Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Под фонарем, в красных лучах забегали, закачалися тени. Кто-то скомандовал, отрывисто и глухо. И к нам от казармы, переступая неслышно... ворами... поползла шеренга. Тускло блестят на фланге офицерские шашки.

Пора!

У забора Эля, наклонив крепкое, гибкое тело, отвела назад руку: на сгибе кисти бомба, как диск.

Я сошел с тротуара в луч фонаря.

– Енисейцы, выходи!.. за землю и волю!

Шашка на фланге торопливо взмахнула, и во всю ширину улицы перекатом и стоном ударил залп.

– Енисейцы!..

Но от шеренги, – злорадно, уверенно, победно, – не прячась больше, картавый громкий голос, моему в перебей:

– Ро-та! По наступающей толпе, бегло... на-чи-най!

Отступив на противуположь, я бросил снаряд на шашки. Сбоку откуда-то, из-за забора, задыхаясь, тявкнул пулемет. Вверх по улице, от матросской толпы, застучали торопливые выстрелы.

Вторая бомба. Эта... тоже не разорвется?

Я не расслышал удара. Яркий белый свет закрутился с той стороны, с тротуара, где Эля. Шеренга шарахнулась назад, к казармам, свернувшись в клубок, как змея от удара. Огонь стал реже... стих... И снова ударил, с двойною силой.

Я перебежал к забору, к потухшему свету.

– Обходят!

Голос хриплый, срывом, у самого уха... Егоров?

– Ты, Николай?

– Я... Сорвалось, пропадем пропадом.

В заборе над Элиным трупом чернела взрывом пробитая брешь.

Он свистнул протяжно и жестко. По стенке, отжимаясь от выстрелов, перебежала кучка матросов.

– Сюда, братцы... По улице – не отойти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По бурьянам. Звенят под подошвами осколки стекла. За забором цокот пуль по булыжникам, вперекрест. Вправо, влево, из-за заборов, из-за домишек – взблестки выстрелов... Раскидались...

– Где у вас штаб, Николай? Ян где?

– Найди теперь, – говорит, стиснув зубы, Егоров. – Все прахом... А как начали!.. Флагмана убили, Родионова, капитана, убили... Первая дивизия выдала... Требовал помощи... нет. А нас что – с полсотни всего и было. Патронов – видал? Намного хватило?

Стрельба отдалялась. Мы остановились.

– Сколько?

– Семь человек... Слышь... Как жарят! У арсенала, должно быть...

– Проберемся, братцы? Ежели арсенал возьмем, управимся еще.

– Не управимся: вроссыпь пошло...

– Идем, что ж.

– Умирать – однажды.

– Э, бабий разговор, – оборвал Егоров, – умирать! Мы еще поквитаемся. К морю, братцы.

– Зачем?

Он блеснул зубами.

– Броду поищем.

В центре – стрельба стихала. Стихла.

Пустым проулком мы вышли на набережную. Мимо бочек, мимо штабелей досок. Вниз, по щебнистому откосу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вавилов ждал на причале. В лодке были: Даша и Ян.

ГЛАВА V

СКАЗКА О МОКРИЦАХ

Яна взяли четыре дня спустя. Даша уехала в Ярославль. Егоров, до времени, остался у меня на квартире: партийные явки провалены, «чистый» паспорт достать не удалось, а жить без прописки можно более или менее безопасно только в казенном доме, где надзор за жильцами не строг: у меня квартира – казенная.

Книг у меня много. Егоров читает жадно, дни целые (выходить ведь нельзя). И темнеет.

– Экая жизнь, как посмотришь! Большущая, складная, не обнять. Живем мы на поверку – вроде улитки: хоботком из раковины. И не с’есть тебя и радости от тебя нет. Разве, что ребенку.

– Читаешь – мир ширится.

Не выдержит уширения мира Егоров: уйдет в террор. Наверное. Я уже сколько раз видел: когда быстро, слишком быстро открываются глаза на жизнь – человек не выдерживает, торопится к смерти. Все быстрей, быстрей и... вскачь!

