Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е"
Автор книги: Сергей Вольф
Соавторы: Олег Григорьев,Александр Кондратов,Валерий Попов,Борис Иванов,Рид Грачев,Федор Чирсков,Инга Петкевич,Андрей Битов,Генрих Шеф,Борис Вахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
Сначала это была просто волна успокоения, словно его хотели утешить. Он пытался понять, где в пространстве находится предмет его связи, потому что что же это такое за ощущение наполненности, которое пришло к нему вместе с красными и голубыми искорками, вспыхнувшими во тьме? Потом, как в фонтане с цветной подсветкой, начались всплески голубых, красных, черных струй или взмахи цветных опахал, огоньки, которые постепенно осветили контуры этого существа, которое в своем свечении напоминало экзотический цветник. Эта «клумба» имела довольно широкое основание, состоящее из тысяч мягчайших волокнистых рецепторов, которыми она могла касаться интересующих ее предметов. Тело ее состояло как бы из нескольких ярусов, широких внизу и сужающихся кверху, и на каждом из ярусов вспыхивали фосфоресцирующие небольшие щупальцы, которыми она колыхала, как колышет морская волна водоросли. Вскоре Кирилл понял, что своим цветением она призывает самца, который вскоре и появился. Это было гораздо менее привлекательное существо, напоминающее осьминога. Тело его было покрыто бурой, со светлыми рисунками, кожей. У него было гораздо меньше щупальцев, чем у самки, но зато они были гораздо сильнее и длинней. Кроме того, впереди у него между щупальцами колыхались белесые волокна, удивительно напоминающие бороду. Так же, как и у самки, у него было круглое широкое основание, которым он присасывался к твердым предметам. По колыханию его бороды Кирилл понял, что он требует внимания самки к себе. В возбуждении раскинув щупальцы по сторонам, самец взвился выше, а самка повернулась своим основанием к самцу, они соединились, и волокнистые их рецепторы переплелись.
Простыня на постели Кирилла сбилась в комок, он сидел, подложив под локоть подушку, и лихорадочно размышлял о том, как заявить о себе этим существам, как объяснить им свое вмешательство. Теперь его сознание было возбуждено настолько, что никакой сон, даже если он и придет сегодня ночью, не сможет остановить поток его видений и мыслей. Кирилл заснул на четыре часа, а когда проснулся, понял, что и самец и самка знают, что их существование обнаружено на Земле. Еще не проснувшись, он уловил ощущение враждебности к себе со стороны самца, а также и то, что самка пытается смирить его гнев. Было восемь часов утра, за окном отчаянно чирикали воробьи и с натужным сопением проезжала поливальная машина. Смятая постель сбилась в комок, и похудевший Кирилл, сосредоточившись и боясь, что его связь с космосом прервется, лежал на растерзанной кровати, не зная, как одеться и умыться, не отвлекаясь. Теперь он понимал, что размеры «цветов» были гораздо большими, чем ему показалось вначале. Возможно, они были выше человеческого роста, не говоря уже о ширине. Тогда он понял, что суть этих существ состоит в том, что они обмениваются чувствами и образами между собой и только так и могут влиять друг на друга и на окружающий мир. Короче говоря, они обладали свойствами, которые еще позавчера казались Кириллу невероятными и которыми теперь обладал он сам. По изощренности чувственной организации они, безусловно, обогнали людей, они свободно обменивались желаниями, зрительными представлениями, отлично воспринимали мельчайшие оттенки во внутренней жизни Кирилла. Самка отнеслась к нему настолько благосклонно, что передала ему несколько изображений, когда он мысленно попросил ее об этом. Обмен мыслями у них шел, как ни странно, бессловесно. Они отлично понимали друг друга, просто воображая себе предмет, который их интересовал. Вскоре Кирилл узнал, что живут «цветы» в полужидкой среде, оболочка которой представляет собой полукруглое непрозрачное изолированное тело, которое они сами для себя выращивают. Могущество «цветов» состоит не в способности своими руками приспосабливать неживые предметы, а в изощренном умении выращивать для себя органические тела, которые им бывают необходимы.
