Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

AnnotationМстиславский (псевдоним; настоящая фамилия Масловский) Сергей Дмитриевич [23.8(4.9).1876, Москва, – 22.4.1943, Иркутск], русский советский писатель. Родился в дворянской семье (отец – профессор истории военного искусства). Окончил физико-математический факультет Петербургского университета (1901). Автор романов из истории революционного движения в России: «На крови» (1927) – о Революции 1905-07, «Партионцы» (1932) – о народовольцах, «Накануне. 1917 год» (1937) и др. Известность приобрёл его роман о Н.Э.Баумане «Грач, птица весенняя» (1937; под названием «Бауман», 1936). Книги «Крыша мира» (1925) и «Чёрный Магома» (1932) посвящены жизни народов Средней Азии и Кавказа.

С. Мстиславский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ПОСЛЕСЛОВИЕ

notes

1

С. Мстиславский

НА КРОВИ

Роман

С послесловием Ульрих

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

АВГУСТ 1905

За деревьями, от далекой церкви, расплескивая медь праздничным, сытым гудом, – кричали, кричали колокола.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Слово имеет...

Щурясь от солнца, Бирюков Семен, литейщик, пригорбился сбитою на лоб кепкой с высокого пня (митинг в лесу, на поляне, между Озерками и Шуваловым, сотни две народу) и громким шопотом:

– По кличке сказывать?

– Сам скажу.

– А ну, взлазь.

Черный, лохматоволосый студент (Борис, мы все его знаем, нашего района) с карими, печальными сквозь огонь, «по-грузински», глазами, легко взбросился на «трибуну» – на Бирюлевское место.

– Товарищи!

Голос веселый и звонкий, не по осени весенний голос.

– От имени Российской социаль-демократической рабочей партии...

– Больших аль меньших? – ехидно выкрикивает из-за плеча у меня Никита: из айвазовских дружинников, мой. Борис – меньшевик. Меньшевик сейчас – не то, что прежде: стал не в чести в рабочих районах. Борис это знает, как знает Никита. Неймется Никите – сказать эдак под руку: где-нибудь да аукнется.

Борис хмурится и повторяет, чеканя за слогом слог:

– От Рос-сий-ской социаль-демократической партии...

– Больш... – опять начинает Никита. Но Бирюков взмахивает над кепкой костистой черной рукой:

– Тише там! Не мешай оратору: сам оскажется.

– Товарищи! Тут передо мной товарищ Михаил уже говорил вам, что такое царский манифест шестого августа – о созыве народных представителей, о законосовещательной Думе. Раз’яснять тут, правду говоря, и нечего: дело ясное. Девятого января, когда народ, стадом покорным, под поповским крестоводительством – «Спаси господи, люди твоя» – шел с просьбой к царю, как заступнику, – царское правительство показало на смирных да безоружных свои волчьи зубы. А теперь, когда взошла на той, на январской крови народная месть, – когда по всей России из конца в конец идут разгромы усадеб, – когда народ встает за землю, когда бастуют рабочие... когда революция идет – слышите, товарищи, ход ее, уверенный и твердый! – царское правительство пробует показать нам вместо волчьих зубов – лисий хвост. А мы его за этот хвост да об стенку!

– Фьють, – подсвистнул тихонько Никита. – Эк шпарит, скажи на милость. Рази по-меньшевистски так, товарищ Игорь?

Игорь поморщился, поправил пенснэ на тонком бледном носу и сказал сквозь зубы:

– Демагогия.

Солнце жжет по картузам и платкам. Лес не шелохнется. День выдался – на диво.

– Товарищи! Питерский комитет социаль-демократической рабочей партии вынес по этому вопросу следующее постановление.

– Ты от себя: бумажки-то мы видели.

– «Российская социаль-демократическая партия перед лицом всего мира заявляет, «что царский манифест шестого августа есть наглое издевательство над рабочим классом России, борющимся за свободу и лучшее будущее. Что манифест этот есть в то же время грубая попытка обмануть русское крестьянство и весь русский народ жалкой подделкой народного представительства. Что манифест этот означает твердое непреклонное намерение самодержавного царя с чиновниками и капиталистами бороться до конца насилием и ложью против стремления народа к освобождению, к жизни, достойной человека. И что, поэтому, истинным преступником против народа будет всякий, кто сознательно будет поддерживать царский обман или примет в нем участие как избиратель, выборщик или кандидат в Государственную думу».

