Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

В комитете десять человек выборных от солдат и матросов. Но сегодня гораздо больше: из-за Онипки, очевидно. Не каждый день бывают в Кронштадте думские депутаты. А Онипко, к тому же, не интеллигент: свой.

Он сидит, почти посреди комнаты, длинный, громоздкий, нескладный, по-крестьянски уложив на колени огромные ладони волосатых рук. Гарнизонные – человек двадцать – вокруг, на лавках, стульях, на полу, стоймя. На столике около Онипки, на белой, крестиками вышитой по закраинам скатерти – рюмки, селедочные головы и хвосты, растрепанные по блюду; остатки пирога, хлеб ломтями; у Онипкиных ног – четверть водки. Декорация на случай налета. Сегодня, не в пример обычным заседаниям, нужно: очень много народу, притом есть приезжие.

Председательствует Ян. На неподвижном, иссеченном глубокими морщинами лице остро смотрят из-под опавших, словно полусонных век серые знающие глаза.

Мы с Барсучком прилаживаемся на узкий, царапающий расщелинами подоконник.

Онипко, переждав, продолжает прерванную речь.

– До осени, стало быть, ждать, товарищи, настоятельно надо. Не терпится, знаем! Легко ли терпеть... Нигде такого надругательства нет над людьми, как во флоте: в тюрьмах – и то, ежели тюремщик не вовсе зверь, – и то уважения к человеческой личности больше. Трудно терпеть. Особливо теперь, когда вы сорганизовались, силу свою чувствуете: великую силу об’единения, когда все за одного и один за всех. И все-таки – надо переждать. Придет ваше время, товарищи, теперь уже не долго. До осени. Как крестьяне жатву снимут, так мы и подымемся – все сразу, всей Россией. Сейчас крестьян не поднять, пока урожай не снимут, нипочем не поднять. Ежели сейчас выступите – без поддержки – неудача будет, и от нее – всему делу срыв. Ведь вы – на революционном нашем фронте великая сила. Решение ваше о том, чтобы выступить немедля, теперь же, – необходимо, товарищи, отменить.

– Отменить! – вскинулся Егоров от притолоки. – Ну, это, товарищ Онипко, как сказать... Комитет гарнизонный тоже не зря решение принимал: обдумано.

Мы с Барсуком переглянулись: так вот зачем нас вызвали спешно: они постановили выступать!

– Говорили уже, – откликнулся с полу сумрачно матрос. – Но доводов наших ни товарищ Онипко, ни Ян, ни другие партийные не принимают. Пока в других пунктах силу накопят.

– Пока в других накопят, наша растратится! Организацию строить – не камни в подвал класть: камень лежит, а организация – тёком. Сегодня есть, а завтра, глядишь, убыль.

– Когда убыль, а когда и прибыль, – поднял Ян каменные веки.

– Не знаю, как по другим местам, – перебил Егоров, – а у нас убыль, определенно. Месяц, скажем, назад: с нами и крепостные были, и артиллеристы, и енисейцы. А сейчас, вон спросите Митеева, как у них, в крепостной?

Артиллерист кашлянул в руку.

– На фортах, как бы сказать, полагаем попрежнему. Форт как был, так и есть: вода да камень. Жизнь в нем – скушная. Но в городе, с послаблением устава, надо признать: вовсе перестал слушать солдат.

– А разве режим ослаблен? – поглядел на Яна Онипко.

– А как же, – отозвались сразу из разных углов. – Пища не в пример лучше... И с обращением стало – куды! Отпуска – тоже: раньше, видишь ты, отпуск полагался в праздник только, притом из сотни на десять человек; а сейчас – окроме праздников, в будни, да по двадцать на сотню.

– Предлогу меньше.

– То-то и есть. А народ, знаешь, тоже со всячинкой... Иные которые и сейчас уже говорят: «Спасибо и на том, как-нибудь проживем и без бунта». Те особо, коим срок подходит. «Дотерпим, – говорят, – а эдак допрыгаешься до каторги, а то и до пловучки».

– Пловучки этой у нас боятся – страх! Даром, что там дисциплинарный всего, а на повер – хуже каторги.

– Женатые тоже пятить стали. Жены свербят, по нынешнему времени: ты на семейные квартиры только сунься.

