Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Когда отказался Кривенко?

– Вчера за ужином. Таубе, баронессу, помнишь? Белокурая такая, кипсечная, он за ней уже второй сезон ухаживает. Кажется, дело у них на свадьбу пошло. Он, по крайней мере, на это определенно намекнул. Ежели так – поручику, действительно, рисковать головой смысла мало... Вчера вечером отказался. Я не успел еще поэтому дать тебе знать.

– Кем же вы решили заменить Кривенко?

– Заменить? Об этом я не подумал даже, разве найдешь замену? Из наших никто не возьмется.

– Значит, придется со стороны?

– Что ты! Каким способом? Загримировать кого-нибудь под Кривенко? Солдаты опознают. Да и офицеры... ведь в роте кроме Жигмонта и Кривенко – своих нет. Сухтелен может еще считаться нейтральным: в случае чего, я думаю, его удалось бы уговорить. Но оба моих штабс-капитана – и Бринкен и Полторацкий – монархисты такие, что к ним не подступись. Да я не знаю даже, согласились ли бы на обмен Жигмонт и сам Кривенко. Нет, абсолютно невозможно... Придется поставить крест.

... Грим, конечно, вздор. Но упустить такой случай... Во внутреннем карауле удар удастся шутя. Здесь не может быть неудачи...

Я посмотрел Карпинскому в глаза.

– А сам ты? От своего решения, которое принял, когда Кривенко предложил себя, ты не отказываешься?

Карпинский выдержал взгляд.

– Конечно, не отказываюсь. Дворцовый переворот – не бунт. Я уверен, он всеми был бы встречен сочувственно. Николай не популярен – даже в гвардии... кроме конвоя его величества, с которым он каждый день играет на биллиарде. Но конвой... Мирзоевы и Ахметбековы... разве это в счет... кавказская знать, баранье дворянство...

– Тогда... вот что. Ты можешь достать образец подписи полкового ад’ютанта и вашей печати? – Это зачем? – подозрительно глянул Карпинский.

– Кривенко подаст рапорт о болезни. В четверг, перед выступлением роты во дворец, к тебе явится офицер и пред’явит приказ о прикомандировании к твоей роте. Ты возьмешь его – вместо выбылого Кривенко. Он пойдет с вами в караул, а дальше – все само собою понятно.

Карпинский остановился.

– А это, знаешь... идея, – сказал он с расстановкой. – Это даже лучше Кривенко, потому что при такой постановке полк остается в стороне. Можно даже еще тоньше сделать: пусть он присоединится уже на ходу роты. Ведь может же он запоздать... А на ходу, совершенно понятно, что я не проверил документа. Как его проверишь? А приказ – у вас там... сумеют?

– Форму, образцы подписей и печати ты мне дашь сегодня же. У нас еще два дня: в паспортном бюро партийном успеют. Вы вступаете в полдень?

Карпинский кивнул.

– Да. А подписи и печаль достать – ерунда! На любом приказе. Я даже бланк тебе достану, если хочешь, для верности. Вышлю на минутку писаря из канцелярии и возьму. Это все – пустое дело.

Он совсем разгорелся.

– Чудесно выйдет. А главное – полк в стороне. Признаться, у меня по этому делу немножко на сердце посасывало: замешать полк. А ежели да неудача? Грязью закидают... Ах, как ты славно придумал...

И вдруг оборвал сразу.

– Постой. А у вас найдется там настоящий, чтоб знал устав и вообще... с выправкой. Ты меня знаешь: я – службист, и горжусь этим. У себя в строю, в карауле я растёпу какого-нибудь допустить не могу. И чтобы мундир... Вот еще это... Как с мундиром? Какого полка? Как бы не нарваться. В Питере отпускников всегда труба нетолченая. Встретишь, кого не надо.

– Из дальних придется взять.

– Ну, это тоже... Из дальних-то из дальних... В гвардию не из всякого полка берут. Притом необходимо не из шефских. У Романовых память какая, знаешь? Николай в своих подшефных полках офицерский состав поименно помнит. Неровен час...

Он подумал, напряженно морща лоб.

– Или Апшеронский, или Литовский возьми. И далеко стоят и хорошие полки: боевые – хоть всем полком переводи в гвардию.