– Мы, социалисты-революционеры, то же самое говорим, – перебил высоким фальцетом Игорь. – Михаил до вас...

– Правильно! – поддержал Никита.

– То же, да не то же, – засмеялся с пня, покачиваясь, Борис. – Одно дело – Вань, другое – Иван Иванович. Желаете, раз’ясню.

– А ну, раз’ясни.

Борис поднял над головой пальцы, широко растопырив их.

– Видишь?

– Вижу.

– Ну, а теперь? – Пальцы сложились в шиш. Толпа загоготала.

– Пальцы те же, а фигура, видишь ты, разная. Так и у нас с вами.

Гогот снова волною прошел по митингу.

– Это не аргумент, – надсаживаясь, крикнул Игорь. – Я прошу слова.

– Ти-ше! – покрывая смех и гомон, простучал сухой Бирюковский голос. – Вопрос первой серьезности, а они...

– Требую слова, – повторил, багровея, Игорь.

– Я не кончил, – щурится Борис.

– Ти-ше!

Бирюков взлез на пень, охватив Бориса за талию: вдвоем тесно.

– Ти-ше! Предлагаю собранию...

– Спешный вопрос имею оратору.

Бирюков присматривается.

– Ты? Какой же тебе вопрос, ты же сам меньшевик.

– Поэтому и вопрос. Вне очереди.

– А ну...

– Будучи Российской социал-демократической партии, фракции меньшинства, каковой фракции и товарищ Борис, спрашиваю: по какому обстоятельству, меньшевиком будучи, оглашает к руководству резолюцию большевистского комитета, а не свою, меньшевистскую?

– За-гнул! – восхищенно толкает меня в спину Никита. – А, товарищ Михаил?

Борис, строго сжав губы, смотрит над толпой – далеко куда-то, не отвечая.

На минуту тихо становится на лугу. И сквозь тишь, внезапно, – совсем близко, от опушки самой – ударяет протяжный, многоголосый, согласный напев:

Да я-ви-лось солн-це крас-ное.

Еще явила-ся мать пре-свя-та-я бо-го-ро-дица...

– Никак попы?

– Окстись ты... Рази это церковное.

– И откуда попам в лесу...

– Верно, – подмигивает мастеровой в синей рубахе, с Никитой в обнимку. – Поповское дело – огородное.

Борис тряхнул головой.

– Товарищи!..

Но напев, однозвучный и настойчивый, нарастая, выходит на поляну. По устью тропки, прямо на митинг, на насторожившуюся толпу, вытягиваются по два, – большой и малый, – тягуче вынося тяжелые, пыльными лаптями оплетенные ноги и долгие, обтертые бледными ладонями, зрячие посохи: одна, две, три, четыре пары.

– Нелегкая их, – ворчит Бирюков и машет рукой.

– Гей, дядье, сворачивай вправо, стороной!

Мальчик, ведущий первого слепца, обернулся. Но слепой, не меняя шага, тащит его за руку, прямо-прямо перед собой, упрямо зачиная новую строфу:

На-ез-жал на ста-до на зве-ри-но-е...

И мальчик послушно вступает, низким альтом, оглядываясь на следующие пары:

На се-рых вол-ков на рыс-ку-чи-их...

А сзади догоняют уже голоса и шаги:

Гой вы, волки, волки рыскучие,

Разойдитеся, разбредитеся

По два, по три, по единому,

По глухим степам, по темным лугам.

Митинг молчит. За спиной у меня кто-то подшепетывает, быстро, молитвенно, тревожно, с подхрипом:

– Во знамение, во знамение, господи боже мой.

Слепцы подошли вплотную. Толпа расступилась, отдергивая ноги от нащупа настороженных посохов. В шапки мальчиков, цепляя отлохматившуюся лоскутами подкладку, падает медь.

А ходите вы по времени...

– Как на питерский большак выйти? – спрашивает под напев передний вожатый. Слепые стали, выпятив к небу мертвую бель опорожненных глаз, перекатывая, под клочкастыми бородами кадыки на желтых, морщинами взрезанных шеях. Посохи – упором вперед, в притоптанную траву.

– Было те сказано: вправо держи, стороной. За березами вона тропа. По ей – до коровьего дома: крыша крутая, красная, черепицей крыта – сразу приметно. Обогнешь ее – тут тебе и шоссе.

