Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Он отодвинул листок дыбом и прочел, ударяя на слогах. – «А еще поуведомляем, что в деревне нашей, как по причине податей, так и земли устройства, пристав с казаками, сход собрамши всем миром, даже с малыми ребятами, по нем стреляли боевым патроном в два залпы. И убило девять человек: кума Митрия, да Федорчука Косого, да Пимена старшого, да Пимека Малых, Аграфену с дитей»... Прочтет: озвереет. Не он один – все землячество. Веди куда хошь.

– Это что же вы – из головы пишете?

– Зачем из головы! С тем, иным человечком поговоришь о родне и прочем, прозвание вызнаешь – и за упокой так их рядком и пропишешь. Из головы имя-то разве угадаешь!

– Вранье? Обманом берете?

– Зачем обманом, – нахмурился Длинный. – О податях и земли устройстве – верно, хотя и справки не спрашивай. А пристав – ежели сегодня не стрелял, завтра обязательно стрелит. Не Пимена, может, убьет – Семена: так в том нет разницы.

– Как разницы нет! Вы же в упокой кого записываете – родственников?

– Кого вызнаем, того и записываем: кто поближе, очевидное дело. Инако – не заберет. Потом, как окажет: живы – то-то радость будет. Вы, товарищ Михаил, не оспаривайте: со всех концов обдумано. Никому ничего, окроме пользы.

Он послюнил конверт и заклеил.

– Эля где?

– К вечеру быть должна. В Питер вчера уехала, за литературой да письма – такие вот – отвезти. Мы их с вокзала засылаем: на московский поезд, в вагон почтовый – чтобы с верного конца шли. В вагоне заштемпелюют: на случай чего – мысли нет: достоверность. Вы как, товарищ Михаил? Не приляжете? Устали, небось, за день-то.

– Нет, не устал.

– Я вас что спросить хотел. Как там, в Питере, слышно по старшей политической линии?

– Не понял вас, Длинный.

Он потянулся тощим, но крепким телом и встал.

– О текущем моменте. Сумно как-то стало, товарищ Михаил, со времени Думы. Раньше ясность была – по революционному действию: бей впредь до Учредительного, и все тут. А теперь не знаешь чего и хотеть: то ли думского укрепления, то ли... разогнали бы ее, Думу, к чертям в болото...

– Ну, конечно, к чертям в болото! Какая тут неясность.

Длинный покачал головой.

– Нет, вы такого слова не скажите. В мастерских у нас взять – весьма многие и хорошие ребята, партийные, так говорят, вроде как бы в присказку: «Добра мать до детей, а Дума – до всех людей». Вера в нее есть, в Думу. От нее так не отчихнешься. Ежели бы, как вы говорите, зачем бы нашим депутатам в ней быть?

– Мы не выбирали.

– Народ выбирал, все же. И от рабочих есть, настоящие, и от крестьян. Онипку к примеру взять. Весьма человек значительный и выслугу имеет. Он – за Думу, вы – против. Это как понять? Как по этому делу Центрального комитета мнение?

– Центральный комитет сейчас Думу поддерживает, не то, чтобы уже совсем, а, так сказать, – в полсвиста.

– Вот я и говорю: ясности настоящей нет. И даже больше того – разноречие. У нас даже, меж своих; а с социал-демократами у нас, прямо можно сказать, свара. Вред от этого: беспартийные этой сварой корят. Как же это вы, говорят, не сговорившись?

– Интеллигенцию винят?

– Что вы, – застенчиво отмахнулся рукой Длинный, и глаза его стали испуганными. – Разве нам можно без интеллигенции! Мы что! Головой тяжелы. А интеллигент – он, как дух, по воздуху. Только через них свет и видим. Мы без интеллигенции пропадом пропадем.

– И с ей пропадем, один конец, – внезапно помрачнев, глухо сказал Василенко. – О Длинном верно не знаю, а мне – быть повешану. Неспроста он мне предстает, чорт-то.

Длинный досадливо потер высокий, заморщинившийся лоб.

– Опять ты – об этом!

– А куды ж я денусь?..

– Что такое, Василенко, какой еще чорт?

– А такой он из себя... сероватый, – медленно проговорил матрос, глядя пристально в темный, пустой, угол... – Как сумерки... так он... рогом шевелит. Из потеми... Ты что смеешься?

