Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– Едем.

Ад’ютант Лауница, наклонившись к жандарму, быстро говорил ему на ухо. Глаза полковника стали растерянными и злобными. Он снова приподнял руку.

– Виноват. Но ротмистр... сообщил мне чрезвычайно важное сведение. Генералу Лауницу представлен был на подпись два месяца тому назад ордер на арест вашего спутника. По сведениям охранного отделения, он член военно-революционной организации и еще другое. Покойный генерал не подписал... по той же, очевидно, причине, по которой и мы чуть было не дали ему сейчас уйти. И если бы генерал подписал... кто знает, может быть...

– Я вынуждена повторить вам: вы не в себе, – с ледяным, таким необычным для «несносной» спокойствием проговорила княгиня, цедя слова. – Вы, может быть, пожелаете арестовать и меня?

– Их видели перед входом вместе.

– Мы вошли втроем, – гневно откинула голову княгиня... – У вас нет ни малейшего такта. Прикажете мне опять потревожить его высочество, чтобы он дал урок вам, как нужно обращаться с людьми нашего круга?

Полковник развел слегка руками.

– Но, княгиня, войдите в мое положение.

– Мое имя и его имя вам известны – этого довольно. Пусть ваши... шпионы десять раз правы, – вы можете сводить ваши счеты...

– Выполнять свой долг, княгиня...

– Долг? – брезгливо скривила губы Марфинька. – Пусть будет долг. Сводите его, когда меня не будет. Но при мне и для меня он только – вы слышите, полковник, – только человек моего круга, которого я пригласила обедать и с которым я буду обедать на зло всем вашим департаментам.

– Но, княгиня...

Она нетерпеливо пожала плечами.

– Кончим, полковник. Этого человека знает весь Петербург. Вы боитесь потерять его, если он выйдет со мной за дверь? Это смешно, по меньшей мере. Вы слышали, что сказал принц?

Полковник поклонился.

– Вы не убедили меня, княгиня. Но... поскольку отсутствие ордера дает мне формальную возможность... я соглашусь отсрочить тот необходимый после сегодняшнего случая разговор, который нам придется иметь с вашим спутником. Вы будете любезны заехать сегодня же после обеда, к нам – Тверская, десять?

Я улыбнулся:

– Нет.

Зрачки полковника сузились:

– В таком случае, мы привезем вас.

– A la bonne heure! – весело кивнула княгиня... – Наконец, это начинает походить не на...

Полковник спустился с нами в вестибюль.

– На всякий случай: адрес?

– Есть в телефонной книжке.

Мы вышли. Следом за нами, запахиваясь на ходу, вышло трое чужих.

– Лора в двух шагах отсюда, – сказала, не глядя на меня, княгиня, когда автомобиль стронулся с места. – Эти господа способны отравить наш сегодняшний обед... Какой ужас, этот бедный белокурый! Я ужасно испугалась: Лауниц упал, как шуба с вешалки. Это так страшно! Я не очень некрасиво кричала, скажите? Мы увеличим наш маленький круг, у нас есть на это время. Вы не возражаете?

Автомобиль, вздрагивая на рессорах, выезжал за ворота. Княгиня взяла трубку.

– На Удельную и – дайте ход, шофер.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По Каменноостровскому вверх – к островам. Княгиня, отвернувшись, смотрела в окно. Потом спросила:

– Что вы думаете делать?

– Я не понял вопроса, княгиня.

– Вы не поедете к этим... жандармам?

– Нет, конечно.

– Из брезгливости или...

– «Или». Брезгливость сама собой.

– Вы давно уже?

– Давно.

– Странно. Мне никогда не приходило в голову. Только сегодня, когда я держала вас, там... Дикое ощущение... точно не вас – его. Потом открыла глаза – нет: он у перил, с бородкой. А когда подошли жандармы, я уже знала наверное: это – за вами. Не говорите, не надо.

Она быстро оглядела меня, улыбнулась и повторила:

– Не говорите, не надо. Мы едем обедать к Лоре. Я не хочу сейчас ни о чем таком думать.

