Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Вспомнил... «Черный рыцарь с опущенным мечом». На похоронах Александра. Он шел, по церемониалу, где-то там, перед катафалком, после царской охоты или волостных старшин. Говорили: черный доспех был настолько тяжел, что – по росту и силе – не удалось подыскать никого, даже из гвардейских правофланговых. Нашелся, по вольному найму, какой-то мясник. Но и тот не сдержал: когда он шел мимо нашей делегатской шпалеры, он хлястал ногами и шатался – совсем как тот, в макинтоше. И подпирался мечом, наваливая на него окованный сталью живот... Символ царственной скорби, хранитель династии!

В трупе иногда больше силы, чем в живом. Даже Даша не назовет этого афоризмом...

А ведь Карпинский застрелится. Или уже застрелился?

–

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

КОНСТИТУЦИЯ

Тучи гонят в обгон, черными, синими клочьями. Мелькнул, между дымными клубами, месяц – ярким осколком щита рассекая края налетевшего облака. Растерянный! Погнутый! Вот-вот повернется под новым налетом тылом к земле... дзиг! и... нет света! Ни зги не видать – ни вверху, ни внизу...

Стачка!

С адмиралтейства бьют в мглу, хлеща по сгорбленным крышам, шаря бледным, твердым лучом, по черным площадям, черным улицам – прожекторы... Один, два, три... По Троицкому мосту – редкие пешие... Один, два, три... На Неве – быстрая, чуть-чуть засеребреная рябь.

Ветряно, весело.

Последняя железная дорога – Финляндская – стала.

Все-об-ща-я за-бас-тов-ка!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но упрямо отзванивают, над стеной Петропавловки, столетним звоном часы: «Коль славен». На крепостном фасе, что выходит к Каменноостровскому, у запавших вглубь, под иконою, древних, плотно припертых ворот, наспех ставят полевую батарею. Пригибаясь, словно под вражьим огнем, перебегают между орудиями серые, в синем сумраке, солдатские тени. Глухо цокают вдали, по торцам проспекта, копыта полицейских патрулей. Парк шумит октябрьским ненастным шумом.

Пусто кругом, глухо...

Ночь близко. Над самым городом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Каменноостровский застыл. Плотно приспущены занавесы в окнах попутных домов. Пугливо выглянул, на случайный звонок, из-за тяжелых, еще не разбитых каменным градом, зеркальных стекол непривычно растрепанный швейцар. Слизлой дрожью передернутая, тянется обывательская жуть – от домов, от торцов, от дребезжащих под ветром, сиротливых над пустыми панелями фонарей. Любо!

– Ударим наконец?.. «С одними ножами засапожными».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В тупиковом, незаметном проулке тускло мигают над четырехколонным под’ездом два белых, еле налитых светом, фонаря: «Аквариум» торгует: единственный, кажется, притон в городе, который не затронут забастовкой... Некому о нем вспомнить. Рабочий здесь не бывал и не слышал.

Вдоль брандмауэра, насупротив под’езда, и нынче, как всегда, вытянулись цепью пролетки и автомобили с затушенными огнями. С’езд. Но не юлят под ногами голоногие мальчата, навязывая афишу, выпрашивая окурок. Стачка ли их разогнала? Или что?..

Иван Николаевич назначил – к двенадцати, точно. У меня еще полчаса времени в запасе. Иду я с пустыми руками. Азеф просил обязательно добыть сведения о секретном совещании, которое было сегодня в штабе, в связи с забастовкой. Я не узнал ничего.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В передней, у вешалок, – некстати, – знакомое лицо. Щекотов, саратовец, земец. Познакомились летом, в Москве, на земско-городском с’езде – в Долгоруковском доме, что за пустырем, против храма Христа спасителя.

Хотел пройти стороною. Заметил.

– Во-от, батенька, дела. И вы сюда? Ничего не поделаешь, хоть дорого: единственное место – все рестораны закрыты, а есть хочется, смерть... Ну, и вспрыснуть, собственно, надо бы – по русскому, по православному обычаю... Можете, батенька, поздравить.

Швейцар, покачивая головой, принял мое пальто.

– Уж не знаю, как вас Иван Павлович устроит, такое нынче скопление... Как бы сказать: катастрофа.