В это утро Кирилл уже не находился ни в смятении, ни в недоумении, теперь единственное, чего он боялся, – это чтобы ему не помешали узнать все, что только можно, о «цветах». Стыдясь захламленной кухни, которую самка «цветка» могла при желании увидеть его глазами, Кирилл выпил недокипяченный чай и съел бутерброд с паштетом, который показался ему несвежим. Всякий раз прося мысленно извинений у «цветка», он отвлекался, чтобы перелистать газету или сказать несколько слов матери. Его занимал вопрос, как самка ухитряется понимать его, говорящего по-русски, но он скоро объяснил это тем, что «цветы» должны быть культурой настолько совершенной и утонченной, чтобы понимать человеческие слова по тем мельчайшим эмоциональным оттенкам, которые сопровождают их в любом языке, и улавливать интонации.
С удивлением Кирилл замечал, что ночь просветления, которую он провел в таком напряжении, для других прошла, казалось, бесследно. Или они это тщательно скрывали. Ну, что ж, тем лучше, теперь вы, может быть, оставите меня в покое. Мать теперь не видела на его лице выражения недоумения или вопроса и вообще находила, что он выглядит хорошо, хотя и несколько утомленно. Она постаралась не раздражать его разговорами и ушла из кухни. Кирилл скорчился от напряжения и вновь увидел «цветы». Теперь уже самец, белесая борода которого мягко колыхалась, стремительно передвигался, а грациозная самка плыла сзади. Кирилл увидел, как вокруг большого самца сгруппировались незнакомые ему существа меньших размеров, более темной окраски, менее красивые. Это были либо их порождения, либо несколько иные существа, неспособные существовать самостоятельно, без направляющего руководства большого самца. Сколько было этих существ, Кирилл не смог определить и решил, что сейчас они разбросаны по космосу, но живут, ориентируясь на самца. Его гипнотическая энергия давала им направление движения, ставила цели, которые они должны были преследовать. Для каждого из них эта деятельность была непостижимой и бессмысленной, и каждый из них ни за что не решился бы на самостоятельное существование, потому что тогда жизнь поставила бы задачи, решить которые им было и страшно и невозможно. Главный же самец наблюдал через их сознание все, что его интересовало, и сам принимал решения, недоступные их уму. За эти решения отвечал один самец, но у «цветков» и мысли не могло возникнуть о его неправоте.
Кирилл смотрел на непонятные движения самца, но вскоре понял, что речь идет о том, что их существование обнаружено на Земле. И, как мыслил самец, существа, их обнаружившие, должны погибнуть. Это удивило Кирилла и совсем не испугало. Его не оставляло ощущение своей духовной мощи, способности превзойти «цветы» в той области, в которой заключалось их прошлое могущество. Потому что оно состояло не только в способности проникать на расстоянии в духовную сферу любого живого существа и воспринимать его внутреннюю жизнь. Открытие Кирилла состояло в другом, в том, что цветы оказывали гипнотическое воздействие на людей, попадающих в поле их восприятия. Они расшатывали сознание, они толкали на ошибки, вызывали катастрофы, они упорно оказывали давление на все радостные проявления жизни в сознании каждого человека и всего человечества. Цели их были очень просты – уничтожение человеческой жизни и заселение освободившихся пространств. Не имея возможности уничтожить людей физически, они добивались этого своими средствами: дробя и подчиняя себе сознание человечества. Как давно? Может быть, на протяжении всей человеческой истории. И не есть ли, если это верно, вся история человечества – история неосознанной борьбы с внешним давлением, угнетением, история подспудного стремления человечества освободиться от этого угнетающего влияния? И не «цветы» ли виноваты в том, что человечество, само того не сознавая, стояло на грани ядерной катастрофы, которая лишь теперь, когда оно получило защиту в виде сознания Кирилла, становится не столь реальной? Только тогда он понял, что «цветы» уже почти подготовили человечество психологически к катастрофе и только его вмешательство выявило, хотя и не прекратило их гипнотическое воздействие, которое должно было вызвать ядерную войну в несколько ближайших дней. Чем еще, кроме постороннего вмешательства, можно здраво объяснить тот факт, что человечество, еще далеко не исчерпав возможностей расселения и устройства жизни на Земле, сознательно идет навстречу своей гибели? Откуда эта ненависть к себе подобным, эта тяга к убийству? Не есть ли это отражение, бессознательное повторение психологических основ общества «цветов», которое существует на беспрекословном подчинении внутри общества и органической неприязни и агрессивности по отношению к любым другим проявлениям жизни вне их общества? И не следует ли людям отбросить свои все-таки земные, не посторонние мотивы для ненависти друг к другу перед лицом очевидной опасности извне?