ГЛАВА VIII

ПОСТРИГ

У Лоры рассказ о смерти Лауница не произвел впечатления. Чегодаев – крупнейший из «новых», на военных поставках набивших состояние богачей, переменивший с высочайшего разрешения фамилию при переезде в новый особняк, – метал банк: ему не везло несказанно: он проигрывал, с довольной улыбкой выбрасывая крупные бумажки жадно тянувшимся к ним – аристократическим, породистым рукам. Толпившиеся у стола игроки недовольно переминались поэтому, выжидая окончания рассказа княгини. Перерыв – кто знает! – перемена счастья.

Княгиня кончила. Кто-то сказал: «Ужас!» Кто-то пожал плечами:

– Профессиональный риск. С этим приходится считаться.

– Его предупреждали словом и делом. Из трех тамбовских усмирителей оставался только он один.

– В самом деле: Луженовский убит. Богданович убит.

Лора сжала руки:

– Ужас! Скоро нельзя будет по улицам ходить.

– Управятся! – тряхнул головой кто-то лысый и крашеный.

– Виселиц хватит.

Чегодаев щелкнул свежей колодой. Опять раскрылись прихлопнутые было бумажники, зашелестели по сукну ставки.

Марфинька оглянула меня.

– У вас есть деньги... дома?

Я отошел к столу и бросил на второе табло оказавшуюся в бумажнике двадцатипятирублевку. Первая талия: дана, дана, дана.

Банкомет, улыбаясь попрежнему, расплатился. Игра продолжалась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уже три раза Лора, капризно и настойчиво, напоминала, что пора обедать. Но «полоса» шла попрежнему. Чегодаев проигрывал, – и игроков нельзя было оторвать от стола.

Княгиня сделала мне знак глазами. Я снял последний свой выигрыш и отошел за нею вглубь гостиной. Она села на козетку, оперев о колени локти: поза, которую в «свете» прощали только ей одной, – и спросила коротко и строго:

– Сколько?

– Я не считал: тысячи две или три.

Она кивнула.

– Время идет.

– Вы склонны сократить вашу программу, княгиня?

– О-бе-дать! – в четвертый раз крикнула Лора. – Господа, я играю сегодня: в семь с половиной, не позже, я должна быть в театре. Вы хотите, что я играла голодной?

– Муж будет недоволен, – медленно сказала Марфинька. – И будет по-своему прав: дело немного походит на скандал. Конечно, я все сделаю, чтобы не скомпрометировать его...

– Что сделано – сделано, княгиня.

– Вы – ребенок, несмотря на все, – пожала плечами Марфинька. – О разговоре там, в клинике, не знает никто: два жандарма и труп, это – не свидетели. То, что я сделаю сейчас, – будут знать все. Уверяю вас, на меня не ляжет ни малейшей тени.

– Что же вы сделаете сейчас?

– Скажите по совести: у них могут быть какие-нибудь серьезные данные?

– Если среди тех, с кем я работал, есть провокаторы – да. И потом...

– И потом?..

– Я не уверен, что мой пригласительный билет не в кармане фрака, там – на лестнице.

Княгиня вскинула голову.

– Вот как? Тем более. Так вот: на четверть часа телефон в вашем распоряжении, и вы можете делать что угодно. Через четверть часа я звоню в это их управление... ну, туда, на Тверскую... что вы – здесь, и... кончаете обедать.

– Сигнал, чтобы они спустили собак?

– Гончие давно уже рыщут по вашему следу... Эти сани – боком на ухабе... Какая лошадь! Они угнались за нами до самой Поклонной горы.

– По городу мы не могли развить скорости, а за городом – глубокий снег... Только когда мы вышли на шоссе...

– Да, да. Но если бы этот звонок и был сигналом...

Она встала, выпрямилась и сказала высокомерно, цедя слова, как тогда, на лестнице, в разговоре с полковником:

– Надеюсь, вы не думаете, чтобы княгиня Багратион способна была укрывать революционеров...

– Вы уже укрыли.

Тонкие губы сжались.