– Еще бы не скопление, ежели некуда иначе и деваться: стачка! Вы не знакомы, господа? Это – наш предводитель уездный; тоже со с’езда. А я вашу фамилию, простите, забыл. Лицо хорошо помню, а фамилия выскочила.

– Ну, и не ловите. Вы что же, «учредились», наконец? Конец «Союзу освобождения», да здравствует «Конституционно-демократическая партия»? Я не поздравляю вас с переименованием.

– Вот мы сейчас бутылочку, и поздравите.

– Не с чем! «Союз освобождения» – это звучало нелепо, если хотите, но в этом было что-то свое, Восток. «Конституционно-демократическая партия» – от одного имени на три версты тянет парламентской скукой, застегнутыми сюртуками, застольным спичем... Вы переходите с Востока на Запад; с восхода – на закат: берегитесь!

– «Ворон, каркая, к мести зовет»! Крайний вы, крайний! Знаю – Милюков жаловался: к нему, говорит, ни с какого боку. А я, батенька, бок-то найду, – гогоча, он просунул мне руку под локоть. – Пойдем, в самом деле, никогда не был так голоден, как сегодня. А насчет судеб наших не сомневайтесь! В России три силы: горожане, земцы, интеллигенция, все три у нас. С нас довольно.

– А Совет?

– Государственный? – дернул бровями Щекотов. – При чем он тут?

– Ни при чем. Я говорю о Совете рабочих депутатов. О том, что тринадцатого организовался. Сегодня первый номер его «Известий» вышел.

– Видал! – Щекотов теснее прижал мой локоть и расхохотался. – Мы с ним, с Советом, контакт установим, это само собою разумеется. Организация масс облегчает маневрирование. Чрезвычайно важное событие, но... Но у них, извините, замашки! Игра под рабочую власть. Это уж, между нами, курам на смех. Этого в истории не было и не будет.

В вестибюле накурено и людно. Столики вдоль стен, столики посредине – вкривь, вкось; даже наверху, на галлерее, обводящей входы в отдельные кабинеты, столы, столы... И все заняты. Плотно.

Действительно, «катастрофа». Здесь никогда не бывало раньше столов: кого загонишь ужинать в прихожую.

Щекотов оттянул тяжелую драпировку, в арке между вестибюлем и залом, и присвистнул.

– Ну, и штука. Яблочку негде упасть.

– Придется отыскивать Ивана Павловича, пусть устраивает.

– Как честный человек – пол-Питера здесь, – хмуро оглядывая зал, протянул Щекотов. – Нет ли из наших кого? В глазах рябит, ей-богу. Какой-такой Иван Павлович?

– Не знаете Ивана Павловича?

– Откуда мне знать, я здесь третий раз всего.

– Иван Павлович – граф, богач, здешний метр-д-отель.

– То есть как? – Щекотов отпустил портьеру и обернулся. – Что вы такое рассказываете?

– То, чего одни провинциалы не знают. Да, сначала был только графом, постоянным здешним посетителем, здесь и спустил все свое огромное состояние. В один прекрасный день проснулся здесь же, в отдельном кабинете, с потрясающей шансонеткой, мятой скатертью и счетом, который он, наконец, не смог оплатить. Оливье, хозяин здешний, великодушен: они столковались быстро: он дал ему отличный оклад и чин метр-д-отеля. У Ивана Павловича опять то, что было прежде: тонкий ужин, отдельный кабинет и потрясающая шансонетка.

– Какой ужас! – повел плечами предводитель. – Ведь он каждый вечер рискует встретить знакомых...

– Рискует? Во-первых, это его прямая обязанность – встречать. Во-вторых, вы совсем превратно судите о здешней золотой молодежи: быть на ты с Иван Павловичем – шик.

– Наши, ей-богу! – радостно воскликнул Щекотов, снова отвернувший портьеру. – Вот видите – там, с краюшку от эстрады – пятый... шестой... Фу ты, чорт, спутался, так тесно насовано... шестой или пятый стол. Идем. Как-нибудь к ним приспособимся...