Кирилл вышел во двор, встретивший его мягким ветерком, свежестью и, если поднять глаза выше желтых стен, расплывшимися на неярком небе облаками с дымными краями. Он еще не знал, куда идти, когда, обогнув штабеля дров, вступил во влажную тень от ворот и чуть не попал в лужу на месте выбитых кем-то булыжников. Он вышел на улицу, как всегда показавшуюся ему новой и необыкновенной. Все вокруг закипало и точно творилось заново. Перейдя поближе к воде и на минуту усомнившись в том, что он выглядит достаточно прилично, Кирилл одернул пиджак так, что воротник его лег выше рубашки, еще чистой, на слегка заросшую уже сзади шею. Нелепый и неопрятный, сипя, промчался самосвал, задел край лужи в переулке и, подпрыгивая на жестких рессорах, унесся, освобождая Кириллу дорогу. На набережной Мойки две старухи влачили навстречу друг другу тяготы бессильной старости и бедности. Мойка выгибала спину в сторону Дворцовой площади и потом прямиком устремлялась мимо однообразных высоких домов к Невскому проспекту, под мост, где запах гнили, плеск и глухой шумок проезжающих тяжелых автобусов. Кирилл казался себе необыкновенно ловким. Одну руку он держал в кармане, где был мягкий комок носового платка, другая решительно уходила за спину с каждым шагом по тяжелым, плохо подогнанным плитам набережной. Он спрыгнул с гранита, обошел влажную грязь просыхающей лужи и взглянул через перила набережной на спуск к воде, стенки которого были выпачканы мазутом еще с тех времен, когда вода заливала его и поднималась по его широким ступеням. Вне связей между собой, лишенные каких-либо соответствий, повсюду мелькали люди: дети бросали тяжелые, пачкающие руки булыжники, которые, глухо булькнув, опускались на илистое дно рядом с проржавленным остовом кровати; женщина в кофте с короткими рукавами стояла на подоконнике второго этажа и макала тяжелую тряпку в ведро с горячей водой, от которого бежала грязная струйка и лилась на крашеный пол, под батарею парового отопления. Две девушки перебегали мост, а еще одна, некрасивая, прогуливалась по противоположной стороне с серой собакой, кто-то исчезал в дверях парадной, кто-то нес бидон с молоком. Кирилл оборачивался, вглядываясь в людей, спотыкаясь и стараясь привести все, что видел, в общее соответствие. Он остановился у окна маленького магазина и на минуту забылся, потом вспомнил, что остановился, чтобы завязать шнурок на ботинке. Он отметил, что ботинки изрядно запылились, но это не означало, что он устал или прошел слишком много. И он продолжал идти, все время сворачивая и меняя направление, глядя на фасады домов и ни на минуту не ослабляя своей сосредоточенности. Никто из тех, кто встречался ему на пути или обгонял его, никто из них не видел на лице Кирилла того, что было внутри. Мысль о том, что все тяготы в его жизни можно объяснить внушением «цветов», продолжала его волновать. Только сейчас постепенно ему становилось видно все значение его открытия и его собственная роль в предстоящем спасении человечества. Хотя он всю жизнь мечтал о том, чтобы своими деяниями вызвать благодарность людей, все же миссия единственного и всемогущего благодетеля казалась ему неестественной и тягостной. Но в то же время он понимал, на какую высоту поднимает его совершенное