– Это только чувство жеста. Вы по моей вине попали в эту западню: без меня вас не было бы на освящении. Я уровняла снова, – сколько могла, – шансы игры. Только.

Она снова опустилась на козетку.

– Вы для меня теперь, когда я знаю, – пленник-гладиатор, скиф. Я выпускаю вас на арену. Но если вы не отобьете удара, – поверьте, я первая опущу палец к земле: «Добей его! Pollice verso!»

Лора подошла к нам, досадливо потирая руки.

– Несносно! Когда Чегодаев проигрывал, они присосались к нему. Теперь, когда ставки текут обратно в его карманы, – у них не хватает духа встать. Отчего у мужчин, даже породистых, эта подлая жадность?

– Можно ему пройти в твой кабинет, Лора? Он хочет поговорить по телефону.

Она, улыбаясь, показала на циферблат.

– Мы начинаем. Пятнадцать минут – ровно.

– Пари? – полюбопытствовала Лора.

– Если бы! Нет, рог трубит по красному зверю... Не теряйте времени.

Я вызвал номер своей квартиры.

– У телефона, – ответил низкий, невнятный, чуть хриповатый голос. – Кто говорит?

– Это ты, Сережа?

– Я, – обрадованно рявкнул голос. – Кто говорит?

– Стива Облонский, – не узнал?

– Сейчас узнал... а то... трубка чего-то... Ты откуда?

– От Карениных.

– Да, да... и я собирался. Ты один там – или еще кто-нибудь из наших?

– Все здесь: и Вронский, и Китти, и Левин.

– Очень жаль, я не смог. Нездоровится. Ты не мог бы заехать ко мне?

– Я заеду через полчаса-час.

– Прекрасно! Авек плезир! Буду ждать.

Я повесил трубку, вернулся в гостиную и сел рядом с Марфинькой.

– Что же вы? – слегка удивленно спросила она.

– Я позвонил домой: там – засада.

– Ну и что ж?

– Ничего. Я хочу послушать, как вы будете звонить в охранное.

Она взглянула на часы.

– У вас еще десять минут. Скажите что-нибудь.

– Достаточно сказать мне «срок», чтобы я считал, что он – уже прошел.

– Дикость! Вы входите в роль скифа! – она откинулась на спинку козетки и закрыла глаза.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стулья задвигались. Игроки встали. Чегодаев, смеясь, засовывал в карман фрака толстой, обеленной манжетой рукою черный бумажник. Марфинька вздрогнула и открыла глаза.

Часы на камине пробили чистым серебряным звоном. Марфинька быстро поднялась.

– Шестнадцать минут! Я опаздываю. Куда звонить? Как это называется?

Я нашел номер губернского жандармского управления в телефонной книжке, на столике Лоры. Княгиня сняла трубку и протянула мне свободную руку.

– Это – полиция? Как? Ну да, я так и говорю. Скажите полковнику. Ах, почем я знаю его фамилию... Такой, с усами. Что значит: все?! Ну, тот, что был сегодня в клинике, когда убили Владимира Федоровича. Да, да... Княгиня Багратион.

Она переждала, закрыв глаза. Левая рука крепко сжимала мне пальцы.

– Не больно? Что?.. Я – не вам! Да, я. По поводу сегодняшнего. Я должна вам сообщить, что лицо, которое вам нужно... ну да, конечно, о ком же еще... находится сейчас здесь, на Каменноостровском, четырнадцать, квартира четыре, баронессы Лоры Тизенгаузен. Да, да. Не за что. Долго ли? Об этом я его не буду спрашивать, конечно. Это значило бы предупредить, не правда ли? Мы садимся обедать, он проходит в столовую. Больше я ничего не знаю и не хочу знать. Остальное – ваше дело. Пожалуйста. Я только выполняю свой долг, полковник.

Она положила трубку. Я поцеловал ей руку и вышел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У под’езда не было никого. Проезжавший лихач круто осадил лошадь.

– Прокатил бы на резвой, ваше сиясь...

Шпик?