Огромные шляпы, открытые груди, открытые плечи, погоны, черные сюртуки, черные фраки лакеев, снующих по узким, чуть приметным проходам между сдвинутыми столиками, – не разобраться глазу в этой пестряди. Лавируя, мы добрались до стола земцев. Щекотов представил меня – широким жестом и невнятным мычанием. Четыре бородатых лица, приподнявшись, промычали так же в ответ, кто коротко, кто длинно. Лакеи, виляя фалдочками, тащили стулья из оркестра. Все устроилось. Я сел и осмотрелся. И первое, что метнулось в глаза: грузная спина и толстый затылок Ивана Николаевича... Близко, за два стола от меня.

Я встал: извиниться перед земцами и перейти к нему. Но, поднявшись, увидел, что он – не один. Невероятно. Против него, уютно уложив локти на стол, почти по пояс обнаженная, играя алмазами ожерелья – сидела Минна... Minna la Cyrillienne – как звали ее в гвардии, потому что она проделала весь дальневосточный поход в вагоне великого князя Кирилла Владимировича. За ее стулом, интимно опершись на спинку, стоял Иван Павлович и, смеясь, что-то говорил «Толстому».

Без четверти двенадцать. Подойти раньше срока или выждать?

Я передвинул стул на тот край, так, чтобы видно было и Минну и Ивана Николаевича, и сел снова, не спуская с них глаз. Земцы говорили что-то, вголос, о с’езде. Я не слушал и через ровные промежутки повторял: да, да. Иван Павлович стронулся с места, дружески потрепал Ивана Николаевича по плечу и ушел, хозяйским взглядом осматривая зал. Минна осталась.

О чем они говорят? У них серьезные, у них даже сердитые лица.

Щекотов одернул меня за рукав.

– Вот, Каменный Гость: мы к нему, а он даже не слышит. Ничего, господа! Он крайний, но сейчас он будет слушать. Вы знаете, милостивый государь, какую мы нынче на с’езде резолюцию выкатили?

Он сдвинул брови и вытащил из кармана отшлепанный на машинке листок:

– «Учредительный с’езд к.‑д. партии приветствует крупный шаг народа, – он поднял многозначительно палец, – народа на том пути, на каком стоит сама...». Тонко сказано, Родичев писал, он мастер. «Организованное мирное и в то же время грозное выступление русского рабочего класса, политически бесправного, но общественно могучего»...

– Карасев платежи прекратил, – визгливо донеслось с соседнего столика. – Кто расчет на наличные вел, все прекратили.

– «Учредительный с’езд, – напрягая голос, перекричал говорившего Щекотов, – считает долгом заявить свою полнейшую солидарность с забастовочным движением». Видите, как мы, батенька: на самый гребень событий!

– В банке государственном – не отвечаем, говорят, за срочность переводов, – опять забубнил голос за моей спиной. – Ты это слышал? Это тебе, брат, уж не крушение самодержавия, а попросту говоря – крышка.

– Ну, с крышкой-то мы еще погодим, – ответил другой голос и перешел на шопот. Под самым моим ухом, противно! – Акции-то держатся на заграничной-то бирже: это как понимать? И в Париже, и в Брюсселе... Криворожские – до тыщи трехсот поднялись, прохоровские – с шестидесяти пяти на сто пять, донецко-юрьевские... Русский Провиданс, брянские рельсопрокатные... все вверх полезли. Здешняя на понижение играет, Брюссель – держит. Это, надо думать, – штучка!

– Программа Витте отклонена, – гремел уже полупьяный Щекотов. – Мы идем на полный разрыв с правительством.

Скрипки одолели, наконец, шум. Конферансье крикнул что-то с эстрады. В зале зашикали: тише!

Первое отделение программы – то, которое никто не слушает – отошло. Сейчас – выход Марион, «любимицы публики», популярнейшей шансонетки сезона.

– Ти-ше!

Губы Минны шевелились попрежнему – быстрым и сердитым потоком слов. На этот раз обрывки слов доходили сквозь стихавший гомон. Она говорила по-немецки.

– Нет, мой лягушенок, mein Frosch, – на этот раз не отвертишься. О мебели – я уступила. Но сейчас, со столовым серебром – завтра же... Денежные... не верю... столько тратишь... три-четыре сотни... в нашу квартирку...

Ударили литавры. Голос затерялся в звоне, треске, гуле аплодисментов: Марион вышла.

