Текст книги "На крови"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Главное, зря гоняют. Я со взводом уже раза четыре ходил в наряд на митинги. Ведешь взвод на-рысях, придешь на место – пусто.

– Это, положим, вздор. Оттого и пусто, что нас гоняют. Не будь нарядов, митинговали бы себе господа социалы.

– Ну, и митинговали бы, – звонко и задорно, словно для себя самого неожиданно, заговорил Кама. – Какой от разговоров вред: поговорят – самим надоест. Вот в Риге, например, – товарищ в отпуску был, рассказывал: там полицмейстер – дока: никаких разгонов. Манифестации – сделайте милость. Они манифестируют – и он манифестирует; они кричат «долой» – и он кричит «долой»; они на бочку, говорить, – и он на бочку. Ну и что? Три дня так было, – а на четвертый надоело: разошлись по домам – одна бочка осталась. Ей-богу. И войск ни разу не вызывали. Вот так и надо. Говорят, – и пусть себе говорят.

Юренич пренебрежительно повел плечами.

– Удивительно! Вот уж, извините, корнетское рассуждение.

– У меня корнетское, – отозвался Кама, – а у вас...

– Но-но! – Ася погрозил пальцем. Кама потупился.

– Нет, я серьезно говорю, что они могут сделать?

Юренич побагровел.

– Революционеры? Да просто... перережут всех вас за милую душу.

– Нас?

Весь стол дружно расхохотался.

– Ты ошпачился, Юренич. Ты скоро начнешь бояться впотьмах ходить.

– Смейтесь, – пробормотал Юренич, вздрагивающей рукой наливая в стакан вино. – А вот, когда рабочие...

– Что рабочие?

– Нас здесь в Петербурге, – спокойно сказал Ася, – одной кавалерии шесть тысяч сабель. Сколько твоих социалов понадобится, прикинь-ка на пальцах. Пока войска у нас в руках, – кричи не кричи, ничего не будет. А войска в руках!

– И среди них уже гнездится зараза... Да, да... даже в нашей собственной среде...

– Да бросьте вы о политике, – капризно протянула Ли. – Что за навождение такое! Жили-жили безо всякой политики. А теперь точно помешались все: как двое сойдутся – сейчас о политике. Бросьте, говорите о настоящем.

– А что, по-вашему, настоящее?

– Кто спрашивает, тот, значит, все равно уже никогда не поймет, – холодно отвечает Юреничу Ли. – Урусов, спойте что-нибудь. Скучно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стекла заголубели предрассветом. Мы все еще за столом.

Ли зябко поводит плечами и говорит, наклоняясь:

– Принесите мне накидку. Там, на диване.

– Разве холодно?

– Нет, противно. Юренич подло смотрит: он, наверное, пакостник, Юренич.

Серый мех мягко ложится на плечи, на низко открытую грудь.

– Ли, чего тебе вздумалось?

– Ничего. Пей, Аська.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Ребиндер приехал, – рассказывает на том конце Урусов. – Раскричался. Это, говорит, нелегальное собрание: кто разрешил? Пален ему: «ваше превосходительство, офицеры гвардии не нуждаются в чьем-либо разрешении, когда они собираются для решения дел, касающихся чести мундира».

– Ну и осекся Ребиндер?

– Ясное дело, осекся. Чорт их, этих армейских. Выслужился и грудь колесом.

– Что же решили?

– А ты где ж был? Постановили: пред’явить требование, через командиров полков, рапортом по команде: чтобы впредь никаких нарядов гвардии в распоряжение гражданских властей, тем более полиции, не производить; чтобы в случае вызова войск распоряжение переходило к военному начальству.

– Вот это правильно!

Кто-то тронул меня за плечо. Капитан Карпинский. Единственный во всей этой комнате – член Офицерского революционного союза. И, странно, изо всех – он едва ли не самый для меня чужой.

Он говорит тихо, наклоняя сухие от вина губы к самому уху:

– Я должен предупредить тебя. На той неделе, в четверг, моя рота – во внутреннем карауле. Решение – прежнее? Нет отмены? Ну – чокнемся.

Его глаза мутнеют: от мысли – о том, что решено, что задумано, или от коньяку?

– Четверг тяжелый день. До дна, за успех! Скажи что-нибудь, Сережа!

– Стойте и я с вами. За что тост?

– За здравие и за упокой.