– Спаси Христос.

Пошли. Не поют больше. Но толпа смотрит им вслед, тихая.

Бирюков осматривает ряды и трясет головой недовольно.

– Товарищ Борис имеет слово.

– Я просил, – напоминает Игорь. Никита трясет его за рукав:

– Брось: не видишь, что ли?

Борис прокашливается, снимает фуражку.

– Ты покрепче, – шепчет Бирюков. – Вишь, напели... перехожие...

– Товарищи! – голос у Бориса глухой, не сразу разгорается. – Революция идет, и никакие силы ада и мрака не остановят ее пришествия.

– Это ты о ком? – задорно и визгливо отзывается из задних рядов молодой бабий голос. – Сам – семя антихристово.

Митинг колыхнулся, переглянулся, молчит. Борис продолжает, стиснув зубы:

– Не остановят! Только не поддавайтесь на посулы, не верьте ни начальству, ни буржуазии, каким бы сладким голоском она ни пела. Заговорит глаза и продаст. Необходимо народное правление. Установить его может только Учредительное собрание.

– Наддай круче, – снова шепчет Бирюков. – Глянь-ка: народ расходиться начинает.

– Добыть Учредительное можно только с бою. Товарищи рабочие, вооружайтесь, собирайте силы, готовьтесь нанести удар старому порядку...

Митинг, огромной, потемнелой льдиной залегший на зеленом лугу, медленно оттаивал по краям. Вразброд и кучками, люди тянулись к лесу.

– ...путем всеобщих стачек, вооруженных демонстраций и восстаний...

– Ка-за-ки!

Кто крикнул? Толпа шарахнулась. Зарябили в глазах картузы, платки, плечи.

Бирюков – на Борисовом месте:

– Организованно, товарищи! Какие казаки! Откуда? Не расходись: резолюцию принимать будем.

Митинг таял. По всему солнечному полю – быстрые пестрые пятна.

– Организованно, товарищи! – еще раз, надрывно, крикнул Бирюков. – Я вам говорю: никакой опасности...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нас оставалось у «трибуны» десятка полтора человек. Бирюков крикнул еще раз и вытер пот.

– На-род! Тоже... массовка!

– Слабы сознательностью, – хрипло сказал кто-то.

Бирюков пожал плечом.

– И то, откуда ей быть. Это разве рабочие? Тут кто: аппретурщики да плотники. Мало что не от сохи. Это тебе не Московская застава.

– Заторопились... Глянь-ка: бёгом пошли.

– Позо́рили что, похоже...

Бежавшие один за другим пропадали за деревьями. Луг опустел.

– Что ж нам торчком стоять середь поля? Идем, что ли?

– Итти-то все же с опаской надо бы. Народ-то не зря побег. Как бы чего не вышло.

– Мало их зря бегает, – презрительно протянул Никита. – Аппретурщиков-то!

– Береженого, брат, бог бережет. Нагайкой-то окропят не велика сласть. А ежели в каталан – на выпись из столицы? Переждем, чего тут.

– Ходим, – решительно сказал Бирюков. – Тут у нас местечко одно, особо приспособленное. Приходилось, когда, отсиживаться.

Мы втянулись в лесок. Похрустывал под ногою сухой, заждавшийся осени валежник.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За валежником – папоротниковая заросль.

– Осторожней, товарищи, папоротника не ломай, приметно.

Опустились, отгибая перистые в рыжих завитках шершавые листы – в сырую, мшистую низинку.

– Здесь.

– Вот те и приспособлено!

Вправо, влево – сквозь сетку рубчатых стеблей, сквозь жидкий перелесок, меж шапок мухоморов, багреющих по проплешинам заросли, под чахлым березняком, – видно далеко, на выстрел.

– Тут по женскому делу и то не схоронишься. Одно слово – меньшевистская конспирация.

– Легче на поворотах, Никита!

– А вам теперь что ж, товарищ Борис? Вы будто из малых – в большие подались? Так, что ли?

– Ну и подался – тебе какая забота.

– Как не забота: у нас, чать, с большевиками по боевому делу блок: на основе межпартийного соглашения. Обольшился – мы, стало быть, с тобой как бы в родстве. Правильно говорю, товарищ Игорь?

Игорь сидит, подвернув кверху острые, щупленькие коленки. Он поджимает губы и забрасывает за ухо шнурок пенснэ.