– Вот, а вы говорите – до осени! Выступать надо, пока на убыль вовсе не пошло. А ежели да провал? Что нас – в экипажах начальство не знает? В Баку так-то было уже; прособирались – начальство скорее собралось. Мы пока прикидывали – раз! Кого куда. Меня вон на Балтику угнали: с моря на море, через весь конец земли.

– Засудили щуку, – прыснул примостившийся у меня под ногами минер. – Из ведра да в озеро!

– Провокация, конечно, всегда возможна, – снова заговорил Онипко. – И беречься ее необходимо, усильте конспирацию и будьте осторожны. Но из-за этой опасности не взрывать же организацию раньше времени и итти на явный неуспех.

– Почему неуспех? – поднял глаза Глебко. – Товарищи правы: во всех частях, в пехоте и артиллерии особенно, обозначается как бы поворот. И у нас, в шестнадцатом экипаже, тоже. Но пока еще, как бы лучше сказать: совестятся еще отходить солдаты. Как сговаривались всем встать, хотя бы до смертного конца, так теперь отречься от того слова совесть зазрит. Сразу не оторваться. А ежели помаленьку – отойдут. Совесть-то, она у человека – уговорливая...

– Верно говоришь, Глебка! Хотя б енисейцев взять. То, прямо сказать, первые были. А ныне...

– Совсем отошли? – тревожно окликнул с подоконника Барсук. – Ведь еще на прошлом заседании были енисейцы.

– И сейчас есть, – пожал плечом Егоров. – Да радости с того мало. Белорусс, докладай об енисейцах.

Белобровый, голубоглазый. Встал, обдернул гимнастерку и протянул однозвучным и не по-солдатски тихим говорком.

– Нашего командира треба убиць. Без того – ничего не буде.

Онипко нахмурился. Даша потупилась, разглаживая платье дрогнувшими худыми пальцами.

– Зачем вы так, товарищ...

– Треба убиць, – упрямо повторил Белорусс. – Он чорту душу продау.

– Все офицеры, ежели так, чорту душу продали, – скривил губы Егоров. – Всем им одна дорога!

Даша пристально посмотрела на Егорова.

– Вы опять за прежнее, Николай! Исполнительный комитет вынес уже по этому поводу решение.

Глаза Егорова потеплели под Дашиным взглядом.

Ласково дрогнули, тонкой щетинкой небритых волос оттененные, губы.

– В вас от святости вашей жаль к ним, товарищ. Как у Христа к кресторазбойнику. Но постановление вы толкуете произвольно. В постановлении сказано как: «По возможности офицеров не истреблять». Но ежели нет никакой возможности? Мы поименно всех перебрали по экипажам: поголовно мордобой и, извините, сволочь.

Енисеец закивал головой:

– Треба командира...

– Оставьте, – сурово оборвал Ян. – Вы нам о солдатах говорите.

– Солдат – што... командир...

– Какой вы! Ну, что командир?

– Чорту душу продау. Оттого у него над солдатом влада. Убиць его – будет все по-старому.

– Городишь, – презрительно кинул, приподымаясь, высокий и бородатый артиллерист. – Сознательный, а говоришь вроде как крупа. Тут в ослаблении устава дело, а не в чорте...

В сенях взвизгнул проволокой, ударил и затрясся голосистый звонок. Даша быстро поднялась, оттягивая за спиной узел косынки. Матросы гурьбой двинулись к столику.

От окна торопливо прогудел на басах перебор гармоники.

– Разбирай крышки, братцы.

Сквозь говор слышно было, как щелкнула под Дашиной рукой дверная задвижка. Чужой хрипловатый голос. Один.

Егоров заглянул в дверь и вышел. Даша за стеной смеется жеманно.

– Спиря, наддай.

Под плясовую, разгульную, Егоров возвращается, притоптывая каблуком в такт и лад.

– Эх-и-эх! Еще гость, ребята. Тутошний. Вроде как бы сват. Го-го!

Он подмигивает и сторонится. С Дашею входит бородатый, в картузе, в поддевке и фартуке. Только сейчас заметил: в комнате нет уж ни Яна, ни Барсука, ни Онипко. Я один замотался между солдатами. Не кстати.

Щербатый обрывает.