Я прошел, не отвечая, в обратную сторону. Оглянулся: извозчик гнал лошадь дальше, к Островам. Глупо. Можно было бы взять.

До Кронверкского недалеко. Быстрым шагом я повернул с площади влево, к Выборгской. У клиник извозчик высадил больного с провожатою. Филеры не возят больных. Я нанял извозчика на Сампсоньевский.

На Сампсоньевском была в прошлом году партийная явка: провалена она? Существует и до сих пор? Сменена? В центре показываться было опасно. На вокзал? Без паспорта, во фраке? Безумие! На Гесслеровском – девяносто девять шансов из ста, что в квартире Маргариты – засада тоже...

Извозчик трусил, оглядываясь. Прошумел, самодовольно, паровик. Проспект кончался.

– Назад поверни. Проехали!

Сани завернули раскатом, торкаясь хвостами полозьев о рельсы; я перебирал в уме адреса и клички. Кого бы можно найти здесь, на Выборгской.

Булкин! Вот же к кому! Бродская, семь, кажется.

– Извозчик, есть здесь Бродская?

Он повернул платком повязанное под стеганой шапкой лицо.

– Что-то не припомню. Городовика спросим. Он должон знать.

Городовой, присматриваясь к моему цилиндру, пояснил: ехать прямо, до второго угла, налево повернуть и опять прямо. Выведет на Бродскую.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Седьмой номер. Домишка чахленький, деревянный, зябкий. Калитка звякнула ржаво. Тявкнул под ногами пес.

На крыльце – не сразу нащупал впотьмах обрывок проволоки в проверт ободранной, когда-то обитой войлоком двери.

Женский голос спросил сквозь дверь:

– Вам кого?

– Булкина, Савву.

– Нет его.

– Ладно, отпирай, подожду.

– Чего ждать! Може, он ночевать не буде?

– Будет, куда ему деться. Отпирай, тетка, зазяб.

Щеколда стукнула. Пахнуло – с паром вместе – запахом кухни и керосина. Баба в синем платке по рыжим волосам попятилась.

– Вам к кому?

Из приоткрытой двери выглянул, прячась, знакомый кривой глаз.

– А вот к нему самому... к Савве.

Дверь приоткрылась шире.

– Мать честна, кого бог принес! А я уж, признаться, было...

Савва вышел, запихивая что-то в карман.

– Какими дорогами? Фертом-то каким, мать пресвятая богородица!

– Дело есть. Куда проходить-то, Савва?

– Проходить-то сюда. Аниська, скатерть и – понимаешь: живым манером.

Он пропустил меня в дверь, успокоительно бормоча:

– Аниська – она верная! Блудливая баба, рыжая. Но насчет полиции крепче человека не найти. Муку примет – не выдаст! Не баба – прямо сказать: женщина.

Комната Саввы просторная и пустая. Сундуки по углам, кровать двуспальная, в четыре полушки, под покрывалом. Икона с лампадкой. У стола – кресло.

– Жи-вешь!

Он подмигнул.

– Подторговываем, так сказать. Я на случай билет выправил. При одном маузере, скажем, не вполне удобно в смысле околоточного наблюдения. Торгуем при случае вразнос, хотя и без гильдии.

Он понизил голос.

– А наши, как сказать... Окончательно вроссыпь пошли кои. Угорь в тюрьме. Непутевого, по старой памя ти, за заставой подранили, кровью харкать стал, богу молится, стих. Щербатый, слышь, на Москву подался... На Валаам-то так, ведь, и не удосужились. Оробел народ к посадке... Как, говорит, поедем, да как с пароходом, – тьфу! Щербатый-то и обиделся...

Аниська, неслышно ступая валенками, внесла бутылку и тарелку с грибами.

– Вот чкнем, по случаю встречи... Наконец, довелось – в настоящем-то виде. Ну и шуба! Мы все гадали за заставой: что за человек? А он вон какой! Ну – и барин!

– Тише, Савва!

– Ничего. Тут кругом все, можно сказать, свои – надежные ребята. Всяких делов видали. Огурца солененького подгони, Анисьюшка. Слышь? Огурца! С приездом, с благополучненьким.