– В родстве? – глаза тускнеют, по-нехорошему. – Наших рабочих к себе отбивать: затем только и блок.

– Чего вы, товарищ, – миролюбиво тянет Бирюков; вместе с Митрохиным, районным организатором эсеровским, он примостился на кочку, спиной в скат низины, в мягкий податливый мох, и благодушествует. – Отмитинговали, так скажем, и буде: теперь опять приятели. Тем более, что у вас по мужику главный упор: рабочий для вас, как бы сказать, – по второй линии. А так ежели судить – на одном деле стоим: чего пыняться-то.

– Это правильно, – поддержал Никита. – От разговоров все: было бы дело – не было бы пынянья. Живо бы разобрались, что к чему.

– То есть как «было бы дело»? – строго спросил Игорь. – А теперь что же, по-вашему, мы делаем?

– Это как понимать, – с неожиданным раздражением сказал Никита. – Я о своем. Я вот – пятый месяц в боевой дружине. Слово-то какое! А на поверку – звание одно: наехал солдат на палочке верхом – расходись, дай дорогу! К чему нам тогда оружие дадено? Так народ ни в жизнь не осмелеет...

– Сколько раз говорено, – поморщился Игорь. – Отдельные партизанские выступления только дезорганизуют силы. Надо ждать сигнала к общему выступлению.

– Пока солнце взойдет, роса глаза выест. Чем у нас силы мало? Силы, я скажу, в‑во! Чего, говорю, ждете? Накопление! Жадность одна. За кем, спрошу, гоните? За аппретурщиками! Это разве рабочий? Ты ему о самодержавии, а он семячки лузгает.

– Не дело говорите, Никита, – вступился Борис. – А на войне как по-твоему: увидел неприятеля – так сейчас и лезь в драку? Там маневрируют, надо маневрировать и здесь.

– Война – другое, – упрямо тряхнул волосами Никита. – Там, действительно, берется винтовкой или, как сказать, огнеметом. А в нашем деле – духом надо брать. Огнеметом его разве возьмешь, самодержавие!

– Ну, о духе-то вы, товарищ, бросьте, – усмехнулся Борис, – это та же поповщина, только навыворот. Организация, средства, план – вот в чем вся сила. На этом партия и стоит.

– По-книжному, по-читаному – оно может и так, – протяжно сказал Митрохин. – Однако по жизни нашей, надо сказать, так не оказывает. Недалеко ходить: скажем, слепец.

– Что слепец? – нервно отозвался Игорь.

– Откуда у него, скажем, сила?

И Борис и Игорь улыбнулись брезгливо, но ничего не ответили.

– От правды, – учительно и твердо сказал Митрохин. – Кто как, а они правы, слепые-то.

– В чем правы?

Митрохин помолчал.

– Как уже выразить более доступно, не знаю. В жизни своей правы.

– Перед кем правы-то? – ухмыльнулся Бирюков. – Перед теми, что ли? – он мотнул кепкой в сторону лужайки. – Послушали и потекли... во сретение... Зрячие!

– Потому и потекли, что духу нет! – запальчиво крикнул Никита. – Был бы дух, небось остались бы. В кусты не поперли.

– Да что ты все: «кусты, кусты»! – в свою очередь загорячился Бирюков. – А ежели в самом деле казаки? Что ж нам, по твоему толку: башку подставлять? Приставная она у тебя, что ли?

– Не серьезно это, товарищ Никита.

– Холодного вы существа человек, товарищ Борис. – Никита поднялся на колени. – Начетчик. Вот и товарищ Игорь тоже. А у меня, да и у других ребят наших – верите – сердце дрожит. Который месяц! Все завтра да завтра. А сегодня бьют и завтра бьют. На заводе – размахнулись-было. Эх, ухнем... Стачка! Мастера на тачке вывезли – в мусор носом, любо! А он, гляди, ныне опять в книжечку пишет. А комитетские: «помолчи», говорит, да «затаись», говорит, да чтобы не громко – кружок провалишь. Вся Россия как есть на под’ем стала, а вы – кружок. Зачем тогда маузера выдали? Вот этак его под рубахой таскать?

Игорь строго посмотрел на Никиту.

– А вы что же, не знаете, товарищ, что оружие на митинги брать запрещено?