Он быстро, толчком, поднял глаза на меня: глаза были чем-то пьяны.

– Я ему и то говорю, – отворачиваясь, сказал Длинный. – Стыдно: социалист – и о чорте... Путается он с этим... с Белоруссом. Нашептались!

– Социализм – господам упразднение, а чорт – он особо. Очень просто. Разве над им какая власть? Бог, скажем, и тот не управился, – а уж нам... где! – Он снова отвел глаза в угол и продолжал, медленно, чуть заплетаясь языком, словно про себя.

– И как он рогом шевельнет, нет уже мне от него никоторого отдыху: где сумерек – там и он. Не уйдешь... В ночь выйдешь – на рейд или как, – сейчас он рост забирает... на полморя... куда глазом ни кинь: он! Ежели в каморе: уголок махонький, только бы свету не было, за метлой у печки – вместится, затаится... и... рогом...

Он вздохнул, пригнул шею и стал присматриваться – все туда же, в темный угол...

Стукнула дверь. И по коридору к нам – быстрые, легкие, молодые шаги. Эля.

– Сумерничаете? Михаил, что давно не были? В Кронштадт ездит – нет того, чтобы зайти.

– Спешка. От парохода до парохода, обычно.

– Ну, ладно! Я вас сейчас допрошу с пристрастием. Только похудею...

Смеясь, она провела рукой по груди и бедрам.

– Литературы... без малого пуд... Честное слово. Прямо пачками подвязывали: вон, какой урод стала... толстая. Сейчас выпотрошусь...

Она тряхнула головой в пестром бахромистом платке и скрылась за занавеской.

– Ко времени привезла... На гарнизонном и раздадим. Завтра же по казармам разойдется.

– Вы будете говорить на гарнизонном, Михаил?

За занавеской крякали крючки: Эля снимала платье.

– Я думаю вовсе не итти, Эля. Зачем мне... в сущности.

– Вы лентяй, Михаил, – погрозила Эля над занавеской пальцем. – И эгоист. Вот. Из-за вас и мне придется не итти. Я хочу Онипку слушать: он большой, он хороший, он как раз то, что нужно, – а вместо этого мне придется тут вас чаем поить.

– Я и без вас напьюсь.

– Н-на, – Эля вышла из-за занавески. – Редкий гость, как говорится, хуже татарина. Неудобно, знаете. Общественное приличие, хороший тон... И потом у меня к вам один – очень серьезный, и не для меня одной, вопрос. Я без него не смогу о вас воспоминаний писать, когда вы будете великим и вам будут ставить памятник в Галерной гавани. Литературу Длинный снесет и Василенко.

– Я не пойду, – мотнул стриженой головой матрос.

– Это еще что за новости! Обязаны, по партийной линии.

– Я из партии уходить хочу, – мрачно сказал Василенко. – Мы свою партию строить хочим.

– Здравствуйте! – смешливо протянула Эля. – Политик тоже... Это какую же еще такую партию?

– Всеобщую. Чтобы без книжек и без партийности.

Он помолчал и добавил.

– И без ораторов.

Эля захохотала.

– В молчанку будете играть? Брось дурить, Василья. Забирай брошюры. Там корзинка под кроватью, в корзинке – репа: книжки под репу, корзинку под мышку – и марш! Опоздаешь... Ну, чего смотришь... Опять!..

Она выставила на Василенку два оттопыренных пальца, сделала страшные глаза и сказала загробным голосом:

– Р...рогом!

Василенко распустил губы улыбкой.

– Длинный, забирай его. Вот уж, – балахня, стоит рот распахня. Матрос – фартовым должен быть, а ты что! Самовар-то поставлен?

– Давно кипит.

– Ну и ладно. Упаковывайтесь, а я здесь управлюсь.

– А сама не пойдешь?

– Пойду попозднее. Пустите-ка, Михаил, я скатерть постелю.

Длинный и Василенко возились за занавеской. Эля поставила стаканы, сахарницу.

– Стой-ка, где-то варенье было. Приезжала Эсфирь к нам, привезла варенье: не может без сантимента, мелкобуржуазная натура. И еще какого – розового! Я Длинного так и не уговорила: не ест.

Василенко вышел, с корзиной в руке. Эля осмотрела его деловито.