– Выпейте, Мирон Саввич, – щеботком, непривычным, неприятным, «под горничную», говорит Даша. И на секунду – холодок по комнате: так, кажется, ясно, что говорит она так – нарочно, что она не умеет так говорить.

Дворник шарит продажным, вороватым глазом по комнате, гимнастеркам и форменкам. Насмотрел меня и – уставился. Но плечистый матрос у стола уже наклоняет тяжелую бутыль над пузыристым, пузатым стаканом. И Мирон Саввич перетягивает жадными ставшие глаза к белой, чуть зеленящей неровной струйке, булькающей из горла четвертной. Глаз – оттянул слух: он ухмыляется и оглаживается.

Даша подает стакан. Стукнув о крепкие, широкие зубы, стекло запрокинулось в широко раззеванную пасть.

– Совет да любовь! Который жених-то? Энтот, што ль?

Даша прикрыла лицо рукавом. Тихие глаза смеются моим.

– Он самый. Как это у вас, Мирон Саввич, домёк: сразу признали.

Борода вздрагивает гоготом.

– Какая бы мне цена, ежели бы я без опознания! Должность. Но и то сказать: он у тебе, Дарья Романовна, – галантер. На линии как бы конторщика?

– Бухгалтер, Мирон Саввич.

– Бух-тал-тер! – снизив на почтительность голос, сказал дворник. – Скажи на милость. Где же это ты так свою судьбу нашла, девушка?

– Обыкновенно как, – опускает глаза Даша. – Бог послал.

«Гости» постукивают, переглядываясь, рюмками. Маленький кривенький солдат – из крепостного полка – внезапно оскалился усмешкой и выкрикнул:

– Горько!

И, охнув, поджал плечо под кулаком Егорова: глаза матроса – яркие, волчьи. Мирон Саввич – спиной, не видит. Спиридон до отказа растягивает мех гармонии:

Бабушка, родная, – куда кудель склала.

– Присядьте, Мирон Саввич.

– Должность! – многозначительно сказал дворник и покосился на бутыль. Матрос снова наклонил булькающее горло.

Пасть разомкнулась опять, уверенная и жадная. Бегут по бороде отставшие капли. Дворник отряхнулся.

– Присядьте, Мирон Саввич.

– Нельзя: должность. Ежели бы вечером...

Матрос опять гнет горло бутыли над стаканом, над рюмками.

– Не много ли будет? Разве для особого случаю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Насилу спровадили. Однако ушел. Под шум, под гомон Даша возится с задвижкой в сенях, следя гукающие по ступеням вниз, цапающие подошвами шаги. Из кухонной двери на старые места выходят нахмуренные Ян, Онипко, Барсук. Ян морщится брезгливо.

– Окно, что ли, откройте, товарищ Беляков, водкой воняет... Нет-нет, играйте, Спиридон. Кто его знает, может быть он на лестнице слушает.

– Сколько времени зря, – сокрушенно вздыхает Даша, возвращаясь из сеней. – Но с ним очень осторожно надо: он, наверное, в охранном. Я уже сколько раз замечала: зайдет, словно случайно, и смотрит. Я на всякий случай сказала ему, что у нас сговор.

– Оно и верно, сговариваемся, – улыбнулся Онипко. – Или, точнее, сговорились уже. Можно так считать, товарищи? Гарнизонный комитет свое решение о немедленном выступлении отменяет?

Никто не отозвался. Только переглянулись делегаты.

– Значит, так? А пока – будем дальше работать над подготовкой. Перейдем к следующему вопросу: о плане. Это по вашей части, товарищ Михаил.

– План, как вы знаете, в основном установлен давно. Но кое-какие перемены придется ввести, если считать выбывшими енисейцев, – хотя мне и не вполне ясно, следует ли считать их действительно выбывшими. По прежнему – мы предполагали, что придется иметь дело только со вторым крепостным и драгунами. Очередной работой за последнее время было обсуждение дальнейших действий – после захвата крепости. Самый захват при нынешнем соотношении сил не труден.

– Вот, – кивнул Егоров. – А вы постановляете: отставить!

– Вы не прерывайте, Егоров, – повернул Ян каменное свое лицо. – Если хотите, после дам слово. К чему же пришли?

– Пока еще спорим. Предлагается так. После занятия фортов – немедля десант в Ораниенбаум, в Питер и на Лисий Нос.

