Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е"
Автор книги: Сергей Вольф
Соавторы: Олег Григорьев,Александр Кондратов,Валерий Попов,Борис Иванов,Рид Грачев,Федор Чирсков,Инга Петкевич,Андрей Битов,Генрих Шеф,Борис Вахтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)
Потом поднялся, тумбой в окна запустил и опять бежать. Только его и видели… Совсем исчез. С концами.
…Вот что про нашего Веньку люди говорят!
ЧП
– Алло!
– Чепэ!
– В чем дело?
– Чепэ!
– В чем чепэ?
– Товарищ майор, чепэ! Это постовой Морщинкин говорит, товарищ майор. Чепэ! Чепэ случилось. Потому и к вам звоню, что случилось чепэ.
– Доложите, – сухо сказал встревоженный майор.
– Иду я по своему участку, слышу: шумят. Подхожу поближе: батюшки! Стоит верзила, ростом метра три, а может, и поболее. По виду – сущий младенец. Нагишом стоит. Поет непонятное «уа, уа». Я думаю: непорядок, не положено голышом. А он тут и безобразничать начал, граждан хватать стал. Схватит и подкинет, схватит и подкинет. Надоест хватать да подкидывать – шмяк об асфальт. А потом следующего: схватит и подкинет, схватит и подкинет, и снова – шмяк! Очередного гражданина – схватит и подкинет, схватит и подкинет…
– Далее! – бросил майор.
– Засвистел я: ведь схваченные граждане, которых – шмяк, стонут. Телесные повреждения. Я свистеть, хулиган испугался, удирать стал. Думаю: врешь – не уйдешь, раньше думать надо было. Два предупредительных выстрела в воздух дал. А он – деру. Я за ним, так разве его, долговязого, да голышом, догонишь? Свернул в переулок – и был таков.
– Далее, – снова сказал майор.
– Дворников трясу. Расспрашиваю: куда голый делся? «Не видывали, говорят, – лежит у дома № 25 по улице Плеханова пьяный, так он тут битый час лежит, весь обмочился. А все остальные – в норме, одетые и не безобразят».
Подошел я к пьяному. Весь обмоченный… Но одетый. И ростом не вышел. Забрал на всякий случай в отделение, сдал дежурному. А тот, трехметровый, пропал. Совсем пропал. Вот такое чепэ, товарищ майор!
Сложное положение: положение сложное
– Положение сложное, – сказал майор милиции Наганов задумчиво. – Положение сложное…
И чтобы уяснить это получше, повторил еще раз:
– Положение сложное.
А потом добавил:
– Сложное положение.
Чудо-младенец заварил такую кашку, что весь райотдел милиции не мог расхлебать ее, как ни бился. А биться было над чем.
Во-первых, медсестра Самосудова Любовь Андреевна, профорг родильного дома № 7, была зверски убита, с расчленением.
Во-вторых, медсестре того же родильного дома, Франкельштерн У. Ю. (в девичестве Финкельштейн) нанесена тяжелая травма, претендующая на производственную. Муж ее, Симон Хаимович, еврей, подал в суд на «взыскание с родильного дома № 7 пятисот (500) рублей на предмет лечения, кормления и ухода за поврежденной на производстве вышеупомянутого родильного дома его супруги, Франкельштерн У. Ю.»
Аналогичную цедулю о взыскании денег Франкельштерн С. X. подал в Академию наук СССР и в Академию медицинских наук – АМН, организацию, вызывавшую у майора, впрочем, как и у его милицейских коллег, легкий суеверный ужас. Сама же поврежденная Франкельштерн – Финкельштейн хлопотала о пенсии по инвалидности, всячески демонстрируя свои производственные травмы.
В-третьих, у граждан, которых подбрасывал и ловил расшалившийся младенец-богатырь, было сломано ног – пять, рук – три.
В-четвертых, узнав о пропаже Веньки, Наганову позвонил профессор Цыцин из АМН и ни в коем случае просил не наносить телесных повреждений чудо-ребенку, ибо он – единственный и уникальный русский младенец-богатырь.
Наганов понимал это и сам: нельзя обижать невинного младенца, даже одной слезинки его жаль. Но самым сложным было:
В-пятых: младенец как в воду канул. Исчез!
О. т. с.