– За упокой? Страсти какие, – смеется Ли. – Пьем!

– До дна, Лидия Карловна.

Карпинский отходит к камину и разбивает стакан о решетку.

– За что пили? – перегибается через стол Юренич.

– А вам что? – брезгливо отвечает Ли, кутаясь в мех.

Юренич побледнел от вина. У виска бьется живчик.

– Вы с ним не пейте, – говорит он, медленно расставляя слова.

– Это еще что за новости?

Юренич опустил голову низко к самому столу и смотрит на Ли – мутным и настойчивым взглядом.

– Вы с ним не пейте! Я его не люблю. Он – политик.

– Вы бредите! Единственный, который никогда не говорит о политике.

– Во-т, во-т! – радостно и злобно закивал Юренич. – Такие-то – самые опасные. Это и доказывает. Не говорит, значит делает. Меня не обманешь: он радикалишка!

– Что?

Ли быстро положила мне на губы ладонь:

– Подожди.

– Ра-ди-ка-лишка, – повторил Юренич, взбрасывая наползавшие на глаза тяжелые, пьяные веки. – У меня на этот счет нюх. Я – вице-губернатор.

– Брось болтать, пей, – пододвинул, нахмурясь, стакан Ася. – Нюхай мадеру... если у тебя нюх.

Юренич оттолкнул стакан.

– Я, pardon, пить не буду. Я знаю, что я говорю. Вице-губернатор ведает охранным отделением губернии. Я знаю. У меня нюх – я вам говорю.

– А я тебе говорю – пей, – повторил Ася. – И добрый совет: помолчи об охранном. Ты и в самом деле ошпачился. Мы здесь все монархисты и верноподданные. Но видел ты когда-нибудь, чтобы гвардейский офицер подал руку... жандарму?

Юренич перевел глаза на Асю и прищурился.

– Ты, собственно, что хочешь сказать?

– Ничего особенного. Ты у меня в гостях. Пей.

Юренич медленно выпил пододвинутый ему стакан. Ли звонко рассмеялась.

– О чем ты? – хмуро спросил Ася.

– Так... о нюхе. Он хвастает, господин Юренич. А вот у моего соседа – действительно нюх. Он сразу сказал...

– Что?

– Что Юренич – мерзавец.

Глухо стукнула о пол спинка упавшего стула.

Юренич, пошатываясь и хрипя, оперся обеими руками о стол.

– Кто? Вы?

– Я.

Рука Юренича судорожно сжала горлышко бутылки. Но в ту же секунду тяжелая рука Аси легла ему на плечо.

– Ничего подобного. Еще раз: вы у меня. Никакого действия. Завтра можете отвечать, как считаете нужным. Но сегодня: угодно – уезжайте, угодно – оставайтесь, но никакого шума.

– Слушаюсь, – скривил губы Юренич. – Дитерихс, секундантом.

– Хорошо, – хладнокровно отозвался из угла комнаты кирасир. – Я заеду к тебе завтра, ты мне расскажешь своими словами, с кем и за что.

Юренич кивнул трясущейся головой в мою сторону.

– Он назвал меня мерзавцем.

Дитерихс высоко поднял брови.

– Правильно: это стоит выстрела. Поезжай, я поутру буду. Ты остановился в «Европейской»? Кто вторым? Хочешь, Соловьев?

Ли, смеясь, закинула руки за голову и потянулась вся гибким, хищным движением; мех, шелестя, скатился на пол, обнажая смуглое тело.

– Он кокнет вас, как яйцо в смятку!

Юренич жадно поглядел на Ли. Он хотел сказать что-то, но только пошевелил губами и не совсем верными шагами, не прощаясь, пошел к двери. Ли потянула к себе Асю.

– Ася, ты на меня не сердись, что я его подвела. Ну, не говорил, конечно! Ну, придумала. Но верно придумала: не может быть, чтобы он не считал его мерзавцем, Сережа. Не сказал только потому, что не хотел тебе ужин портить. А мне можно, потому что на меня ты не будешь сердиться, Аська, и никто не будет сердиться... Правда, господа?

Дитерихс, щелкнув шпорами, почтительно поцеловал Ли руку.

– Сердиться, Лидия Карловна! – горячо сказал, наклоняясь в свою очередь к ее руке, Кама. – Если бы вы его не вызвали, я бы его вызвал...