– Литовским полком мой дед в венгерскую кампанию командовал.

Карпинский радостно потер руки.

– От Литовского и прикомандируем. Да, конечно же!.. Что я в самом деле! Ведь недавно еще был в полку разговор – переводят к нам кого-то из литовцев... Даже фамилию называли... Эх... не вспомнить!.. Обязательно из Литовского, значит. Видишь ты, как ладно выходит по всей линии... Мундир знаешь где? У Шаповаленко, на Гороховой. Он, если к спеху, в одни сутки пригоняет... Хотя... – он запнулся, – если что... опознают сразу, откуда...

– Потом? Что ни случись – разве не все равно?

Глаза капитана затуманились.

– И то... – сказал он тихо. – Но дело, как будто, без зацепки... Ты ему для представительности Станислава с мечами, что ли, нацепи... Или даже Анну... И рака на шашку...

– Кому ему?

– Да прикомандированному... А как его звать будут?

– Придумай.

– Сейчас? Тут так просто нельзя: надо что-нибудь такое, с идеей.

Он подумал и сказал коротко и решительно:

– Силин. Александр Силин. Поручик.

– Силин, так Силин. Вернемся? Ты мне сейчас передашь бланк и прочее.

Капитан замялся.

– Нет, знаешь... Я лучше завезу тебе к вечеру. Сейчас меня ждут, признаться.

Он схватился за часы и охнул.

– Матеньки! Мне уже надо бы на Морской быть... А мы с тобой в какую глушь загнались! Тут пока до извозчика доберешься. Опоздаю... А женщины, знаешь... Я уж один. Тебе ведь не к спеху...

Он торопливо попрощался, глубоко загрузил руки в карманы и пошел широким, разгонистым «берсальерским» шагом назад по той самой дороге, по которой мы шли.

ГЛАВА X

ОПЯТЬ «ОТЦЫ»

Бреверн приподнялся мне навстречу из-за огромного, красного дерева с бронзой, ампирного стола.

– Вы простите, что мы... я разумею нас всех – баронессу, меня и... дочь (он чуть двинул седыми насупленными бровями)... вас потревожили. У нас к вам просьба и, предупреждаю, очень необычная. Курите, сделайте милость.

Он пододвинул хрустальную, оправленную в серебро шкатулку с папиросами и помолчал, по-рачьи поводя колючими, стрижеными усами.

– Вы ведь знаете Магду?

– Я имел удовольствие видеть Магду Густавовну у Акимовых.

– Да, да... мой вопрос имел утвердительный характер. Итак. Я буду говорить с простотой, которая нам, старым солдатам, свойственна. Дело идет о Магде. Я должен вам сказать, это – девушка совершенно исключительных дарований: это – не пристрастие отца, это – общее мнение всех, кто имел случай. Даже филозоф Соловьев, тот самый, у которого много книг (я ловлю ваше удивление: не удивляйтесь – случайное летнее знакомство, по поволжскому нашему имению), часами – я говорю пунктуально – часами беседовал с нею и уверял в последующем баронессу, что беседы эти дали ему – как это называется? – многие корни. А Магда была тогда еще ребенком. Конечно, этот monsieur не нашего круга, – но все же он, quand même, филозоф и, говоря откровенно, у него есть здравые мысли о католисизме. Enfin, его мнение можно отметить, неправда ли? Но вернемся к непосредственному. Мы воспитывали Магду дома: в общую школу с разночинцами ей – мне не нужно вам говорить – неудобно было ездить. Смольный? Ну, мы оба с вами хорошо знаем, что такое Смольный. Тем более, что она хороша собой. И потом – здесь или там – разве это образование, которое нужно â une fille bien née...

– Я плохо улавливаю, барон...

– Баронесса всегда упрекает меня в многословии, – оскалил желтые крупные зубы Бреверн. – И государь император при докладах всегда говорит: «Бреверн, начинай с конца». Но, в конце концов, у каждого свой талант и, говоря откровенно, я не вижу оснований стремиться к краткости: ведь все равно – молчать приходится только во время заседаний Совета и во сне: в остальное время, кончив говорить об одном, сейчас же надо говорить о другом. Смены только утомляют: это одинаково верно и для женщин и для тем. Вы не разделяете этого афоризма – вы молоды: молодость ищет утомления, мы, старики, ищем базидиального. Не правда ли?