Младенец исчез – как сквозь землю провалился. Все попытки найти его были безрезультатны. Несколько раз, казалось бы, найдены люди, видевшие чудо-Веньку. Но при строгом опросе оказывалось, что сами они не видели, а вот дядя сослуживца так подробно рассказывал…
Такой род сведений майор Наганов называл «о. т. с.» – и расшифровывал: «одна тетка сказала». Выражение это майор придумал не сам, а позаимствовал из газеты «Совесть», критиковавшей сплетников. И каких только диких, чудовищных, нелепых, странных, клеветнических слухов не пришлось услышать розовым милицейским ушам!
В трамваях судачили о том, что близ Казанского собора «вчера, в воскресенье, видела я: голый ребеночек, ростом чуть пониже самого собора, идет и песню напевает „Далеко-далеко“».
– Не «Далеко-далеко», а «Эх, дороги»!
– «Далеко-далеко, где кочуют туманы». А потом другую запел, не «Дороги», а бодрую. Я как увидела, обомлела: голышом-то на улице! А он говорит: «Подайте Христа ради. Сенькою меня зовут»… Голосок-то жалобный, тоненький.
– Венькою. Фамилия – Босых.
– Ванькою.
– Венька Крысов. В газетах писали.
– Позвольте же! – закипятился мужчина в очках. – Не несите чушь! Не может быть человек выше собора.
– Чушь, чушь… В газетах же писали. Очки бы протер. Так и писали: родился русский богатырь, сразу девять кило весу. Подрос сейчас – и на улицу вышел.
– Я и говорю: идет, поет. Потом замолк. Поглядел вокруг, ему-то хорошо – все сверху видно. Да как застонет, как закричит криком: «Рразойдись, душа русская! Бей жидов!»… И памятник Кутузову – кувырк. Троих сразу же памятником придавило: евреев двух и одного, случайно, русского.
– Не насмерть. В больнице все трое лежат: пять ног, три руки.
– Вдрызг поломаны!
– Милиция теперь его ищет.
– Стреляли в него. Сбежал.
– В зоопарк поместить хотят.
– Со слонами рядом.
– С жирафами.
– Кашей манной кормить будут: ребенок ведь еще!
…Каждый день, даже по субботам, Наганову приходилось слушать эти разговорчики. И на службе, и тогда, когда возвращался домой. Майор от злости не мог даже краснеть. И сурово пресекал злостных сплетников: устным внушением и штрафами.
Сержант Морщинкин
Все нити рвались: никак не намотать катушки дела! Пропавшего младенца никто не видел. Даже уголовный мир, видавший всякие виды. И тогда майор решил пойти по второму кругу, начав все сначала. Он вызвал постового Морщинкина.
– Разрешите войти, товарищ майор? – обратился Морщинкин, соблюдая правила устава.
– Войдите! – соблюдая правила устава, ответил майор.
Морщинкин мужественно вдохнул воздух в легкие и единым залпом доложил:
– Согласно вашему приказанию младший сержант Морщинкин прибыл!
– Вольно! – твердо сказал майор, любя дисциплину. Потом добавил, уже помягче: – Расскажите, Морщинкин, подробнее, как, когда и где вы видели младенца? Укажите точное место, примерный рост, опишите особые приметы. Назовите песню, которую он пел. Вы сообщили только об «уа, уа».
– Уа? – спросил Морщинкин удивленно.
– Уа-уа! – уточнил майор.
– Уа-уа? – Морщинкин выглядел весьма сконфуженным.
– Не «уа», а «уа-уа» – настаивал майор. – Вы ведь сами докладывали мне: поет «уа-уа».
– Я, товарищ майор? Уа?
– Вы. О младенце. Уа-уа.
– Каком младенце?
– Веньке.
– Которого, товарищ майор, Веньку?
– Как это «которого»? Того самого, о котором вы докладывали. И не удосужились до сих пор рапорт подать.
– Рапорт?
– На Веньку. Рапорт.
– Зачем это рапорт? Не уяснил.
– Уясните сейчас.
– Никак не уясню, товарищ майор!
– Не крутите, Морщинкин! Вы мне звонили?
– Я?
– Вы.
– Нет, товарищ майор, не звонил я.
– Нет?
– Нет. Никак нет! Не звонил, товарищ майор. Не звонил.
– Пятнадцатого не звонили?
– Пятнадцатого не звонил.
– Мне не звонили?
– Вам не звонил.
– Вы не звонили?
– Я – не звонил!
– Это точно – не звонили?
– Так точно – не звонил! Ни разу не звонил.
И после краткой паузы Морщинкин добавил добродушно:
– Да ведь я и номера вашего телефона не знаю.