– Прособирался, корнет, – потрепал его по затылку Оболенский. – Смотри, и там прособираешься.

– Карп! – крикнул Ася. – Убери этот стул и дай еще вина. Ты на чем будешь драться, Сережа?

– Все равно. Нет, пожалуй, на рапирах. Надежнее.

Ася присвистнул.

– Юренич не примет: на холодном ты сильнее его. Ты как думаешь, Дитерихс?

Дитерихс прищурился:

– Пожалуй, что и откажется. Да и вообще вопрос, будет ли он драться. Если бы в полку был – дело, конечно, было бы ясное. А так, – кто его знает. Проспится и...

– А вы на что? – блеснула глазами Ли. – Вы секундант или нет? Ваше дело – заставить.

– Вот кровопийца! – захохотал Ася. – Что он тебе такое?..

– Игра-ем! – крикнул из гостиной Урусов. – В банке – триста.

– Идем. Да, господа, не забудьте. Молчок до времени. Военное положение: за дуэль – взгреют втрое. Пока – молчать накрепко. А там видно будет.

– Вы не играйте, – шепнула Ли. – Перед дуэлью не дай бог выиграть. Примета.

– Не морочь ему голову, – Ася за плечи потянул меня к двери. – Это чей стакан пустой? Карп, чего смотришь? Поставлю под шашку на сутки.

ГЛАВА VI

МАЭСТРО

Юренич от дуэли не отказался.

– Хитрее, чем мы думали, вице-губернатор, – рассказывал Ася, вернувшись с совещания секундантов. – Бой на рапирах, без перчаток, по форме... Запрет на четыре удара – ну, ты знаешь, те, что всегда запрещают. Первым секундантом у него Дитерихс – смекаешь в чем дело? Запрет есть – секунданты на барьере: отбивать запрещенные удары – верно? Значит, Дитерихс, если и даст, то только подранить: опасные будет перенимать сам. Доказывай, что удар был правильный – после отбива.

– А ты на что? Перенимай Дитерихса.

– Мне за ним не угнаться. Шутки шутишь? Призовик! Будьте уверены: сыграем вничью. Мы ведь, как водится, подписали: «до первой крови».

– Я могу еще и не согласиться на такие условия. Зачем вы допустили подмен?

– Ну, а что? Двинуть втемную? Ты тоже не о двух головах – мало ли что случается. Да и с ним... все-таки, в конце концов, бывший однополчанин, сейчас администратор, на виду: повредишь его – шуму будет много. А так – по-хорошему...

– Карусель! По-французски – перед выпивкой?

Ася бросил досадливо окурок в пепельницу и встал.

– Ты что же хочешь? Историю раздувать? Ерунда! В сущности что такое? Ну, сказал человек, спьяна, лишнее слово: пустить ему за это кровь в дозе! Другой раз будет осторожнее. Но – в дозе пустить, без членовредительства. Так дело и обставлено.

– Ну, ладно! Что тут толковать: сделано – сделано. Когда встреча?

– Завтра в семь.

– Место?

– В парке, за Поклонной горой.

– Чего ради? На рапирах? Ведь в городе можно, в любой квартире? А то ехать – нивесть куда. Волокита.

– Что значит волокита? – сухо сказал Ася. – На все есть свой порядок: дуэль есть дуэль. Нельзя по-домашнему: это уж будет не дуэль, а поножовщина. Урусов там, в парке, такую лужаечку знает – пальцы обсосешь. И от дороги далеко, и солнца нет, и ровно, – как на теннис-гроунде. Чудесно прокатимся.

– Ехать – свидетели лишние.

– Зачем? Мы – верхами. Юренич будет дожидаться за скаковыми конюшнями, у ипподрома. А мы, остальные, все вместе выедем. Я прикажу тебе Динору оседлать.

– Покорно благодарю! Она мне все руки отмотает, пока доедем.

Ася захохотал, довольный.

– Вот и Ли то же самое говорит. А что же тебе под седло: корову? Ведь не поедешь.

– Тоже не плохо придумано: кисть мне затупите – Юреничу лишний шанс.

Ася захохотал еще громче.

– Вот и Ли то же самое говорит: вы, говорит, гандикапируете.

– А она откуда знает?

Ася прикусил губу.

– Признаться, я после совещания заехал на секунду домой.

Мы помолчали.