– Знаю, как не знать, – осклабился Никита. – Я его завсегда беру. Разве угадаешь, когда пригодится. Намедни за заставой подвернулся околоточный на обходе. Ночь, вокруг заборы одни. Чик. Шуму от него не много: только вонь пошла, от околотка-то.

– Ну-с, это... – еще строже начал Игорь. И оборвал. Справа из-за деревьев – почудился или нет – далекий человеческий голос.

– Кричат никак?

Прислушались еще. Крик повторился.

Никита вскочил на ноги.

– На слух – на большаке кричат, к ферме.

– Тише ты, – прижал его за плечи тоже вскочивший Митрохин. – Затаись, братцы. Человек по лесу.

– Наш! – присмотревшись сквозь папоротники, сказал Борис. – На митинг: я ему сказал – к трем часам, и оповестить не успел, что перенесли на двенадцать.

– Экой барин по обличью, – сощурил глаза Бирюков. – С тросткой, не иначе. А тоже, скажи, партейный?

Борис слегка покраснел.

– Да, и надежный партиец; давно работает, и сейчас – на очень доверенной работе. На людях редко показывается: на заводы ему ходить нельзя, чтобы не попасть на примету. Так он очень просил: на сегодняшний митинг... соскучился в затворе, без людей. Такая досада – не успел оповестить: очень с ним трудно сноситься.

Человек был уже близко. В чистенькой, проглаженной чесучевой паре, румяный, толстенький, золотые очки перед серыми, маленькими, острыми глазками.

– Коли свой – надо окликнуть. Пробродит зря, искавши.

Борис поднялся и сложил рупором руки:

– Николай!

Румяный остановился, повернул голову, подхихикнул и подошел зигзагом, тщательно давя мухоморы.

– Залегли, герои отечественного освобождения! – Он сощурил глазки за очками и снова подхихикнул. – Выбрали местечко – можно одобрить. Воздух – благодать: после подполья-то. А‑ах!

Он широко, по-карасьи, раскрыл рот.

– Хвоя, ландыш!

– Ландыш-то откуда... – улыбнулся Борис. – Вы поэт, Николай.

– Благодать, – повторил он, жмурясь. – Ну, а там как? Собрались уже?

– Простите вы меня, товарищ Николай. Не смог вам дать знать. Митинг уже разошелся.

– Разошелся? – серые глазки испуганно и злобно блеснули из-за очков. – То есть как разошелся?

– Мы начали на три часа раньше, – виновато опустил голову Борис.

– Незадача, – скривил губы Николай. – Давно разошлись?

– Только что.

– Так... А я-то думаю: кого это драгуны на шоссе лупцуют.

– Драгуны?

– Как же, как же! Тоже опоздали, по видимости. Я шел – а они по шоссе, на рысях, на рысях – в окружение метили, надо думать. Отсюда разве не слышали?

– Слышали, – хмуро отозвался Никита. – Я и то было... – Он снова вынул маузер из-под блузы.

Серые глазки дрогнули и сузились в щель.

– Может, еще у кого есть оружие?.. Вот лихо бы было. Поучили бы опричников.

– Что вы такое говорите! – возмущенно выкрикнул Игорь.

– Очень просто. До коих пор давать своевольничать. Они лупят, а мы, революционеры, смотрим. А казачье день ото дня лютее.

Никита, молча, поднялся, нахлобучил картуз и пошел, проламываясь целиной.

– Куда, Никита? Назад!

Мы все вскочили. Но Никита, не оглядываясь, пригнулся и бросился бегом, треща сучьями. Пока мы, обрывая ногами оползавший прядями мох, выбирались из низины, – он исчез за деревьями.

– Не угнаться... как пошел, – тихо сказал Бирюков, не глядя на нас.

Митрохин снял шапку и перекрестился.

– Об упокоении раба божия Никиты.

– Да что вы, в самом деле, – взялся за голову вздрогнувшими руками Игорь. – А еще в партии!

– Партия – она партия и есть. А о душе тоже подумать надо. Душу-то загубили, а? Душу-то, говорю. Где Микита? Я вот тебя спрошу, господин золотые очки.

Николай снял шляпу и отер лоб.

– Я, в сущности, не понимаю, почему он, собственно, от нас убежал? Что я сказал такого?

– Не понимаешь? – потряс всклокоченной бородою Митрохин. – Поймешь! Это, по-твоему, что?