открытие, какие почести ждут его в самом ближайшем будущем, и внутренне ликовал. Но стоял пасмурный денек, и стена за его спиной была сумрачной и голой, и ни один прохожий не остановил взгляда на Кирилле. Наморщив лоб от напряжения, он пытался внушить самцу «цветов» соответствующий человеческой природе принцип правомерности всякой жизни самой по себе, доказывал, что существование людей отнюдь не предполагает гибели «цветов», что человечество не будет чувствовать к ним ни малейшей враждебности и что польза от общения будет обоюдной. На минуту самец, казалось, успокаивался, но спустя недолгое время вновь напрягал щупальцы и развевал ими, выдавая этим свои враждебные намерения, и еще больше приходил в неистовство от того, что не мог скрыть свою агрессивность. Так, Кирилл понял, что «цветы» – давние враги человечества и что в этом была их физиологическая сущность, что общество «цветов», будучи благостным внутри себя, питает непреодолимую враждебность ко всему, что существует вне его или иначе. Впервые Кирилл подумал, что терпимость к другим проявлениям жизни есть высший человеческий принцип, которого люди, впрочем, не всегда придерживаются. Понял он и то, что «цветы» никогда не примут этого принципа, и не потому, что они считают его неправильным, а просто по своей физиологической сути и организации. Кирилл решил вступить в борьбу с самцом как началом всей «цветковой» цивилизации, хотя это и противоречило терпимости. Человеческая этика включает в себя и агрессивность; она есть как бы промежуточная ступень между принципом полного принятия иной жизни и «цветковой» замкнутостью. Но в отношениях с низшей цивилизацией надо принимать методы этой низшей, если нельзя заставить ее руководствоваться высшими принципами.
Кирилл сжимал пальцами веки и, наклонившись, без труда вновь видел самца, и, лишь краем задевая поле его зрения, разбегались черные с красными и синими огоньками существа, по форме напоминающие жбаны с водой. Какая ответственность лежала теперь на Кирилле! Его поразила мысль, что, пока он был отвлечен собственной жизнью, «цветы» что-то стали предпринимать для уничтожения людей в той мере, в которой они были способны на это. Возможно, они стали передвигаться в космосе по направлению к Земле, стремясь усилить свое гипнотическое воздействие, вызывая у людей страх, подозрительность, раздражение, укрепляя принятые под их воздействием решения об убийствах, выявляя импульсы жестокости и зверства. Их принципом было разделять нечто цельное на противоположности и затем резко сталкивать их, вызывая при этом взрыв противоречий, войну, ненависть и наполняя обе враждующие стороны уверенностью в необходимости осмысленных убийств и собственной гибели. Они находили слабые звенья в коллективном сознании человечества и, найдя их, усиливали свой омрачающий гипнотизм. Больше всего Кирилл боялся, что «цветам» удастся в ближайшие часы и дни столкнуть две главные противоположности, которые им ценой длительных и напряженных усилий удалось выявить в чистом виде, – Восток и Запад. Но при этом он сознавал, что та система, через которую они нагнетали напряженность, нарушена присутствием его сознания, его внутреннего ока в сфере влияния «цветов», и это не позволит им вызвать катастрофу.