Расправа за Кронштадт была скорая. Курский оказался на казни в наряде, со своей ротой. Вешали в ночь, под утро: чуть брезжило. Он приехал ко мне прямо с вокзала, очень бледный. Когда осужденных проводили мимо пехотного строя к деревьям (вешали на деревьях, без расхода для казны), матрос высокий (Глебко?) задержался, посмотрел ему в глаза, улыбнулся, оторвал пуговицу от бушлата и отдал: «На память, ваше благородие». Пуговица медная, с якорем, по краю поцарапанная ногтем.

– Почему именно мне? Он почувствовал, наверно, что я революционер. Перед смертью люди прозорливы. Скажи, правда?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он был так взволнован, что я подумал: застрелится, как тогда Карпинский. Через день он прислал мне записку о выходе из союза.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За мною никаких признаков слежки не было попрежнему. Впрочем, я мало где бывал: приходилось быть особо осторожным – провалы продолжались, хотя, кажется, никого уже не осталось брать; кто уцелел из подпольников – раз’ехались кто куда. Из комитетских один Игорь остался, и тот в больнице: дизентерия. Фруктов, правда, в городе очень много – на юге урожай.

Недели две прошло, – меня вызвал к себе правитель дел академии, генерал Куприянов. Как всегда, сложил при встрече ладони горсточками:

– Папироску.

Он не носит портсигара: папиросы берет у тех, с кем разговаривает. Не от скупости. Это у него стиль такой.

– Папироску.

Закурил, помолчал.

– Вы не находите, что воздух здесь в Питере... того... э?

– Как полагается, ваше превосходительство.

– Ну вот, – закивал он обрадованно и выставил круглые, ехидные глазки. – Мы вам командировку придумали. В Боровичский уезд.

– За глиной?

– Зачем за глиной! Там Суворовское имение, теперь Титовское. В имении библиотека – не столько генералиссимуса самого, сколько сынка – Аркадия. Сынок, кажется, больше романы читал французские, однако посмотреть стоит. Титов предлагает купить для академии. Езжайте – экспертом.

– Когда?

– Да хоть сегодня. Командировка в канцелярии заготовлена, прогонные и суточные у казначея.

Он сощурился, повел, по-рачьи, тонкими нафабрен ными усами и добавил:

– Назад, знаете, не торопитесь. Здесь – особых дел не предвидится, а там – местоположение, говорят, красота, воздух здоровый. – Он сильно ударил на последнем слове... – Библиотека большая: пока ее пересмотришь, расценишь... До начала сезона не тревожьтесь возвращением.

– Это что ж? Ссылка?

– Ну что вы? – отмахнулся генерал. – Какая ссылка! Санаторий! Здоровье у вас последнее время – и давно уже, как будто что-то... не того. Всю эту зиму вас почти не видали в обществе.

– У меня на это были достаточные причины, смею вас уверить.

– Помолвка Магды Бреверн – хотите вы сказать? Ребячество! Поверьте опытности старого гусара: в этом деле вы не проиграли. Пропущенная вакансия мужа открывает вдвое лучшую вакансию: любовника.

– Я должен...

– Вы ничего не должны, – пробарабанил пальцами по столу Куприянов. – Я знаю жизнь, мой друг, и вижу вас насквозь. Вы скажете мне то, что полагается в таких случаях говорить порядочному человеку. А я говорю о том, что полагается сделать всякому порядочному человеку на вашем месте. Может быть, ваше отшельничество, в известном смысле, и оправдано: романтика! Это бьет на воображение женщин. Но... вы переигрываете, дорогой мой. Пора кончить. Итак: с начала сезона вы вернетесь в свет, на свое место. Я отпускаю вас только на этом условии. Побаловались – будет.

– Я волен в моих поступках и...

– Та-та-та, – протянул генерал, откидываясь в кресле и угрожающе подняв палец. – Оставим этот тон, не правда ли? Я имел честь служить под начальством вашего отца и очень чту его память, вы это знаете. Вот. И вы должны поэтому прислушиваться очень – оч-ень – внимательно к моим советам: я желаю только добра... Я повторяю: вы вернетесь к сезону – и вернетесь в свет. Ваше отсутствие слишком беспокоит добрых ваших знакомых.

Он отвел глаза и добавил, небрежно перекладывая бумаги в распахнутой перед ним папке:

– В том числе... генерала Лауница.