– Красота! Надень платок на голову: за форменную кухарку сойдешь, вторая статья! Вы там без меня, смотрите, не влипните, косолапые. Длинный, Христос с тобой, как говорится.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ушли.

Эля откинулась на стуле и закрыла глаза. Смех сошел с румяных, по-детски еще припухлых, губ. Сидела так, молча, долго. Самовар сипел, ворчливо и дремотно.

За окном – сумерки... Рогом...

– Как живется, Эля?

– Мне-то? Чудесно. – Из-под вскинутых век залучились, засмеялись глаза. – Лучше не может быть. Как вспомнишь: дома... обед, отец из департамента, служебные новости, Владимир в петличке, суп с вермишелью, крахмал, курсы, ноктюрны, кузен Борис, шпоры с малиновым звоном... Боже ты мой, как только люди могут жить... И как я не ушла раньше... как только родилась!.. А здесь...

– Ни облачка?

– А – ни-ни! Длинный – милый, милый, милый. Сознаться, я немножко побаивалась, когда ехала: все-таки... в одной комнате с чужим... Ну, неловко будет. Или – еще страшнее: вдруг начнет липнуть... Как Арнольди к Маргарите... Брр! И, знаете, нисколечко. Он ужасно хороший, Длинный. Хоть бы раз я почувствовала, что он смотрит на меня, как-то так, нехорошо. Ну, как это: по-мужски. С ним чудесно легко. И только здесь, на настоящем подполье, не так, как в полуподполье петербургском, я поняла, что такое партия.

– «Партия есть преступное сообщество, поставившее себе целью ниспровержение существующего строя, что предусмотрено статьями сотой, сто второй и пр. Уложения о наказаниях».

– Это для вас так: потому вы и ходите, как волк, в одиночку.

– Ну и злюка!

– Да, да! Пожалуйста! Точно я не вижу. Вы не любите партию. Да, да. А в партии нельзя, чтобы не любить, – она вся, вся на любви: тогда – крепко. Тогда она настоящая, и тогда может быть настоящая революция. Не к программе, не к строю или чему-нибудь такому любовь, и не к людям вообще, как Толстой мусолит – он беспартийный, Толстой, обязательно, – а друг к другу любовь. Вот это – партия. А вы не любите нас, Михаил.

– Вас очень люблю. И Дашу, и Длинного, и еще других. Но, Эля, милая, вы-то все как раз и не партия. «Партия есть преступное сообщество»: программа, тактика, комитет.

– Что ж комитет? Без комитета нельзя. Надо же управляться. Нет, у вас это не от комитета. Я об этом, о важном, и хотела спросить. Только вы совсем просто скажите: я мудреного не понимаю.

– Зачем и что понимать, Эля? Идем мы вместе, все – это главное, и этого довольно. А что по-разному думаем, так ведь об этом не сговориться.

– С Яном не сговоритесь и с Онипкой не сговоритесь, потому что они думают твердо. Ну, а как с теми, кто не думает? Ведь не все хотят... и не все могут... Вы для них должны говорить. Может быть, они ваше и возьмут, лучше, чем Онипкинское. Ведь это же вам и самому нужно, наверное нужно, Михаил. Для себя самого, для своей жизни нужно.

– Нечего мне сейчас сказать вам, Эля. Другим говорить нужно только, – когда нашел, не когда ищешь. А я ищу еще. Об этом сказать нельзя.

– Почему нельзя?

– Потому что... Что значит «искать»: ведь не уставиться лбом в книгу и думать. Искать, значит: итти. Но когда идешь на незнаемое, никогда не надо никого уводить за собой: будешь тогда думать за другого и только спутаешься.

– Уводить не надо, – тихо проговорила, опуская глаза, Эля. – Но сказать. Это же другим искать поможет. Нельзя думать только за себя.

– А по-моему, все горе в том, что до революции и теперь никто за себя не думал: все старались думать за других, – от этого, когда дошло до дела, все и перепуталось.

– Масса знает, наверное. Любого возьмите.

– Масса знает «что», но не знает «как». Она от нас хотела узнать это «как». А этого-то мы ей и не дали. Оттого и вышло то, что вышло.

– Как же теперь, по-вашему?

– Теперь уже просто. Революция отступает, мы – в арьергарде. Теперь, собственно, незачем и думать, куда вести, надо думать о том только, чтобы отбиваться как можно крепче: не дать себя задавить.