– Базидиального? Гриба, размножающегося посредством базидиоспор? Простите, этот символ мне не вполне ясен.

– Почему гриб? Я разумел: монумент. Base, base – базидиальный – прочный. Так нельзя сказать? Н‑но! Вам и книги в руки; я старый солдат и могу ошибиться в гражданском термине, не правда ли?

Сощурясь, он сильно затянулся сигарой, сердито вздрагивавшей меж толстых и морщинистых пальцев; жест напомнил мне «правило адмирала Скрыдлова», о котором одобрительно рассказывали знакомые моряки: когда вспылишь – раскурить ситару и не заговаривать, пока ее не докуришь.

– Enfin, я иду к развязке. Магда закончила цикл, который ей могли дать учительницы; учителей – по причинам понятным – мы не могли к ней приглашать. Но женщины – даже ученые – много ли они знают? И главное – они не знают главного... Я обрываю, иначе я опять отвлекусь: для меня, как почетного опекуна, женское образование – больной вопрос... Ах, это несчастное ведомство императрицы Марии!.. Так или иначе с воспитанием Магды мы пришли втупик: она недовольна достигнутым. Между тем, я не буду делать секрета от вас – это раз’яснит положение, – я, можно счесть, уже дал за нее слово князю Кугушеву. Вы его знаете? Магда еще колеблется, но в предстоящем сезоне, я уверен, это сладится: Кугушев имеет все шансы, не правда ли? Итак, через какое-то время Магда замужем и при Дворе. Это навсегда кладет конец образованию. Надо, стало быть, использовать остающееся время. Я сказал – она знает многое, но ей недостает, быть может, как бы сказать, последнего лака. Вы чувствуете мою мысль?

– К стыду своему, нет.

– Это, действительно, странно, – сморщил губы барон. – Мне казалось, я был достаточно обстоятелен и ясен: мы не могли найти женщины, которая могла бы дать Магде нужный блеск. Баронесса сожалела об этом Акимовой. И та дала мысль.

Он выразительно глянул на меня и кашлянул. Я понял, наконец, и засмеялся.

– Madame Акимова находит, что я мог бы заменить недостающую вам женщину.

– Какой язык! – радостно качнул седой, бобриком постриженной головой Бреверн. – Я чувствую, мы понимаем друг друга с полслова. Да, mon très cher: будем прямы и откровенны, – не правда ли? Ваши достоинства высоки, но, – он беспомощно развел руками, – при всем том, vous n’êtes pas un homme complet, как говорят наши друзья французы. У вас – не все на руках для жизни: она жестока – мы все испытуем на себе ее драконский закон. Ваш батюшка вынужден был пробивать себе дорогу личным и большим трудом. Вам предстоит то же. Только личный труд, никаких других способов жить и – arriver.

– Я полагаю...

Барон жестом остановил меня.

– Да, да! Труд священен: это – истина, это – божий завет. Преклоним благоговейно голову и будем работать, hein? Для занятий с Магдой у вас исключительно удачное сочетание данных: знание, талант писателя, о котором уже говорят, достоинство человека нашего круга, которое позволяет нам доверить вашему руководству Магду на часы занятий без тех опасений, которые были бы естественны по отношению ко всякому другому.

Тон Бреверна, ласковый до приторности, противно резал слух. От слова к слову он точно поднимался ступенькой выше: последняя фраза упала уже совсем с высоты... с зубцов баронской башни. Ответить было нетрудно. Но я вспомнил перекрест черных и синих глаз там, на террасе Акимовского сада.

– Я не тороплю ответом, – слегка нахмурясь, снова заговорил барон. – Хотя, признаюсь, не вижу оснований... А, что такое? – Он гневно обернулся к распахнувшейся двери, в которую быстрым плывущим шагом вошел ливрейный лакей. – Без моего звонка? Ты с ума со шел, Семен!

