Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Но вернуться по-настоящему я не мог: в жизни был незнакомый до тех пор и нестерпимый разлад. Я никогда раньше не чувствовал на лице маски. Теперь – чувствовал каждый раз, когда я выходил из своего кабинета, к людям. Не к «светским» только, нет: к людям вообще.

Были дни – они казались мне манекенами, восковыми крашеными манекенами из заезжего, затасканного по провинции паноптикума, где в первой зале – «знаменитые люди», а в последней, за занавеской и за особую плату – «мужская» и «женская» красота, распластанные на протертых малиновых бархатных ложах обнаженные восковые тела с огромными, до чудовищности выпяченными – на прельщение – формами. Кошмар!

Были дни: под мягкими сгибами сюртучных рукавов, я резко ощущал глазом поскрипывающие шарниры искусственных суставов; под белым, напряженным пластроном – отсутствие ребер, грудины, синеватой сеткой наброшенных сосудов: каркас, колесики и рычажки. Плечо над вырезом лифа – тронуть cпичкой – растечется желтенькой, оплывающей воронкой. И так – все...

На улицах в такие дни – картонными, лакированными коробками волоклись по жестяным рельсам вагончики; резаные из дерева извозчики горячили сучковатых, плохо отструганных коней. И тупая безнадежность точилась из оловянных глаз – опорожненной на полковом плацу коробки солдатиков. Они были плоски, и только под ногами, гнутыми и раскоряченными, тронутыми краской не по месту, – четырехугольно-широкая, прочно лежащая на булыжнике дощечка – упор.

Психоз? Я чувствовал себя совершенно здоровым. Но быть без дела – это не проходит даром. А от дела я был совершенно отрезан. От Ивана Николаевича не было вестей. Я ждал по уговору, но только раз – после экспроприации в Фонарном переулке, взрывами своих бомб всколыхнувшей Петербург на короткий момент, – мне позвонил кто-то по телефону: «Иван Николаевич кланяется. Сегодня он именинник».

Егоров перешел от меня на другую квартиру. Он тоже томился. Мы встречались редко. И когда встречались, он, потемнелый, осунувшийся, спрашивал, неизменно зажимая худыми коленями вздрагивающие ладони рук: «Скоро ли?»

Скоро ли? Почем я знал. Мысль не зажигалась – бездельем. Я не могу думать вперед. И впрок готовить людей. Из офицеров я отобрал пять-шесть; я говорил, не сводя их вместе, с каждым порознь. Но говорил не в упор. Ведь о завтрашнем разве скажешь так, чтобы взяло за сердце, если это завтрашнее не надо – сегодня же взять.

Я ждал. Среди манекенов. По временам, в антракте спектакля, в шорохе бального зала, тупой и жадной до удушья злобой схватывало грудь. Восковые фантомы оживали: каждый миллиметр их тела пульсировал тогда горячей, тягучей кровью, я чувствовал плоть сквозь тройной мрак – вдруг потемневших огней, одежды и кожи. Пышную – к жизни, к плоти тянувшуюся плоть. Плоть, не оправданную мыслью. Прекрасную, холеную – для себя и в себе живущую плоть... Плоть – для ножа и костра, для посвиста гильотины.

Если бы! Нет! Для этих – надо не так. Я помнил, я видел: длинные, низкостенные, крышей двускатной и плоской накрытые загоны – набитые до отказа, тело к телу, нога к ноге и плечо к плечу, этим человеческим откормленным скотом. Молчат. Только глаза на выкате: мозг уже мертв – цепенью смертного страха, но плоть, но кровь – густая и синяя – живет. По узкой улочке одного за одним – липкими, грязными камнями мощеным выходом – на каменный ручьями кровяных стоков исчерченный пол: голову набок – узкое, тонкое, гибкое лезвие, коротким быстрым ударом... Карточчио!

Следующий...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В один из таких вечеров доктор Чеччот, круглый, багроволицый, очкастый, в кресле наискось слушавший, в той же гостиной, скрипичный концерт маэстро... как его звали, заезжего?.. сказал мне в антракте, ловя на узорной тарелке толстыми пальцами увертливый сандвич:

– Слушайте, батенька. Что-то мне ваши глаза не нравятся. По ночам-то спите?