– Лауница? Я не сказал с ним двух слов за всю жизнь.

Куприянов сухо засмеялся...

– Que sais-je!.. Быть может, соперничество в любви, hein? Может быть, впрочем, я что-нибудь путаю... Но... мне кажется... нет, наверное, это был именно Лауниц... Итак, доброго пути. И еще раз: не торопитесь. Я извещу вас о сроке возвращения. Да... и еще одно. Вы часто выходите в штатском. Мы на это смотрим вот так, – он растопырил перед глазами пальцы, – хотя это и не согласуется с уставом, но на будущее время вы откажетесь от этой вольности, не так ли?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ехать или не ехать? И как быть с Егоровым? Намек Куприянова более чем ясен. Лауницу, по его должности петербургского градоначальника, подведомственно охранное отделение. Корень здесь. Только отсюда может итти этот – столь неожиданный «интерес», – а не от гостиных Юрьевской и Хилковых, где я по временам встречался с Лауницем.

Я дал знать Ивану Николаевичу в Финляндию о предстоящем своем срочном от’езде. Иван Николаевич приехал. Торговая, 6: здесь, в квартире домохозяина, инженера Мигулина, он останавливается особенно охотно. Мигулин – богатый холостяк, «сочувствующий», живет на широкую ногу: заночевать у него, значит: хороший ужин и спокойная, в паспортном отношении, ночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мигулин отпер мне дверь сам, – как бывало всегда, когда у него ночевал Иван Николаевич. Он имел вид рассерженный и усталый.

– Вы что такой хмурый?

– Генерал наш чудит. Замучил сегодня. Почудилось ему, видите ли, будто за ним с вокзала самого слежка: заставил проверять. Я за ним целый день ходил по городу, в двадцати шагах сзади, удостоверяться: идут за ним филеры или не идут. Конечно, вздор оказался совершеннейший: чист, как невеста. А в довершение...

Он сморщился, страдальчески поджимая губы под усы:

– ...засел обедать в какой-то греческой кухмистерской на Острову. Пришлось и мне. Что мне там дали! Имени нет! Я уже принял пюргатив.

– Иван Николаевич?

– Берет ванну. Он просил обождать. Кстати покажу вам новую покупку. Еще одного предка прикупил в фамильную галлерею.

Потемнелый, чешуйками вскоробившийся по краям, старый холст. Пятится из золоченой, облупившейся рамы, крутым выгибом, наваченная грудь под орденами; мальтийский знак у плеча; в высокий раструб красного, золотом шитого воротника вдвинута непомерно тонкая шея; подчесаны над плоскими ушами височки; кудрявый хохол над пробором и уверенной в безотказности лаской ласкающие глаза. Мигулин любуется, тряся отекшими дряблыми щеками.

– На Апраксином нашел. И знаете, совсем за гроши. Как вы думаете, какого это времени?

– Это? Портрет цесаревича Константина. Прикиньте, когда художникам стоило его писать.

– Цесаревича? Вы шутите? – вскинулся Мигулин. – На кой он мне прах, – цесаревич. Я думал: просто генерал.

По кабинету прошамкали туфли. В мохнатом, широком, мягком халате, распаренный, красный, довольно подшлепывая толстой губой – Иван Николаевич.

– Вот чудесно помылся. Теперь бы...

– Стакан бургонского? Готово. Идем чай пить.

«Толстый» кивнул в мою сторону.

– Ему что-то занедужилось. Поисповедуемся, а там уж на легкую душу. – Он чиркнул по воздуху ладонью и засмеялся: – «Подписано, так с плеч долой».

Мигулин вышел, спустив портьеру. Иван Николаевич подпахнул халат и сел на диван, поджав ногу.

– Ну, докладайтесь. Что такое случилось?

– В охранном завелось обо мне дело.

Иван Николаевич приподнял глаза, лениво качнул головой и зевнул.

– Вздор.

– Я получил совершенно достоверные сведения об этом.

Он поглядел, на этот раз пристально.

– Откуда?

– Из абсолютно надежного источника.

– Я и спрашиваю: откуда?

– Я не в праве его назвать.

– Члену ЦК? Вы вникаете в то, что говорите?

– Вполне. Но назвать источник излишне, поскольку он не может быть использован – кроме того случая, о котором я сообщил сейчас.