Он остановился перед газетным листом на улице и некоторое время его разглядывал. Он прочитал три небольшие статейки, вернее сказать, внимательно просмотрел типографские значки на сыром бумажном поле, но ни на секунду его сознание не отвлекалось на чтение. Он уже не помнил, как сюда попал, на чужую улицу с остовом дома, огороженного деревянным забором, обшитым четырехугольными планками-украшениями в стиле ампир. Газета на щите слегка надувалась пузырем, из ворот вышла дворничиха и остановилась, оглядываясь на подворотню. Навстречу шел Саша, еще не замечая Кирилла и хмуря лоб. Он приближался, словно прошлая жизнь Кирилла, ушедшая сейчас далеко и, быть может, безвозвратно. Кириллу стало мучительно неловко за себя, за то, что он не знал, о чем ему говорить с Сашей, и он счел бы за благо спрятаться или отвернуться. Большую уверенность ему придало то, что он и сам не понимал, что занесло Сашу сюда, одного, без портфеля, и то, что он тоже, казалось, погружен в себя. А Саша понял, что идут они оба без определенных целей, если не считать, конечно, что сам он шел с твердым планом – составить себе представление об архитектуре этой части города. Он вообще всю жизнь был чем-то занят.
– Ты как тут оказался? – Он спросил это так, словно пребывание здесь его самого было вполне естественным, и вызвал у Кирилла кривую улыбку.
– Да так, ты это позже узнаешь.
Не мог же он сказать, что пришел сюда, чтобы вести переговоры с космическими существами, а выдумывать истории о том, что здесь за углом живет знакомая девушка, не было ни малейшей возможности, потому что все его внимание было направлено на то, чтобы не упустить поползновений самца, который теперь, как прожектор, испускал какую-то непонятную энергию и весь колыхался в растворе, напоминающем желтоватый бульон. Пока они дошли до перекрестка, Кирилл понял, что все окружающие питают к нему непреодолимую неприязнь под воздействием гипноза «цветов» и им внушается мысль о необходимости убить Кирилла. Он только немного побледнел, когда это понял, но ни на минуту не потерял самообладания. И Саша, который сейчас что-то тихо и задумчиво говорил, явно был искушаем тем же. И что особенно оскорбило Кирилла, не делал ни малейшей попытки освободиться от чувства враждебности к нему. Теперь Кирилл понял, что связь между людьми, которую он еще недавно не мог уловить, существует и направляется «цветами» прежде всего против Кирилла, которого они считают своим главным врагом. Он понял, что теперь ему предстоит жить в черном кольце враждебности. Они сели на большую белую тяжелую скамью и спугнули стаю воробьев, купающихся в пыли, таких же серых, как и пыль на дорожке сада. Саша смотрел на собственные ботинки.
– Как ты живешь последнее время?
– Сразу не расскажешь. Жил плохо, теперь будет веселее, я думаю. Самое главное – докопаться до причины неприятностей. Я имею в виду не учебные неприятности и не денежные, и с ними жить хорошо. Но не казалось ли тебе, что мы часто неудачливы, несчастны по причинам, от нас не зависящим, по вине самой нашей природы?
Саша ответил:
– Думаю, природа тут ни при чем. Все зависит от обстоятельств, в которых мы находимся.
– Разумеется, но эти обстоятельства лежат в области общей жизни, а это тоже природа. Тебе не кажется, что это можно объяснить довольно просто?
– Ты хочешь сказать, что мы сами в этом виноваты?
– Вся твоя славянская душа в этих словах. Не мы сами, но наша природа или природа вне нас. Я думаю, что надо открыть одну общую причину и осмыслить ее.
– Ты уходишь куда-то в область метафизики. Я этого не понимаю. Я думаю, что в любом несчастье виноват либо я сам, либо кто-то другой. В первом случае справедливость рано или поздно восторжествует, потому что это вопрос моей совести. Во втором – она может дать крен, а то и совсем покоситься. Мне кажется, что объективной справедливости вообще нет.
– Верно. Меня интересует вопрос: почему? Если человеческая природа этого требует и ничто нечеловеческое этому не мешает, то почему бы ей не существовать?