– Я к тебе вот зачем...

– Постой, товарищ Михаил. Надлежит, по обычаю. Сначала – чкнем, во здравие. А там – и о деле.

Он опрокинул рюмку в горло и крякнул.

– Всякое, можно сказать, ел ухищрение, а лучше нет под водку, как огурец. Анисья, та больше норовит рыжик. Но это, по моему суждению, женское. Нет лучше огурца. Первая – колом, вторая – соколом. Выпили.

После четвертой Савва отдулся и сказал.

– Ну-с, теперь, до нового приятия, докладайся.

– Докладаться не долго. Охранка дозналась, на квартире у меня засада.

Савва свистнул.

– Так-с! Эт-то пошло дело насерьез. Что же делать будешь?

– Перейду на нелегальное. А сейчас, пока меня ищут, надо спешно выбраться из Питера. Прежде всего, одежду переменить.

– Одежа – дело плевое: оборудуем духом. Денег тоже дам. – Он подмигнул опять. – Я вам говорю, подторговываем. Ну, а вот с документом как?

Он задумался.

– Конечно, можно бы и у ребят позаимствовать, а только примета будет, прямо сказать, не та: рабочая примета, а ты – вон какой.

– А из монастырских... помнишь, говорили... не осталось? В монастыре – всякого звания люди.

Савва ударил по коленкам.

– Верно! И подрясник ведь твой у меня цел, ей-бо! – Он закинул голову и захохотал.

– Ой же и лихо. Была, была где-то бланка... Постой, никак под тюфяком.

Притоптывая каблуками, он подошел к кровати, отвалил тюфяк и запустил под него руку.

– Тут у меня где-то книга божественная, в ней и беганки. Во!

Он вытащил книгу в кожаном переплете.

– Рцы, отцы, во все концы, о грехе овцы, аллилуя. Сейчас, брат, дочтем до точки. Примялся, пес его...

Он растопырил рукой широкий, желтоватый бланк.

– Видел? и печать обительская и подписание. Только прописать: прозвище и куда путевое.

– Какое путевое?

– Н-на! Бланка-то какая? Которые монахи в посыл на сбор или по другой надобности, тем и дают. Видишь, как печатано. Тебе в какой город податься сподручнее?

– В Ярославль.

– А там монастырь есть?

– Зачем монастырь? Мы так просто напишем.

Булкин покачал головой.

– Негоже! Для сбора надо сверх документу еще и книжку, а книжки у меня и нет.

– Великое дело! Ежели что – скажу: потерял.

– Негоже, я тебе говорю! По сбору монахов посылают, не послушников. А ты какой монах, где у тебя волосье-то? За послушника сойдешь еще, а чтобы монах – нет. Тебя и писать надо на послух. Значит, в монастырь какой.

– Ну, тогда пиши в Киево-печерскую лавру. Я кроме ее да Троицкой лавры и монастырей-то не знаю.

– Вот ты, брат! – укоризненно причмокнул Савва. – Ученый небось, а чего необходимого – не знаешь. А ну‑сь, давай писать: ночевать-то у меня все же неподходяще будет. Я тебя к Аниськиной сестре. У нее надежно: ежели чего – скажет «гость». По монашеству-то тебе определенно: тайный женский пол нужен. Наливай-ка баночки. А я чем писать приволоку. Анись, Марфиньку сегодня видала? Нет? Тут мне к ней монашка одного спасаться желательно направить.

– Монаха? Пропади ты!

– Го-го-го! – залился Савва. – Ты к нам в камору погоди заходить.

Он шумно захлопнул за собой дверь и поставил на стол, отодвинув бутылку, пузырек с чернилами.

– Пишем. Как тебя по прозвищу?

– Пиши: Михаил Черниговец.

– Правильно. Так оно выходит – и постное и ско ромное. И-эх! «Обители святых Германа и... послушник Михаил Черниговец... по благословению отца настоятеля»... Ты его, к слову, видал – представительный старец, из кавалергардских солдат, говорят, с самого правого флангу – во здоров! «...в Киево-печерскую...»