Лакей придержал распахнутый створ двери рукою в белой перчатке и доложил скороговоркой:

– Его императорское высочество Константин Константинович.

Бреверн положил недокуренную сигару и, заметно прихрамывая, поспешно пошел к двери: великий князь уже входил.

Он был в форме Преображенского полка, с генерал-ад’ютантским аксельбантом. Худоба ног, костлявых и длинных, казалась почти карикатурной под туго натянутыми голенищами, простых – явно-нарочито не лакированных – сапог. Дернув «по-романовски» жилистой шеей, высоко поднимавшейся из красного воротника, он приложил щеку к щеке Бреверна.

– Здоров? Как почки? Как баронесса?

Он повел выцветшими глазами по кабинету и вопросительно остановил их на мне.

Бреверн назвал мое имя. Я подошел. Константин кивнул и протянул два пальца.

– Сын Дмитрия Петровича, – добавил Бреверн.

– А... – Константин выпрямил еще два пальца: я получил для пожатия всю ладонь.

– В отца? – спросил великий князь, через плечо, Бреверна.

– Так точно, – наклонил слегка набок голову барон. – И на прекрасной дороге.

– Дорога у всех одна, – учительно сказал Константин. – Или... имеет слог?

– Прекрасно пишет.

– Это на пользу. России нужны писатели.

Бреверн приподнял плечи жестом отчаяния.

– Помилосердствуйте, ваше высочество. Их и так много.

– Не тех, что надо. Моя мысль, Бреверн, – и мне, президенту Академии наук, об этом приходилось очень, очень думать, – в том, что правительство – не наше только, это общий грех всех правительств – недооценивает значения литературы. Я разумею: изящной. Мы имеем своих публицистов и очень надежных, но поэты и романисты – не с нами. Мы небрежем ими, и это близоруко. Правительство, которое хочет быть сильным, должно подчинить себе не газетчиков – это брошенные деньги, по-моему – но беллетристов и поэтов: потому что не публицисты, а именно они образовывают мозги подданных. Между тем, мы, в сущности, не имеем за ними наблюдения.

– Поскольку они не нарушают требований цензуры...

– Цензура! – дернул шеей Константин. – Параграфы устава не дают в данном случае должного результата. Яд беллетристики неуловим: он внутри строк, и его не так просто подвести под соответствующий параграф.

Он помолчал и потер лоб.

– Если вдуматься, это чрезвычайно удивительно: каждое слово само по себе может быть совершенно невинно, но, сложенные вместе, они дают потрясающий основы эффект. И когда слова потрясают душу, а не рассудок, – это стократ опаснее. Но именно так действует изящная литература. Вот почему обязанность правительства закрепить ее за собой.

– Это глубоко государственные мысли, ваше высочество, – почтительно сказал Бреверн. – Отчего бы вам не доложить государю императору?

– Я докладывал, – качнул ладонью Константин. – Но... между нами: его величество ничего не читает: ни публицистики, ни беллетристики... единственная книга, которую я видел – и вижу на его столе, – рассказы Станюковича. Но она так давно лежит, что я не уверен, не ждет ли она все еще чести быть прочитанной. Его величество предложил мне снестись с министерством внутренних дел. Пустая трата времени: там сидят пуганые вороны – они будут каркать об «общественном мнении». Для того чтобы дать литературе – я напоминаю, изящной! – должное направление, нужна железная и последовательная рука: беллетристы не так сговорчивы, как писатели передовиц. Но у департаментских рук хватает энергии только расписываться в платежных ведомостях двадцатого числа. И потом у них нет кредитов. А для правильной постановки дела печати нужны большие деньги.

– Кстати о деньгах, – улыбнулся Бреверн. – Разрешите доложить...

Он сдвинул ворох бумаг на столе и приподнял из-под них об’емистую папку.

– Генерал Богданович прислал мне на просмотр свой новый патриотический труд.

– Опять! – Константин снова дернул досадливо шеей. – Но мы только что давали! Что он их, как яйца несет? Патриотизм прекрасная вещь, но эта старая грымза не имеет никакого удержу. Уже не будет никакого отечества, а он все еще будет писать эти свои отечественные брошюры.

– Отечество всегда будет, – убежденно сказал Бреверн.