– Где ваш пост? – сухо сказал майор, пресекая намечающуюся фамильярность.
– У этого… С колоннами… На Невском церковь есть. Музей какой-то там внутри работает. Кутузов рядом с нею. Памятник.
– Стыдитесь, постовой Морщинкин! – сказал Наганов веско. – Это исторический памятник. Казанский собор. Учтите!
Сделав надлежащей длины паузу, майор вернулся к теме разговора:
– Так значит, вы ни в коем случае мне не звонили?
– Ни в коем случае, товарищ майор! Честное милицейское слово, не звонил. Не звонил я!
– Это очень важно, Морщинкин… Крайне важно… Кстати, вы такого не знаете: Франкельштерн, Симон?
– Финкельштейна? Финкеля, Сему? – лицо Морщинкина расплылось в улыбке. – А как же, знаю! Сосед это мой по квартире. Еврей. Мы с ним в шашки по вечерам играем. В госбанке он служит. Веселый еврей…
– А жена у него медсестра, не так ли?
– Так точно, товарищ майор, медсестра. Вы с ней хорошо знакомы?
– Не вольничайте, младший сержант!
– Слушаюсь! – Морщинкин стремительно вытянулся во фрунт.
– Можете идти, Морщинкин, – сказал Наганов. – Вольно! О нашем разговоре – никому ни слова. Ни гу-гу!
– Ни гу-гу, товарищ майор! Уяснил. Разрешите идти?
– Идите!
Морщинкин лихо повернулся на каблуках. Он совсем недавно демобилизовался из армии и любил поворачиваться на каблуках: и в служебное, и в свободное время.
После ухода постового майор Наганов тихо рассмеялся. Все стало ясно, как семью семь.
Майор еще раз рассмеялся, встал, потянулся и принялся расхаживать по кабинету, довольно потирая руки. А потом принялся звонить…
У сломанных граждан
Майор позвонил в ортопедическую клинику, куда были помещены сломанные граждане (пять ног, три руки). Приемным днем был вторник, но майора милиции пустили и сейчас, в четверг.
Через полчаса, надев белый халат поверх мундира, майор на цыпочках шагал в палату № 8, где находились сломанные граждане, пять ног и три руки.
Граждане лежали в ортопедическом положении: ногами и руками в гипсе кверху. Они сосредоточенно и мудро глядели в потолок: думали. Воздух в палате был тяжек, плотен, густ.
«Хоть топор вешай», – недовольно подумал Наганов, войдя в палату и принюхавшись. Затем майор подсел к первому с краю сломанному гражданину и начал с ним задушевную, тихую беседу. Через семь минут Наганов перешел к следующему сломанному ортопедическому гражданину, потом к третьему и т. д.
Вскоре, сдав белый халат дежурной медсестре, майор бодрым деловым шагом покинул ортопедическую клинику. На душе у него было чисто и легко. Догадка, верней, гипотеза блестяще подтверждалась.
Майор направился в родильный дом.
В чем было дело
Из родильного дома № 7 майор отправился прямо к прокурору: хлопотать ордер на арест четы Франкельштерн С. X. и Франкельштерн У. Ю.
Супруги обвинялись:
1) в убийстве профорга родильного дома № 7 медсестры Самосудовой Л. А.;
2) в похищении чудо-младенца Веньки;
3) в симуляции производственной травмы;
4) в роспуске ложных слухов и создании дезинформации. Майор четко объяснил прокурору суть дела: что же, в конце концов, произошло в родильном доме № 7.
– Виной всему был Симон Хаимович Франкельштерн, – сказал майор. – Решив похитить чудо-младенца по каким-то, пока неясным, корыстным причинам, Франкельштерн вовлек в соучастие работающую в родильном доме № 7 свою жену, Франкельштерн У. Ю.
– В восемь часов утра, – продолжал майор все так же четко, – 15 мая сего года вступавшие в преступный сговор супруги тайно проникли в отдельную (особую) палату, где лежал чудо-младенец Венька, находившийся под наблюдением Академии наук (оговорившись, майор сказал «Акамедии», но прокурор не среагировал на оговорку), и сделали попытку похитить ребенка. В это время в палату вошла медсестра Самосудова, профорг больницы, и, верная служебному долгу, стала препятствовать хищению.