– Доктора возьмем нашего, полкового. Во-первых – человек он надежный, очень порядочный человек, хотя и форменный клистир; во-вторых, – хоть он на лошади, как собака на заборе, а все-таки ездит.

– А если случится что... как назад?

Ася искоса поглядел на меня и покачал головой.

– А что может случиться? Вот ерунда. Или... – он понизил голос, – у тебя... предчувствие? Ты скажи.

– Никакого предчувствия.

– Ну, тогда чего же ты: если да если... Сам себе под руку говоришь!

Он надел фуражку и стал застегивать перчатки.

– Ты, все-таки, сегодня в фехтовальный обязательно зайди, поразмяться: по-моему, ты рапиры что-то давно уже в руки не брал. Напорешься еще, – что, в самом деле...

Прощаясь, он задержал мою руку в своей.

– Скажи по совести: нет предчувствия? А то мы дело замнем – единым духом...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В фехтовальный клуб я не пошел, а пошел к бывшему своему учителю фехтования, Ригельману. Когда я учился у него, меня, смеясь, звали его Беньямином: действительно, «маэстро» питал ко мне доподлинно отеческую нежность.

Старик и сейчас встретил меня радостно, подымая седые, редкие брови над стальной оправой очков. Я рассказал, в чем дело, не называя имен. Он довольно потер руки:

– Ну, что же, – парочку ударов?

Мы прошли в зал. И, стоя на туго натянутом, от стены до стены, слегка увлажненном мате, ощущая в руке гибкую, живую, жалящую сталь, я почувствовал радостно, как поднялась к мозгу, к мышцам веселым потоком кровь.

Через полчаса Ригельман опустил рапиру и снял маску.

– Благодарю вас: достаточно. Вы вполне в форме. И все удары с coupé – попрежнему: очень опасно. Ухудшение есть, конечно, с тех пор как мы с вами работали регулярно. Но без этого нельзя: рапира – как виолончель, все на кисти, требует упражнения. Но главное у вас сохранилось: нерв. Вы «чувствуете», попрежнему, клинок. Я за вас абсолютно спокоен.

Он вздохнул, насупился и прибавил:

– Если, конечно, не будет случайности... чего не дай бог ни вам... ни ему.

– Ни ему?

– Конечно. Случайность лишает всякого смысла искусство. Стакан чаю? Или вы торопитесь?

Итти было некуда. Старик будет рад. Я остался.

Говорили о фехтовании, о войне.

– Русские не могли ее не проиграть: видали вы когда-нибудь японские клинки? Кто может выковать такое оружие, как мечи самураев, разбит быть не может. Здесь, у вас в России, не умеют выковать и косы. И никогда не умели.

– Вот странно. У нас ведь, в самом деле – нет ни одного предания о мече.

– Вот видите, видите, – обрадовался старик. – Это ведь очень важно. У нас, французов, и у германцев тоже, в легендах оружие такое же живое, как человек. Что я! Еще более живое. Меч имеет имя.

Я засмеялся.

– У нас другое: у нас – люди не имеют имен.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

– Что вы хотите сказать?

– Ничего особенного: я просто развиваю вашу мысль. Наши предания, то есть подлинная наша история... не все эти «столбцы», и «разряды», и летописи, из которых историки выматывают толстейшие темы мертвечины, а живая история наша – вся, в сущности, безымянная. Сохранившиеся в ней имена годны только напосмех: наши богатыри – или обломы, или жулики; наши князья и цари – пьяницы или святые: что хуже?

– Не говорите вольтерьянски! – помахал рукой Ригельман. – Зараза времени. Это вам не к лицу.

– Нет, серьезно: наш эпос – безымянный. Я о настоящем эпосе говорю. «Слово о полку Игореве»... Ни одной отдельной фигуры, если всмотреться... Ни одного лица, несмотря на обилие имен. Вся мощь поэмы – в неназванных. Без имени! Как может их оружие иметь имена? Вы знаете, как они ходили на врага, наши настоящие предки? «Без звонких щитов, с одними ножами засапожными.

Старик упрямо потряс головою.

– Вы приняли ваш герб не от этих предков. Прекрасный герб, я помню: Самсон, разрывающий льва.

– Дорогой маэстро, геральдика, я знаю, ваша страсть. И она чудесно сочетается с вашими клинками, конечно... Но именно как знаток геральдики вы должны бы знать, что наши русские гербы не сошли на дворянские грамоты со щитов, как на Западе. Они не взяты с бою: они жалованы. Их прозаичнейшим образом сочиняли в соответствующем департаменте. Мы – безымянный народ, маэстро, примиритесь с этим.

