверное, кто-нибудь и может, но тебе это не под силу.
Агроном вскочил, подбежал к тахте.
– Улыбка, проснись, – тихо сказал он.
– Я не сплю, – отвечала она.
– Улыбка, давай поговорим. Сядь.
Она села.
– Скажи мне, зачем ты выходишь замуж за этого мазая?
– Массая, – поправила она.
– Хорошо, массая… Но зачем?
– А знаешь, бабушка у него была русская…
– При чем тут бабушка, какое мне дело до его бабушки…
– Не знаю, просто странно, он от этого ни капли не побелел.
Агроном вскочил и перебежал комнату по диагонали.
– Ну, хорошо. Оставим в покое бабушку. Но зачем тебе понадобилось все это?
– Что?
– Выходить за него замуж!
– Он сделал мне предложение.
– Но я, я тоже делал тебе предложение.
– Тебя тогда не было.
Агроном отбежал к окну и уткнулся лбом в стекло.
Гипнотизер включил фонарь, по комнате закружились белые хлопья.
– Там не будет снега? – спросила она.
Агроном подбежал к тахте.
– Да, да, не будет снега! – набросился он на нее. – Не будет зимы, не будет травы, не будет грибов, сена, лугов, полей… А будет жара, такая жара, ну как в бане! Будут змеи, крокодилы… москиты!
– Что за москиты?
– Вроде комаров!
– Ну, комары меня не очень любят.
– Ну, а крокодилы? Представляешь, даже и не выкупаться – вся река в крокодилах.
– Интересно, если приручить крокодила…
– Чепуха!
– И не чепуха… – вмешался гипнотизер. – Я читал: один туземец…
– Заткнитесь вы со своим туземцем! – заорал агроном.
– Я что, я – молчу…
Гипнотизер обиженно засопел.
– Вот и молчите, – огрызался агроном.
– Не кричи на него, – сказала Улыбка.
– Да кто на него кричит? А ты опомнись, опомнись, пока не поздно, подумай…
Он бегал по комнате, а фонарь все крутился, и комната проваливалась куда-то. Агроном разводил руками и поднимался над столом. Он летел по диагонали, покружил вокруг фонаря, уселся на шкафу, поболтал ногами… и вдруг с огромной скоростью понесся прямо на фонарь.
– Остановись!
Она вскрикнула, агроном расхохотался, комната ухнула.
На полу валялись осколки фонаря.
– Что же ты наделал? – протяжно заговорило над головой.
– Я говорила ему летать потише, – отвечала она.
– Им этого не объяснишь, – пробормотал гипнотизер.
Она ползала по полу, собирая осколки в подол.
Агроном лежал, и лица его видно не было. Она дотронулась до него.
– Ты разбился? – медленно спросила она. – Не надо было лететь на свет.
– Им этого не объяснишь, – пробормотал гипнотизер. – Они живут только сутки и ничего не успевают познать. Уже ночь, и он прожил свое…
– Он разбил фонарь, куда же полетят остальные?
– Остальные полетят в костер, – протяжно заговорило в дальнем углу.
– Потушите костер, потушите костер, потушите…
– Вы сами зажгли его…
– А-а-а-а-а-а-а-а…
Гипнотизер накрывал на стол.
– Проснулась? А не выпить ли нам чайку?
– А где агроном?
– Вон.
Агроном лежал на ковре, и лица его видно не было.
– Разбился… – прошептала она.
– Почему же разбился? – важно проговорил гипнотизер. – Я его усыпил. Уж больно расшумелся, пусть проспится…
– Старый болван, – сказал агроном.
– Так быстро? – огорчился гипнотизер. – Впрочем, такого психопата не так легко усыпить… Чай будешь пить?
– Буду, – проворчал агроном.
– Тогда вставай. Ты как пьешь-то – вприкуску или внакладку?
– Внакладку.
Они сидели за круглым столом, мерно вращался фонарь.
– Самое главное – не читать лежа… – сказал гипнотизер.
– Я всю жизнь читаю лежа, – возразил агроном.
– То-то и видать, – заметил гипнотизер.
– На зрение не жалуюсь, – заявил агроном.
– Это смотря что читать, – усмехнулся гипнотизер.
– Не все ли равно? – упрямился агроном.
– Нет, не говори. Вот у меня две соседки, с десяти лет читали лежа, а в пятнадцать были уже в очках.