Костлявая, узкоплечая, с угловатым «сатанинским» ртом, за укус которого платили бешеные деньги, – она стрельнула глазами по залу, рикошетом, без прицела и, приподняв двумя руками топорщащиеся шелком, блестками, кружевами юбки, показала высоко над коленями черные бархатные подвязки.

– Мар-Мар-Мар-Мар-и-он! – крикнул чей-то пьяный и восторженный голос. – Япон-скую!

Шансонетка кивнула копной соломенножелтых волос, с пучком перьев над левым ухом, и постучала носком туфли по пюпитру дирижера. Скрипки взвизгнули. Марион передернула бедрами:

Я Куро-паткин,

Меня все бьют.

Во все лопатки

Войска бегут...

Четыре офицера в защитных кителях поднялись из-за столика, у эстрады, и подхватили слаженным, спевшимся хором:

Орел дву-главый,

Эмблема мощи,

Со всею славой

Попал ты во-щи!

– Брав-во!

Минна и Иван Николаевич перегнулись друг к другу через стол, почти губы в губы. И жутко-противное – в этих, так близко друг от друга шевелящихся, жирных мясистых губах... Она – очень полная, Минна: Матвеев, капитан из Кирилловского штаба, называет ее – «мясная лавка».

Под Ляо-яном

Били, били, били...

азартно выстукивают литавры.

– Ah, mais non! – взвизгнула на эстраде Марион.

Скрипки срываются.

– Штурм! – ударяет себя по коленкам Щекотов.

Четыре офицера, в защитных кителях, приставив стулья к барьеру, отделяющему зал от эстрады, пытаются перелезть, через головы музыкантов, на подмостки. Марион, оскалив зубы, как норовистая лошадь, подобрав ногу, целится в грудь наиболее яростному поручику:

– Espèce de sal с...

Между столиками скользящей походкой уже мчится Иван Павлович, помахивая рукой; лакеи, спешно составляя подносы, со всех сторон устремились к барьеру. В дверях, четко рисуясь на малиновом бархате драпировки, выросла фигура плац-ад’ютанта, в фуражке, в походной форме.

– Господа офицеры!

Офицеры оборачиваются к портьере – и никнут. Гул смеха по залу. Кое-где хлопают... Гуськом, вслед за Иваном Павловичем, вытягиваются к двери, цепляясь за спинки стульев, четыре человека в защитных манчжурских кителях. Портьера поднялась, портьера опустилась. Дирижер взмахнул палочкой. Инцидент исчерпан.

Опять – черные подвязки, взмет юбок, – картавый, высокий голос:

Bonsoir, madame la lune,

Bonsoir, bonsoir!

За столиком Ивана Николаевича нет уже Минны; он пристально смотрит к выходу. Значит, пора?

Я жму руки соседям по столу и перехожу к Ивану Николаевичу.

Он обертывается и улыбается доброй, усталой улыбкой. Он ведь и в самом деле, наверное, ужасно устал за эти дни. Ведь с 7‑го числа, как только стала стихийно и необоримо нарастать забастовка, без перерыва идут партийные и межпартийные совещания.

– Точны, как всегда. Узнали?

– Нет.

Лицо потемнело. Нижняя губа дрогнула, выпятилась, отвисла. Лицо стало противным.

– Ну, конечно. Общее правило наших организаций: когда надо – так нет.

Он досадливо отодвигает мельхиоровое матовое ведро, из которого торчит горлышко бутылки.

– Нам совершенно необходимо знать, что было на этом совещании. События зреют с часу на час. Вы знаете о ходе забастовки. Со вчерашнего дня стоят все заводы. Ни одна труба не дымит. По сведениям, правда, не проверенным, в провинции начались уже вооруженные выступления. – Он понизил голос. – И здесь, по заставам, настроение такое, что... если искру бросить, взорвет!..

– А-гур-ца!

Мы чуть не вздрогнули. За спиной Ивана Николаевича; кирасирский полковник, восставив четырехзубцем вверх вилку в крепко зажатом кулаке, топорщась крахмаленной салфеткой, засунутой за борт колета, повторил, глядя прямо перед собой, эскадронной командой:

– А-гур-ца!..

Лакей, прошмыгнувший мимо – два соусника на подносе, – остановился на полном ходу и подбежал, прядая фалдами фрака.