– Это очень страшно, что вы говорите, – крепко-крепко зажмурилась Эля. И вдруг рассмеялась.

– Отступает? Чудится вам, старый вы человек... Ну, самовар допивайте один: я на собрание побегу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вернулись Эля и Длинный только под утро.

– Благополучно, дядя?

– Ну и говорит же Онипка! Так рукой за сердце и возьмет. Товарищ Михаил, помяните мое слово: ежели только они на Думу посягнут – великим быть событиям.

ГЛАВА IV

ПОСЛЕДНЯЯ ЗЫБЬ

Думу распустили 8 июля. В самый день роспуска заехал Щекотов, возбужденный и вз’ерошенный. Полы широчайшего его сюртука были запачканы мелом.

– Вы что – на доске писали? Или играли на мелок?

Не отвечая, он особо тщательно припер дверь.

– Павел Николаевич сказал: в случае чего – можно рассчитывать на вас. Он говорит: в свое время он уже беседовал с вами о вооруженном восстании.

– Вон куда разговор пошел. Да вы же конституционалисты. Чего вы? Распустили вас не произволом, а по самому, что ни есть, конституционному: все параграфы в порядке, через семь месяцев – выборы. Пока отдохнете от законодательных трудов.

Он скосил глаза.

– Семь месяцев в условиях жесточайшей реакции, это же ясно. Горемыкин уволен, назначен Столыпин. Уроки пятого года не пошли впрок: у власти все те же: сыщики, феодалы, «лично-доверенные». Царизму, конечно, не уйти от своей участи: ему придется уступить свое место нам. Но сейчас нас ожидает чернейшая полоса, если мы отступимся. При реакции – кто знает, как пройдут выборы и вообще даже будут ли они. Мы не намерены сдаваться: партия была на гребне событий, она останется на гребне. Мы едем в Выборг.

– Пить пунш?

– Обсудить положение.

– Я и говорю: пить пунш.

– Мы апеллируем к народу.

– Благодарю за честь, поскольку вы начали с меня.

– Я вижу, – раздул ноздри депутат, – у вас какое-то очень странное настроение. Это бывает.

– От погоды.

– Что же сказать Павлу Николаевичу?

– Да ничего особенного: кланяйтесь.

Он пожал плечами.

– А как же он говорил о вас, как...

– Никогда не верьте тому, что обо мне говорят. Убежденно.

Он подумал, сел и встал снова.

– А от себя – можно вас спросить?

– Сделайте милость.

– По-вашему, если мы призовем... поддержат?

– Чужими руками думаете?

– То есть как, чужими руками? Мы же – выборные.

– Ах, вы о выборщиках? Так они вам через семь месяцев скажут.

– Нет, если мы призовем к активному...

– Выборщиков?

– Да нет же! Ну рабочих, ну солдат, крестьян, вообще.

– Левые социалисты, те, что держат массы, бойкотировали выборы в Думу. Умозаключите.

– А войска?

– За войска можно поручиться: нет.

Он покачал головой.

– А мы все-таки поедем.

– Скатертью дорога.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они уехали, думцы. И через два дня выпустили воззвание: «Народу от народных представителей», в котором призывали «крепко стоять за попранное право народного представительства, не давать ни копейки в казну, ни одного солдата в армию».

Отпечатали... Есть ли кому на местах подхватить эти призывные листки?

Но через два дня – Центральные комитеты обеих социалистических партий, совместно с железнодорожным союзом, с крестьянским союзом, с социал-демократической фракцией Думы и трудовой группой, подписали манифесты к армии, флоту и крестьянству. Манифесты – не на розовой водице: в них говорилось ясно и просто:

«Перестать повиноваться незаконному правительству, встать разом, дружно и сильно, каждый за всех и все за каждого, свергнуть царское правительство – и созвать Учредительное собрание».

Словно в ответ на манифест, 17‑го восстала Свеаборгская крепость. Дело стало совсем серьезно. Я немедля созвал начальников дружин в обычной штаб-квартире нашей, за Московской заставой.

Вяло прошли отчеты с мест. Так, как будто все благополучно: дружины, в общем, в составе. Всего можно считать вооруженных по всем районам человек до 400; патронов на складах, разных образцов – тысяч до трех. Начать есть с чем.