Он старательно выводил, посапывая, писарским, колючим почерком буквы между печатными строками текста.

– А в возглавии документа смотри-кось: храм! – щелкнул он пальцем по бумаге. – Не документ – спасение душевное, иже во святых отец... Особенно, ежели при некоторой монете. Монетой снабжу, не сомневайся... Мы, брат ты мой, добро помним. Скидавай шубу-то.

Увидев фрак, он присвистнул.

– Э-эх, брат Михаил! Была, можно сказать, жизнь! Ежели как на духу, не жалко?

– Нет, Савва, не жалко.

– Круговорот, – покачал он головой. – Мы к твоей жизни ладимся, ты – к нашей. – Он повертел рукой. – Не понять. Мудрено.

И добавил, уже другим, деловым голосом:

– Сколько же за такую одежу, к примеру, плачено?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я переоделся в белье Саввы. Не по росту, но на первый раз хватит. Зато подрясник пришелся, как по мерке. Савва оглаживал руками талию, любуясь.

– Пояс-то ты подтяни, чтобы одно слово, по форме. Пуговицы на вороте приметил: с шиком шито: не пуговица – прямо сказать, аметист. Теперь только кудрецо запустить – и купчихе от тебя мор! Отче Михаиле, моли бога о нас... Вот насчет шубы не столь ладно. Есть у меня тулупчик, да неказист. Заскучаешь после своей-то.

– Чем тертей, тем надежней. Тащи.

– Дух от него, видишь ты. Анись!

Анисья ахнула с порога.

– Господа Иисусе!

– Истинно! – мигнул Савва. – Подходи под благословение. Инок Варсонофий, испивши кофий, в обитель возвращается: на предмет схимы. Одевайся, отведешь к Марфиньке. И чтобы там – тихо. Понято?

Анисья покачала головой и вышла.

– Теперь насчет деньги. За одежу твою я выручу, так надо думать, сот...

– Брось, Савва. У меня деньги есть.

Он метнул на меня быстрый взгляд.

– Вдосталь ли? Едешь на день, хлеба бери на неделю.

– На год хватит. Спасибо. Не возьму.

– Верно говоришь?

– Верно.

– Верно, так верно. Ты человек крепкий. А только как же это окажет: я же в прибытке.

– Тут разве на деньги счет!

Савва хлопнул меня по плечу широкой ладонью.

– Правильный ты парень, товарищ Михаил. И наделали бы мы с тобой делов! ежели бы...

– Ежели б что?

– Ежели бы не окурицылся народ. Ныне как! на работу идешь, посмотришь на него, на маузер-то и думаешь: да неужто ж... было?

– Было, есть и будет, Савва.

Он качнул головой.

– Заест нас с тобой вша, вот что будет: помянь мое слово. Эдакое было, а на поверку – памяти о нем не соберешь. Шли-то все будто в гору, а как дошли – глянько: в яме навозной, а гора-то во где. Чудно.

– Не та, брат Савва, гора. Другая. Та, наша, – за плечами осталась.

Анисья, в лисьей шубе и платке, открыла дверь.

– Идем, что ли. Хозяева ругаются там, у Марфиньки-то, ежели чрезвычайно поздно.

– Посошок на дорожку, – торопливо сказал Савва, наливая рюмки. – Чтобы счастливо, без оступки. Из монастыря-то отпиши, хотя бы на трехкопеечной. Вот бог привел...

Тулуп едко пах овчиной. Меховая облезлая шапка наползала на брови.

– Не узнать воителя! Воистину богомолец.

Он дохнул в лицо винным запахом, протягивая мокрые, скользкие губы.

– Ну, прощевай. Нет, постой-ка! Что-то я у тебя как будто часов не видел?

– Часов у меня с собой действительно нет.

– Неспособно без часов, окончательно неспособно. Выдь на кухню на минут, Анись.

– От греха, – кивнул он ей вдогонку. – Надежный человек, а все-таки, по Писанию – корысти не возбуждай.