– Социалисты другого мнения, ты не читаешь прокламаций. Я читаю: мне доставляет департамент полиции. Там было сказано: пролетарий не имеет отечества.

Бреверн пожал плечами.

– Façon de parler: манера запугивать правительство, чтобы рабочему дали права. Если их дать, он тотчас раздумает. Более того, он станет патриотом.

Константин накрыл нижней губой верхнюю.

– Ты думаешь?

– Это мысль князя Бисмарка. Князь – великий государственный деятель. Это – образец.

– Он служил в тяжелой кавалерии, – кивнул великий князь. – Это образовывает характер. Но характер в политике все: даже глупость, выполненная с характером, до конца, дает государственный эффект. Так ты полагаешь, что пролетариат... Кстати, что это значит – пролетарий?

Бреверн подумал.

– Мне не приходило в голову... Пролетарий... Proletaire... Prolet... Я не могу сказать.

– Я уже нескольких спрашивал: не знают. Может быть, это и на самом деле ничего не значит... Так, магическая формула, что? Ну, так... какого там... еще настряпал твой генерал Богданович?

– Название прекрасно, ваше высочество. «На ниве царской». И эпиграфом автор поставил: «Сердце царево в руце божией».

Константин фыркнул моржом.

– Ты считаешь, это хорошее помещение для царского сердца? Sacré coeur!

– Ваше высочество были всегда крайних убеждений.

– Да! Если бы не обстоятельства, я бы плохо кончил при существующем режиме, как? Но Богдановичевское заглавие мне все же нравится. Надо признать, оно действительно удачно по слогу.

– Не менее удачно по слогу и письмо, которое приложил генерал к рукописи для передачи государю. Богданович недаром славится своим стилем. Но по смыслу оно, вероятно, менее понравится вашему высочеству.

Барон развернул толстый, веленевой бумаги лист.

– «Народ наш, государь, увлеченный злыми людьми, отнюдь не испорченный, но лишь доверчивый и просто сердечный, узнает из моего дружеского слова, как много добра сделал ему царь...»

– Сколько? – коротко спросил Константин.

– Просит пятнадцать тысяч – из сумм «на известное его величеству употребление».

– Он спятил.

– Не вполне: ибо тут же генерал присовокупляет, что ежели такая сумма окажется затруднительной, он попытается обойтись десятью. В соответствующем пассаже много убедительности, ваше высочество. Извольте прислушать: «Время дорого, и распространение книжки полезно неотложно начать. С божьей помощью и вашей необходимо скорее сеять правду в войсках»... – Бреверн многозначительно глянул из-под седых бровей и повторил... – «в войсках и в народе в настоящее смутное время. При сем скажу: «Кто сеет скупо, для того и жатва скупа, а кто сеет щедро, для того и жатва щедра». Так проповедывал апостол Павел».

– Вот сукин сын, – хладнокровно сказал Константин. – Придется дать. Но не из тех сумм, едва ли там наскребешь и десять. Из этих «на известное его величеству» – черпают ведрами, кому только не лень. Благо, это не подлежит контролю.

– Революция требует денег, – вздохнул Бреверн. И, помолчав, добавил. – Хорошо еще, что она не требует голов.

– Хорошо? – рассмеялся Константин. – Я предпочел бы, пожалуй, головы: из тех же... «на известное его величеству употребление».

Он вынул часы и встал.

– Мне пора. В сущности, я заехал к тебе сообщить о результатах нашего коллективного представления государю... о действительном положении дел...

Он посмотрел в мою сторону и поморгал веками, соображая.

– В общем... это стоило бы даже предать гласности.

– Ваше высочество всегда были крайних убеждений, – повторил Бреверн.

– Да, да, – рассеянно кивнул Константин. – Так вот. Коротко говоря: экспозиция наша дала результаты, которых при самых пессимистических предвиденьях нельзя было ожидать.

– Изложение опасностей, грозящих престолу, не произвело впечатления на его величество?

– Никакого. Государь слушал... с улыбкой. И перервал меня, раньше конца: «Я все это давно уже знаю от monsieur Филиппа».

– Гипнотизера? Этот шарлатан...