– Сплю. Что мне делается.

Он покачал головой.

– А чертяк не видите? Эдаких... женоподобных, рогатеньких?

Он поймал-таки сандвич, повертел, выбирая с какого конца положить в рот.

– Заезжайте-ка ко мне в клинику как-нибудь. Поговорим по душам. И, во всяком случае, дайте себе отдых...

Он погрозил пальцем.

– Шалун...

И посторонился – сандвич в руке, – пропуская Магду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Клиника Чеччота – нервные и душевнобольные. Обошлось без нее. В октябре приехал, наконец, Иван Николаевич. Мы свиделись у Мигулина. Деньги запасены. В Финляндии оборудованы две динамитных лаборатории. Еще месяц, другой – можно начинать.

Люда? Полоса провалов тяжело прошла по партии. Но кое-что удалось опять восстановить. – О Выборгской группе он говорил уже, да? Штифтарь, Химера... Эти уже рвутся, как вы... В Москве – действует доктор. Сообщал: успешно. На юг – организовывать, уехала Муся.

– Муся! Цела?

Иван Николаевич усмехнулся.

– Что ей сделается? Я ей рассказал наш план.

– Приняла?

Он поежился.

– Как сказать. Она ведь скрытная.

– Муся?

– Ну да. А вы как думали... она так – нараспашку? Эге... Не-ет. Лукавит... Она умница, как следует, Муся.

– Надолго в от’езд?

– Я в декабре думаю как-нибудь, в Питере или лучше в Финляндии, собрать перед приступом к делу всю основную группу. Своих и тех, что вы соберете здесь. Если Муся к этому времени не приедет, вызовем. Вы теперь действуйте во-всю. Кого вы припасли, рассказывайте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С этого вечера недели шли быстро. В ноябре, 16‑го, я в первый раз собрал будущий штаб. От Ивана Николаевича шли регулярные – через четыре дня – эстафеты. В работе – кошмары отошли без следа: люди опять стали людьми.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К Рождеству у Орловых решили поставить «Принцессу Грезу». Мне навязали Бертрана. Репетиции шли через четыре дня – в дни эстафет Ивана Николаевича. Репетиции надоедали. Моей партнершей была Багратион, «княгиня Марфинька», по заслугам стяжавшая славу самой взбалмошной женщины в свете. Петербургском, я разумею.

Взбалмошность сказалась уже в том, что она – маленькая, круглоплечая – играет «Принцессу». – «На зло всем». Роль ей не по фигуре, хотя она очень красива. Она передает Ростана в тонах крыловского «Девичьего переполоха». И странно, – чем-то захватывает зрителей; но капризничает на репетициях несосветимо.

Режиссер – из Александринских знаменитостей – разводит руками, но покорен: пленен. Мне, естественно, достается от нее больше всех: ведь весь второй акт и третий – на нас с нею. Несчастье моей жизни!

К тому же, с первой репетиции она стала смотреть на меня, как на свою неот’емлемую собственность: она таскает меня за собой повсюду. Это тоже в ее стиле. И в расписание ее дня – я включен твердо и неизменно. Это скучно, хотя, в сущности, она водит меня как раз по тем выставкам, обедам и спектаклям, на которых все равно пришлось бы быть, так как бывают «все».

На той неделе она сказала за обедом мужу.

– Жан-Поль (он – Иван Павлович), почему вы с ним (кивок на меня) не на ты?

Жан-Поль поднял лысые брови с недоумением.

– А в самом деле? Как же это мы до сих пор не на ты. Предлог выпить флакон шампанского.

Мы поцеловались трижды. У него скверно пахнет изо рта. В «свете» – это редкий случай.

Противно становится. Кончить?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я ехал с Выборгской. Кронштадт опять начинает шевелиться: сегодня оттуда были два делегата. Свидание прошло не очень благополучно. Когда я вышел, у водосточной, обмерзшей трубы юлил, забрав голову в обсаленный барашковый воротник, скрюченный, в замазанном ватном пальтишке шпик. Не ко времени. Сегодня вечером на Гесслеровском у Маргариты будет Иван Николаевич. Я увел филера за собой. Нарочно. Весь путь до Английской набережной он трусил за мной следом на извозчике. Обертываясь по временам, я видел напруженное, из-за извозчичьей спины – кивающее на ухабах отмороженным ухом, – глупое, мокроусое лицо. Я привел его прямым трактом к под’езду Орловского особняка.