Я поставил вопрос о роспуске Думы, о воззваниях, о Свеаборгском восстании. Ребята слушали хмуро, переглядываясь. Угорь беспрестанно почесывал ладонь: знак нетерпения. Когда я кончил, он сплюнул в угол и сказал с совершенным хладнокровием:

– Разогнали, – и бес с нею!

Щербатый кивнул. Остальные поддакнули.

– Ну, а с выборжцами, с воззванием ихним как быть?

– Куда Думу, – туда и их.

– Мы налогов не платим, солдат не даем – так нас это не касаемо.

– За Думу, товарищи, я, конечно, вступаться не буду, а свеаборжцев надо поддержать.

– Мы за свое, они – за свое, – уклончиво сказал Щербатый. – У каждого, браток, своя обида. Меня по шее били – они, небось, не чесались... Как ты там их назвал, – мудрено, не упомнил?

– А они – нашей державы? – полюбопытствовал Булкин. – Прозвище будто не наше?

– Наши же: те же рабочие и крестьяне, во флот и армию призванные.

– А далеко он, Свеаборг-то твой?

Я сказал.

– Фьють, – просвистал Булкин. – Без малого, значит, не под японцем. Рази туда дотянешься? Это какая помога!

– Не дело, – тряхнул волосами Угорь. – На заводах-то тихо. Одни двинем, дыхнуть не дадут: растлишься ни за что. Мои не пойдут, нет.

– Да не одни же пойдем! О том и речь, чтобы выступить сейчас со всею, что осталась за нами, силой. В Свеаборге и войска поднялись и флот. Есть на что опереться: мы их поддержим, а они нас. Если выступим дружно, если встанут все, кто еще может встать, сломим, товарищи! Вы меня выбрали, до сих пор верили мне, так теперь – слушайтесь: пришло время. Раздумывать не о чем. Надо спешно готовиться. Ведь ударить надо немедля, пока еще Свеаборг за нами. Теперь же решить, что кому делать по районам. С Нарвского начнем, с твоей дружины, Щербатый. У тебя как, остались подрывники?

Щербатый почесал над ухом и оглянулся на товарищей.

– Подрывники-то?.. Угорь тебе вроде как бы сказал, товарищ Михаил, милая твоя душа: мы на такое дело не согласны.

– Правильно, – подкивнул лохмами Булкин. – Ребята на этакое не пойдут.

– Раньше шли?

– Раньше шли, – хладнокровно подтвердил Угорь. – Раньше и время другое было: миром валились. А ныне, видишь ты, мир-то по домам расползся. А мы за него, что же, ответчики дались? На заводе меж товарищами разговор какой? «Бастовали, – говорят, – буде! Добастуешься до беспорточья». Во! А ты говоришь: выступай!

– Нынче каждый за себя, и мы за себя.

– Так что же, по-вашему, распустить дружины?

– Зачем распускать, дело найдется, – прищурился Щербатый. – Мы и то, – не обессудь, – без тебя, товарищ Михаил... ты, вишь, все не в ту сторону смотришь... одно такое дельцо на мазь поставили... И-ах, сколь громкое дело! Вот по такому – руководствуй, поперечного слова не скажем.

– Что еще за дело?

– Ты про Валаамов монастырь слыхал?

– Это что на Ладожском озере? Бывал даже, – не то, что слышал.

– Бывал? Вот оно и ладно. Ну, и мы побывали.

Угорь сладко прижмурился и сказал шопотком:

– И богата же обитель, приснись ей крыса! Накопили святители от чудотворения. Смекаешь?

– Грабеж?

– Зачем грабеж? Мы по-революционному: экспроприацию. Монах-то, чай, царю помощь? Дело-то до того на мази!.. Троих там послушниками записали: дошлый народ. Варсонофьева помнишь? С Выборгской – с Булкиным вместе, помощником его по дружине был. Не парень – воздух! В щель проникнет. Необ’ятного таланту человек.

– И ризницу обнюхал, – вступил Щербатый. – И казначея... Ходи, как в свой карман. Человечка одного в монастырскую контору по письменной части, на предмет бланков, чтобы с подписом и приложением печати, – на будущий, ежели кому из ребят...