– Тогда, – майор помрачнел, но голос его не дрогнул, – озверевшая чета Франкельштернов, имея холодное оружие, набросилась на Самосудову и зверски ее умертвила. Затем, добившись своей гнусной цели, Франкельштерн С. X. спрятал младенца в чемодан (либо какой-то иной объект для переноски) и покинул помещение роддома № 7. Его жена, Франкельштерн У. Ю., получившая ранения в борьбе с Самосудовой, легла на пол и принялась симулянтски стонать. Когда на шум прибыл больничный персонал, Франкельштерн У. Ю. рассказала сочиненную ею версию о самовольном уходе и бандитском нападении чудо-младенца на Самосудову и лично на нее, Франкельштерн У. Ю., клевеща тем самым на невинного ребенка и создавая почву для самых невероятных и вредных слухов.
– Тем временем, – продолжал повествовать майор все тем же ровным, чистым и знающим голосом, – Франкельштерн Симон Хаимович, придя домой, позвонил в уголовный розыск под видом постового Морщинкина, ловко воспользовавшись тем обстоятельством, что упомянутый Морщинкин был его соседом и находился на дежурстве возле Казанского собора.
Тут у майора внезапно пересохло в горле, и он спросил у прокурора:
– Разрешите, Модест Ильич? Я воды глотну.
– Пожалуйста, Семен Иванович, – ответил прокурор, протягивая пустой стакан (графин майор взял сам). – Пожалуйста!
Прокурора Модеста Ильича Табачникова и майора милиции Наганова связывала давняя дружба и общие дела искоренения преступности (с соответствующим изъятием преступников). Ни в одной просьбе майора прокурор не находил в себе сил отказать: они всегда были так логичны, убедительны, последовательны. Вот и сейчас, слушая Наганова, прокурор Табачников время от времени от удовольствия (или внимания?) жмурил серые стальные глаза.
– Пожалуйста!
Майор залпом осушил стакан, вытер губы и продолжал суть дела. Но то ли вода смягчила голос, то ли потому, что главная его суть была уже изложена, Наганов заговорил совсем иным тоном:
– Преступный Франкельштерн С. X. стал пускать по трамваям вредные слухи, исподтишка, шепотком: про памятник Кутузову, про сломанные пять ног и три руки, про голого младенца-великана, про подкидывание им граждан, про милицию, про зоопарк… Да вы, наверное, и сами это слышали?
Прокурор кивнул и опять зажмурился. На сей раз – явно от удовольствия. Наганов продолжал:
– Темный народ и поверил. Не все, конечно, главным образом старушки. Но кое-кто всему поверил. Слухи по городу стали ходить один другого краше…
Прокурор кивнул опять, но уже не зажмурившись, вспомнив разговоры жены и тещи о способностях и силе беглого ребенка-богатыря.
– А потом я этот еврейский узелок распутал, – удовлетворенно сказал майор. – Начисто распутал! До ниточки! Сломанные-то граждане, – пять ног, три руки – сломали свои органы по своей вине, без всякой помощи младенца. Кто выпивши был, кто поскользнулся. Морщинкин, постовой, написал рапорт – вот он, на бумаге.
Наганов показал лист бумаги. Прокурор кивнул в третий раз, не жмурясь и не вспоминая.
– Не звонил он мне, Морщинкин, не звонил. И на посту его никакого че-пе не было. Тогда все стало ясно, ясней чем семью семь, – заключил свой рассказ майор Наганов любимой поговоркою.
В ответ, ни слова не говоря, прокурор крепко пожал майору руку и протянул свежезаполненный ордер на арест четы Франкельштернов, С. X. и У. Ю.
– Спасибо, – сказал растроганный майор. – Спасибо, Модест!.. Теперь им, Франкельштернам, крышка. Не уйдут! – и вышел из прокурорского кабинета, плотно закрыв за собою дверь.
Сорвалось
Арестовывать Франкельштерн У. Ю. майор не торопился: она была в больнице, поврежденная, и уйти не могла. Арестовывать Франкельштерна Симона Хаимовича майор направился с двумя верными старшинами, Могучим и Узелковым. Майор был в штатском, старшины – при погонах.
Дверь открыла девочка лет десяти. Наганов ласково спросил (старшины были пока что не видны):
– Франкельштерн, дядя Симон, дома?
Одной рукой он погладил в кармане рукоять служебного пистолета, второй рукой – голову девочки.
Девочка не отвечала, испуганно глядя на майора: за его спиной, раскрывая конспирацию, грозно вырисовывались фигуры в милицейской форме. Узловатая, жилистая, собранная – старшины Узелкова и большая, могучая – старшины Могучего.