– Я говорю: это стоило бы предать гласности. В дни, когда смута раз’едает государство, позволять господам Филиппам делать погоду...

– Выслать! – глухо сказал Бреверн.

– Невозможно. Война кончилась, как на зло. Единственный довод, способный подействовать на государя императора: шпионаж. Но об этом можно было говорить до Цусимы... Возмутительно! Этому нет имени... Кстати, ты не допускаешь, Бреверн, что он, действительно, в какой-то мере ясновидец?

– Он гнусный шарлатан...

– Ш-ш-ш, – погрозил пальцем великий князь. – Бойся ларвов, Бреверн. Все уверяют, что он имеет несомненную власть над этими таинственными существами. А они не знают пощады, ларвы. И они проникают всюду.

– С ларвами или нет – он компрометирует монархию.

– Это бесспорно. И мы в докладе нашем с совершенной ясностью намекнули на это. Я, не скрывая, говорил об опасностях.

– И его величество?

– Как всякое слово монарха, оно гравировано в памяти: «Да, да, очень интересно, чем все это кончится».

Бреверн низко наклонил голову.

– Господь сохранит его! Во имя чистой младенческой его веры.

– Аминь! – щурясь сказал Константин. – Что ж, проводи меня на половину баронессы.

Он кивнул мне еле заметным движением подбородка – снизу вверх – и пошел к выходу.

– Я вас оставлю на минуту, – обернулся Бреверн, подхватывая великого князя под локоть. – Я очень извиняюсь.

Как только за ними закрылась дверь, я услышал за собою легкие и быстрые шаги:

Магда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она протянула руку и спросила:

– Papa уговорил вас?

Синие, сильные внутренним отблеском глаза смотрели доверчиво и просто. Узкие, еще не вполне оформившиеся плечи сутулились зябким пожатием под легким шелком платья. И вся она почувствовалась мне на этот раз милой и открытой: не так, как тогда на веранде. Я ответил поэтому уже без той уверенности, с которой ответил бы Бреверну.

– Нет, Магда Густавовна, я не смогу принять этих обязанностей.

Она откинула голову удивленно.

– Вы не хотите помочь мне?

– Помочь?.. Я был бы рад... но не в тех формах, о которых говорил ваш батюшка.

Бледные щеки чуть порозовели.

– Я чувствую, что отец опять сделал какую-то гафу. Вы должны его извинить, он часто бывает... неловок в общении. К тому же, конечно, тут есть... – она запнулась... – что может затронуть...

– Если вы разумеете вопрос о найме, вы ошибаетесь, баронесса. Здесь дело не в оплате, а в том, за что она предлагается.

– Какие вы говорите слова! Это даже жестоко. И по отношению ко мне это несправедливо и нехорошо. Мне так хочется работать с вами.

– Чтобы получить «последний лак»?

– Что? – недоуменно приподняла брови Магда. – Я говорила, что père сделал какую-то грубость. Какой лак? Я не понимаю. Речь идет о том, чтобы помочь мне в том, что я делаю и думаю.

– О чем же вы думаете?

– О чем можно думать? О жизни.

– А делаете?

– Я работаю над переводом цикла бретонских легенд.

Она сузила зрачки пристальным взглядом:

Ma ne t’euz ked amavet anutad

Ma rai d’id ana ont ar mabanat.

– Какую же я могу вам оказать помощь? Я не понял ни звука из того, что вы прочли.

– Я переведу вам, – попрежнему пристально глядя, сказала Магда:

Если ты не знал отца,

То сын тебе себя покажет, —

Я в том порука.

Она выждала, явно следя за выражением моего лица.

– Плохой перевод, не правда ли? Слова меня не слушаются. Вы научите меня править ими, да?.. Вас не удивляет, что я увлекаюсь бретонскими преданиями, когда нам грозит русская революция?..

– И они – о революции! Это поветрие, это мор, это – повальная болезнь.

Бреверн смеялся, стоя на пороге.

– Вы согласовались, я вижу. Может быть, вы не откажетесь пройти к баронессе и взять более точные сведения. Как метод это было бы правильно, не правда ли?