– Ваше сиясь... изволили требовать?

– Свежего огурца к филе.

Татарин переступил ногами и пригнулся.

– Виноват-с. Огурцов нет.

Полковник поднял бровь.

– То есть как «нет», если я требую?

– Виноват, ваше сиясь. Негде достать. Привозу нет, ваше сиясь...

Полковник положил вилку и нож и поморгал глазами.

– Что за вздор! Почему нет привозу?

Лакей пригнулся еще ниже.

– Осмелюсь доложить: всеобщая забастовка, ваше сиясь.

– Ну, знаю... Что же, что забастовка?

– Так что огурцов не подвозят, ваше сиясь.

Полковник пожевал губами, брови поднялись еще выше.

– Скажи, пожалуйста! Так это, в самом деле, так опасно? – Он подумал еще и добавил: – Вот... сволочь!

– Сволочь, ваше сиясь, – заюлил татарин. – Совершенно пра...

– Как? – внезапно побагровев, крикнул кирасир. – Ты какое слово, в моем присутствии, поганая морда!

Лакей прпятился, балансируя подносом.

– Виноват, ваше сиясь.

Полковник смотрел на него, что-то соображая.

– Всеобщая забастовка... А ты чего не бастуешь, если все хамы бастуют?

– Помилуйте, ваше сиятельство... Мы, так сказать, в вашем услужении...

Пушистые усы раздулись над забелевшими улыбкой зубами.

– Они – сволочь, а ты – трижды рассволочь! Пшел! Стой! Убери филе. Без огурца есть не стану.

– Разрешите, ваше сиятельство, корнишону.

– Прими тарелку, я тебе говорю!

– Слушаюсь.

Лакей вильнул фалдами и побежал дальше. Кирасир покачал головой и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Гос-су-дар-ственная власть! Распустили хамье. Теперь... извольте видеть: ешь корнишон.

– Именно что распустили, господин полковник.

Кирасир всем корпусом медленно повернулся на голос. За ближайшим, тесно придвинутым столиком – два, купеческой складки, осанистых старика.

– Я к вам не обращался, – с расстановкой сказал полковник.

– Мы не в претензии, – благодушно закивал головою один из купцов. – В кабаке, извините, какое обращение. Но как мы городской думы гласные...

Лоб кирасира собрался в морщины. Он подернул левым усом.

– Позвольте: гласные? Разве это люди – гласные?

Купцы озадаченно переглянулись.

– Какие же люди, что вы, помилуйте... Гласный – это который состоятельный.

Кирасир захохотал, колыша крепкие плечи.

– А не состоятельные, что же они – со‑гласные?..

Иван Николаевич положил мне ладонь на руку.

– Вы слушаете? Урок социологам.

Полковник затрещал стулом, поворачиваясь к купцам.

– Это, что вы говорите, очень забавно. И, знаете, верно. У вас есть деньги, вы – гласный. У меня есть имение, я – гласный. У лакея нет денег, он – со‑гласный. У чиновника нет имения, он – со‑гласный. У рабочего нет денег, он...

Кирасир остановился.

– Позвольте, как же это? У рабочих нет денег, а они... э... бастуют. Значит, они не согласны?

Иван Николаевич давно перестал улыбаться. Он сидел, тяжело оперев голову на руки, пристально глядя на чуть пенившуюся еще желтую влагу в недопитом плоском, узорчатом бокале.

– Что же все-таки теперь делать?

Он медленно поднял красные, припухшие веки.

– Ужасно досадно, что мне так и не удалось повидать ваших офицеров. Подогрел бы я их... Что бы вы думали, если нам их бросить вперед...

– В каком смысле?

Он досадливо потер лоб.

– Мне казалось, я сказал уже. Напряженность подымается: она дойдет скоро – завтра, послезавтра... до кульминации... В этот момент – надо взорвать. Но, чтобы поднять массу, нужна искра извне. Нужна – запальная трубка. Сами, одни, массы не поднимутся: у них голые руки. У нас мало оружия. Чудовищно мало оружия... Надо искру извне. Войсковое выступление – вот искра. К тому же, это даст рабочим оружие в самый первый, самый опасный момент.