– Гражданин Франкельштерн Симон Хаимович дома? – опять спросил майор, на этот раз уже строго (отметив в памяти: «Выяснить, почему она боится вопроса?»).
– Ннии з-знаю… – наконец ответила девочка, мелко дрожа. На фоне штатского майора старшины Узелков и Могучий казались ей воплощением рока. Рока, одетого в строгую синюю форму милиции.
Наганов, легко отстранив девочку, прошел в коридор. Вслед за ним вошли старшины, плотно прикрыв входную дверь.
– Кто там? – из дверей одной из коммунальных комнат выглянул постовой Морщинкин. – Кого зовут?
Постовой Морщинкин и дома носил милицейский мундир. Правда, сапоги он сменил на домашние тапочки, чтобы не следить в квартире.
– Это я, младший сержант Морщинкин! – сказал майор. – Не узнали? Идите сюда!
Морщинкин приблизился, недоверчиво глядя на майора, одетого в штатскую форму.
– В какой комнате живет Франкельштерн?
– Вот в этой, товарищ майор, – ответил постовой, переминаясь с ноги на ногу в домашних тапочках и остро чувствуя их несоответствие служебному мундиру на плечах. – Только его нет, товарищ майор. Нет его дома – и не скоро будет. Уехал Франкельштерн. Надолго уехал. А может быть, и ненадолго, кто ж его знает?
– Как это – уехал? – Ордер на арест жег карман штатского пиджака Наганова. – Когда уехал?
– Вчера, товарищ майор. Только вчера. Вечером.
Наганов оторопел. Крутанул головой, поморгал глазами, потом снова крутанул головой, вновь поморгал. Переспросил:
– Как это понять – уехал?
– Да очень просто понимать, товарищ майор. Уехал – да и все тут! У-е-хал…
Морщинкин глядел простодушно, истово.
– Да как это – уехал? – снова крикнул, ярясь, майор Наганов.
– На поезде уехал, товарищ майор. С чемоданищем. Я же его и до вокзала проводил, до Московского. Чемодан ему помогал тащить. Тяжеленный он, как чугун. Все руки обмотал.
Наганов переменился в лице. Сверля Морщинкина недобрым взором, спросил зловеще:
– Пррро-болтались, младший сержант?
– Я, товарищ майор?
– Вы, постовой Морщинкин! Что вы сказали Франкельштерну о нашем разговоре?
– Да ничего я не говорил, товарищ майор. Не пробалтывался, честное слово даю.
– Не лгите. Еврей бы не уехал просто так. Что вы ему говорили?
– Ничего не говорил. Только обмолвился, когда в шашки играли. У Финкеля дамка была и шашка лишняя. Вот и говорю ему: большой ты, Сема, человек, если тобой такие люди интересуются, как наш майор Наганов, тот, что из угрозыска. И все. Об нашем разговоре я ни-ни.
– А он?
– А он ничего. Дамку мне подставил, партию доиграли. Ничья все-таки вышла у нас. Потом говорит: «Знаешь, Степа, мне ехать пора».
Я ему:
– Куда ты?
– К тетке, говорит, поеду. Есть у меня в заначке одна тетка. Жена-то в больнице, один я теперь. Пойду-ка соберусь.
Морщинкин передохнул, собираясь с мыслями, и продолжил:
– Минут через пятнадцать выходит Финкель с чемоданом, еле-еле тащит. Проводи, говорит, до вокзала, Степа, будь другом. Пиво поставлю. Я согласился и чемодан ему помог тащить. Сел он в электричку и уехал.
– Какую электричку?
– Что в 20.30 ходит, до Малой Вишеры.
Наганов занес эти данные в книжечку (всегда носил с собой, как и оружие, – и чего только не было в этой волшебной книжечке!). Потом жестко сказал:
– Вам не место в органах, младший сержант! Как вы стоите? Морщинкин вздрогнул от начальственного голоса, встал во фрунт. Но щелкнуть каблуками он не смог – на ногах были предательски мягкие домашние тапочки.
Майор бросил четко-сухое:
– Вы получите двадцать суток ареста. Я буду ходатайствовать об увольнении вас из органов. В милиции нет места болтунам и ротозеям. Кроме того, вами займется особая инспекция. Быть может, вы соучастник Франкенштерна… Все-таки ж сосед…
Майор зловеще усмехнулся. Могучий и Узелков нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ожидая дела. Морщинкин побледнел и раскрыл рот от страха.