Швейцар в графской ливрее торопливо стукнул высокою дверью, делая вид, будто торопится отстегнуть уже отстегнутую дежурившим у под’езда дворником полость. Шпик об’ехал, раскатом саней, выпучив глаза. Через час он будет виниться в охранном, что угнался по ложному следу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Репетиция в восемь. Сейчас – десять: поздно – даже для опоздавших.

В гостиной графиня Орлова – сухая, седая, в низко вырезанном платье – покачала головой, протягивая мне для поцелуя руку. Она сидела с Акимовым и Лауницем. Из-за портьеры, за дверью зала – переливчатым гулом звучал смех. Кто-то выглянул на секунду, пролопотал шпорой и скрылся.

– Вы шутите с огнем! Там уже отрепетировали два акта. Что вы скажете Марфиньке?

Лауниц всплеснул руками.

– Malheureux! Я предпочел бы иметь дело с двумя террористическими организациями в полном составе, чем с двумя ее очаровательными глазами, когда они в гневе. Это бьет на смерть, и против этого нет оружия. Над вами опасность смертного приговора. Бегите, пока есть время.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я взялся за портьеру. Но она взметнулась вихрем, я оказался лицом к лицу с Марфинькой.

– Наконец. Соблаговолили! Отчего не прямо к ужину? Позор! Если это повторится еще раз, я вас брошу!

– Вы сорвете спектакль, княгиня. Мое опоздание не в счет. Я знаю роль и помню mise en scén’ы. Хоть сейчас к рампе.

Она спрятала руки за спину и прищурилась насмешливо:

– Не доказано. Вы не держите тона.

– Я?

О да, конечно... Бык влюблен Тристан

В свою Изольду, деву ирских стран.

Пылала Ода страстию к Роланду,

А юный Флор к прелестной Бланшефьор...

Но не любил никто до этих пор,

Как принц Рюдель – принцессу Мелиссанду.

– Лгун! – но глаза затуманились, стали детскими и ласковыми. – Если вы и сегодня будете вести любовную сцену в третьем акте, как маринованная рыба, и держать меня, словно у вас в об’ятиях не я, а чурбан, – я устрою вам такую сцену, что Жан-Полю придется вызвать вас на дуэль.

– Дуэль! sacré coeur! – блеснули над обнаженным плечом княгини чьи-то белые, неестественной белизной, зубы. – Между кем и кем?

– Между Жан-Полем и им.

– Ma très chère, вы издеваетесь. Это было бы дурным тоном.

Марфинька сердито дрогнула плечом.

– На! Он только на дурной тон и годится, Жан-Поль. И потом – надо же когда-нибудь побыть вдовой: я уже шестой год замужем!

В зале нетерпеливо хлопали в ладоши.

– Репетируем мы или нет? Княгиня, кончайте ваш à parte.

Мы об руку ступили на гладкий лощеный паркет. Режиссер, во фраке, в белом галстуке, расставлял стулья для третьего акта, с назначенным ему в помощники рыжим уланом, смешно раскатывавшимся кривыми кавалерийскими ногами. – Здесь аркада, окно на террасу... Диван.

Вдоль стен пестрой цепью – участники. Ася помахал лапищей – с того конца зала. Вот дикость! Я только сейчас заметил, как он постарел за год.

Марфинька быстро оглядела меня.

– Вы сегодня какой-то особенный.

– У меня – неотложное дело сегодня, княгиня.

По лбу, вверх от бровей, змейкой скользнула под пудрой глубокая морщинка.

– Любовь?

– Нет.

– Вы хотите ехать?

– Мы отрепетируем. Но ужинать я не останусь.

– Я не буду вас задерживать... почему-то. Но завтра рано утром.

– Рано утром?

Она кивнула.

– Принц Александр Петрович... Вы ведь знаете, какой этот старик полоумный... прислал мне записку и два билета. Завтра в десять он открывает что-то... где-то... Почем я знаю! Наверное, что-нибудь неприличное: он ведь вечно возится с медициной. Но надо быть обязательно. – Она опустила ресницы и улыбнулась краем пунцовых губ. – Он на меня дуется, нельзя обострять отношения... Из-за Жан-Поля.