– Почему не может? Он должен быть использован... если он действительно надежен. Но в этом – позволительно усомниться: откуда могут быть сведения в охранке о вас! Слежка? Вы не школьник, чтобы пойматься на филера... Притом слежка никогда еще не давала сколько-нибудь серьезных улик. Если охранка что-нибудь знает – она знает всегда, слышите, всегда – от внутреннего освещения. Но вы законспирированы более чем надежно. Провокация во всяком случае исключена.

Он продолжал смотреть на меня пристально и остро.

– Или... вы кого-нибудь посвятили... из неизвестных нам?

– Нет, никого, конечно.

Грузные плечи колыхнулись легким поднятием.

– В таком случае очевидный вздор. Плюньте в ваш источник. Я не верю ему ни на грош. И доказательство: хотите работать в боевой организации со мной и с Борисом?

– С Борисом? Ну нет!

– Почему? Превосходный работник, боевик – не по технике одной, по призванью.

– Но я его органически не переношу, вашего Бориса. Фанфарон...

Иван Николаевич расхохотался.

– Вы трактуете вопрос по-женски. В общественном деле – что значат личные симпатии или антипатии.

– В политике – да, к сожалению. Но не на крови.

– Стихотворение в прозе! Он первоклассный работник. Немножко «подтяни нога»? признаю, но ведь по внешности только: сердцевина у него здоровая. Немножко дорого обходится партии? признаю: он не умеет экономить деньги. Немного слишком любит женщин?.. но как он делает дела!

– Вы плохой бухгалтер, Иван Николаевич. Хорошим дельцом считается, насколько я знаю, тот, кто малыми средствами делает большие обороты, кто за высокое качество платит малую цену. Подсчитайте потери боевой организации... Борис платит по червонцу за рубль, если уж применять купеческие термины.

– В боевом деле без жертв – и жертв тяжелых – нельзя.

– Это не доказано.

– Хотите попробовать?

– Что попробовать?

Иван Николаевич качнул туловищем и перелег на другой бок.

– Мы вам дадим самостоятельный отряд.

– То есть?

– Вы подберете товарищей – по вашему выбору; мы предоставим вам самую абсолютную свободу действий... и необходимые средства, само собой разумеется. Связь вы будете держать исключительно со мной.

– Мне приходилось уже, помнится, говорить: единичные, редкие – притом выполняемые с надрывом, с тяжелыми жертвами – акты я считаю бесцельными. Надо бить не по отдельным людям...

– Знаю! – засмеялся Толстый. – Ваша сказочка о тигровом законе обошла всю партию. Да, кстати о сказках. Выборжцы просили напомнить: вы им обещали в журнал для сентябрьского номера такую же сказку, вроде тигровой. Если готова – давайте, я отвезу.

– Готова.

– С собою она у вас?

– С собой. Я сам хотел вас просить передать ее в Выборге.

– Ну и чудесно. Романтика, конечно?.. Обожаю!

Он потянул к шее отвороты халата и зажмурился.

– А ну, почитайте.

– Не хочется, Иван Николаевич.

– Не ломайтесь, автор. О чем она?

– О мокрицах.

– Мокрицах? – губы сморщились брезгливо. – Что это вы такую пакость придумали? Послушаем. Читайте, я вам говорю... в порядке партийной дисциплины.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что же, по существу... пусть слушает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

СКАЗКА О МОКРИЦАХ

Шел однажды... так всегда начинаются сказки: слышали ли вы когда-нибудь сказку, которая стояла бы на месте?.. шел однажды в далеких снеговых горах человек... опоясанный сталью...

Веки Ивана Николаевича чуть дрогнули.

...сталью.

На пути была хижина. В хижине отшельник. Череп. Пшено на деревянном блюде. Светильник. Как всегда в сказках.

Путник попросил пристанища на ночь.

– Войди и сядь.

Он сел на холодном, на земляном полу.

– Кто ты?

– Я охотник за тиграми.

– Храни тебя солнце, – сказал отшельник. – Ты выбрал себе опасный промысел, сын. Но ты молод еще: одумай!

– Кто, обнажив меч, не бросит от себя ножны, тот не воин, отец. Я обнажил меч. И с тех пор я иду.