– Возьмите его! – брезгливо ткнул майор в Морщинкина. Нет, не хотелось майору Наганову уходить из квартиры с пустыми руками.
– Пока что на гауптвахту!
В глазах старшин Узелкова и Могучего вспыхнул охотничий азартный огонек…
Венька (эпилог)
Нашелся наш Венька! Органы нашли. В чемодане нашли его, у еврея. В газетах об этом писали: «Новые происки врага». Не вышел трюк, не проведешь чекистов. Разоблачили гада!.. И гада, и остальных гадов – словом, всех!
Финкельштейн, Симон, был старый матерый шпион. И похитил он Веньку с целью, по заданиям вражеских разведок. Сами-то они таких младенцев не имеют, а чудо-дети – это научная ценность. Вот и решили его украсть. А заодно – и строй дискредитировать. Панику посеять, слухи разные. Только не на тех, голубчики, напали. Дудки!
Органы наши быстренько всех этих крикунов да болтунов забрали. Пресекли, одним словом. Засекли на крючок. Которые из забранных – иностранными наймитами оказались, а которые – и так, по темноте, по несознательности. Их-то, конечно, отпустили, без всякого суда. Внушение надлежащее сделали, адрес записали, подписочку оформили о неразглашении – и отпустили. За что их сажать? И так одумаются!
Финкельштейн этот с Венькой в чемодане (усыпил его, гад, «ершом» поил, водкой с пивом) укатил из Ленинграда. Сначала в Малую Вишеру, потом в Москву, пересадку сделал – и в Киев. Там его шеф жил. Бывший гестаповец, старый английский шпион, матерый агент ЦРУ, японский резидент, бандеровец-власовец. Еще с войны был к нам в страну заброшен… А органы за ним уже давно следили…
Привозит гнид Финкельштейн нашего Веньку в город Киев и к шефу на такси везет, чтобы за границу переправить. Тут-то его с поличным и решили брать. В гостинице, на шестом этаже, иностранный турист был-находился.
Опергруппа – в дверь. Видит Финкельштейн, что конец ему. Он, мерзавец, возьми да чемодан с ребенком и выброси в окно, с шестого этажа.
Погиб бы Венька-богатырь. Да под окном сержант стоял, на карауле: вдруг, кто будет прыгать из окна, так чтоб ловить и не пускать. Стоит сержант в боевой готовности, видит, сверху вдруг чемодан летит. Сержант сразу смекнул: с шестого этажа, а там – шпионы. Значит, что-то ценное уничтожить хотят. Думает сержант: не тут-то было! Не будь дураком и чемодан летящий – цап-царап!
А Венька, чертенок, тяжелый. И чемодан к тому же с большой высоты летел. Ка-ак вдарит он сержанта! Из бедняги того сразу дух вон. Умер на боевом посту. С цветами его потом хоронили, как героя. А Венька жив остался. Шпионов, конечно, всю их сеть, с поличным взяли. И всех – народный суд к расстрелу. Только Финкельштейновой жене десятку дали, а всем остальным – расстрел. И Финкельштейну ее, Семочке, расстрел.
Я, конечно, не против евреев, но Финкельштейну этому спуску бы не дал, если б встретился лично. Ишь ты – чужих младенцев красть!.. Да и не родить никакому еврею такого богатыря, как Венька! Сразу – девять кило. Силища!
…Вчера у него в больнице был. В родильном доме номер 7. Лежит малыш в особой палате, веселый, сообразительный. Уже «агу» научился говорить по-русски, смеется, глазенки блестят.
И – пудовую гирю, одной-то ручонкой, шутя выжимает… Я смотрел-смотрел, чуть слезы не пустил. Ведь пережить-то ему столько пришлось. А он – ничего, смеется, с гирей балуется. Молодец, Венька! Умница! Богатырь!
Продолжение следует
Вечный вопрос
Объявление
ВЫ ИМЕЕТЕ ВРАГА. ЗАКЛЯТОГО ВРАГА!
Он мешает вам жить. Вы мечтаете о его смерти?
НЕТ НИЧЕГО ПРОЩЕ!
Имейте 500 рублей – и платите их нам.
Будьте спокойны!
Спите спокойно!
Смотрите счастливые сны!
…ВЫ УЖЕ НЕ ИМЕЕТЕ ВРАГА!
Гарантия полная.