– В Ораниенбаум зачем?

– Там царская яхта под парами, на случай. Обязательно надо перехватить. Удерет за границу благочестивейший самодержавнейший – не оберешься тогда возки. Главные силы – на Питер. С Лисьего Носа часть выделим на Сестрорецк и дальше – на перерыв Финляндской дороги.

– Что ж, кажется рационально. Можно считать принятым в принципе?

– Отнюдь нет. Пока за этот план в революционном штабе здешнем – меньшинство. Большинство стоит на том, чтобы не оставлять Кронштадта: боятся оторваться от базы.

– Правильно. Мы свое дело сделаем, пусть питерцы свое ладят.

– Дальше своего носа смотри! Взаим-выручка – первое дело: мало тебя учили.

– В чужом городе, как в потемках...

– В море разбираемся, в трех улицах не разберемся. Скажи на милость, велика хитрость.

Ян поднял и снова опустил веки.

– Этот план обязательно надо отстоять. Товарищ Онипко, сегодня на вечернем собрании обязательно подчеркните необходимость – абсолютную необходимость – наступательных, активных и, главное, совместных действий.

– План крепости добыли? – спрашиваю Егорова тихо. Он замялся.

– Добыть-то добыли. Только, по совести, на кой он тебе прах, товарищ Михаил? Мы, ведь не то что улицу, каждый дом в городе знаем: вошли и вышли. А хлопот было – не сказать. И писаря фордыбачат и чертежник. «Попадемся, говорят, в подсудность по государственному преступлению: може, его – план – какой иностранной державе на продажу».

– Так это же план не укреплений, а города; немцам он ни к чему: продавай – не купят. Затащи-ка его под вечер, к Длинному. Я там заночую.

– Куда его переть: три аршина в нем без малого, – сердито сказал Егоров. – Как еще из управления выволокли... И тебе от него никакой радости: там ни единой надписи нет, почерчено ровно – и все тут.

– Как? Надписей нет?

– Не захотел чертежник. Это, говорит, окончательно измена. Улицу можно, и здание куда ни шло, но ежели обозначить, что к чему – измена.

– Что за чушь? Откуда вы такого чертежника взяли?

– Откуда! Свой. Мало что свой: партейный! К чужому разве с таким делом пойдешь?

– Он прав, по-моему, – кивнул, вслушавшись, Онипко. – Об умысле каком-нибудь, само собою разумеется, не может быть и речи. Россия дорога по-настоящему только нам, революционерам. Но случайность – не исключена. План может попасть хотя бы в руки полиции. Можно ли быть спокойным, что из полицейских рук он не окажется где-нибудь в немецком генеральном штабе?

– Да я говорил уж, он никакого военного значения не имеет; а планы военного значения у немцев, наверное, давным-давно есть.

– Пусть даже так. По-моему, план надо бы сейчас же уничтожить. Как ваше мнение, Ян?

Ян задумался.

– Товарищ Михаил из штабных, у него, так сказать, традиция плана, – вступил Арнольди, вольноопределяющийся; в комитете он единственный интеллигент. – Моя мысль: плана вообще никакого не надо. Просто: в солнечный радостный день вывести все экипажи в манеж, с оркестрами, со знаменами, с барабанным боем. Там – речи, энтузиазм. Все об’единятся, воевать будет не с кем. Енисейцы? Драгуны? Против такого мирного захвата никто не выступит.

– Ну, так рассуждать – только дезорганизовать работу, – сухо сказал Ян. – О необходимости плана двух мнений нет... Но о десанте, конечно, вопрос спорный. И, думаю, сейчас его не будем, в пленуме, решать. Время терпит: пусть они сначала в штабе договорятся. Переходим к следующему пункту порядка дня: доклад товарища Онипко о положении в Государственной Думе.

Я встал.

– Ян, мне хотелось бы с’ездить на «Громобой». Я достал письмо туда, одному офицеру, для предлога: побеседую с ними, как дела на эскадре. Здесь я больше, очевидно, не нужен. Ежели что, дайте знать Длинному. С рейда я вернусь к нему.

– Вы разве не выступите по докладу? – начал Ян. – А впрочем, и в самом деле, езжайте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На пристани я нашел катер с «Громобоя», но команды не было. Пришлось взять частную шлюпку.