– Тигровый закон – закон вечный, – покачал головой старец. – Пуст путь в вечность: твои удары не часты, нарушающий закон. Закон стоит, как стоял прежде, – знаком победным, знаком, подымающим к небу торжествующую длань. Видел ли ты в скитаниях площадь, на которой не высился бы символ закона и власти – на высокой колонне, в окружении вздыбленных, покорных, медных коней?

– Я сброшу символ – медной головою вниз, о каменные плиты. Но ты прав, – мои удары редки, потому что я одинок.

Усмехнулся старец.

– Разве не тебе одному грозит кривой коготь? На весь мир налег тигровый закон!

– Что нужды! После каждого удара люди говорят мне: «Слава тебе, Нарушитель. Но отойди от нас, отверни от нас лицо. Нам тяжко от тигровой власти – но от мести тигровой не станет жизни. Иди».

– Тигровый закон – закон вечный, – повторил старец. – Среди тех людей, что ты видишь, ты не найдешь ии оруженосца, ни бойца.

– Ты говоришь, будто есть на свете люди, которых я не вижу?

– На свете? Нет. Без света.

– Значит, чтобы найти их, надо закрыть глаза?

– Воин на пути не закрывает глаз. Путь к ним – путь войны, а не мира. Но я не скажу тебе о пути.

– Я и не спрашиваю, – засмеялся опоясанный. – Ты уверен, что они крепки на удар? Расскажи о них, что ты знаешь и слышал.

– От сырой тьмы заподземных низин веки наползли на зрачки, застыли, дряблые: они не видят: нет луча из глазниц... Без него... что стоит сила мышц и сплетение жил? Знаешь ли ты целебное снадобье – растопить застылые веки?

– Знаю, – отвечал странник. – Кровь!

Опустил седую голову старец.

– Кто сказал тебе?

Засмеялся странник.

– Кровь!

Он встал, опоясывая сталь.

– Куда? – спросил старик.

– К ним.

– Я не все сказал.

– Я знаю довольно.

– Ты горд. Пусть будет. Иди.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У каменной плиты – сталь в руке – стоял странник. Рыком тигров полнилась окрестность.

Здесь.

Он отвалил плиту. На замшелом, на ослизлом камне – серыми стаями роились мокрицы.

Снизу, из щели расщелины, гудел сквозь душные клубы испарений, подымающийся по каменному скату шаг толп. И злобно выли, в отзвук тяжелому шагу, в окрестных камышах тигры.

Они шли, они вышли, люди с заросшими веками, косматоголовые, ширококостные – сплетенье жил, сила мышц. Пригнувшись тяжелыми спинами, они шарили по земле жадными напруженными руками. Стоном глухим стлалось по зарослям, по тигровым камышам: «Где?»

Тигр ответил: прыжком.

Лучом ударила кровь. В толпу. От острой, от синей, от закаленной стали.

Луч!

И стали, вспрямившись ударом, тяжелые, крепкие груди... На погибель!

Вот он подлинный человеческий голос...

– Бей!

Он бежал, и на свет его стали, за ним, ураганом, они, ощутившие землю и кровь.

– Бей!

И над трупом последнего тигра, отирая кровавую сталь, он смеялся тихим, радостным смехом.

– Тигровый закон – закон вечный? Конец веку. Мы начинаем новый закон, люди!

– Подлинно, – ответили хором чьи-то тихие и жирные голоса. – Мы начинаем.

Нет у крови таких голосов. Обернулся. На взгорьи, над входом в бессветье, – встопорщась, сидели, кивая, – мокрицы.

Он шагнул. Но, не дав ему времени молвить, одна из мокриц, раскоряжась на камне, сквозь нос прокартавила:

– Гражданин. Государство признательно. Ваш подвиг почтен пожизненной пенсией. Семьдесят шесть пятьдесят, каждый месяц, второго. Касса номер восьмой. Проходите.

Раздавить их ногой – и все: сну конец! Они – наяву, косматоголовые.

Он шагнул.

– Тише, стой! – хором крикнули, приподымаясь, мокрицы. – Он, кажется, буйный. Буйный, конечно! И, в сущности, кто он? Со стороны он пришел – неизвестно откуда.

– А вы?