За лесом сухо стукнули вдогон друг другу – один, два, три выстрела.

Лицо Митрохина сразу стало спокойным. Губы улыбнулись. Он тихим движением подтянул пояс.

– Что ж: пойтить и мне.

Игорь цепко ухватил его за плечи. Спавшее пенснэ нелепо и гадко плясало на шнурке.

– Нет! Нет, это уж оставьте. С ума сойти! Не пущу.

– А ты что – свечку поставишь за упокой, али в газете напишешь... и квит... барин! – снова, потемнев, хрипло сказал Митрохин. – Пусти! Шутишь, что ли? Книжку убери – о смертях дело. Ты кровь-то видишь сквозь стеклышки? Я сквозь лес вижу.

Он оттолкнул Игоря и, тяжело ступая, пошел по следу Никиты.

Николай засунул руки в карманы и тотчас вынул их снова.

– У кого еще, товарищи, есть оружие? Надо итти.

Митрохин резко обернулся и стал.

– А у тебя есть?

– У меня нет, – пробормотал Николай, растерянно оглядывая нас. – Я у них спрашиваю. У меня – нет.

– Ну, и у нас нет. – Митрохин повел плечом и медленно подошел обратно к Николаю. – Ты куда зовешь-то? Я, на уходе, не дослышал.

– Я... на выручку: если у кого есть оружие... Пойти вместе... нельзя же так оставлять.

– На выручку! – протянул старик. – Вишь ты ка кой. А я-то, было, подумал – прости ты меня, Христа ради. Ну, иди, я посмотрю. Иди, говорю.

– С вами?

– Нет, – зло рассмеялся Митрохин. – Я, брат ты мой, видишь ли, струсил. Жизнь свою пожалел. Миките-то какая выручка. Только три раза и стрелил: слышал?

А в пистоле – снаряду сколько? считал когда? Три раза, как это понимать? Больше стрелить не дали. Вот я и струсил. А ты не струсил, зовешь. Ну и пойди. Оружия нет? Вот оно, голубок. Тяни руку.

– Товарищ Борис... Что же это, в самом деле?..

– Не надо, Митрохин. Стыдно.

– Стыдно? А мне и невдомек... Ну, прости, коли обидел. Бирюков, идем к себе, что ли. Вишь она, беседа-то, расстроилась.

– Я зайду к вам, повечеру, – быстро сказал Игорь.

– Заходите, товарищ. Насчет кружка поговорить? Поговорим, обязательно. Как же! Первостепенно. Я же организатор: что же у меня – понятия нет? Обязательно заходите. Я и из ребят которых покличу. Счастливо.

– Надо и нам, – сказал Борис, глядя в лес, в сторону шоссе. – Если там, действительно... они обыщут окрестности... Товарищ Михаил, вместе?.. До завтра, Николай. В семь часов, у Фанни. Свободны?

Николай сморщился весь и облизнул широким, белым под налетом языком сухие губы.

– К Фанни – нельзя, товарищ Борис. Там... провал был.

Борис вздрогнул и остановился.

– У Фанни? Быть не может... Это же не явочная квартира. Кроме Организационного комитета...

Николай развел руками.

– Не знаю. А только... вчера у меня там встреча назначена была с Александром. Прихожу, полон двор полиции... не опоздай я, всыпался бы, как кур во щи.

Борис шагнул к нему.

– Что вы говорите! А... Александр...

– При мне на извозчика сажали.

– Александра? – задыхаясь, выкрикнул Борис. – А вы смеялись... Ландыш!.. Разве вы не понимаете, что он такое – Александр?.. Ведь это – конец!

– Ну, что вы, товарищ Борис. Сейчас уж и конец... Молоды вы... Революция не делается без жертв... Сколько на своем революционном пути я уже видел потерь... А она идет и идет, революция... Что для нее один, хотя бы и ценный, человек!

Не дожидаясь больше Бориса, я пошел через лес, к шоссе.

ГЛАВА II

ХРАНИТЕЛИ

На шоссе – пусто и пыльно. Я свернул влево, по питерскому направлению.

Дорога – под уклон, мимо дач, ровненьких, как курятники. Веранда, крашеные перила, от перил вверх – парусина с красными фестончиками, от перил вниз – настурция на веревочках. Перед верандой – клумба, маргаритки бордюрчиком, бархатки и петушьи гребешки; по средине – на сером столбе – дутый шар золотого блеска или гипсовый амур. Крокетная площадка, гамак. И опять: гамак, крокетная площадка, веранда, фестончики вверх, настурции вниз...