– Я всю жизнь читаю лежа, – повторил агроном.
– Дурак! – обозлился гипнотизер.
Помолчали. Гипнотизер взял газету.
– Ай-яй-яй!..
– Что случилось?
– Трагическая гибель Рене Лекомба… – прочитал гипнотизер. – Париж. Во время шторма в районе Азорских островов погиб французский мореплаватель Рене Лекомб, который пытался в одиночку переплыть в небольшой лодке Атлантический океан…
– Доплавался, – сказал агроном.
– Любил плавать в одиночку… – сказал гипнотизер.
– Рене Лекомб… – повторила Улыбка.
Было рано. Выпал первый снег. Солнца еще не было, но снег был розовым и потому казался теплым. Тихие и розовые стояли деревья. Небо было очень низким и только у самой земли освещалось мягким розовым светом.
Массай шел сзади, Улыбка чувствовала, что идет он в ногу и наступает на ее следы.
Было тихо и очень много воздуха. Ветра не было, но воздух будто откуда-то прибывал. Из подворотни одного дома выскочил совсем молодой вислоухий щенок. Увидав снег, он сделал стойку и с громким лаем стал хватать снег зубами.
Массай издал победный клич и, держа зонтик наперевес, огромными прыжками кинулся на щенка. Щенок восторженно взвизгнул, и, дружно лая, они помчались вдоль по улице.
Два мальчика проводили их глазами и, забыв про все на свете, побежали следом. Мужик перестал шататься и долго протирал глаза.
И только серенькая прозрачная женщина ни капли не удивилась.
«Ну, что ж: негр, щенок, розовый снег…»
Если бы пробежал тигр, она тоже бы сказала: «Ну, что ж…»
«И правда, ничего странного», – подумала Улыбка.
Платформа была совсем пустая, но розовый снежный ковер уже густо прошивали черные пунктиры следов. Массай хотел взять щенка с собой – ему не разрешали. Он горячился и показывал документы – но ему не разрешали…
Улыбка смотрела в сторону вокзала. Еще можно было различить, среди прочих, их следы: большие – массая, поменьше – ее, маленькие – щенячьи. Следы подходили к самому вагону. Она проследила их в обратном направлении. Следы уходили под навес и кончались. Но там, на привокзальной площади, они начинались снова, шли по улице, пустырю и кончались у дома гипнотизера.
«Если пойти, ступая задом наперед, то можно прийти обратно», – подумала она.
– Возьми на память… – Перед ней стоял гипнотизер и протягивал ей ящичек – шахматную доску. – Тут монеты, которые тебе нравились, – говорил он.
– Спасибо, – отвечала она.
– Поищи там для меня соверен. Помнишь, я тебе рассказывал?
– Помню, – говорила она. – Поищу.
– Прощай, – сказал он.
– Прощайте, – сказала она.
Когда поезд тронулся, Улыбка задернула шторку на окне и легла. Когда же она проснулась, за окном было солнце и зеленое поле. У переезда стояла босоногая девчонка и махала рукой. Улыбка ответила ей и на мгновенье почувствовала себя этой девчонкой. Но в следующее мгновенье она опять спала.
Самолет она проспала целиком. Во сне слышала, как чей-то голос сказал:
«Летим над Атлантическим океаном…»
«Океанов всего четыре… – не просыпаясь, думала она, – Атлантический, Тихий, Индийский и Северный Ледовитый…»
«Рене Лекомб…»
Было жарко. Улыбка сидела на чемоданах. Перед ней была белая от пыли и солнца площадь. Справа, запряженные в повозки, стояли какие-то животные: не то ослы, не то волы. Слева – длинная белая постройка. Рядком, головой в тень, лежали черные неподвижные тела. Прошли двое мужчин в коротких штанишках. Две голые черные тени провели слона.
«Туфли-то совсем запылились…» – подумала она.
Достала платок, почистила туфли.
Потом послюнила палец и медленно вывела на пыльной шахматной доске круг, который означал не то луну, не то арбуз, не то баранку, не то просто – ноль.