– Да, но...

– Программа на завтра, – не слушая продолжала она, – принцевское открытие, завтрак. Будем надеяться, он не затянется... на этих торжествах кормят чем попало. Оттуда маленький тур за город, да? У меня новая машина. Вы знаете, сто сил! Это вам – не Государственная дума! Потом к Лоре Тизенгаузен: у нее играют завтра, с двух. Там обедаем. Вечером – в моей ложе, в опере. Ужинаем с Жан-Полем и Бетти, partie carrée. Запомнили: в половину десятого у меня. Не возражайте, это до меня не доходит, вы знаете, mon très cher. Говорите это другим. Да, да, да. Что вы так на меня смотрите? Дайте мне сумочку. Он не видит! Да вон же там, на окне.

Она выдернула из сумочки платок. Серебряный флакон, конверт, две скомканных записки веером рассыпались по паркету. Я поднял.

– Merçi. Конверт оставьте у себя, там билеты на утро: мой и ваш. Это будет залогом, что вы явитесь во-время. С вас всего станет. Но вы не пойдете на то, чтобы меня подвести.

– Если бы я даже не приехал, я не подведу вас. Билеты! Вам! Когда вас знает весь Петербург.

– Во-первых, я не знаю даже куда ехать. Не смейте смотреть! Спрячьте конверт сейчас же. И... отчего вы тут стоите, я не понимаю. Надя давным-давно уже ждет у аркады... Вы уже забыли. Вы начинаете акт – с Соризмондой. Это он называет: знать роль!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На Петербургской стороне, по проулкам, темнели уже сном окна. Здесь, как в провинции: тихо. Рано ложатся спать. Я выехал на Гесслеровский почти в полночь.

В окне Маргариты – свет. На опущенной ровным раскатом шторе лежала спокойная и большая тень фикуса: фикус не отодвинут – все благополучно. Ждут.

На условный стук открыли сразу: когда входишь по лестнице – слышно.

– Иван Николаевич здесь?

– Нет до сих пор. Мы и то беспокоимся, не случилось ли чего. У меня Эсфирь, она вместе с Иваном Николаевичем сегодня приехала из Выборга.

Мы проходим коридором. Маргарита сзади меня говорит, слегка задержав дыхание:

– А Муся, знаете...

– Приехала?

– Нет. Муся арестована в Одессе. И, кажется, как-то... трудно арестована.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дверь в спальню открыта. За ширмой, на диване, большом с высокою спинкой, собравшись в комок, – Химера-Эсфирь, худая, со странным, прозрачным, как у горбатых (хотя она и не горбата), лицом.

– Куда ж вы Ивана Николаевича задевали?

– Не знаю. И мне бы его надо. Он обещал к одиннадцати быть, а сейчас уже первый час. Спать пора: Маргарита мне уже стелит в ванной. Ехали плохо, не выспалась.

Она потянулась сухим хрупким телом и встала.

– Вот незадача! Хорошо еще я Егорова, Васнюка и Кареева не вызвал.

Она обернула голову и насторожилась.

– А зачем?

– На совещание.

– Какое совещание?

– Да... по нашему плану.

– Что вы выдумали загадки загадывать. Что за план?

– Разве Иван Николаевич вам не говорил ничего?

– Он мне говорил много; слава богу, мы почти что вместе живем. Но о никаком плане.

– Зачем же вы приехали?

– Вот любопытный, – рассмеялась Химера. – Не для ваших прекрасных глаз, конечно. Мало ли какие у меня с ребятами дела. Кстати, не нужно ли вам чего-нибудь за границу? Через недельку я собираюсь... к «отцам».

– Как же мне теперь поймать Ивана Николаевича?

– Мы с ним на завтра сговорились на всякий случай. Он даст сюда знать. Заезжайте, я передам Маргарите.

– Завтра? – Я вспомнил «Марфинькину программу»... – Завтра – я вроде как бы в репейной заросли. Выдираться придется.

– Не с самого же утра?

– В том-то и ерунда, что с утра-то я хуже всего и занят. Конечно, я смогу быть в любое время, если твердо назначен будет час. Но утром мне обязательно надо в одно место заехать.