Саша закинул руку за спину скамейки:
– Ну, ты, кажется, уже все вопросы решил. У меня все сложнее. Я склонен искать причины несчастья в другом человеке. Я к нему имею большие претензии. Может быть, выступишь в его защиту?
– Это опять-таки либо внутреннее несовершенство, либо внешнее влияние. Но почему человек должен быть несовершенен? Какой в этом смысл? Раз мы живем и нас много, у нас должна быть общая радость, которая оправдала бы жизнь, а если мы несчастливы, то зачем мы живем? Ради какого-то злого божества? У меня на этот счет есть свои наблюдения. Я тебе их изложу, когда они станут для меня яснее. А сейчас побегу.
Кирилл встал, и они пожали друг другу руки. Его почти бил озноб от собственной скромности.
У Саши было свойство, из-за которого он почти всегда находился в состоянии недовольства собой, – он все время ставил себе невыполнимые задачи. Когда одна из задач не решалась, он впадал в уныние и безнадежность. Но после минутной усталости наступало обновление, у него в груди просыпался родник радости и надежды, и тогда он ставил перед собой новую задачу, не менее сложную. К этому его толкало легкое опьянение радостью, которое он в эти минуты переживал. Его жизнь складывалась из более или менее существенных удач, неудач и неистребимого оптимизма. И все же редко, может быть раз в год, на определенном рубеже он устраивал себе большую ревизию и с усталой трезвостью видел, что предполагаемое и намеченное не осуществлено. Это были тяжелые дни, когда он выбивался из обычной колеи, отчаянно перечеркивал все, что было достигнуто раньше, и, предвидя новое возрождение, с некоторой необоснованностью думал, что он изменился за последнее время и что с завтрашнего дня все пойдет иначе. Главной же его целью было так же полно чувствовать молодость, так же, как чувствовали ее другие, а это было ему известно из литературы. Если говорить грубо, то он хотел бы тоже писать что-то, что было бы не менее интересно и привлекательно, чем то, что он читал. По литературе у него сложилось совершенно определенное представление о радостной и трагической наполненности человеческого существования. Почти бессознательно он примерял ее к собственной жизни, но ни в тоске, ни в отчаянии не мог преодолеть скучного, однообразного ее течения. Прежде всего, его поражали своей ущербностью вещи вокруг него: своды коридора, скамьи под желтоватыми лампочками, сваленные в углу стулья – все это казалось ему недостаточным для полноценного переживания, а его собственная личность, затерявшаяся в безысходной тоске пустого коридорного пространства, – жалкой и загнанной. В такие минуты он сомневался в своем призвании, в возможности личного счастья, в том, что он когда-нибудь еще будет получать удовольствие от жизни. Но позже, когда он воображал себе завтрашний день, он опять казался ему интересным и экзотичным, и опять реальность вначале манила, а потом разочаровывала и не удовлетворяла. Некому было вести статистику этих всплесков, но с каждым месяцем, годом они ощущались слабее и спокойнее. Но вновь и вновь, лежа ночью в постели или спеша к автобусу, он заставлял себя поверить, что на самом деле жизнь полна, по крайней мере в свои главные моменты, и только обходит его стороной. Точно так же он относился и к женщинам: ему казалось, что настоящие женщины не попадаются на его пути, и не знал, что его требования к ним нереальны.