Никита – мой выученик. А вот чего-то не принял от меня. Ушел. И уже – не первый.

Веранды, фестончики, настурции, пыль по дороге. Сзади топочат, нагоняя, ерзающие по булыжнику, неверные, словно пьяные, торопливые шаги. Обернулся: Николай. Он махнул рукой. Я остановился.

– В город? Ну, вместе пойдем. Вы не остерегайтесь: я, даром что старый партиец – и в Харькове работал, и за границей и здесь, – а, не поверите, по сие время под собственной фамилией легальнейше живу. Ни разу не проваливался. Фартит, как говорится.

Он подхихикнул, как тогда, когда подходил к нам в лесу.

– Смотрите, не сглазьте.

Он сбился с шагу и посмотрел на меня искоса.

– А вы разве верите в сглаз?

– Верю, конечно.

– Шутите, – убежденно сказал он. – В сглаз нельзя верить.

Я промолчал.

– А я за вами гнался вот почему, собственно. Мне о вас Борис кое-что говорил.

– Не верьте.

– Чему не верить? – моргнул он глазами.

– А вот тому, что обо мне Борис говорил.

– Нет, я серьезно. Я, видите ли, от меньшевиков уходить собираюсь.

– Что так? Вы же говорите: вы – давний партиец, коренной, так сказать. Как же так: вдруг уходить.

Он вздохнул.

– Сомнения у меня. Программные. Пока в Женеве был, при старших, так сказать, чувствовал под собой твердый упор. А сюда приехал...

– Жидковато? Насчет упора?

– Не то чтобы... Но надо сказать, не то. И провалы! Вы не поверите: за две недели третья типография проваливается... Литература – ни один транспорт не дошел... Как повезут, так и провалят.

– Провокация?

– Я и сам думал: докладывал Организационному комитету. Следил, и другие следили... Нет, никаких признаков. Вернее – от молодежи это: все с молодежью приходится работать – студенты, девицы... это разве работники? Очень несерьезно. А и работа из-за провалов останавливаться начала. Вот я и надумал переходить.

– Что же, переходите к большевикам – с Борисом вместе.

– Не лежит сердце, – скривился он, старательно взгоняя спиралью пыль из-под камышовой тросточки. – Узкий народ, знаете; фанатики, уперлись в одну точку. Диктатура пролетариата! А пролетариат у нас, извините, в руку сморкается. Далеко ль уедешь? Я, – он быстро оглядел меня из-под очков, – я к эсерам думаю. Как по-вашему?

– Так ведь у социалистов-революционеров программа совсем другая.

– Ну, чем же другая, – примирительно сказал Николай. – Это так на митингах раздувают, чтобы веселей было слушать: насчет аграрного и всякое такое. По существу какое расхождение: они за свержение и мы за свержение, они за Учредительное и мы за Учредительное. К тому же я – техник. Какая разница! Вы, позвольте спросить, почему не марксист?

– Может быть потому, что не читал Маркса.

Николай круто остановился.

– То есть как не читали? Быть этого не может!

– Почему не может?

– А как же вы тогда с нашими спорите?

– А я и не спорю.

– Ну, если не спорите, тогда... действительно, – пробормотал Николай. И вдруг дернулся. – Да вы опять шутите!

Придорожная тропа отошла от шоссе, на косогор, под сосны. Мы поднялись скатом. Ноги скользили на гладких иглах осыпавшихся хвой. Николай ударил себя ладонью по колену.

– Смотрите-ка! Вот сюж-жет!

У поворота, под косыми, сквозь ветви, бликами солнца, стояла черноволосая девушка в белом кружевном платье. Улыбаясь, она махнула широкой соломенной шляпой, которую держала в руке: змеями скользнули по воздуху пунцовые, яркие ленты. И из кустов, под самым ухом – ударил неожиданный и острый окрик:

– Ни с места. Руки вверх!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из-за можжевеловых веток поднялись две безусые головы в красных лейб-драгунских фуражках; блеснули серебряные погоны на кителях.

– Сдавайтесь, Сережа! – крикнула девушка. – Вы окружены! Кама, Владимир Павлович, – держите его.