– На какой улице?

– Сейчас посмотрим – я еще и сам не знаю. – Я достал из кармана конверт: в конверте два бристольских листка, печатных славянской вязью.

«Его Высочество, Принц Александр Петрович Ольденбургский просит Вас пожаловать на освящение и открытие клиники кожных болезней, основанной при Институте экспериментальной медицины, на средства коммерции Советника г. Синягина». Это на Каменноостровском, значит. – «Начало священнослужения в 10 ч. утра. Форма одежды: для гг. военных – мундир, при орденах; для гг. штатских – фрак».

– Шикарная у вас конспирация – хотя и противно с такой швалью знаться. К одиннадцати кончится?

– Вряд ли. После обедни – завтрак, а я еду не один.

– Тут ничего не сказано о завтраке, – лениво сказала Химера, поднося под абажур, к свету лампы тонкий золотообрезанный картон. – Дайте, пожалуйста, с комода – скляночка там, с моим лекарством. А вы не можете не ехать?

– Конечно, не поеду, если нельзя устроить иначе.

– Устроим. Ну, скажем, после трех. Я предупрежу. Здесь?

– Добре. И вы приходите.

– Я спрошу Ивана Николаевича, удобно ли... Ведь не случайно он мне ничего не говорил. Держите ваши билеты. – Она вернула конверт и быстрыми пальцами стала подкалывать растрепавшуюся прическу.

– Трамваи еще ходят? Марга, я больше ждать не могу. Еду.

– Ты же мне сказала – постелить.

– Я? Разве я так сказала? Нет, мне обязательно нужно... И сейчас: там в половину первого запирают ворота... Придется на извозчике... Надо пройти раньше, чем дворник на дежурство выйдет... Я эту книжку захвачу, можно?

Она повернула к Маргарите корешком взятую со стола книгу.

– Что тебе вздумалось! «Плодоводство»?

– Я верну завтра. Ну, до скорого.

Кивнула головой, не глядя. Вышла.

Стукнула дверь; с наружного хода проскрипел блок.

– Вот сорвалась, комик! – покачала головой Маргарита. – Всегда она такая несуразная. Пойдем чай пить. Может быть, Иван Николаевич еще и подойдет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иван Николаевич не «подошел». В прихожей, на подзеркальнике, лежала забытая Химерой книга.

ГЛАВА VII

ОСВЯЩЕНИЕ

Княгиня Марфинька оглянула меня подозрительно с головы до ног.

– Вы чудесно выглядите сегодня. Не так, как всегда. Где вы вчера были?

– У знакомых.

– Говорите прямо: у женщины.

– Нет.

– Выдумщик! Такие глаза бывают только после того, как... Я не поеду с вами.

Она скомкала платок и села, капризно закинув нога на ногу. Я сел насупротив. Книгиня права: ехать надо не раньше, как через десять минут: надо же чем-нибудь занять это время. У каждого свой стиль: она выбрала себе стиль несносной женщины. Это хорошо, это дает право не слушать.

Я просчитал: она говорила что-то – не десять, но пятнадцать минут. Через пятнадцать минут посветлела, припудрилась, протянула руку для поцелуя и велела подавать автомобиль.

– Сегодня вы не попадете ни к каким этим вашим знакомым... Вы помните нашу программу: я не отпущу вас. Едем же! Вы заставляете меня опаздывать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шофер не сразу нашел проулок, с Каменноостровского выводящий к Институту экспериментальной медицины. И то сказать, проулок этот – затерянный и глухой, меж высоких парковых заборов.

Марфинька откинулась вглубь лимузина.

– Бог мой! Какая дикая глушь. Здесь не грабят?

– Только не сегодня, княгиня. Вы видите, охрана...

В конце тупика, шеренгой выстроились, против ворот с десяток извозчичьих саней. Чей-то автомобиль, торкаясь колесами заднего хода о свежесгребенные снежные кучи, заворачивал в узорчатые, скосившиеся на петлях ворота. Наш шофер дал гудок, и дворник, качая огромным воротником вз’ерошенной бараньей шубы, снова навалился руками и животом на отклонившуюся, сузившую проход, створу.