КЛУБ УБИЙЦ
Чарли Христос из Одессы (пролог)
Да, Чарли… Отличный был парень. Бандит-самородок. Талантище, силушка, ум, честь! Убивать для него, что еврею играть на скрипке. Да и сам Чарли был евреем: дома его называли Монею. И еще его называли Христом, такая уж была кличка, не знаю почему. Чарли верил в Бога так же, как я – в голубую и добрую крысу. И все же мы звали его Христом. Иногда – Христосиком и Христошей.
С детства мы мечтали стать бандитами. Собираясь где-нибудь в подвале, мы курили, пили водку и красное крепленое вино. И, мечтая, говорили о грабежах и насилиях, о красивых и сложных убийствах.
Как-то вечером Чарли сказал:
– Очень легко убить человека. Раз, два – и готово! Конец. Амба… А если б за это платили монету?.. Создать бы «Клуб убийц». Собираться по средам. Установить тариф за убийство. Семьсот рублей… Впрочем, можно и пятьсот. Триста – слишком дешево… Заказы будут, уж я-то знаю точно. А работы на несколько секунд… Убивать любого, лишь бы платили. А если не заплатят – убить заказчика. Примерно его наказать, суку. Правда, это будет два бесплатных убийства, но зато другим будет неповадно… А еще лучше – брать деньги вперед.
Чарли Христос был мечтателем, романтиком. Мы не верили в «Клуб убийц».
Через год меня посадили за нечаянно украденный автомобиль. Лишь пять лет спустя я вернулся в родную Одессу. Она похорошела, и климат здесь стал легче и суше. Но главное было не в этом, совсем не в климате.
Слава Чарли гремела как барабан. Чарли был велик. Чарли был велик и весел. Чарли создал «Клуб убийц», голубую мечту детства. Чарли был воистину Христос!
Мы встретились с ним в ресторане «Дружба».
– Здравствуй, Чарли, – сказал я ему дружески. – Делаешь деньги?
– Делаю трупы, – ответил он. – Знакомься с моим апостолом. Двойной Петр.
Мне протянул лапищу огромный жлоб, похожий на племенного быка. Не хотел бы я попасть к нему под руку… К сожалению, пришлось. На майский праздничек мы повздорили. Я неделю пролежал в больничке… Правда, я сквитался с ним потом, с этим двойным апостолом Петром. Но об этом позже, всему свое время.
Конечно же, я охотно был принят в «Клуб убийц». Как раз двенадцатым, последним. Тринадцатого брать боялись – а вдруг окажется предателем. Чарли был суеверен, как все романтики.
Шли месяцы и дни. Мы преуспевали. О нас ходили легенды. О нас рассказывали еврейские анекдоты. Наша слава дошла до Питера, до Лиговки. А как мы убивали Изю Пинскера! Ведь это ж целая поэма!
Мы жили дружно, душа в душу: двенадцать апостолов и Чарли Христос. Мы жили без Иуды. И все-таки нас предали.
Вот как это вышло.
Как всегда, на совещание в среду мы пришли к восьми часам. Все были в сборе: и Чарли, и Двойной Петр, и Луня-бицепс, пророк Лука. И Ося Матвей. И Иуда Честный. И Марик-евангелист. И Фома-с-отмычкой (то бишь Фомка). И Паша-пророк, как звали меня в банде Христа.
Мы сели за стол, выпили водочки, закусили чем бог послал. Потом Чарли встал и сказал:
– Я хочу рассказать вам одну историю. Был когда-то такой: Иисус Христос, мой тезка, сын Божий. Он жил давно, в Палестине. У него была шайка – тринадцать апостолов. Однажды этот Христос узнал, что кто-то из своих же заложил его. Он созвал апостолов к себе на тайную вечеринку.
Чарли сделал паузу. Потом продолжил:
– Он знал, кто ссучился, кто стукнул. Понимаете, – знал!
Чарли оглядел всех нас, потом задал вопрос:
– Так что же сделал он, Христос, сын Божий?
Мы молчали, не зная, к чему клонит Чарли. Тогда он сам ответил на свой собственный вопрос:
– Он промолчал!.. Не назвал стукача. А наутро его распяли. Распяли свои же, свои евреи. Землячки, так сказать! Он висел на кресте три дня. Повисел-повисел и отдал Богу душу, умер…
Чарли выдохнул воздух и вдруг перешел на крик:
– Но я – не Иисус! Мне плевать на его жидовские штучки! Я не хочу на крест! В гробу я это видел! И я не стану миловать предателя, Иуду. Я сам распну его, как подлую сучару! Я вырву ему глаз, я пасть ему порву, я ему ноги с жопы повыдерги…
Чарли не договорил. Толик Меченый выхватил наган.