Он долго добирался до остановки автобуса, который, равномерно раскачиваясь на неровностях асфальта, нес его через город мимо светящихся витрин продовольственных магазинов, мимо занавешенных окон ресторанов, мимо вечерней толпы, все время возникающей и пропадающей позади, к Неве, через нее, дальше, в пустынность Первой линии, в оживление Большого проспекта, где желтоватой пеленой распускались листья на деревьях и где как раз такая матовость в освещении, когда половина девушек кажутся затаившими в полутьме очарование и тайну. Саша вышел на одну остановку раньше, чем обычно: он вспомнил, что дома, в общежитии, нет ни хлеба, ни какой-либо другой еды, кроме борща, который он сварил три дня назад и который был уже несвежим. В булочной было светло и пустынно, и деньги позволяли купить еще и «выборгскую» сдобу, которую он любил есть с чаем. После непродолжительного топтания у кассы, где он отказался от лотерейного билета и получил шестьдесят пять копеек сдачи, нужно было еще вернуться назад, чтобы посмотреть, что идет завтра вечером в «Совете», и, если есть, купить пельмени. Их продала ему продавщица с сонными распутными глазами и маленькими руками. В рассеянности Саша прошелся вдоль прилавков, разглядывая без определенной цели полукопченые колбасы, и вышел опять на улицу. Поскорее вернуться домой и все обдумать, отдыхая на кровати, головой на рыхлой подушке. Но надо еще свернуть налево и зайти на почту: нет ли писем. Его тяга к дому все не могла осуществиться, и это вызывало в нем чувство усталого раздражения. Какая уж тут полная жизнь, если все слоняешься по таким местам, где жизнь твоя находит простейшее выражение: прийти, отдать деньги, взять что-то взамен и уйти, держа в руках еще одну улику однообразия – вчерашний батон и коробку с «русскими» пельменями. Но нельзя не заметить, что все становится яснее, когда появляется заманчивая, бодрящая цель: ну, хотя бы сварить пельмени и выпить на закуску чай со сгущенным молоком.
Всякий раз после того, как с писком и скрежетом закрывались за ним двери общежития, жизнь входила в давным-давно установленные рамки, в которых день мог длиться как три дня, неделя или месяц – от стипендии до стипендии. Саша не относился к разряду бодрых шутников и актеров, которые обязательно появляются в студенческой компании, к разряду людей, втайне утомленных своей бодростью и веселостью, находящих самих себя только перед сном, в темноте, жалуясь и стряхивая с себя фальшь ежедневной роли. Саша всегда стремился быть естественным с самим собой и предпочитал холодное сознание скуки и однообразия будней отчаянному вызову, на который пускаются вечные остроумцы и оригиналы, люди совсем слабые и беззащитные, если понаблюдать за ними долгое время.
Он не обратил особого внимания на девушек с закрученными на висках волосами, хотя одна из них была в облегающих синих брюках, и, уже мысленно войдя в обычную колею, двинулся по коридору налево, минуя застоявшиеся запахи кухни, к лестнице. Он поднялся наверх, стараясь не наступать на каждую третью ступеньку и поздоровавшись со знакомыми в необходимом тоне: весело, тихо, сосредоточенно, небрежно, серьезно, но всегда уважительно. Размышляя о том, почему нет писем из дома, он вошел в 65-ю комнату, на двери которой были написаны неумелой рукой коменданта четыре фамилии, хотя жили в ней только трое. За квадратным, обитым голубым пластиком обеденным столом сидел, обложившись книгами, инвалид Коля и едва поднял глаза над учебником. С выражением озабоченности и углубленности на лице Саша переоделся, взглянул на полку и обнаружил, что сгущенное молоко выпито, это тотчас подтвердил Коля, добавив, что за ним не пропадет.
Через полчаса, сладостно переваривая пельмени и «выборгскую» сдобу, Саша взглянул на часы и прилег на кровать, растормошив и взбив предварительно свою рыхлую подушку. Его потянуло в сон, но он боялся этого естественного состояния, потому что малейшие послабления в этом деле вели к ужасающей потере времени. Хотя ему не хотелось сейчас ничего, кроме как почитать для души Мериме, он старался подготовить себя к тому, чтобы встать и попытаться извлечь с помощью вечной ручки с кривым пером те ощущения, которые он накапливал в себе последнее время и которые путались в его сознании с Мериме. Но он не встал и не сделал этого, потому что в комнату вошла Галя и села на край его постели.