Он перегнулся, – как тогда, к Минне, – близко-близко придвинув отвороченные, пришлепывающие на шопоте, губы. Он говорил совсем тихо. В перекрестном гуле голосов, щелканьи кастаньет с эстрады я едва различал слова.

– Я много думал эти дни. Центральный комитет решил: надо взрывать. Тем более, что какие-то меры принимаются... Это проклятое секретное совещание. И как это вы, при ваших связях, не могли узнать...

Он допил вино, и выпрямился.

– Так значит так: начнем? Сколько вам нужно, что бы приготовиться окончательно?

Я пожал, невольно, плечами.

– Год, или полчаса. Укажите день.

Он сузил зрачки, соображая. Лакей убирал со стола посуду и пустые бутылки:

– Кофе прикажете?

– Нет. Счет. Или вы... останетесь еще?

– Я жду Курского. Машинку, две чашки и шерри-бренди.

– Ну, а я пойду, – потянувшись всем телом, сказал Иван Николаевич. – Сколько с меня?

– Свежая икра, балык, рябиновой четыре рюмки, – начал лакей, быстро доставая из кармана фрака таблетку.

– Сколько всего? – морщась, перебил Иван Николаевич.

Лакей подсчитывал, беззвучно шевеля губами.

– Сорок два рубля.

Иван Николаевич, попрежнему морщась, выбросил на стол две двадцатипятирублевки.

– Ну, я пошел.

– На чем же мы кончим?

– Ах, да, – словно вспомнил он, останавливаясь. – Чем кончим? Срок векселю – после завтра. И без всяких отсрочек. Послезавтра мы протестуем его. Примите меры. Завтра в три я буду у трех сестер. Знаете?

Он медленно прошел зал, между столиками. Я следил: никто не поднялся за ним следом: слежки нет, чист.

День, и еще день. На этот раз он прав, Центральный комитет... Запальная трубка?.. Мои офицеры обиделись бы, если б услышали. Курскому нельзя так сказать... Но их надо бросить в дело обязательно... пока они еще дадут себя израсходовать... Сейчас еще можно, через неделю... кто знает! Первым подымем Финляндский полк... Там больше всего этой гремучей ртути... Куда задевался Курский!

По залу прошел сдержанный, удивленный гул.

– Оливье!

В самом деле: событие – небывалое. На эстраде, блестя бриллиантами запонок на белоснежном пластроне рубашки, в безукоризненном фраке, с пробритыми до синевы щеками, округлый, гладкий, сияющий улыбкой, – сам содержатель «Аквариума», monsieur, monsieur Оливье.

Он кивал во все стороны напомаженной головой и делал какие-то таинственные знаки за кулисы.

– Ivan Pavloff!

Иван Павлович выступил. За ним – Марион, Минна, негритянское трио... Пестрой лентой потянулся цыганский хор.

Номер-монстр? Вся труппа сразу?

Акробаты, шансонетки, шпагоглотатель, человек-змея... Эстрада заполнилась... Оливье улыбался. Иван Павлович выступил вперед и жестом конферансье протянул руку.

Гудение в зале слегло. Шагнув к самой рампе, Иван Павлович изящно склонился и вынул из кармана фрака печатный листок.

– «Божиею милостью, мы, Николай вторый, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский...»

– Манифест?

Зал застыл. Голос Ивана Павловича дрожал, наливаясь слезой, от слога к слогу...

– «Смуты и волнения в столицах... великой и тяжкой скорбью преисполняют сердце наше... Великий обет царского служения...»

– Встать! – крикнул, подымаясь навытяжку, кирасир. Стулья простучали торопливо. И опять тихо.

– «Признали мы необходимым... даровать населению незыблемые основы гражданской свободы... личности... совести, слова, собраний и союзов...»

– Конституция!

– «Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы...»

– Конституция! – Шопот, неверящий, по залу  – разросся гулом, криком... Задвигались стулья и столы...

– Гимн!

Дирижер, стоя, уже взносил палочку. Марион, поддернув привычным движением бедер топорщащиеся, качающиеся юбки, бросила первую картавую ноту:

– Боже, цар-ра...

– Храни... – вступили цыганские басы.

Зал очнулся окончательно.

– Кон-сти-ту-ция!