ГЛАВА II

НА «ГРОМОБОЕ»

Шлюпка ошвартовалась у трапа. Вахтенный мичман, в задранной на затылок фуражке, хмуро оглянул мой не слишком свежий костюм, но просветлел сразу, когда я назвал Берга.

– К Павлику? А я, было, думал... Он в кают-компании, наверно. У нас совещание сейчас... Жеребьев, попроси старшего лейтенанта Берга.

– Есть.

Матрос медленно пошел ко входу в рубку. Мичман покачал головой.

– Чорт его знает, пришли из плавания – не узнать Кронштадта. Распустилась матросня, не поверите. Приходится меры брать.

– Я не во-время, пожалуй? Если идет совещание...

– Да нет, не имеет значения: это насчет стачки. У нас ведь сейчас офицерская стачка.

– Стачка? Вы стали социал-демократами?

Он оглянулся на фалрепных, отходивших от трапа, и засмеялся.

– Стыжусь признаться: никак не могу усвоить, – что это за штука «социал-демократ». У нас троих списали с корабля за брошюрки: кока и двух артиллеристов. Я полюбопытствовал. Листал, скажу вам, листал: невероятно. Какая-то прибавочная ценность или что-то в этом роде. Кому это интересно? Ерунда какая-то... Неужели это можно читать? А вот и Берг.

Лейтенант был красен и что-то бормотал, подходя. Протянув неуверенно руку, он поморгал глазами, припоминая.

– Если не ошибаюсь... видались у Феди Ячманинова?

Он отвел глаза от моих непроутюженных брюк и со вздохом накренил черные баки.

– Почему он, в сущности, покончил с собой? Мне писали, но так неопределенно... В связи с Цусимой? Он ведь коренной морской семьи: не пережил?

– Он мне еще года два назад говорил о самоубийстве.

Берг снова вздохнул и оглянул злым взглядом пустую палубу.

– Как знать? Может быть, в конце концов, он выбрал лучшую долю... Какие неимоверно подлые времена!

Я достал конверт.

– Зная, что я буду в Кронштадте, Лидия Карловна просила обязательно повидать вас и лично передать это.

Тусклые глаза лейтенанта вспыхнули.

– Лидия Карловна! Как мне благодарить вас за эту исключительную любезность... Вы разрешите?

Он разорвал конверт и, щурясь, пробежал глазами неровные, косящие, короткие строчки.

– Вы не откажетесь передать: будет свято исполнено, как завет Sainte-Vierge. Удивительная девушка – Лидия Карловна, неправда ли? Но я должен еще и еще извиниться перед вами: мы слишком долго стоим у порога. Вы не откажетесь сойти в кают-компанию? Командир будет рад пожать вашу руку.

– А вы там... кончили уже? – осторожно спросил мичман.

Берг повел плечом.

– Кончили? Разве это от нас зависит? Помяни мое слово, Строев: кончать будем не мы. Постановили продолжать стачку. Но это не решение, потому что это – пассивно. Нам надо взять на себя инициативу действий, тогда будет толк. Я настаивал на активном выступлении, но командир ссылается на какие-то циркуляры штаба.

– Я уже второй раз за те несколько минут, что я на броненосце, слышу о стачке.

Берг криво усмехнулся.

– Видите ли. По расписанию эскадра должна выйти в море, на учебную стрельбу. Мы, офицеры, отказываемся выйти: мы – бастуем.

– Мне неясно...

– Потому что вы – сухопутный. Все дело в том, что на берегу, до начала кампании, экипажи безоружны: матросам не выдают на руки винтовок; при выходе в море они получают оружие. Теперь вам понятно?

– На берегу еще можно дышать, – подтвердил мичман. – Этим бестиям не только нечем кусаться, но они сами чувствуют себя под ударом... На берегу перевес на нашей стороне. Но в море картина меняется: они – хозяева положения. Мы рискуем оказаться за бортом, как только выйдем в открытое море... Нет, слуга покорный: мы не пойдем.