У под’езда нового здания, от которого только что от’ехала обогнавшая нас машина, – кто-то в цилиндре и легком не по сезону пальто расплачивался с извозчиком. Когда мы поравнялись с ним, Марфинька, вздрогнув, схватила меня за руку.

– Ваш двойник! Смотрите. Имени нет.

Он был похож. В самом деле. Совсем. Мои темносерые глаза и овал лица, и разрез губ, чуть прикрытых усами, и посадка головы, и наклон плеч... Только подбородок – открытый у меня – был прикрыт белокурой, остро и свежеподстриженной бородкой. Но подбородок раздвоен, наверное.

Он приподнял, вежливым и изящным поклоном – цилиндр. Марфинька ответила на поклон, спросив меня быстрым шопотом:

– Кто это?

– Я вижу его в первый раз.

– Пресвятая Мария! Он сошел с вашего зеркала.

В вестибюле, у вешалки, он нагнал нас. Фрак чуть-чуть угловато сидел на широких крутых плечах, но пробор был тщательно зачесан, белый галстук безукоризненно свеж. Он поклонился снова. Княгиня растерянно протянула руку.

– Princesse!

По лестнице, широкими, белыми, лощеными ступенями уходившей вверх, простучали кандальным твердым стуком шпоры. Лауниц с ад’ютантом, в орденах на шитом свитском мундире, торопливо шел, покачивая коротко постриженной седоватой головой.

Полицейские и агенты в штатском, кучкой толпившиеся у стены, подтянулись.

– Princesse!

Он, в свою очередь, наклонился к руке.

– Глядя на вас невольно благодаришь творца за то, что нам дана жизнь... Ах, с какой радостью я поменялся бы местом с этой молодежью!

Он вздохнул и перевел взгляд на стоявшего рядом со мной двойника.

– Брат? До сих пор я считал вас единственным в роде.

Не слушая моего ответа, он рассеянно кивнул и снова обернулся к княгине.

– Разрешите просить, – он сделал широкий жест по направлению к лестнице. – Я ведь сейчас вроде хозяина. Синягин, жертвователь, – встречает вверху, я – внизу, по долгу службы.

– Скучная служба, будем откровенны, Владимир Федорович.

– Воля монарха, – приподнял пожатием плеч густые, трясущиеся мишурой серебряных свесов эполеты Лауниц. – Я с радостью сменил бы этот пост. Но – я именно здесь нужен государю, – я остаюсь.

– Их высочества уже в церкви?

– Еще не прибыли. Но ад’ютант его высочества уже сообщил о выезде. Принц здесь неподалеку. – Лауниц улыбнулся.

– На Крестовском, у своей цыганки...

– Вы ужасны, княгиня... За завтраком вы разрешите мне занять место...

– Напротив меня, – засмеялась Марфинька. – Совсем напротив.

Она оперлась на мою руку, подхватив другою рукою трен, и быстро пошла вверх. «Двойник» шел следом, отстав на ступеньку.

В церкви – светлой и простенькой зале, застланной коврами, – было человек полтораста. Служба еще не начиналась. В зале стояли говор и тихий смех. Правда, в одной только правой его половине, где бесстройно и весело, переходя с места на место, стояли приглашенные принца. На левой^[1] стороне, отведенной «финансовой аристократии» – приглашенным Синягина, – благоговейно и строго, «гнездами» стояли плотные, купеческой складки мужчины с бородами, расчесанными поверх пластронов фраков или отворотов об’емистых длинных сюртуков, и женщины с распяленными локтями, с испугом в напряженных глазах – в бархате, шелку и бриллиантах.

Между двумя половинками – узенькая красная до рожка от алтаря к двери: она казалась стеной.

Мы повернули вправо. Незнакомый молодой человек остановился у двери в левой половине. Марфинька обернулась:

– Синягинец! Я должна извиниться перед вами: я сказала «двойник». Вы должны меня простить. Вы видели, какие у него руки. Когда я пригляделась, я чуть не вскрикнула. Тихий ужас. Огромные красные пальцы... Лапа! Фи! Это плебей.

– Но лицо?

– Ах, лицо ничего не значит. О человеке можно судить только по рукам и ногам. Смотрите: в довершение всего, он еще в шнурованных ботинках. При фраке! Имени нет.