– Вы говорите так нарочно, чтобы меня подразнить, – ворчливо сказал Ригельман. – Я никогда не поверю вам, именно вам. У вас – чувство клинка: это дается только породой, дается именем. В буржуазии вы не найдете этого – никогда!

– В таком случае – ваше искусство обречено: дворянство уступает дорогу купечеству и мещанству по всей линии.

– Обречено, конечно. Оно и теперь падает. Говоря откровенно, занятия с моими учениками уже не доставляют мне той радости, что прежде. Это становится гимнастикой, комнатным спортом, не больше. Мышцы, но не душа. Ко мне приходят люди, которым не нужно оружия, вы меня понимаете: люди, у которых не представить себе на поясе меча... Это чудесный способ определить человека: представить его себе опоясанным сталью, – он станет сейчас же виден весь. Теперешних не представишь себе опоясанными, даже военных: шашка, да палаш, сабля – но не меч, даже не шпага... Жить становится трудно. Если революция удастся, жить станет совсем невозможно.

– Революции нужно искусство оружия, маэстро. Она зовет на кровь.

– Вы грезите, – вскинул головой старик. – Я видел до сих пор кровь... выпоротых. Ваши безымянные с их засапожными ножами ушли в легенду, дорогой мой: остались толпы... не очень хорошо пахнущее стадо. Революцию делают адвокаты... еврейские адвокаты, люди, которые умрут со страху раньше, чем возьмут в руки оружие. К чему они зовут? К стачкам! Разве это борьба? Сложенные руки... и голодный желудок. Ставка на то, кто раньше проголодается: рабочий или хозяин. Безумие! И это называется революцией!

– Вы не правы. Рабочие...

– Я прав! – крикнул старик, подымая руку. – Я прав. Настоящая жизнь знает только один расчет – на кровь. Кто подменяет кровь, подменяет жизнь. Современная революция подменяет кровь: она не истребляет врага, она бастует. Пусть она победит! Вы будете жевать суррогаты. И навсегда, имейте это в виду. Живой огонь гаснет. Вам останутся спички – вонючие спички, дорогой мой.

– Вы смотрите не в ту сторону, маэстро.

– Я смотрю куда должно! Но я – человек искусства. И высокого искусства, да. Сталь – высокое искусство: это не кисть, это не краски и холст – это человеческое тело и это кровь! Жизнь и смерть! Встаньте, очень прошу вас. Откиньте рукав, клинок в руку... К бою... Вот... Даже так, без выпада – только взглянуть – это даст тому, кто увидит, кто посмотрит только, больше силы, больше радости на его собственную жизнь, чем любая симфония красок и звуков. Клинок, в обнаженной руке, на солнце, взблеском. Перед этим никто не останется спокойным. Никто, кто увидит. Это искусство! Но ни один человек искусства никогда не был революционером.

Я искренно рассмеялся.

– Это парадокс, и безвоздушный парадокс, маэстро.

– Назовите, – хладнокровно скрестил руки на груди Ригельман. – Я читал, я думал. Назовите.

Первое, пришедшее на память, случайное имя:

– Вагнер, хотя бы.

– Каждый человек был хоть раз в жизни пьян. Вы сами не верите в этот пример. Дальше.

– Рылеев.

Ригельман захохотал.

– Вне поэзии и вне революции. Притом, если бы его не повесили – он бы покаялся и стал примерным верноподданным. Называйте не революционеров по смерти, а революционеров по жизни!

Я перебирал в памяти... но память, словно в насмешку, выбрасывала призвучавшиеся, далекие от борьбы или от искусства имена.

– Не ищите, говорю я! – злорадно кивал старик. – Их не может быть. Потому что революция коронует буржуа. Но буржуа не может быть художником: он вне искусства; он не может подняться выше кулинарии. Человек искусства не может поэтому биться за революцию: это было бы самоубийством.

– Буржуазная революция – да. Но революция народная...

– Она коронует буржуа! – упрямо повторил Ригель ман. – Она хоронит тем самым искусство. При дворах королей и императоров художники и поэты льстили в лицо, но смеялись за глаза: они были художниками. При дворе буржуа они станут холопами. Искусства не будет.

– Но когда у власти станет народ?