– Тут такая путаница, – махнул рукой Берг. – Мы не хотим выходить, а штаб бомбардирует нас предписаниями «выйти немедленно», потому что Петербургу – еще более Петергофу – желательно удалить матросов: горючий, видите, элемент. Его величеству будет спокойнее, если их сплавить на воду. Ну, приходится бастовать. Пожалуйста, прошу вас.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из кают-компании несся по трапу вверх сдержанный шум многих разгоряченных голосов. Офицеры – тесной кучкой у конца накрытого белой скатертью, цветами убранного стола. Когда мы вошли, все замолчали.

– Командир, – шепнул Берг, под руку подводя меня к плечистому, седому капитану, с круглой, крепкой, под самый корень волос постриженной головой.

Он представил меня. Капитан приоткрыл – усталой, формальной улыбкой – бритые губы.

– Милости просим. Рюмку мадеры... по традиции.

– Традиция нерушима?

– Торопимся допивать, – засмеялся один из офицеров. – Пока матросня не добралась.

– Разве так тревожно?

– На «Громобое» – держимся еще... На походе как-никак сжились: еще не забылось... А береговые экипажи распустились, имени нет.

– В сущности, опасности прямой я не вижу, – как будто нехотя проговорил командир. – Коноводы все известны охранной полиции: в казармах много своих людей. Я видел списки: можно отсалютовать жандармерии: чрезвычайно обстоятельно, во всех направлениях разграфлено: и по партиям и по фракциям... всех мастей. И если взять относительно, их даже не так много.

– Но если полиции известны все активные...

– Почему их не берут? Вот именно! – загорячился Берг. – Это именно то, что и я и другие говорят. Нет, видите ли, тут особо тонкая политика. Оставляют коноводов, арестовывают понемножечку «периферию» – по их терминологии. Таким образом, будто бы отпугиваются рядовые, главари изолируются: в конце концов их можно будет взять без всякого шума.

– По-моему, такая система все равно, что бочку мадеры по капле выпить, начиная с краешка. По капле – через полсутки. Начнешь младенцем – кончишь стариком. Если вообще кончишь: другие раньше выпьют.

По коврику трапа – приглушенные, торопливые шаги.

Вахтенный.

– Митюков и Балц, на нашем катере, с берега, с криком, – быстро проговорил, слегка задыхаясь, мичман; рука вздрагивала, сдержанной дрожью, у козырька. – Катер идет ходом. Команда собирается к борту. Вызвать караул?

– Пьяные? – медленно приподнялся командир. Глаза стали еще спокойнее и тверже.

– Не могу знать.

– Ермоленко, фуражку и кортик, – приказал капитан. – Я посмотрю сам. – Он перевел глаза на вахтенного и сжал губы. – Останьтесь здесь. Быть может хорошо, что вы ушли с вахты. Если что-нибудь... вы будете первый.

По палубе, над нашими головами, протопотал быстрый бег, и диким, стонущим пересвистом залились боцманские дудки:

– Пошел все наверх!

Командир надел фуражку и, уверенно ступая короткими сильными ногами, двинулся к выходу... Побледневший вахтенный схватил его за рукав.

– Постойте, Василий Иванович... Как же без вас...

В притихшей кают-компании сухо стукнули затворы двух-трех револьверов. Берг, сидя с застывшей небрежной улыбкой, смотрел в свой бокал, в каштановую, темную густую влагу.

– Пошел на бак, – крикнул в коридоре совсем близко чей-то густой и злобный бас. И два молодых, свежих голоса радостно и быстро отозвались, в разноголосье.

– Есть пошел на бак.

Свистят, надрываясь, вверху назойливые боцманские дудки.

Я встал:

– Вы разрешите мне выйти?

– Уж не знаю, как лучше будет, – усмехнулся командир. – Может быть, вы пройдете в мою каюту? Мы едва ли сможем дать вам сейчас шлюпку.

– Я останусь на палубе, с вашего разрешения.

Он быстро и пристально взглянул на мой костюм и вопросительно перевел глаза на Берга.

– На палубе? Впрочем... Как вам будет угодно. Я полагаю, вам лучше выйти одному; мы задержимся еще на несколько минут. Лейтенант Шереметов!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я поднялся на палубу. На баке сплошной, тесной стеной – матросские бушлаты. Мимо меня вперегон пробежали, подвертывая на ходу черные, угольные фартуки, кочегары.

Над толпой худой и бледный матрос, без шапки, говорил, взмахивая к каждому слову рукой.