Дальше он делал все, что, по его мнению, должен был делать истинный мужчина: положил свою неприятно повлажневшую руку на пальцы Гали, приподнявшись, поправил подушку под головой и сказал что-то хриплым шепотом. Если вспомнить его дневной разговор с Кириллом, то теперь жалкое, при всей внешней бодрости, лицо Гали для Саши было примером первого случая неудачи, несчастья, а именно: когда виноват он сам. Он потер голову там, где после стрижки белела кожа и где попадались колючие обрезки волос. Уже дважды, с тем же напряженным, тревожным выражением лица, она приходила к нему и сидела, почти ничего не говоря, а если говорила что-нибудь, то с выражением просьбы и мучительной неловкости. Саше было жаль ее, и он упрекал себя, сам не зная в чем, хотя в глубине души был совершенно равнодушен к тому, где будет Галя и как будет она переживать свое одиночество.
Она стала приходить после недавнего неудачного вечера, на котором она была сверх меры оживлена, смотрела прямо и вызывающе, но выражение веселья в ее глазах гасилось сумраком внутренней мрачности. Она все время подбегала к зеркалу и осторожно приподнимала свою высокую, ежеминутно грозящую упасть на бок прическу. Вина Саши в этот вечер была, наверное, в том, что он поддался соблазну этой неловкой откровенности. Они сидели за столом рядом на продавленном в середине диване и вначале невольно, из-за тесноты, а потом все более осознанно касались друг друга, и опять Галя вела себя с нервной откровенностью, выдававшей ее неопытность. Когда они выбрались из-за стола, вышли в соседнюю комнату и дверь за ними закрылась, первый порыв друг к другу был, быть может, самым искренним и сильным, но он был и краткотечным и обманчивым. Позже, оставшись вдвоем, Саша уже гораздо спокойнее пытался продолжить взаимное сближение, но наткнулся на резкий, почти истерический отказ, на непреодолимую для него стыдливость. И тогда их прикосновения делались все более неловкими и ненужными, потому что оба они стали остывать. Весь вечер он с тягостью для себя выполнял функции кавалера Гали, в глазах которой появилась привычная безнадежность, и она как будто перестала изображать веселье, но приободрилась, узнав адрес Саши, и обещала прийти. Он понял, что она действительно придет, но это никак не изменит положения; ей же будущее давало возможность еще одной попытки.
Она была здесь, и пальцы ее, широкие в суставах, теребили покрывало с голубым рисунком и все, что было рядом, а в глазах опять почти не было надежды. Она провела ладонью по волосам, приглаживая их, и потом долго не знала, куда положить руку. Выход она нашла в том, что стала одергивать подол платья на коленях, которые были на виду. Преодолевая равнодушие, он положил руку ей на колено, она убрала ее, пожав трепещущими пальцами. Саша холодно взглянул ей в глаза. С жесткостью, проглянувшей на лице, он сказал, что должен заниматься, она посидела еще несколько минут, отчего молчание стало совсем неловким, и потом ушла, осторожно затворив за собой дверь со связкой гремящих ключей, а он повернулся к стене, стараясь задремать поскорее, чтобы дать выход раздражению и неловкости, которые его охватили. Он не знал, куда деться, какой найти выход чувству униженности и тоски, от которой, казалось, замерло и стало бессмысленным все; и вечерняя чернильная синева за окном, и узкий подоконник, на который в тщетной надежде найти в этом выход кто-то навалил книги: Галкина-Федорук, Гвоздев, Гудзий – «Хрестоматия по древнерусской литературе», Стендаль, Пруст, и свет лампы, покрытой газетой, ставшей розовой, и фотографии из журнала «Чешское фото» над постелью Коли. Может быть, в этом мудрость природы, чтобы жизнь приносила не только радость? Так он говорил себе, в душевном порыве забывая то, что ежедневно с утра делает жизнь достойной и целеустремленной и чему человек привык не придавать значения, – естественную радость жизни.