Земцы, краснолицые, чуть пошатываясь на растопыренных ногах, восторженно вторили басам. Рядом, уткнув голову в стол, между майонезом и оглоданным рябчиком, плакал, судорожно дергая плечами, высокий белокурый человек:

– Довелось... миллионы, миллионы...

Иван Павлович снова подступил к рампе.

– Я имею честь от имени monsieur Оливье...

– Parfaitement, – закивал француз и приложил руку к пластрону.

– ...и всех нас поздравить в лице вашем всю Россию с конституцией. И просить от имени всех нас выпить бокал шампанского за великое будущее нашей великой родины.

Портьера откинулась: вереница лакеев с подносами, уставленными бокалами, потянулась по проходам между столиками.

– Ура! – подняв руку, крикнул Иван Павлович.

– Ура! – отозвались эстрада и зал. – Гимн!

– Марсельезу!

Ого! Шляпки закивали. Кто-то вскочил на стул:

– Марсельезу!

К нему, толкая столики, мимо нас ринулся, придерживая эфес шашки, какой-то очень пьяный улан.

– Я тебе дам... Марсельезу!

Полковник ухватил улана за руку.

– Бросьте, ротмистр, в чем дело?

Улан качнулся, подернулся и стал прямо.

– Какая-то сволочь потребовала марсельезу...

– Ну, и чорт с ним! – благодушно сказал кирасир. – Пусть споют. Может быть, это что-нибудь веселенькое.

Ротмистр заморгал глазами. Но на том месте, откуда раздался «мятежный призыв», уже хлопотал вездесущий Иван Павлович. Оркестр играл, надрываясь, бравурный марш.

– Стакан вина? – кивнул кирасир. – Здоровье его величества!.. Подвоз теперь, знаете, возобновится. А то изволите видеть, ешь кор-ни-шон!

Белокурый все еще плакал.

Щекотов, с бокалом в руке, постучал вилкою о тарелку.

– Господа! Сто лет, как лучшие силы российской общественности изнемогают в тяжелой непосильной борьбе...

Я поспешно расплатился и пошел.

– Тише! – прошипел кто-то. Странное дело: Щекотова слушали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В вестибюле было тихо и свежо. Дуло в приоткрытые двери. На галлерее, за столиками – уже никого. Я отдал швейцару номерок и закурил, дожидаясь пальто. Мысли бежали вперегон – тяжелые и бешеные.

– Сережа!

Я поднял голову. Перевесившись через перила галлереи смуглыми обнаженными плечами и грудью, – Ли.

– Поднимись к нам. Мы здесь с Асей в кабинете. Он очень устал за день и уснул. Мне жалко его будить.

ГЛАВА II

«СЛАВА ТЕБЕ, ПОКАЗАВШЕМУ НАМ СВЕТ»

Курский приехал ко мне на квартиру рано утром, в восемь, взволнованный и радостный.

– Ну, наша взяла! Теперь конспирацию побоку, будем жить.

– С завтрашнего дня.

Он остановил глаза недоуменно.

– С завтрашнего? Почему с завтра?

– Потому что завтра мы выступаем.

– Как выступаем? – Рука одернула тугой лацкан сюртука. – Ты шутки шутишь! Ты не знаешь, что ли? Конституция!

Я вспыхнул.

– Ты что: плотва? Клюешь на заслюненный мякиш? Не понимаешь, нет? Забастовка взяла за горло самодержавие, насмерть: оно пробует откупиться, выбросив вексель. Безденежный! Ты думаешь, они станут платить? Выверт. Мы требуем расчета на наличные. Выпустить горло сейчас, когда одного, еще одного только последнего нажима пальцев довольно, чтобы старое дернулось трупом, – безумие, или хуже: предательство. Я видел вчера Ивана Николаевича. Вопрос вырешен. Завтра мы выступаем.

– Ну, извини, – глухо сказал Курский, крепко сжимая челюсти. – Мы не имеем права так не доверять. Почему обязательно безденежный? Что же, по-твоему, государь, Витте и все, кто с ними, – мерзавцы и шулера? В других же странах есть конституция. Там не обманули, почему обязательно обманут у нас?

– По-твоему, там не обманули? Болото. На кой она нам прах – конституция. Что ты в самом деле: неужели опять с азов начинать!

Он закусил губу.

– Ты меня ошарашил совсем... И ты думаешь, союз пойдет на выступление?