Николай, остановившийся при окрике, оправил шляпу и, не подымая головы, не прощаясь, быстро проковылял мимо. Драгуны вышли на дорожку.

– Откуда в таком виде? – Кама потыкал стеком в высокие голенища моих сапог.

– С охоты. Здравствуйте, Надя.

– Ага, теперь здравствуйте, а до сих пор где пропадали? Это называется – «друг детства»: глаз не кажет. Хорош! А вам идет: блуза, высокие сапоги... совсем, как на тех, на туркестанских карточках. Правда, Кама? Вы действительно с охоты?

– А вы почему сомневаетесь?..

Надя смеется и качает головой, прищурясь, —

Что вы,

Трущобой вы не шли,

Лохмотья ваши новы

И даже не в пыли...

– А ружье где? И этот... как его называют?.. с висюльками...

– Оставил у Назимова. Я с ним ходил.

– Проверим, – хладнокровно сказал Кама. – Папа и то говорит: надо тебя взять под наблюдение. Бывать перестал – папе не с кем в шахматы играть. Знаешь, все-таки неудобно. Что ты сестрой неглижируешь, это я понимаю: девица – какой с нее толк. Но – pere! Человек пожилой, сенатор! Надо почтение иметь. Володя, берись – кинем его, по Иловайскому, с Тарпейской скалы.

– Гоп!

Путаясь в траве, обламывая ветки налетавших на нас на скате кустов, – мы, переплетшись руками, скатились по откосу к шоссе. Надя сбежала по дорожке.

– Идем к нам. Тут совсем близко.

И вдруг остановилась.

– А тот... monsieur...

– Какой monsieur? – Я сообразил не сразу.

– Тот, что с вами был.

– Ну его... – сморщился Кама. – Где ты такого типа подцепил? Давно ли ты с бухгалтерами знаешься?

Надя ударила драгуна прутом по фуражке.

– Бухгал... Ты всегда какую-нибудь гадость придумаешь, Камка.

– Откуда ты взял, что он бухгалтер?

– По очкам и по роже. Обязательно растратчик. Этакая поганая физия. Нет, всерьез, что за человек?.. Это ничего, что ты его бросил?

– Да нет же. Он ведь, в самом деле, помощник бухгалтера нашей академии. Нагнал меня по дороге. Он – тоже в город.

– Ну, и чорт с ним! Идем к нам.

– В этаком виде? Невозможно.

– Брось! У нас сегодня чужих не предвидится.

– Меня в городе ждут.

– Ждут его! А, Надя, слышишь? А, каков! Его ждут! Успеешь. Я разрешаю тебе взять мою сестру под руку. Володя, труби поход.

Мы пошли назад, к Озеркам. Опять – веранды, фестончики, клумбы.

– До поворота. Потом налево и в гору. Мимо Бревернской дачи.

– Бреверн? Генерал-ад’ютант?

– Он самый. Как же, соседи. Надя с Магдой Бреверн – взасос. Видишь, до чего ты от дому отбился: даже таких событий не знаешь.

– Парк у Бревернов... – Надя даже зажмурилась. – Сказка! Цветник какой! Садовник говорит: полторы тысячи роз одних... Пруд...

– С лягушками, – баском сказал второй, молчавший до тех пор драгун. И захохотал.

– Люблю Володю, – вздохнул Кама. – Эскадронный по зависти говорит, что у него на скором аллюре голова на четыре корпуса отстает от шеренги. Но зато уж если он что скажет, то обязательно умное.

– Вы Бревернов не знаете?

– Нет, не приходилось встречаться.

– Обязательно надо вас зазвать, когда они будут у нас обедать. Держите тогда сердце двумя руками.

Кама прищелкнул языком.

– Да, дурного слова не скажешь. Классная будет женщина. Вот по‑рода! Но на один повод заезжена.

– Кама! – возмущенно крикнула Надя. – Как ты смеешь так говорить! Я вот пожалуюсь maman. Этакая казарма! Он глаза вам отводит, Сережа. Сам сон потерял, по два раза в день бреется.

– И по два раза в день режется... – с расстановкой произнес Володя. И остановился.

– Кавалерия идет. Слышите?

В самом деле, из-за поворота – частое, быстрое, многое... цокание копыт. Ударил залихватским перезвоном бубен.

Черная Галка,

Чистая полянка,

Жинка Марусенька

Черноброва...