В зале внезапно стихло. Толпа приглашенных расступилась. Сопровождаемый семенящим сбоку Синягиным, тряским быстрым шагом молодящегося старичка вошел принц Александр Петрович Ольденбургский. Кивками лысой, глянцевитой головы отвечая на почтительные поклоны, он осмотрелся, выпятил игривой улыбкой огромную вставную челюсть, притопнул каблуком с насаженной на него крутой шпорой и потянул руку Марфиньки вверх, на весь свой высокий рост, к ощеренному рту.

– Вы еще похорошели, княгиня!

Он подмигнул мне и погрозил пальцем.

– Он здесь, этот отчаянный! Берегитесь его, княгиня. Пусть Ревнов вам расскажет, как этот юноша под носом у меня прорвал чумное оцепление в Анзобе. Рас-стре-лять, ха-ха! Но он провалился, как Мефистофель в трап. Prenez garde! Он способен прорвать и у вас...

Принц захлебнулся сиплым смехом. Марфинька сдвинула брови.

– Я разумею, прорвать и ваше оцепление, княгиня.

– Разве я чума? – холодно сказала Марфинька. – Вы необычайно любезны и остроумны сегодня, принц.

Ольденбургский захохотал еще громче.

– Вы ловите меня на слове. Но разве вы – не гибель, но подлинная чума для наших сердец, княгиня?

Он наклонил к ее волосам перекрытое сеткой синеватых прожилок лицо.

– Увы, и мое старое годами, но еще достаточно не остывшее сердце...

Он резко оборвал и принял строгую, застылую позу. Лицо сморщилось, стало дряблым и виноватым: глухо пристукивая посохом по ковру, вся в черном, с кружевной наколкой на редких седых волосах, сгорбленная и хилая, – к нам подходила жена принца, принцесса Евгения Максимильяновна.

Марфинька, сложив руки, сделала глубокий придворный реверанс. Старуха улыбнулась приветливо и скорбно.

За царскими вратами зашелестел, скользя по шнуру, шелковый занавес. Волосатый, огромный протодьякон взнес руку, опутанную новеньким, парчевой змеей скользившим сквозь пальцы, орарем.

– Благослови, преосвященнейший владыко...

Ряды зашелестели, выстраиваясь. Марфинька со вздохом проговорила, наклоняясь:

– Этого хватит на целый час. Ради бога не отходите: может быть, нам удастся ускользнуть как-нибудь раньше...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ускользнуть не удалось. Принц истово отматывал справа налево крестные знамения, перетаптываясь у амвона и беспрестанно оглядываясь назад. Пока он в церкви, – уезжать было неприлично: княгиня покорилась. Я – тоже: запах ее пармских фиалок отгонял кадильный дым.

Наконец! Последние возгласы...

Архиерей, тяжело взмахивая черным, в серебро оправленным кропилом, двинулся к дверям церкви, осеняемый дикирием и трикирием. Хор, сбиваясь с такта, тянулся с клироса. Принцесса переняла свой посох в левую руку и милостиво оперлась о дрожавшую от благоговения и гордости руку жертвователя. За ними двинулись к выходу Ольденбургский и Лауниц, с ад’ютантами.

– Княгиня, – проговорил принц, проходя мимо нас. – Принцесса, и я будем рады видеть вас возле себя. Пожалуйте. Капитан Воршев, озаботьтесь этим.

Ад’ютант щелкнул шпорами и приостановился, пропуская нас. Мы вышли на площадку.

Внизу, оседая по ступеням негнущимися полами золотых стихарей, в предшествии замолчавшего хора, тяжело прядали архиерей, протодьякон, священники. Черная наколка принцессы кивала в такт спуску.

– Вам взаправду придется прорывать сегодня чумное оцепление, – сквозь зубы проговорила Марфинька. – Они окружают нас, Maladetta!

Сзади шелестели по камню ступеней шелковые шлейфы, мягкая поступь еще по-церковному осторожных шагов.

Принцесса остановилась, рукоятью посоха указывая на широкое окно, сквозь которое радужным потоком били морозные, насмешливые лучи. Голова Синягина быстро и радостно кивала под светом.