– А плант, видишь ты, такой: монастырь на острове, телеграфу с него нет, пароходов монастырских два. Ежели их задержать, – ходи по острову, хоть зад заголя, никто не свиснет. Рейсы-то не каждый день; больше одного парохода на Валаам не приходит. Пустим, с очередным, полторы сотни ребят – богомольцами... Мать честная, каких делов наделаем!

– Без спеху, – ржал, качаясь на табуретке, Манчжурец. – Погрузим пароход к чухонскому берегу, там бросим, а еще лучше – ходом в озеро, без людей: машинку заведем, – шли, – пущай поплавает. А сами – ходу. Через финляндскую границу дорога знаемая: мало мы через ее оружия перетаскали, – перетаскаем и серебришко.

– И не стыдно вам, за спиной у меня, такое дело...

– Зачем за спиной! Мы тебя, так скажем, на готовое. Чтобы без лишних тебе хлопот. А забыть – мы тебя не забыли, как можно. Булкина спроси: у него для тебя и подрясник приготовлен. По Варсонофьеву шили, вы телами схожи: чтобы в самый был аккурат. Так и порешено было: тебя со мной, еще кой с кем, во вторник, скажем, для последнего осмотрения, а через недельку ребята валом прибудут, и командуй. Первое тебе место... – Щербатый помолчал и добавил: – И доля тебе первая.

– Да вы что, рехнулись?

Угорь вскинул на меня желтые, твердые глаза.

– Не рехнулись, в разум вошли. Да что языком-то трепать. Идешь с нами, что ли? Ты к нам подашься – так, а уж нам к тебе – не податься.

– Выдаете! Не на то я вас бою учил.

– Выдаем? – нахмурился Щербатый... – Ну, слова эти ты, брат ты мой, брось. За такое слово, ежели бы кто другой сказал, разделали бы мы его до трех матерей в суконку. Выдаем? А те, что у станков сейчас, по заводам, те как? Мы где? С заводов повыкидали! По норам! Доколь городовик тронуть боится, а как осмелеет – тогда что? На работу не сунься: кто возьмет? Покажись – прямо в охранное. А те, заводские, не как што, – сверхурочные гонят. А мужик-от – хлебишком поторговывает, деньгу под ноготь; а солдат – во фрунт! А мы, что же, на проклятие? У партейных, как-никак, хоть зацепа есть: комитет. Деньгами пособит или что. А нас, которые беспартейные, кто поддержит? Только на себя и надежа. Ежели не обеспечь...

– Спутался ты, Щербатый! В дружинах четыреста человек: не все, как вы. Я клич кликну, вам через головы.

Угорь захохотал.

– Не дражнись, Михайло. Хоть кричи, хоть не кричи, никто не пойдет. Дружины... Кто с нами есть, только те и остались. Остальные кто куда подались: партейные по своей линии, иные, попросту, по семейной части. Четыреста! Мы для форсу, а ты и поверил.

Я встал. Щербатый потянул меня за руку.

– А ты не серчай, браток. Мы тебе добра хотим, как перед истинным. Сколь вместе прожили, полюбился, право слово, верь. Только вот, разум у тебя господский. Господское дело дохлое. Плюнь. Пропадешь. Иди к нам. Заживем... в двух книгах не упишешь.

– Подумайте еще, ребята. Завтра в «Васильки» зайду. Ежели одумаетесь, встретимся.

Угорь замотал головой.

– И не ходи, милой, не утруждайся. У нас не по-баричьи: сегодня так, завтра эдак; у нас – крепко. Знали, что обидишься, имели суждение. Но в упор дело дошло. К нам идешь – любо, атаманствуй, попрежнему; не идешь – губы давай: прохристосуемся. На нас зла не помни – мы твоего добра не забудем.

– Забыли уж!

– Экий упористый, – засмеялся Угорь. – Качай его, братцы!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я перебирал в уме, возвращаясь домой, имена и клички. Помимо начальников дружин, я мало кого знал в районных отрядах: только из Московской дружины, заставских, но тех от Угря не оторвешь. В «Васильки» завтра, все же, с’ездить обязательно надо. Хотя... вспомнилось. И раньше уже бывали недомолвки: бывало, даже шевелилось в душе подозрение, – нет ли в районах укрываемых от меня частных эксов. Странно посмеивались не раз и Булкин и Щербатый, когда я затрагивал этот вопрос. Тогда я проходил мимо, не задерживаясь, не до того было. А теперь, когда стукнуло... Если так, разве это остановишь?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дома, в прихожей, меня перехватила сестра. Подозрительно, по обыкновению, щурясь, она кивнула в сторону моего кабинета.