– Мы «согласовались», – ответила за меня Магда, – но я никогда больше не буду давать тебе поручений, отец. Пройдемте в самом деле к maman: она – мой церемониймейстер, без нее нам трудно будет выбрать дни. Два раза в неделю вас не затруднит? И, может быть, вы теперь же просмотрите моих бретонцев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У старой баронессы я пробыл недолго: к четырем я должен был поспеть на примерку к Шаповаленко, иначе – литовский мундир не будет к вечеру готов.

ГЛАВА XI

ДАШИН РАЗГОВОР

Откуда и как затянулась в душу муть – не знаю. Но еще у Шаповаленко, когда он, плоским мелком, метил по лацкану, куда переставить крючки и как чуть-чуть ушить складки мундирной юбки, – стало темно и тягостно. Когда становится мутно на душе – верный признак: в чем-то за собой недоглядел. И, чтобы разошлось, чтобы найти, где саднит, – надо хорошенько, пристально подумать; лучше всего – подумать вслух. Так легче и вернее. Итти завтра с мутью в душе нельзя. Вечером я прошел к Даше: при ней легко думать: она слушает чутко и хорошо.

Дашина комната – в квартире акушерки, Марьи Тимофеевны. Марья Тимофеевна – красивая, полная: ямочки на щеках, ямочки на локтях; раньше была содержанкой какого-то него купца, нето банкира. Где ее судьба свела с Дашей, не знаю; но вышло из встречи этой, что в таких случаях полагается: Марья Тимофеевна от Дашиных глаз устыдилась постельной жизни. Даша ее на акушерские курсы готовила, Марья Тимофеевна курсы кончила, стала «жить трудовою жизнью» и – поскольку практика не слишком кормила – вернулась предопределенным путем к исходной точке: опять у нее в комнате – двуспальная кровать с высоко взбитыми пирамидкой подушками, – и открывает она дверь в кокетливом пенюаре, заботливо запахивая на груди слишком глубокий – не по «новой» жизни – вырез. Мы об этой «реставрации Бурбонов» знаем. Даша не замечает, как не замечает ничего бытового: даже собственных развалившихся сапог. Если бы за ней не присматривала организация, она, наверно, ходила бы босая. Партийцы Марью Тимофеевну одобряют: квартира – на хорошем счету у швейцара: поздние гости щедры на чай; конспирации – это на руку. Для печатания на гектографе надежней места, чем у Марьи Тимофеевны, – нет.

Марья Тимофеевна открыла дверь, запахиваясь, как всегда, к самому горлу, как всегда скромно опуская глаза: с тех пор как она «в новой жизни» – она перестала смотреть прямо. Это мне – сейчас только подумалось: от внутренней слякоти.

– Дома?

– Дома.

Повезло хоть в этом. А то ведь, когда распустишься до мути – ничего не дается: хоть садись, сложа руки.

К Даше ход по коридору: в самую, самую заднюю комнатенку, рядом с кухней. На шаги вышла навстречу, щурится близорукими глазами.

– Михаил! Ну, вот... Разыскал тебя Игорь?

– Игорь, зачем?

– Да как же, господи ты боже мой, – всплеснула худенькими руками Даша. – Он за тобой сегодня по всему городу гоняет, по всем явкам.

– Да зачем я ему занадобился?

– У тебя деньги с собой есть?

– Много надо?

– Почем я знаю, сколько! На ужин у этого, – как его – Контана.

– Силы небесные! С кем это ты собралась?

– Да не я, ты.

– Я?

– Как же это тебя Игорь не разыскал, он бы об’яснил все гораздо лучше, наверное. В общем, так: сегодня, в десять часов вечера ты должен быть у Контана. В общей зале тебя будет ждать американец-корреспондент... а может быть, и не корреспондент, а что-нибудь другое.

– Шпион?

– Да что ты! Политический. Он очень интересуется партией и особенно военной организацией. И союзами твоими. ЦК сказал, чтобы тебя послать с ним переговорить. Обязательно. И сегодня. А то он уезжает, кажется. Словом, на сегодня назначили.

– На что это нужно?

– ЦК знает что делает: если он говорит – надо, значит надо. А ты сам не понимаешь? Американская печать – свободная; оттуда попадет во все газеты мира.