Он отпер, на коленях, тяжелый сундук, сгреб в сторону тряпье, лежавшее поверху, и вытащил пригоршню часов. Высыпал осторожно на стол и стал выбирать, распутывая в клуб смотавшиеся цепочки.

– На память! – медленно проговорил он, щурясь. – Дело, призваться, было мокрое. Будешь помнить.

Он отцепил большие серебряные часы с каким-то голубым щитом на крышке и с толстой серебряной цепью и, отогнув полу тулупа, просунул крючок цепки в петлицу.

– В брюках карманчик нащупал? Ну, носи, меня помни. Анись!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мороз. Месяц. Снег – белый, лучистый, светлый.

–

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«На крови» – второй большой роман С. Мстиславского. Он связан с первым, вышедшим в 1925 году (2‑м изданием в 1927) под заглавием «Крыша мира». Оба романа написаны от первого лица, лица автора – главного героя; оба они рассказывают о действительно имевших место в его жизни событиях: «Крыша мира» – о путешествии на Памир в 1898 году, «На крови» – о революции 1905 г., в которой он принимал участие. Второй роман перекликается с первым и отдельными эпизодами – образ «опоясанного сталью», «сказка о мокрицах» и др.

Оба они отличаются и одинаковыми достоинствами – в общем достоверным изложением этнографических, исторических и прочих фактов, взятых отдельно, – изложением, построенным авантюрно, напряженно, так, что читаешь с увлечением. Если даже эта авантюрность иногда примитивна – слишком много неожиданностей, к ним привыкаешь, заранее их ждешь, они иногда излишне «экзотичны» (особенно в «Крыше мира»), – не беда в наше бессюжетное (в беллетристике) время.

Но идеологически ценность романов неодинакова. Правда, уже первый из них вызвал в этом отношении в критике некоторые возражения, – главный герой был принят не без оговорок. Приключения, преимущественно этнографические, однако, не давали той возможности развернуться общественному облику основного образа-характера, какую представила тема о 1905 годе.

Главный герой романа «На крови» – дворянин, породистый аристократ, человек «света». Вместе с тем он революционер, председатель Офицерского союза и даже руководитель Боевого рабочего союза, близко стоящего к Боевой организации социалистов-революционеров. Совмещение своеобразное. Герой не оставляет своей светской среды, – наоборот, принимает активное участие в ее жизни: балах, скачках, спектаклях. Идя на массовку к рабочим, меняет костюм – и только. И там и здесь он чувствует себя дома. Необычность такого положения героем осознается и возводится в теорию – «протеизм». Еще в детстве засело у него в голове: «научиться менять оболочки, оставаясь собой. Ведь только так и можно всю жизнь узнать, если нигде не быть чужим: всюду входить как свой. Для меня ведь это как-то совсем органично выходило, без всякого специального старания». Делается это вовсе не в целях одной только конспирации: «и на перине и на досках – я одинаково остаюсь собой, почему я должен обязательно перелезать на доски?!» Быт, по мнению героя, не определяет сознание. Бытие, но не быт. Быт – это только оболочка.

Мы увидим сейчас, к чему приводит такая индивидуалистическая сверхбытовая концепция. Но уже наперед, читая в начале романа эти рассуждения, мы знаем, что эта философия гибельна, что она ложна.

Быт, конечно, не бытие, но – часть бытия, выражение его в определенной области жизни. И если выражения противоположного бытия (аристократического и рабочего) одинаково свои, если нет отвращения, ненависти к одной из антитез, – это значит, что нет ничего, что глубинно, психологически все безразлично, хотя бы логика, сознание и были определенно на стороне революции.

В дальнейшем ходе романа это наше опасение всецело оправдывается, автор психологически правдив.

Помня положение героя в обществе, понятным становится то безразличие, то равнодушие, с каким он встречает победу революционеров – убийство Юренича, Дубасова, Лауница, – та холодность, с какой он смотрит на ее частичные неудачи. Отношение героя к событиям и лицам чувствуется лишь в пределах «общечеловеческих» норм. Так, образ Азефа, одного из главарей боевой организации эсеров, оказавшегося провокатором (в пределах романа он еще не разоблачен), дан отчетливо неприязненно. Тоже образы другого провокатора – Гапона, ничтожного Николая II и ряд других.