– Там тебя дожидается... какая-то...

– Кто?

– Не знаю... Какая-то... Ты поосторожнее. Я твоих дел не знаю. Но она, кажется, не в себе.

– В каком смысле?

– Так... – уклончиво сказала сестра, поджимая губы... – Если она тебе выплеснет кислотою глаза, я не удивлюсь.

– Вздор какой!

Я открыл дверь кабинета.

– Эля!

Глаза, – огромные, неподвижные, – светились из-под спущенного на лоб платка. Она привстала с кресла и села опять, крепко сжав резные тяжелые ручки.

– Мы выступаем в ночь.

– Сегодня?

Она кивнула.

– Из Свеаборга телеграмма. Революционный флот вышел в Кронштадт. Надо к его приходу... Я за тобой.

Часы пробили пять.

– Постой. Когда назначено выступление?

– В одиннадцать ночи.

– А пароход?

– Не нужно, я на катере. С Лисьего Носа.

– Вот это хорошо. Ты видела наших?

– Да. Обещали оружие и бомбы – не раньше девяти, к самому поезду. На Сестрорецкий вокзал доставят. Бомбы, впрочем, едва ли. Запалы есть, но успеют ли снарядить...

– А партийные дружины?

Эля бледно улыбнулась и провела рукой по волосам.

– Игорь говорит, там мало надежных... да и вообще... почти не осталось в дружинах людей...

– Словом, не выступят?

Она опустила голову и помолчала.

– Если бы ты видел, какая там, в Кронштадте, радость! Глебко, помнишь, вот чудесный, вот светлый... Как в Пасху... И я была... А сюда приехала... как в черную воду, сразу...

– Потому что здешние не идут, Эля. Кронштадтцы-то будут готовы?

– Они уж сейчас... матросы особенно... Да нет, все, все... К саперам на Косу с утра уже послали. От енисейцев представитель на совещании был, обещал – присоединятся.

– Енисейцы? Они ведь совсем было отошли?

– Там опять с пищей вышло...

– Ну, вот видишь. Все, значит, ладно.

– Очень мало оружия, Михаил.

– Арсенал возьмем, будет и оружие.

– Если бы... Дожили мы, все-таки, Михаил... Говорю себе, говорю – и все счастью своему не верю. Дожили...

– Поезд в девять?

– Девять десять.

– Времени много: успеем и пообедать. Я с утра не ел. Да и ты, наверное, Эля.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На Сестрорецком вокзале охрана усилена, но на этот раз на мне военная форма: жандармы подтягиваются при моем проходе, и Элины матросы, прямиком, волокут за мною корзину с оружием и патронами. Бомбы у Эли в ручной картонке. Четыре.

Уже здесь на вокзале – мы в сфере притяжения Кронштадта. Сквозь вечерний туман, сквозь дома, залепившие побережье, чувствуется, видится он – праздничный и могучий, налегший на воду затаившимися фасами готовых опоясаться огнем фортов. В вагоне людно, но тихо. Кажется, что слушаем мы Кронштадт – не одни.

В одиннадцать... Но не всегда начинаются по расписанию выступления. Или они не начинаются по расписанию никогда?

Глупо, но я, кажется, волнуюсь. Это от Эли. Она вся лучистая. И вся она легкая, легкая такая...

Лучше бы выступить до телеграммы. Конечно же, о ней знает и крепостной штаб. Если там не круглые идиоты – они изготовятся. Или даже начнут сами... Впрочем, – если енисейцы с нами, – им не с чем, пожалуй, и начинать. Тогда возьмем голыми руками.

Тронулись. Эля закрыла глаза: свет сквозь веки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Долго стоим на Лахте.

– Когда вы шли из Кронштадта, не было погоды?

Эля отвечает, не открывая глаз. Только губы смеются.

– Зыбь.

Снова затарахтел паровик. На Сестрорецкой дороге паровозы не настоящие. Даша их зовет – керосинками.

Кондуктор прошел. Кто-то, бранчливый, окликает, брюзжащим, сиплым голосом:

– Почему с Лахты идем с опозданием?