– Мы? Вcе видали: мы были с ними, все время – в беcсветьи. Мы были под тиграми вместе. В одном подземельи, под той же плитою...

– Вниз головами?

– Тем выше заслуга! И нам сейчас первое место, по праву, – их собственной волей.

Молча стояли поодаль тесной, понурой толпой косматоголовые. Молча. По знаку мокриц расправили плечи, пошли – и в оживших глазах он увидел... Нет, лучше не надо...

Мокрицы смеялись...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Все?

– Все.

Иван Николаевич пожевал губами. Глаза странные: я не знал, что он так меняет глаза.

– Мораль? Революция проиграна: косматоголовые изменили, они потянулись к мокрицам: сегодняшний день за мокрицами. Сегодняшний – и завтрашний... Или навсегда, а? Но для настоящего человека, настоящего революционера – все что хотите, только не мокрицы. Так, что ли?

– С революцией случилось, что должно было быть. И косматоголовые... можно ли это назвать изменой? Но о мокрицах – вы поняли верно: что хотите, только не они!

– Тигры лучше?

– Тигры? Конечно же.

Он медленно сволок туловище с дивана и подошел, переваливаясь.

– А практический вывод? – он внезапно снизил голос. Ресницы мигали быстро и дробно. – К тиграм, а? Там – хоть что-нибудь: хоть сила, красота, порода, настоящая кровь, а? Не мокричная слякоть, не косматоголовая темень. Так, что ли?

Он цепко взял меня короткими пухлыми пальцами за плечо.

– Говорите прямо, на чистоту. Мне все сказать можно. До конца, все. Без оглядки. Я... я пойму. Я вам сам сейчас скажу, если хотите, такое... вам будет тогда легче сказать.

– Легче? Что сказать? Я думал: ясно из сказки. Очевидно, она плохо сказалась. Мораль и вывод: не одних тигров, но и мокриц – раньше, чем они раскорежатся на камне. Только тогда совсем распрямятся косматоголовые, только тогда начнут взрастать новые люди. Значит: одним напряжением, одним ударам надо снести их всех: и тигров и мокриц.

Иван Николаевич сдернул руку с плеча и засмеялся отрывисто и хрипло.

– Вот она, романтика, куда заводит... Я, было... Вы вот как обертываете? И мокриц и тигров... Сразу, в смерть, в кровь... Варф... Варф... Варфоломеевская ночь, ха-ха!

Губы, хлюпнув, закрыли зажелтевшие в смехе клыки. Он опять подпахнул халат и, задыхаясь и пригнувшись, пошел к дивану. Сел. И сейчас же встал опять и зашаркал по комнате, запинаясь опадающими туфлями о ковер.

– Сколько я об этом думал. Вот – и вы... Логика жизни.. Логика борьбы...

Он подтянул меня к себе и поцеловал крепко и душевно мягкими, ласковыми губами.

– Массовый террор! Да, да! Это именно то, что нам сейчас нужно. Правительство, дворянство, буржуазию – всех! Я уже себе понял.

– Террор? Нет. Я не о том, Иван Николаевич. Не убийство, не жертва, не казнь. Война. Так, как бьются на фронте: армия против армии, все против всех, день за день, каждый на своем месте. Класс на класс.

Он вжал голову в плечи и глянул исподлобья сразу осторожившимися глазами.

– Класс на класс? Это не наш лозунг.

– Другого лозунга нет, – если вы вправду не принимаете ни тигров, ни мокриц. Классовая война. Сейчас, после двух лет крови – другого решения, другого выбора – не может быть.

Азеф отвернулся и пошел к столу, подшаркивая и подгибая колени.

– Война масс... Вы, может быть, правы. Да, да... Конечно, вы совсем правы. Но война, – как? Мы разбиты на голову. Это надо признать откровенно, с революционной прямотой. Наше положение отчаянное. Настроение в массах упало.

– Настроение? Опять? Я же говорю о войне. Разве на войне для атаки ждут, когда к солдатам придет на строение? Сознания, что враг перед тобою – довольно! Но это сознание есть. И оно будет утверждаться и расти с каждым шагом. Об этом позаботится жизнь и позаботимся мы... Только без компромиссов, без дипломатической пачкотни: только она и может сгубить дело. А стратегическое положение наше...