– Должен пойти.

– Не пойдет. Сейчас, когда можно легальным путем продолжать борьбу, добить самодержавие со скамей парламента, – лезть на нож... Наши офицеры ни за что не согласятся...

– Надо раз’яснить им, если они, как ты... Всякий военный не может не понять, что выпустить противника из-под удара, которым его можешь прикончить, противоречит основам военного искусства. Нельзя откладывать на «после», когда мы «сегодня» крепко держим в руках. Всеобщая забастовка...

– Но ее же прекратят, наверное, после манифеста.

– Там не дети сидят, в стачечных комитетах! Не беспокойся, не прекратят.

В прихожей настойчиво и торопливо зазвенел долгий звонок. Шаги незнакомые. В кабинет, отирая усы, вошел приземистый, очкастый человек, в инженерной тужурке.

– Я от Владимира Ивановича, из Союза союзов. Сейчас идет межпартийное совещание в связи с событиями. Меня попросили спешно вас привезти. Извозчик ждет.

– Одну минуту, мы только договоримся с штабс-капитаном: он – член президиума Офицерского союза.

Инженер замялся.

– Так, может быть, нам втроем поехать? Дело в том, что на сегодня назначены две демонстрации на Казанской: утром и в три часа. Предполагается после второй итти к тюрьмам освобождать политических.

Я оглянулся на Курского.

– Чувствуешь? Ошибка – на целые сутки. Мы думали завтра: дело будет сегодня.

– Вы понимаете: такая попытка может повести к осложнениям. Конечно, освобождение политических – в духе манифеста: амнистия неизбежна. Но неизбежна и некоторая канцелярская волокита: для отбора и прочего. Но левым, извините, не терпится. Мы принимаем все меры. Однако веское слово Офицерского союза...

– Мы его бросим на весы... и двумя руками, будьте уверены...

Я отвел Курского к окну:

– Поезжай сейчас же в полк, собери офицеров, раз’ясни положение. И так – чтобы никаких лазеек... конституционных, слышишь? Втолкуй им: выбор между самоубийством...

– И убийством?

– Да. Пусть будут готовы. Из казармы не отлучаться. Я с’езжу к егерям и в Московский. В три часа у меня свидание с Иваном Николаевичем. В четыре... нет, лучше в три с половиной – будь у Николаевского моста, на нбережной, угол восьмой линии. Там ресторанчик есть какой-то – помнишь? Черная вывеска: не то Бернар, не то что-то в этом роде. На самом углу, не обознаешься. Я приеду с Петербургской, встретимся, стало быть, как раз на полдороге к Финляндскому полку. Там окончательно решим, кому выступать первым. Думаю, первыми двинем ваших финляндцев: все-таки там у нас больше всего офицеров, и они, пожалуй, надежнее, чем в остальных полках. Ну, действуй.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Инженер бочком втиснулся в узенькую пролетку. На улицах людно, тревожно, шумно. Там и здесь на тумбах, придерживаясь за фонарь, неистово машут руками ораторы. Кое-где – красные значки, розетки на лацканах пальто.

– Все спуталось, – бормочет мой спутник, пока мы тянемся по Литейному, приостанавливаясь каждую минуту: прямо под морду лошади шмыгают с панели на панель пешеходы.

– От непривычки к свободе никто не верит как-то! Шут его знает, какой режим сейчас. И как дальше... Левые, однако, насколько я знаю, решили забастовку продолжать.

– Это главное: остальное приложится само. Единственное, чего я боюсь: как бы не сломали забастовку...

– Перегибать палку тоже не надо, знаете. Доведем скорость до взрыва котлов... потом, знаете, не починишься... Направо, к под’езду, гражданин извозчик.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В пустой столовой, закинув за ухо шнурок пенснэ, дожидался Игорь. Остальные разошлись.

– Да, предполагали совещание, но сговориться – часы нужны; такой разнобой – не между партиями только, внутри каждого комитета, у каждого свое. А события идут: видели, что на улице делается!

– Под вечер к тюрьмам?

– Вот. Для этого-то вас и вызывали. Могут двинуть войска. Это уже ваша сфера действий.

– К середине дня я буду знать, на что можно рассчитывать, и сообщу... В три – у меня свидание с Иваном Николаевичем.