Кондуктор встряхивает тяжелую сумку на плече.

– Не могу точно сказать. Матросов каких-то сняли.

Корзина наша...

Веки Эли чуть-чуть дрогнули. Но губы улыбаются.

Свет сквозь веки.

На Раздельной мы высаживаемся одни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шлюпка восьмивесельная. Не сразу нашли – по лесу. Болотисто здесь. Порубка запутала на обходе. Зыбь по заливу. Темь.

– Спускать шлюп? Или еще ждать кого будем?

Эля говорит коротко:

– Нет!

– Весла на воду!

– Не опоздать бы...

– Н-на! Дойдем духом. Навались, ребята!

Зыбь малая. Море холодом дышит в лицо. Эля, наклонясь, говорит тихо:

– Собственно, незачем было нам брать корзину. Что значит каких-нибудь пятьдесят револьверов на крепость!

– Никогда не оглядывайся назад, Эля. Оглянешься – сгинешь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сквозь темь, сквозь зыбкий, белый надводный туман – вверх-вниз, вверх-вниз – далекий, далекий огонь.

– Верно идем, Вавилов?

Боцманмат улыбается в бороду и не отвечает.

– Наддай!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лодку качает сильнее. Эля схватила за руку.

– Стреляют, слышишь?

Солеными взбрызгами бьет наклоненное ухо.

– Нет.

– Да да же, стреляют!

– Нет.

Зыбь крепче. Мы поворачиваем в бейдевинд. Темные струйки змеями шелестят вдоль накрененного борта.

– Подбери картонку, Эля.

– Бери, у меня руки застыли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Темной громадою, слева, вдвинулся нам навстречу мол.

Вавилов командует тихо:

– Суши весла.

Берег, молча, плывет навстречу. Кажется, слышно, как стрекочет там, на том, Сестрорецком, берегу, за болотистым бором, поздний, далекий, торопящийся поезд. Там. А здесь?..

Здесь ночь молчит. Молчит берег.

– Слава тебе, господи, – шепчет Эля, – не опоздали.

– С шлюпкой как? – спрашивает Вавилов.

Эля закидывает голову и, не отвечая, быстро подымается по щебнистому откосу вверх, к набережным столбам.

– Толкни ее – в море.

Но Вавилов качает головой и продевает в чугунное кольцо причала вздрагивающую, лязгающую цепь. Гребцы, расправляя плечи, переговариваются. В шопот.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Четверть двенадцатого. Отчего так тихо?

– Поспеем в комитет еще? Или к Яну?

– Нет. Опоздаем, разминемся. Они уже вышли, на верное, к пунктам. Здесь, ближе всего, – к енисейцам. И тебе, мы так думали, лучше всего – сюда. Возьмешь енисейцев, и дальше.

Серые заборы, сонные, не чуящие беды, дома. Эля останавливается посреди пустой улицы. Слушаем. Нет... Спят.

– Здесь должен бы быть шестнадцатый экипаж: ему снимать енисейцев: их казармы тут, за поворотом сейчас...

– Подождем?

Эля кивает.

– Раскрой, на случай, картонку.

Минута прошла. Больше? Темь давит плечи.

– Нет, не могу. Пойдем, товарищ Михаил.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Осторожно, чтобы не оступиться – мостовой не видать, у нас по две бомбы в руках, картонку бросили на тротуаре, – мы обогнули перекресток. И злобно глянул навстречу, справа от казарм, яркий, одинокий в ночи – красный глаз.

Эля откинулась назад.

– Красный фонарь? Боевой? Михаил!..

– Тише... Люди...

Темь зашевелилась. Не вижу – чувствую: цепь.

Влево и кпереди, за кварталами, – взрывом ударили голоса и выстрелы. Взрывом – и опять тяжелою тишью налегла окрест ночь. Жутко бьют в тиши этой, далеко далеко, одинокие, гулкие удары... На фортах? Или у арсенала?..

Мы выдвинулись опять к перекрестку на угол. Подмигивает в темноту красный, зловещий глаз. По улице вниз, от казарм, к 16-му экипажу, пусто.

– Нет... идут... идут, Эля!

Гудом гудит по булыжнику быстрый, торопливый, бегущий, радостный шаг... бесстройно колыша штыки... Наши!..