Но выстрелить он не успел. Двойной Петр быстро скрутил ему руки, а Луня-бицепс пнул изо всех сил в пах.
– Я узнал только сегодня, – произнес Чарли спокойно, наблюдая, как уделывают Меченого. – Нас должны были сцапать в следующую среду, на сходке. Этот гад всех нас заложил.
Тогда, кривясь от боли, Толик Меченый крикнул:
– Кукиш! Не тогда, а сейчас. Мне хана, но хана и всем вам. Вам тоже не уйти отсюда. Вас обложили, и всем вам светит вышка. Мы еще свидимся на том свете, в аду, дорогой Хрис…
– Тос! – закончил Чарли и врезал Меченому между глаз.
– Вырежь этой суке язык! – заорал Иуда Честный.
Мы выхватили перышки и стали резать Меченого. Кровь хлестала из него, как с недорезанной свиньи. Целая лужа натекла на пол… А лягавые так и не явились!
Мы вышли на улицу. Чарли сказал задумчиво:
– Не ожидал я такого от Меченого… Ведь я ничего не знал про него. Я просто брал вас на понт, для проверки…
И тут случилось неожиданное. Парень в белой кепке подошел к нам.
– Кто здесь будет Христос?
– А в чем дело?
– Это вы Христос?
Чарли важно кивнул:
– Ну, я.
Парень в кепке стрелял из кармана. Три раза, почти в упор. А когда Чарли упал, он сказал спокойно:
– Ну, вот… Вот и нету Христа… Нет его. Сами видите: помер! Чарли Христос чуть подергался, а потом затих. Он молча лежал на асфальте. Парень крикнул:
– Лева Композитор, король Одессы, зовет вас в свою банду. Вы ему нравитесь. Вы ему нравитесь за честность и быстроту стрельбы.
Двойной Петр сбил парня в белой кепке с ног и стал пинать. Как футбольный мяч, – по голове.
Кепка с парня слетела сразу же. Голова его подпрыгивала после каждого удара и сухо стукалась об асфальт.
Я заметил: за нами следят. Лева Композитор был самым крупным бандитом Одессы. Все звали его уважительно Босс и Бетховен…
Я не доставал наган: тоже стрелял из кармана. Двойной Петр был здоровым обалдуем, и пули угодили ему в пах.
Он сразу же скорчился, лишь кровь пузырилась у рта.
– Чарли мертв, – сказал я апостолам. – Переходим всей бандою к Леве… А пес пускай подыхает, – хозяин его мертв… Пошли!
…Я вот уже семь лет как в банде Левы. И ничуть не жалею об этом.
У майора
– Теперь пожалеешь, – подумал майор. – Бандюга! Морда!
А затем сказал вслух, обращаясь к оперативному совещанию:
– Вот и все показания, которые нам дал задержанный Павлюк о шайке, точнее, банде Чарли Христа из города Одессы. С деятельностью этого Христа мы столкнулись девять лет назад, когда он гастролировал в нашем городе. Пресечь тогда его не удалось, скрылся. Через год указанный Христос был убит людьми из банды Левы Композитора, хотя, по некоторым данным, был убит другой Христос, а настоящий Христос жив и скрывается под кличкою Котов…
Майор пытливо оглядел оперативное совещание, передохнул и продолжил:
– Одесский уголовный розыск ликвидировал банду Композитора (он же – Босс, он же – Бетховен) месяц назад. Трое из банды бежали из-под стражи и укрываются в Ленинграде.
– Простите, товарищ майор, – перебил Наганова лейтенант Егоров. – Кто именно из банды Композитора прибыл в Ленинград?
– Некто Павлюк, ранее судимый, уголовная кличка Пашка-пророк. Показания его вы только что прослушали, Павлюк задержан. Далее: Фанатюк Моисей, трижды судимый. И, третьим, грек Аристотель. Последний в банду Христа не входил.
– Простите еще раз, товарищ майор, – вновь вмешался лейтенант Егоров. – Каким апостолом у Христа был Фанатюк?
– Третьим… Любимец! – Наганов строго поглядел на пытливого шустрого лейтенанта. – Но суть дела не в том. Нужно задержать Фанатюка и Аристотеля. Напомню, что последний вот уже пять лет разыскивается по делу о пяти частях гражданина Семенова, того, что расчленили на улице Каляева.