– Навстречу – раз’езд... Офицерский... Остановил. «Ты, – говорит, – растак твою мать, почему шапки не снял – видишь драгуны едут». Я ему: «Вы ж не сняли – ну и я не снял». «Ты, – говорит, – так? Спешиться! Бери его. В нагайки», говорит...

Толпа загудела и сжалась плечами. Матрос дрожащими руками вырвал заправленный в брюки край форменки, взбросил его на плечи и повернулся спиною: под солнцем закровавились вспухшие полосами рубцы на бледной бескровной коже.

Точно картечью хлестнуло по рядам. Головы пригнулись в плечи, взбросились опять – и диким ревом прока тилось по баку, по броненосцу, по рейду какое-то слово... одно, единое... слитное из тысячи вскриков.

Рядом с высеченным, цепляясь за его голые плечи, матрос в расстегнутом бушлате кричал внадрыв:

– Братцы, да что они с нами делают...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не случай же привел меня на «Громобой»...

Я тронул за плечо матроса передо мною.

– Дайте пройти, товарищ.

Оглянулся.

– От военно-революционного комитета.

Лицо его испуганно дернулось, он не стронулся с места. Но сосед, блеснув белыми зубами, радостно нажал плечом в толпу, передо мной, с криком:

– Посторонись, братцы! От военно-революционного комитету оратор!

Толпа стихла. Матросы, оглядываясь, расступались. Через голову смотрели мне навстречу воспаленные, злобные глаза, того – сеченого.

– Оратор? Брось, братцы. Слыхали мы их, ораторов. Крепче моей спины не скажет. Буде, поговорили... Чего еще... У кого морда не бита – выходи, покажись! Не стыдись, говорю, покажись... ежели без нашивок... То-то? А ежели так, нам, битым, с небитыми – разговору нет. Что мы – псы, хвост поджимаем? Покуражились, буде! Вавилов! Примай над броненосцем команду.

– Правильно! – крикнул крепкий звенящий голос. – Ни к чему разговор... Вавилова!

– Вавилов! – взрывом криков откликнулись ряды. Над толпой поднялась бородатая, седая голова боцманмата. Я отступил в сторону: Вавилов – член гарнизонного комитета.

Он снял фуражку, помял ее в руках и накрылся.

– Смирно! – вытягиваясь, руки по швам, крикнул рядом со мной матрос. Глаза, как огни. – Смирно!

Вавилов повел взглядом по рядам.

– Братцы, товарищи... Есть ли подлинно на то ваша воля, чтобы стать нам всем за мирскую правду, за обиду мирскую – до последней крови?

– Есть, – прошелестело по рядам. – Есть. Есть.

– А ежели есть – слушать команду. Не на бунт идем, за право, за свое, вступаемся, по божьему и человеческому закону, как воинской части надлежит.

Он резко выпрямился и сдвинул мохнатые крутые брови.

– Боцмана, свисти к десанту! Комендоры и номера – по орудиям! Катера к спуску! По ротам разверстаться. Малые десантные орудия – на катера!

– А меня куда, Вавилов?

Разомкнувшаяся было на разверстку толпа снова сжалась – на спокойный, привычный, далеко слышный по рейду командирский голос.

Без оружия, с георгиевским белым крестом на кителе, заложив руки за спину, капитан стоял в трех шагах от Вавилова. Офицер и матрос в упор смотрели друг другу в глаза.

– Вам бы уйти, господин командир, – глухо сказал Вавилов. – Мы тут, как в светлый праздник, а с вами... как бы греха на душу кто не взял.

– Уйти? С «Громобоя»? Мне? Ты не первый год плаваешь со мной, Вавилов. Были вместе – и в шторм и в бою. Кто видел, чтобы я сошел в бурю со шканцев? Не со мной так говорить, старина.

Тяжкая тишина над палубой. Они стоят попрежнему глаза в глаза.

– Куда вы собрались?

Боцманмат дрогнул скулами и отвел глаза.

– Драгуны бесчинствуют, – сказал он глухо. – Митюгова избили нагайками в кровь.

Капитан пригнулся и шагнул вперед. Руки за спиной дрогнули, выпрямились, сжались.

– В кровь? Моих матросов? Спасибо, Вавилов!

Он обнял рукой боцманмата и обернулся к толпе.