– Народ никогда не станет у власти. Народу – passez moi le mot – плевать на власть: que diable, это столько хлопот! Для кого? Для себя? Нет. Власть требует касты. Переверните мир низом вверх, но править будут только те, кто захочет. Не народ, нет! Поверьте мне. Революция погубит искусство.

– Мы разно мыслим революцию, – тихо сказал я. Ригельман рассмеялся и похлопал меня по плечу.

– Я готов поклясться: вы мыслите ее, как и я, на конце клинка. И это верно. Но этой революции нет: ее можно только «мыслить». Если бы она была, люди искусства были бы в ее первых рядах. Но я говорю о той, что есть: в ней – толпа и адвокаты. Перед такой революцией подлинные мастера ломали свои кисти... и свои шпаги. Но не шли с нею.

– Вы говорите так, потому что не знаете «толпы». Вы не чувствуете нас. Еще раз: мы – безымянны.

– Вы упрямы, я тоже, – хмурясь проговорил старик. – Спор замкнул круг: мы пришли к прежнему пункту, слова исчерпаны, стало быть; а дело не в наших с вами руках. И это опять в пользу моего взгляда... Нет, нет, я не возобновляю спора... Жизнь покажет. Мы свидимся с вами, когда отговорят политики. Посмотрим, что будет у вас тогда... на конце клинка. Но я заговорил вас: я болтлив, как все старики. Когда завтра встреча?

– В семь.

Глаза старика стали острыми.

– А вы обдумали уже партию? Вы знаете противника?

Вопрос был правилен. Ведь бой – как шахматы: связь ударов-ходов, не случайным наитием подсказанных, а построенных на твердом расчете, – от шаха к мату.

– Нет, я пока не думал.

Ригельман погрозил пальцем.

– Не скрытничайте. Когда мы фехтовали сегодня, я не случайно остановил схватку. Вы думаете, я не чувствовал, к чему вы ведете?.. Но этот удар репетировать нельзя. Вы напортили бы сегодняшним днем завтра. Ага! Вы смеетесь: старик не так-то глуп. Ваш удар...

– Вы угадали, Феликс Густавович! Карточчио.

ГЛАВА VII

НА БАРЬЕРЕ

Динора, действительно, отмотала мне кисти, пока мы выбирались к Удельной. На мундштуке на ней ездить нельзя, а сдержать ее на уздечке, особенно когда она застоялась, – я уж раньше знал, что это такое.

«Гандикап!» – Ася хохотал. Рапиры, со свинченными чашками эфесов, приторочены были, тугой связкой, в замшевом чехле, к палашу Дитерихса; со стороны их не было видно. Ничто, таким образом, не указывало на цель нашей поездки. Не конспиративен был только доктор: он ни за что не хотел выехать налегке, а чтобы захватить все «препараты и аппараты», которые он считал необходимыми «по долгу врачебной присяги», ему пришлось седлать походной седловкой.

– Фура! – подмигнул мне на него Урусов, когда кавалькадой в шесть коней – четыре секунданта, я и доктор – мы выехали за ворота казармы, мимо вытянувшихся в струнку дневальных.

По набережной прошли легкой рысью, придерживая на взгорбинах крутых мостов через каналы. За Троицким, по торцам Каменноостровского – прибавили ходу: солнце стояло уже высоко, мы запоздали.

Пожалуй, что и к лучшему. Росы теперь обильные, трава сыреет за ночь, скользко. Солнце пообсушит – ноге надежней упор.

В Коломягах встретили, как было условлено, Юренича. Он ждал, делая вольты на лужайке, близ дороги. Вольт направо, вольт налево.

Мы обменялись поклонами. Ася оборвал шутку на полуслове. Дитерихс осадил коня, давая мне и моим секундантам проехать: с этого места мы... на время... враги.

В’езжая в парк, я оглянулся. На сколько глаз хватает, людей не видно. Только в стороне ипподрома, широко расставляя кривые ноги, притулив круглую спину, шел с седлом в руке жокей в картузе Лазаревской конюшни.

Урусов, – передовой, пригибаясь под сучья и придерживая фуражку, свернул с дороги в лес. Застучали, цепляя по корням, копыта. Пахнуло сыростью, грибным запахом, прелым листом. Вот она, лужайка.