1963
Валерий Попов
Ювобль
После работы он стоял на углу, и тут его кто-то так хлопнул по плечу, что стряхнул пепел с папиросы. То оказался старый его приятель, Баш или Кустовский, что-то в этом роде. Они прошли между штабелями бревен и вышли к набережной, усыпанной щепками. На опрокинутой лодке сидел старик, заросший, в пыльной кепочке, раскручивая в бутылке кефир. За лодкой, прямо на земле, сидел и плакал парень.
– Что это Витя плачет? – обращался к нему старик. – Кто это Витю обидел? За что? А зато Витю обидели… – Голос старика зазвенел. – За то Витю обидели, что он вчера восемь рублей показал и смылся.
И напрасно Витя говорил, что это были деньги на билет, что он уехать хотел, – старик его больше не слушал.
Войдя с Кустовским и оглядев всю картину, он поздоровался с парнем и стариком и удосужился выпить кефира. Бутылка пошла по кругу, потом по квадрату.
Потом вышло солнце, и они стояли у кирпичной стены и играли в пристенок тонкими, почти прозрачными пятаками. Он стоял над всеми, постукивая пятаком о кирпич, и рука его ходила плавно и точно, словно лебединая шея. Тут появился еще один игруля, в длинном зеленом пальто, до земли. У самой земли имелся карман, и из него торчала бутылка. Получался совсем уже праздник.
И он пришел после этого к ней и заснул на ее диване.
Потом он вдруг проснулся, неожиданно бодрый, и стал говорить ей, что все, конечно же, будет, и подарок он ей подарит, такой, знаешь, подарок, чтобы только им двоим, чтобы никому больше не пристроиться, только им.
– Понятно, – усмехнулась она, – то есть двуручную пилу.
– Слушай, – испугался он, – а чего никто не спит?
– Ждут, – прошептала она, – вскрика.
Тут он опять уснул, и проснулся глубокой ночью, и думал, в темноте лежа: чем это она волосы свои укладывает? Какой-то запах от них родной, волнующий.
Тут она потрогала голову и, думая, что он спит, встала и подошла к столу. Нагнув тяжелую бутылку пива, она налила его себе в горсть и провела ладонью по волосам. Одна капля легко покатилась по ее спине, но внизу спины, на белом плавном подъеме, стала замедляться, округляться, поблескивать, и, едва одолев подъем, оставив на нем половину себя, снова раскатилась до сгиба ноги, и за ним опять стала замедляться, задумываться…
Утром она шла, улыбаясь, сладко и гибко потягиваясь, и все смотрели на нее с осуждением. И она говорила, что вот сейчас расстегнет кофту и вытряхнет оттуда маленького чертика с бороденкой и бельмом и как он шлепнется в газон, на траву, быстро вскочит и побежит через улицу…
После этого они прожили месяц, но не все было хорошо. Временами он падал духом, и тогда, вперив свой взгляд с высоким глазным процентом и придав всему буквальный, пригвожденный смысл, он вдруг понимал, как все у него плохо. Но ведь понять так все, как часто люди вдруг понимают все, а именно по первой, самой грубой схеме, дело не такое уж хитрое, да только не стоит.
Но все же иногда бывало. Да еще бы и нет, если он сидел на диване, свесив ноги в пустоватых носках, одурев ото сна в жару, в этой комнате за городом, где ее уже третьи сутки не было.
И когда она все же явилась и подошла к нему, застенчиво улыбаясь своею наглой улыбкой, он оттолкнул ее и сбежал по деревянным ступенькам, два раза выстрелив дверьми.
А тут еще подскочили трое смутно знакомых людей и начали его бить, и сначала они его побеждали, а потом вдруг он стал их побеждать и избил всех троих, а у одного даже отнял очки и пуловер. Дальше он запутался в ботве и, в бешенстве порвав ее ногами, побежал через ямы, осыпая в них землю. Дальше шли куры, башни, огороды, сады, какие-то непонятные. У кузницы он со звоном залез на колесницу и просидел на ней до утра. Он сидел один на высоко вознесенном холодном железном стульчике, а на земле, направленные от него во все стороны, как для обороны, стояли системой кривые ржавые ножи. Утром, заметив это свое положение, он засмеялся, слез и пошел домой.