– Он зайчиков лысиной пускает, смотрите, – тихо засмеялась Марфинька. – В самом деле, смотрите по стене... Боже!

Я повернул голову. Бледное, бледное знакомое лицо, в профиль, скользило, как тень, вдоль стены... Тот с большими руками, во фраке... Он бежал, прыгая через две ступеньки.

Марфинька неистово вскрикнула и схватила меня за руку.

– Будет стрелять!

Прямо на Лауница. Лауниц дернул плечами, обертываясь. Поздно. Короткий, плоский, вороненый ствол прижался к стриженному затылку. Выстрел, второй. С диким воем бросились назад, вверх, спускавшиеся пары.

Принц отскочил к стене. Воршев рядом со мною, дрожа коленями, тянул из ножен широкое, нестерпимо яркое лезвие. Марфинька хохотала у перил, цепко прижимая к груди мои руки.

– Не вырвете! Нет, не пущу!

На площадке ломилась в захлопнутую, диким размахом, церковную дверь обезумевшая, воющая толпа. Мелькали кулаки, смятые прически, лоскутья разорванных платьев. Тело Лауница, лицом вниз, медленно оползало по ступеням – навстречу бежавшим от входа, вперегон, людям в серых пальто, с оружием.

Красные жесткие пальцы перевели затвор. Он приставил дуло к виску. Вопль и топот бегущих перекрыл выстрел. Или – его не было? Он вздрогнул и сел, уронив руку, прислонясь к перилам. Воршев, далеко, во всю длину огромной руки взнеся шашку, ударил косым и страшным ударом труп в темя. Лезвие сорвалось. Оно взметнуло в воздух лоскут красно-желтой кожи. Воршев ударил вторично, глубоко вогнав клинок в точеный настил перил.

– Отставить! – хрипло выкрикнул принц, шаря по стене прижатыми за спиной ладонями. Он дышал тяжело, свистящим дыханием, выпячивая желтые, мертвые зубы.

Марфинька закрыла глаза и, шурша платьем, опустилась на ступени. Я оставил ее и подошел к трупу.

Сейчас уже не отличить было черт лица под сеткой ровно точившейся крови – от сабельного среза и двух – ясно видны два черных ровных пулевых входа – ран. Галстук, грудь, воротник залиты красным и липким. Тихо стало на лестнице. И в тишине этой слышно, как бьют внизу о пол, падая в пролет, тяжелые, багряные капли.

– Ви-но-ват... Ваши документы?

Кто-то с распушенными усами, в полковничьих жандармских погонах, дотронулся до моего плеча широким жестом.

– Я не ношу при себе фамильного архива.

– Ваш входной билет, по крайней мере.

Я достал конверт: в нем был только один листок золотообрезанного бристоля.

– У меня нет билета.

Наклоном головы полковник указал вниз:

– Пожалуйте.

Выше, минуя меня, уже разомкнулась, запирая цепью ширину лестницы, серая зловещая шеренга.

Я сделал шаг по ступеням вниз. Княгиня быстро поднялась:

– Куда? Вы... не в себе, полковник!

Человек с пушистыми усами поднял руку к козырьку.

– Мадам...

Марфинька брезгливо обвела глазами круг:

– Я не вижу, с кем вы говорите, полковник...

Рука снова, напряженно, примкнулась к козырьку.

– Я извиняюсь... необходимо выполнить известную формальность.

– Формальность... для нас? Вы смеетесь, полковник. Я не поеду одна из-за ваших формальностей. Ваше высочество, это же неслыханный произвол.

Принц отнял ладони от стены и вздрогнул всем телом.

– Ее высочество?

В самом деле, мы все забыли о бедной старухе. Где?

– Их императорское высочество в полной безопасности. Они успели сойти... до случая. Они дожидаются вашего высочества в приемной.

– Да-да! – закивал Ольденбургский, собирая в морщины дряблые красные щеки. – Иду, иду. – Он стронулся, но тотчас же остановился. – Полковник...

Пушистые усы дрогнули и застыли. Жандарм вытянулся во фронт.

– Мы все повинуемся княгине Багратион. – Он наклонил голову перед Марфинькой. – Примите это к сведению... и руководству.

– Слушаюсь, ваше высочество.

Княгиня в упор, вызовом глянула на труп и взяла меня под руку.