– Спасибо, братцы!

Толпа колыхнулась и застыла. Ближайший боцман, вытянувшись, ответил негромко, уже накатывая усердьем глаза:

– Рады стараться.

Обнявшая Вавилова рука нажала на плечи: он сошел.

Капитан стоял теперь один над рядами.

– Слушать меня! Вы мое слово знаете. На посадку полка надо три часа: через четыре часа драгун не будет в Кронштадте. Ни одного! Кроме тех, из раз’езда: тем место – в военной тюрьме. Сгною их в арестантских ротах. Если мне откажут, – я первый – слышите, – я первый наведу орудия на город. Командирский катер на воду!

Он приостановился, глубоко вдохнул воздух и чеканно бросил команду:

– Вольно! Разойдись по местам.

Матросы, молча, не глядя друг на друга, расходились. На мостике уже блестели снова золотые погоны вахтенного. Подошли кучкой поодаль стоявшие офицеры.

Кто-то тронул меня сзади за рукав.

– Ходу, братишка! Правым бортом, в башню... Ворочай, пока командир не приметил.

Но он приметил. Бритые губы приоткрылись – опять, как при первой встрече – холодной улыбкой.

Он подошел с офицерами. За собой я слышал быстрые уходящие шаги.

– Вы тоже на берег? Если угодно, я возьму вас на свой катер... Берг, прими командование... Я вернусь часа через два. В штабе, думаю, не будут долго ломаться: в сущности, давно пора сменить драгун свежим полком: они и на самом деле разнуздались.

– Укротил-таки, – злобно оглянул Берг быстро спускавшихся по трапу на катер гребцов.

Капитан брезгливо повел плечами.

– Все равно конец. На что они мне – «укрощенные»?..

ГЛАВА III

В НОРКЕ

С капитаном – за весь переход – мы не обменялись словом.

До вечера я пробродил по городу: у арсенала, на косе – у саперных казарм, у мола. Видел: с посвистом, с бубенцами, с «Черною галкой» прошли на погрузку драгуны. Серой громадой в ряду других, застылых на воде стальных ящиков, лежал на рейде «Громобой». Тихий.

Видимо, ушли от орудий комендоры и номера.

Еще раз посторонились... дали дорогу – «им». Формально правильно. Комитет постановил: «До общего выступления...» А если... ни сегодня, ни завтра – никогда уже, не ударят гранатным огнем броневые башни, – вдоль этих вот улочек, по которым сейчас азартно сплевывают подсолнечную кожуру кронштадтские мещаночки? Кто вернет сегодняшний – навсегда уже ушедший день?..

Сейчас, здесь, в десяти минутах отсюда, Ян, наверное, согласует с Онипкой резолюцию о роли Государственной думы, готовясь к вечернему гарнизонному собранию, а Даша дошивает на красном знамени, которое она готовит к восстанию, последнюю мишуру на кровь зовущего лозунга. Из них трех – только она одна делает дело.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Восемь. Можно уже, пожалуй, итти на ночевку к Длинному.

Из наших партиек, работающих в Кронштадте, Эля и Маргарита прописаны женами здешних легальных. Маргарита – у Арнольди. Выбрали, кажется, неудачно: что-то в Арнольди неладно: слишком революционно для революционера говорит... и глаза бегают. Или сболтнет что-нибудь вроде сегодняшнего. А сверх того – уже намекала Маргарита – пробует ухаживать, пристает. Это уже окончательно последнее дело.

А Эле повезло: Длинный, ее фиктивный муж, рабочий из здешних мастерских, – чудесный парень.

Квартира у Длинного однокомнатная, но Элин уголок отхвачен ситцевой пестренькой занавеской, обвисшей на узловатом шнуре.

Эли не было дома. Длинный ждал.

Он сидел с Василенкой (матрос 2‑й статьи, тоже партиец), наклонясь над серой шершавой четвертушкой бумаги, и тщательно лепил, одну к одной, кривые, косолапые буквы.

Василенко подмигнул.

– Как есть фабричное заведение. За сегодни – шестое сготовили: спин не разгибавши.

– Что готовите-то?

Засмеялся.

– Письма пишем из деревни – матросам да солдатам. Наша выдумка. Ну берет, я тебе скажу: прокламация перед ним – тьфу!