Ожидая там увидеть обычную реакцию, он был удивлен, как она, лежа животом на полу возле сваленной в углу репы, вырезала из нее ножом правильные кубики и, оглядев их, съедала. Наверное, подумал он, будь посильнее мой толчок, была бы и форма кубиков посложнее. А может, наоборот. Кто ее знает. Видно, есть в ней эта защищенность, это спасительное смещение. Плохо тем, у кого этого смещения совсем нету, у кого при виде почты обязательно появляется мысль о письмах. Таких и погубить легко. Так нельзя. И как наша земля имеет атмосферу, в которой изменяются, разрушаются, сгорают летящие в нее метеориты, так и человек должен иметь атмосферу духовную, где изменяются, разрушаются, сгорают летящие в него несчастья.
Так они жили до глубокой осени. Спали, а потом гуляли по длинным широким каналам с питьевой водой, с белесой вьющейся травой на дне.
И однажды увидели они ровный пруд, тоже питьевой, куда сходились все эти каналы. Из пруда приподнимался остров, и на нем стоял старый замок. Они смотрели на него, смотрели и вдруг вспомнили его историю. Как прожили здесь жизнь по несчастью попавшие сюда иностранные принц и принцесса. И был это даже не замок, а памятник их тяжелым старинным отношениям. Вот эту башню с площадкой, например, построил он для начала разговора. Чтобы, взойдя на нее с принцессой, сказать как бы между прочим: «А сегодня ветрено, дорогая». А та ему на это в ответ пристроила флигель с кривыми окошками, чтобы, сидя в их освещении, сказать иронически: «М-да». А эта длинная кирпичная галерея, ведущая от его покоев к ее, чтобы пройти по ней единственный раз и, вытирая слезу, сказать: «Прости, я задержался на охоте».
И уже на старости лет потянула она висячий балкон, чтобы спросить его какую-то мелочь, да позабыла, что хотела, да так он и остался недостроен. А сейчас в замке и на острове жили старушки в белых платочках. Они плакали, копали огород, удили рыбу. От острова до дерева на берегу была протянута тонкая проволока, и, перехватывая по ней сухими руками, две старухи плыли на лодке. Потом одна повернула, а другая выскочила на травку, подняла руку и с криком «Такси!» скрылась в глубь континента.
Свою избушку они нашли по бревну, которое светилось в темноте. Они вошли, и он зажег спичку. Появились два весла, стол, высокая деревянная тарелка. Спичка разгорелась и стала похожа на трехцветный французский флаг. Потом она погасла, и больше они спичек не зажигали.
О, как он жил раньше, думая, что вот рука – это рука, не замечая ее размытости, некоего хилого облачка вокруг нее и вокруг всего остального. И не чувствуя, что вот стол – это не совсем стол, и не только стол, а еще что-то, и как раз этим-то люди еще и живы.
Рано утром тихо постучали в дверь, и вошел маленький остроносый человек. Это был хозяин избушки.
– Скажите, – пробормотал он, – ежи к вам ночью не заходили?
– Заходили, – сказала она, – двое. Элегантные, в галстуках.
– Ну ладно, – заторопился он, – я пойду.
И исчез. Они вышли на улицу, поздоровались со старушкой, сидевшей на завалинке, и стали умываться водой из бочки. И вдруг увидели, что по улице идет их синеглазый хозяин, в сапогах и с ружьем, и ведет на суровой нитке маленькую вертлявую собаку.
– О, – сказала старушка, – смотрите, топить повел.
Хозяин вздрогнул, и подбежал к старушке, и долго кричал.
Потом махнул рукой и пошел дальше, на ходу заряжая ружье.
Они оделись и пошли гулять. День был похож на вечер. Они зашли в магазин и купили пива, хлеба и пачку твердого печенья с тревожным названием «В дорогу». За магазином начинался лес. В лесу горели костры из листьев, и ног не было видно из-за дыма. Они шли молча, по колено в дыму.
– Скоро я уеду, – сказала она.
– Да, – сказал он, – но мы купим голубей. Будут прилетать голуби и приносить письма.
– Да, – согласилась она, – голуби будут приносить письма. Письма и бандероли.
Они зашли глубоко в лес, и костров уже больше не было. Листья то поднимались все сразу, то так же все сразу опускались.
Вечером они пошли в дом отдыха, который был за горой. Они прошли мимо пустых дач, мимо бассейна и столовой. Все были на танцплощадке, исполняя танец «Минутка».
– Пойдем, – сказала она.