Она зажмурилась.

– Голубчик, ты уж, пожалуйста, постарайся для партии... Покрасивее и побольше. А Игорь ему про тебя уже наговорил... такого! Он обещал о тебе даже статью особую написать, честное слово. Видишь, он какой, Игорь. А ты как к нему... всегда волком.

– Вот он в отместку и втравил меня в эту ерунду.

– Ерунду? Да, я тебе главного не сказала, кажется. ЦК велел передать: там, у американца этого, повидимому, пункт какой-то есть секретный. Так если он заговорит о нем, считай, что ты уполномочен партией ответить утвердительно.

– Это что ж еще за авантюрный роман?

– Брось, Михаил, ну, пожалуйста. Ты бы должен быть рад, что тебе дают ответственное поручение, что ты будешь представлять партию перед американской прессой.

– Сказал бы я тебе, Даша... Ну, не буду, не буду... Как мне ее узнать, прессу?

– У него будет красная гвоздика в петлице.

– Кто их не носит в петлице, красных гвоздик.

– Чашечкой вниз. И у тебя – тоже.

– Это другое дело. Пароль?

– Пароля нет. Просто – чашечка. Ты все запомнил?

– Особенно запоминать нечего, но, по-моему, незачем итти. Поскольку Игорь меня не разыскал, он, наверное, дал отбой.

– Да не дал же! Мы адрес американца не знаем. Игорь оттого и волновался так, что предупредить никаких нет способов. А зря его проморить в ресторане – обидится, еще напишет что-нибудь нехорошее. Как словно, что ты именно сегодня зашел. Точно за этим...

– Я к тебе не за этим шел, Даша.

Она насторожилась.

– У тебя что-нибудь новое есть?

– На душе скверно.

Она быстро пересела ближе. На маленьком, бледном, с синими прожилками лбу тонкие-тонкие собрались морщинки.

– Что ты, родной? Отчего скверно?

Я прислушался к себе.

– Кажется, я тут не дело затеял.

– Что такое?

– По Офицерскому союзу. Завтра – случай исключительный. Император выедет из Царского Села в Зимний дворец. Караул заступает рота, в которой из шести офицеров трое наших. Один из офицеров взялся...

Даша вздрогнула и сжала руки.

– Господи... Николая?

– Да.

– Вот счастье!.. А он... совсем, совсем надежный, офицер этот?

– Совсем.

– Почему ты уверен?

– Потому что он за три дня до срока откровенно и прямо отказался.

– Отказался? Что же ты говоришь?

– Вместо него пойдет другой член союза.

Она закрыла глаза и провела рукой по щекам, от виска к подбородку. Стрелки в дешевом будильнике громко и грубо отщелкивали минуты по кругу. Даша спросила, не открывая глаз:

– Как же ты пройдешь?

– Пройду! Устроили и оформили; я заказывал печать, помнишь? Как раз для этого.

– Бомбой?

– Что ты, разве это оружие.

Она поднялась и быстрыми, мелкими шагами прошла по комнате к двери, назад и опять к двери.

– Центральный комитет знает?

Я покачал головой.

– Опять! Так же нельзя, Михаил. Ты опять в одиночку. Итти на такой акт...

– Он еще не сделан, акт. И я не знаю, – будет ли он вообще выполнен. У меня никогда еще в жизни не было так слякотно на душе, как сегодня, Даша.

– Тяжко? – она нагнулась и ласково заглянула в глаза. – Перед смертью это бывает, Михаил. И это даже должно быть, даже хорошо, если есть. Смерть – великая тайна. Может быть величе́е тайны жизни. Как мы в жизнь приходим? Ничем: человечий зародыш такой же, как всякого животного... А уходим... каждый по-своему великим уходит, Михаил... Даже самый незаметный, проживший так, что сосед его не слышал... И он уходит великим. Куда?.. Тайна. И о ней хорошо думать: мысль о смерти подымает во весь последний, самый большой рост... нельзя выше. Не нужно ее отгонять. Да и все равно не отгонишь. Только измучаешься напрасно. Лучше умереть раньше, чем жизнь ушла, раньше, чем возьмут...

– Меня не возьмут.