– Оно отчаянное. Я же знаю. Я же вижу. Нас давят со всех сторон, все поднялись на нас: мы в железном кольце.

– Как Наполеон в восемьсот девятом. Оно было тогда покрепче, железное кольцо. И все же: всего одна строчка, одной депеши, – и вся обстановка сменилась, как чудом.

– Напомните, я забыл. Эта строчка?

– «Я победил при Ваграме».

Он придвинулся ко мне вплотную, лицо к лицу.

– Ваграм! Удар с ясного неба! В жизненный центр врага, в самый центр... Я не подумал сразу. Да, да. Вы ведь там у них, у самого сердца...

Влажными ставшие, вздрагивающие пальцы гладили мою руку.

– Вы стратег, товарищ Михаил. Как это мы – просмотрели вас раньше. Вы не на настоящем вашем месте. Но теперь мы это исправим. Лучше поздно, чем никогда. Нет, не говорите ничего. Мы переходим к делу. Война масс – это гигантски... Организация? Роли намечаются сами собой. Стратегия, боевое руководство – ваше. Вы, именно вы... Вы знаете противника, как никто. Вы с ними живете, вы для них свой... Свободный проход всюду – и беспощадность! – от них к вам, от вас к ним: такой не найти, это – на смерть! Штаб ваш будет там, в самом гнезде. Первый случай в истории! Оттуда вы будете направлять удары без промаха... Я уже чувствую его – революционный Ваграм... Организационная часть – наша. Ее я возьму на себя. Я опытен, товарищ Михаил. Я, как никто, опытный организатор. И на задаче такого захвата, такого масштаба – будьте спокойны – я превзойду себя. Вы передадите мне все ваши организационные нити.

– Этого будет мало, Иван Николаевич. Когда я говорю о войне, – само собой разумеется, речь может итти только об единой массовой армии. Партийные перегородки не только могут затормозить, но и вовсе сорвать успех.

Иван Николаевич нахмурился и повел плечом, досадливо и нетерпеливо.

– Сговориться с остальными? Но если говорить о боевом деле, – на нем есть только большевики. Межпартийность осложнит. У нас уже был боевой блок: много трений, мало практических результатов. Они неуступчивы.

– Но на этой борьбе им ничего же и не придется уступать. Что могут они возразить против классовой войны? А война эта возможна только единым фронтом.

– Да, да, – еще больше хмурясь, торопливо сказал Азеф. – Мы сговоримся, несомненно. Единый фронт – это, конечно, необходимо. Но чтобы сговариваться, надо прежде всего собрать свои собственные силы. Чем больше у нас будет к моменту переговоров, тем уступчивее будут они. Мы отложим переговоры до времени. Пока я займусь нашими. Кое-что уже есть. Партийные дружины, летучие отряды боевой организации... Один отряд Штифтаря чего стоит! Он в Выборге, у меня под рукой. Я сейчас же посвящу Штифтаря и Химеру... там есть такая: золотые руки... Молодежь даст пополнения. Только кликнуть клич: борьба. Молодежь – всегда молодежь. Средства надо огромные, конечно: сеть лабораторий и складов. Это я возьму на себя. Деньги будут. Будут большие, огромные деньги, Михаил, потому что это огромное дело... на которое не пожалеют денег те, кто мне дают, когда я говорю: дай. Будут деньги, будет динамит, будет оружие... это все я беру на себя.

Он замолчал, что-то прикидывая в уме.

– Месяца три-четыре на подготовку. Не меньше. Для меня... Вы... пока техника не будет поставлена, временно совсем отойдите от работы. Вы понимаете меня: совсем. Я не верю в ваше сообщение об охранке, это – вздор. Но независимо от всего: перед началом такого дела необходимо радикально обеспечить себя от всякой возможности провала. Вам надо отогнать от себя всякую тень подозрений «там». Не выходите из их гостиных... Исподволь подбирайте себе людей. С жестким, с жесточайшим выбором, чтобы человек к человеку. Но затаитесь: из партийных – связь только со мной.

– Я не вижу причин к отсрочке. Напротив. Боевое ядро лучше складывать непосредственно на работе. И силы вводить в дело по мере их формирования, не дожидаясь общего стратегического развертывания.