Солнце редкими бликами сквозь обступившие стеною деревья падает на чуть тронутую прожелтью, короткую, скудную траву. Кочек нет, скат к стороне дороги слабый, чуть заметный. По окраине чахлая поросль.

Мы спешились. Урусов пошаркал подошвой по земле и поморщился.

– Мало-мало подаваться будет, на выпаде. Не горячись, смотри: увязнешь по шею, сразмаху-то.

– Ты же выбирал.

– Тогда было сухо. А теперь что-то заболотило. А дождя, кажется, не было...

Юренич медленно слез с куцой инглезированной кобылы. Ася и Дитерихс, равняя шаг длинных, звенящих шпорами ног, вымеряли барьер. Соловьев навинчивал эфесы на рапирные клинки. Доктор за кустом тащил из седельных сумок какие-то пакеты.

– Прошу приготовиться.

Юренич сбросил китель. На нем под кителем – плотный, высокий до самого горла глухой жилет.

Урусов покосился на Дитерихса и сказал вполголоса:

– Камзол этот придется снять. Противник в одной рубашке.

Дитерихс повел плечом.

– Жилет не считается верхним платьем. По дуэльному кодексу, как вы знаете, снимается только верхнее платье.

Урусов прикусил ус.

– Но тогда, по-вашему, под верхнее можно хоть кирасу надеть? Снять верхнее, значит остаться в одной рубашке.

– Вы ошибаетесь, – холодно возразил Дитерихс. – Поддевать что-либо специальное под верхнее платье, конечно, недопустимо: тем самым исключается возможность панцыря. Но жилет – нормальная форма нижней одежды. В тех случаях, которые вы имеете в виду, в старом французском кодексе применяется термин: «nu jusqu’à la ceinture» – обнаженный до пояса. В нашем протоколе это не оговорено. Дуэлянт вправе оставаться в камзоле.

Юренич отошел в сторону, к доктору, и закурил папиросу.

– Ротмистр Орлов, – окликнул Урусов. – Пожалуйте сюда на совещание.

– Я слышал, – отозвался Ася. – Ты не возражаешь, Сережа?

– Нет, не имеет значения.

– Ну, нет – так о чем и спорить.

Юренич осторожно потрогал веточку маленькой, стрелкой поднявшейся под большой раскидистой сосной, пихты.

– Это что за растение, доктор? Разве у нас бывают такие...

– К барьеру! – отрывисто крикнул Ася.

Он был тоже уже без кителя, в прорезь распахнутой рубашки гляделась высокая, волосатая грудь. В правой руке, рукоятями кверху – четыре рапиры, со стальными тяжелыми чашками под эфесом.

Юренич быстро подошел к воткнутому в землю палашу Дитерихса. Подернув правым плечом, он выпростал из-под камзола рукав рубашки.

– По долгу секундантов, в третий раз, на барьере, мы предлагаем вам примириться, – медленно чеканя слова, произнес Дитерихс.

Юренич улыбнулся и движением плеча еще раз оправил рукав.

– Нет.

– Нет.

Ася, лязгнув клинками, поднес мне четыре рапиры на выбор. Между бровями залегла суровая, твердая морщинка.

– После трех реприз – перемена места. По первой крови – выход из боя.

– Салют!

Четыре клинка взнеслись, чуть вздрагивая тонкими легкими жалами. Дитерихс и Ася, между мной и Юреничем, накрест сомкнули рапиры и тотчас отвели их острием книзу, влево, открывая нам дорогу.

Цзын!

Концы наших рапир скрестились. Самыми концами – на выпад с прыжка. Я поймал глазами глаза Юренича. Главное: не смотреть на клинок. В глаза! Клинок обманет, глаз – нет.

Он не разучился фехтовать. Но бьется «по школе». Своего у него нет: это не опасно.

По первой крови – выход из боя... Надо быть осторожным...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бой идет на полувыпадах, тягуче, как заученная, как шаблонная шахматная игра:

d2—d4

d7—d5

Дитерихс застыл, сбоку, на длину клинка от меня, сплетеньем напруженных, настороженных мышц подстерегая опасный удар. Ведь, собственно с ним я фехтую...

Попробовать «гамбит»?

Я раскрываюсь пустою финтой, вызывая Юренича на выпад. Но он осторожен: он демонстрирует удар, не принимая «жертвы». И опять, четкими перестуками лезвия о лезвие отбивая ходы, тянется, тянется партия...

Урусов ударяет в ладони.