В указанной социальной перспективе понятна и рационалистическая романтика позы – единственная доступная герою романтика. Характерна в этом отношении сцена в конце XXI главы. В церкви прихожане после антисемитской речи священника собирались избить назвавших вслух проповедь погромной. Муся, эсерка, угрожая бомбой, сдержала толпу, пока спасенные ею не ушли из церкви. Затем она «опустила руку и сошла по малиновому коврику. Она шла неторопливо, смотря прямо перед собой, словно не было, по обе ее стороны, в двух шагах, застывшей, на две стороны рассеченной людской толпы. На опустевшем, таким ненужным ставшем амвоне тряс отвисшей челюстью, разметав руки по каменному помосту, – седой, сгорбленный, жалкий попик. Я распахнул перед нею дверной створ. Она остановилась. И тотчас – старушка-богомолка у порога, плача, метнулась ей в ноги, цепляя губами белый валеный сапог: «Мать пресвятая троеручица». – Толпа вздрогнула, как один, и отступила еще на шаг. В передних рядах закрестились. В упор перед собой я видел смелый изгиб бровей и ясные, такие близкие, такие родные глаза. Я положил Мусе руки на плечи и поцеловал крепко в губы».

Это, быть может, красиво и рыцарски величаво. Но все это не имеет прямого отношения к классовому товарищу или врагу. Герой недалеко здесь ушел от старушки-богомолки.

Самая система каждого из двух диаметрально противоположных жизненных укладов не отталкивает и не притягивает героя всецело.

Он везде «свой»...

Читая, воспринимаешь его как какого-то «знатного иностранца», любителя приключений, смелого путешественника, но никак не участника могучего социального движения.

Любовь и ненависть чужды ему, – любовь и ненависть борьбы.

Когда революция пошла на убыль, герой, – всюду свой, а потому и всюду чужой, – пришел к печальному и неизбежному на данном этапе в его положении концу. Жизнь ошибок, ложных установок не прощает никому: «Я никогда не чувствовал на лице маски. Теперь чувствовал каждый раз, когда я выходил из своего кабинета к людям. Не к светским только, нет – к людям вообще. Были дни – они казались мне манекенами, восковыми крашеными манекенами из заезжего, затасканного по провинции паноптикума, где в первом зале «знаменитые люди», а в последнем за занавеской – и за особую плату – «мужская и женская красота», распластанные на приторных малиновых бархатных ложах восковые тела с огромными, до чудовищности выпяченными на прельщение формами. Кошмар! Были дни: под мягкими сгибами сюртучных рукавов я резко ощущал глазами поскрипывающие шарниры искусственных суставов, под белым напряженным пластроном – отсутствие ребер, грудины, синеватой сеткой наброшенных сосудов: каркас, колесики и рычажки. Плечо над вырезом лифа – тронуть спичкой – растечется желтенькой, оплывающей воронкой. И так все»... и т. 5д.

Здесь настоящая природа «протеизма» обнажена.

В конце романа указывается, что потом герой опять нашел себя, кошмар маски «сошел без следа» – он встретился с партийными товарищами, принял участие в очередном светском спектакле, впоследствии ему нужно было скрываться от полиции. Но это возрождение могло случиться не потому, что внутренняя классовая установка дала ему возможность побороть тяготы реакции, а благодаря счастливо подвернувшемуся приключенческому материалу. Могло, но психологически это вовсе не обязательно. Роман пока заканчивается. Читатель остается под впечатлением внутренней гибели героя.

«На крови» – интересный, увлекательно написанный психологический документ, свидетельствующий об одном из возможных подходов к революции выходцев из враждебных ей общественных классов, подходе роковом, если он остается незавершенным.

Ульрих.

–

notes

Примечания

1

В книге было: правой. Опечатка. – OCR.