Они пошли обратно. Было совсем темно, только белела известковая дорожка. Они спустились в деревню и остановились отдохнуть у почты. По широкой улице шеренгой шли девушки. Вдруг из темноты на дорогу вышел солдат. Он стоял широко расставив ноги. Воротничок его был расстегнут, пилотка надвинута на глаза. Когда к нему подошли девушки, он толкнул одну из них плечом. Она остановилась перед ним. А шеренга сомкнулась и ровным шагом двинулась дальше. Навстречу следующему солдату, поменьше.
– Знаешь, – сказала она, – я по вечерам лучше буду сидеть дома.
– Что ж ты будешь делать?
– Вязать.
– Свяжешь мне свитер, – сказал он.
– И плащ, – сказала она.
– И трость, – сказал он.
– И деньги, – сказала она.
Они шли вдоль пустынного залива. Все давно уже отсюда уехали, и дачи стояли заколоченные. Осталась тут одна только собака по имени Стручок. Она действительно походила на стручок – без шерсти, плоская, с голой кожей, раздувавшейся только на голове, на сердце и на желудке. Когда здесь жили люди, она делала лишь то, чего все от нее ждали, – лаяла, грызла кости, стояла на задних лапах, но делала все это неохотно, спустя рукава, понимая, что вокруг много собак, и если не она, то они сделают все это. И потом – везде ходили люди, что-то делали, обсуждали и опять делали, и, открыв глаза и увидев их, она спокойно засыпала. Но люди уезжали и увозили собак, и чем меньше их было, тем быстрее они уезжали. И она спала все меньше, все неспокойней, и сейчас, среди пустых деревянных домов, как свободно и странно она себя вела! Как выходила на площадку с мокрой волейбольной сеткой и начинала вдруг прыгать на нее – беззвучно, с закрытыми глазами, и, попадая лапами, запутываясь, падала на бок и на спину, и сразу, не слизнув грязи и воды, снова прыгала как заведенная. Или как долго и без брызг ходила она по ровной грязной воде залива, внезапно вынимала из нее белесых бьющихся жучков и съедала их, тряся головой.
Рано утром она вылезала из поваленной дощатой кассы, облепленная билетами, грязными и мокрыми, но целыми, с неоторванным контролем. Она уже привыкла, что людей нет. Раньше они ходили всюду, хлеща ее шнурками от ботинок, а теперь их стало меньше, и они перестали двигаться и стояли на тумбах, белые и неподвижные, среди клумб и газонов. Она бежала мимо них вверх, туда, где в овраге в густой траве день и ночь горела оставленная лампочка, и трава вокруг нее стала как сено и кололась. Иногда она бежала вниз, где в деревянном домике без стен, вывалившись наполовину через дырку в сетке, висел забытый бильярдный шар. Она стояла, касаясь его носом, а потом бежала дальше. Скоро у нее начался кашель, и она кашляла по ночам в будке. И думала, что вот осталась совсем одна, но уходить ей отсюда нельзя, потому что без нее это царство предметов, хоть чуть-чуть сцепившихся друг с другом, исчезнет и останутся лишь камень, дерево, глина, вода и холодный пустой воздух.
Уже очень поздно они сидели в столовой. Там горела одна только лампочка, высоко. Им дали салат и две тарелочки с бешено изрубленной селедкой. В приоткрытую дверь влетела маленькая тучка, пролетела над полом, развеваясь, и налила под их столом лужу. Пора было уходить. Она спускалась по деревянным, соскребанным ножом ступенькам, выжимая из них воду туфлями цвета лазурных прожилок на ногах. Ее плащ, слегка отставая от ее движений, стоял, переливаясь, потом ломался и опять стоял, немного больше, чем нужно, словно сохраняя память. Потом она остановилась, и он подошел и встал за ней в очередь. Она постояла и повернулась. Плащ ее сделал то же самое. Лицо ее было покрыто кожей, такой же тонкой и прозрачной, как кожа глаза. Из ее носа шел некоторый свет. Иногда она закрывала глаза и дула с нижней губы на волосы.
Подошел автобус с лампочками под толстой бутылочной крышей. В нем было только два места, в разных его концах. Увидев это, пассажиры заволновались, затеяли пересадку, в которую пытались вовлечь и водителя. И наконец открылось два места рядом. Они сели, почувствовав головами шепот двух старух, сидящих сзади. Старушки шептались очень долго и своим шепотом нагрели весь автобус.