– Перемена места!

В четвертый раз мы разводим на минуту глаза и клинки. Ничего не выйдет. На душе – спокойно и ровно, без под’ема, без трепета. И глаза у Юренича – застылые, без крови, лощеные, пустые глаза... Без жизни, а стало быть, и без смерти... Мы сходимся уже в пятый раз – а они все те же, те же, те же.

Опять лениво и тягуче сцепились клинки. Ася, сердито сопя, отбрасывает кончиком рапиры подкатившуюся мне под ноги зеленую шишку.

В ту же секунду рука Дитерихса, как на пружине, отбивает мое очередное coupé. В глазах Юренича – темные искры, локоть распрямляется посылом – клинок в грудь, – и огоньки глаз сразмаху несутся, ширясь, моим навстречу, в бешеном смертном выпаде.

– Наконец!

Откинув тело в сторону, я бросаю его полным ударом вперед, припадая левой рукой на землю, выслав клинок под руку Юреничу, между плечом и грудью: в горло...

– Карточчио!

От острия – толчок в кисть, локоть... Есть!

Над головою, свистя, скрещиваются запоздавшие рапиры секундантов. Я выдергиваю клинок и отрываю от земли глубоко впившиеся в дерн пальцы.

Юренич еще стоит, вытянув пустую руку. Глаза – живые: пристально смотрят туда, где были мои. Глаза – живые... Нелепость! Ведь он – труп...

Тело подламывается и падает. Боком, навзничь.

– Чистое дело, – говорит, слегка задыхаясь, Ася.

Дитерихс, доктор, Урусов наклоняются над Юреничем.

– Крови нет.

Я поднимаю рапиру. На моем лезвие – есть.

– В продолговатый мозг, – глухо говорит доктор, отбрасывая со лба свисающие пряди волос. – Смерть.

Дитерихс вздрагивает и выпрямляется резко. Я жду у барьера... По дуэльному ритуалу он, секундант, может продолжать за убитого.

Ася тревожно поглядывает на него. Но кирасир молча салютует с места. Мы с Асей отдаем салют. Урусов, осторожно звеня шпорами, обходит нас, отбирая оружие. Кончено.

Доктор все еще возится над трупом. Офицеры снимают фуражки и крестятся.

– Бросьте, доктор, – хмуро говорит Ася. – Дело верное. – И вдруг весь расплывается улыбкой. – А Ли верно сказала: как яйцо в смятку!

Я одеваю китель. Левая рука чуть побаливает в кисти.

Секунданты, кучкой у пихты – у той, где распаковывался доктор. Говорят вполголоса; не слышно. Ася опять стал серьезным. Поглядывают на Юревича.

Он лежит с широко открытыми глазами, откинув левую руку. И оттого, что на нем нет крови, и он не моргает, и губы у него черные, – он кажется не мертвецом, а манекеном.

– Зачем это?

Урусов и Дитерихс, не отвечая, приподнимают мертвеца за плечи, и Соловьев, неумелыми, запинающимися руками натягивает на замотавшееся туловище китель.

– Полы подправь, – вполголоса говорит Дитерихс.

Ася отводит меня в сторону, не глядя в глаза.

– Скверная, братец, все-таки история. Юренич – навиду, верноподданный. Вон Урусов говорит: в какой-то там политической организации заправилой. И война тут, и революция... чорт! Взгреют нас всех за это дело – любо-дорого. Хорошо еще, если в крепость на гауптвахту, на высидку. А как бы еще из гвардии не выставили...

– Мне очень досадно, право, если я вас подвел...

– Э, брось! – досадливо морщится Ася. – Не в том дело... А просто досадно, если зря.

Он переводит дух и, растопырив руку, внимательно рассматривает свои пальцы.

– Так вот, знаешь что? Мы тут посовещались, и... так надумали: что, если Юренича оставить здесь, а? Лошадь у него прокатная, из манежа... Там уже под вечер хватятся. Найдут живо... Нас никто, кажется, не видал. А если и видел, не подумает... Мало ли что с ним могло случиться... Всякие бывают случайности... Найдут – пусть распутываются, как знают, а? Не ломать же из-за этого жизнь. Ты как на это?

– Я? Как хотите.

– Ну, вот и ладно, – просветлел Ася. – Дитерихс, он не возражает. Теперь только доктора уломать. Кобенится, можешь себе представить, карболовая кислота!