Иван Николаевич упрямо потряс головой.

– Ни в коем случае! Вы сами себе противоречите: чтобы восстановить борьбу, нам необходим Ваграм? Громовой удар, говорю я, не партизанщина, не размазывание крови по мелочам. Выждите месяц, два, три... полгода... какая разница! Движение спало, оно уже не идет самотеком, как в прошлом году, частными ударами вы его не поднимете. Нет, Ваграм, Ваграм! Будем ставить технику. Когда она будет готова, вы мне покажете отобранных вами людей: это будет – цвет, не правда ли. Тогда начнем. Не раньше. Но как начнем!

Мшулин осторожно приподнял портьеру:

– Вы скоро? Или я распоряжусь подогреть самовар.

– Самовар? – расхохотался, обнимая меня за плечи, Иван Николаевич. – Тут не чаем пахнет: такое мы сейчас порешили. Поищите-ка, добрейший Павел Никитич, в погребке у вас не найдется ли – вы человек запасливый – этакой завалящей бутылчонки шампанского?..

ГЛАВА VI

СЕЗОН

Июль, август, сентябрь... Сезон начался рано и сразу крутым взлетом: на моей памяти никогда еще не веселился так бешено Петербург. К осени отгорели последние запоздалые огни крестьянских бунтов. Уже отбивали костяшками счетов итоги революционного года либеральные статистики: за 12 месяцев – свыше трех тысяч повешенных. У «Крестов», у Литовской тюрьмы – бесчисленными очередями тянулись понурые «передачи». О стачках не было слышно: в указанный час, по рассвету, в голос гудели хмурые заводские гудки. Еще шептался, оглядываясь по улицам, свободолюбивый либеральный обыватель; еще расквартированы были по имениям охранники – черкесы, но делать им, в сущности, было уже нечего. Петербург танцовал.

Я вошел без раздумья, – как было условлено там, на Торговой – в хоровод пустых вертящихся дней. Но пять недель в Боровичском уезде сказались: трудно дался переход от тихой, за глинистыми, крутыми обрывами затерянной старой усадьбы с запущенным парком, голым по низу, а по верху – завенчанным шапками галочьих гнезд, с парниками, уже не видевшими огурцов – от времен императора Павла, с ленивыми псами на оттоптанном жеребенком газоне, от пожелтелых листков наивных и важных, разлапыми литерами тиснутых книг – к ритуальному лоску салонов.

Мое возвращение приняли с тактом, обычным для этих гостиных: о прошлом «уходе» никто не обмолвился, даже намеком.

Магда прежним, совсем прежним взглядом глянула прямо в глаза, и, когда мы кружились в такт вальса, под взглядами подстерегавшего нашу первую встречу настороженного зала, – она повторила тихо, мерным движением улыбающихся губ заклятый припев старой бретонской песни, той, что читали мы с ней – последней:

– Аr-ta! dao, war he lerc’h...

Я сжал ей руку.

Рука ответила твердым и зовущим пожатием.

С того дня мы стали видаться часто. Я снова стал бывать у Бревернов. Но теперь старая баронесса уже не оставляла нас одних.

Кугушев при встречах раздвигал ласковым оскалом сухие татарские губы, обнимая за плечо, – но на дне зрачков, – я видел, – скалилось таким знакомым мне, бодрящим оскалом – желтое в черных полосах, плотоядное, пригнувшееся к прыжку. «A bon entendeur, salut!..» Мы ели устрицы в милютинских рядах, после балета, в маленьких, как вагонное купе, тисненой клеенкой обитых, глухих кабинетах, вдвоем, как два друга. Вдвоем – у входа в бенуар мы ждали приезда Бревернов в дни их абонемента в Михайловском, в опере. Ася, посмеиваясь, звал меня «престолонаследником». Генерал Куприянов похлопывал на докладах по талии: «Я вам говорил, mon très cher. Ваша карьера обеспечена. Какая женщина!».

Круг замкнулся опять. Я добросовестно выполнял ритуал, которого требовал уклад этого круга. Я делал визиты, обедал у семейных, ужинал с холостыми, вечерами заезжал в Яхт-клуб. Все было попрежнему – и ярче прежнего.