Текст книги "Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро"
Автор книги: Сергей Фомичев
Соавторы: Вячеслав Иванов,Ольга Муравьева,Юрий Левин,Михаил Строганов,Андрей Зорин,Александр Лавров,Алексей Песков,Илья Серман,Ирина Чистова,Л. Лейтон
Жанры:
Языкознание
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
«Нас не прельщают объяснения в любви к природе, былинкам, золотым главкам церквей, – мы предпочитаем даже малопонятные, но вызывающие колоритное представление „щипульные колки“ Есенина».
(Голос жизни. 1915. № 26. С. 15)
В современных изданиях в стихотворении «По дороге идут богомолки…» иногда печатают «шипульные (не щипульные) колки» и разъясняется, что это «колючие ветки шиповника».
В-четвертых, мера непонятности может не осознаваться самим автором.
Пример. Посылая в 1911 году В. Брюсову стихотворение «Из логова змиева» для публикации, Гумилев никак не оговорил лексический раритет в финальной строке —
Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятою.
В ответном письме Брюсов уточнил, должны ли в этом стихотворении дактилические рифмы в одном месте быть заменены женскими, но про то, над чем находится береза, не спросил. Блок же выписал слово «очасть» на полях сборника «Чужое небо» (Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 1. Л., 1984. С. 254). Современные комментаторы вынуждены констатировать отсутствие этого слова в словарях и реконструировать его значение по другим случаям его употребления у Гумилева.
По-видимому, Гумилев считал это слово общераспространенным. Вероятно, он знал его по дачной местности Поповка под Петербургом. В рабочем блокноте в 1960-е годы Ахматова пометила, что ее знакомая Е. Берковская помнит очасти в Поповке. Возможно, в том же месте подхватил его поэт Михаил Долинов:
Ты одиноко дремлешь у реки,
Как старый дуб у мельницы разбитой,
И оба вы – над очастью сердитой
Упорные, живете, старики.
(М. Долинов. Радуга. Пг., 1915. С. 32)
В-пятых, поэтика каждого литературного течения предполагает дополнительные требования к комментированию произведений именно данного направления, школы, кружка.
Пример. Комментируя концовку гумилевского стихотворения «Франция» (1918) —
Вот ты кличешь, где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?
Посмотри наверх: в созвездьи
Змия Загорелась новая звезда, —
нужно, видимо, не только толковать аллегорический план, возможную связь астронима с «дьявольской половиной» рассеченной русской души (ср. появление созвездия Змея в «Восточных страницах» Ахматовой в сходной ситуации диалога русского поэта с европейцем), но, памятуя о том, что автор настаивал на своем «акмеизме», на верности «земному» плану даже когда речь идет о небе, нужно обозначить и историческую реалию: сведения о наблюдениях за новой звездой, RT Serpentis, видимой с 1909 года. Ср. запись Блока от 13 июня 1918 г.: «Появилась новая звезда в созвездии Змеи» (А. Блок. Записные книжки. М., 1965. С. 411).
Понятно, что преимущественное внимание комментатора должно быть склонено к тем явлениям культуры, слава которых не пережила своего времени – десятилетия или сезона.
Пример. В воспоминаниях Дон-Аминадо описывается избежавшая безвкусицы эпохи модерна квартира Брониславы Рунт: «Никакого художественного беспорядка, ни четок, ни кастаньет, ни одной репродукции Баллестриери на стенах, ни Льва Толстого босиком, ни Шаляпина с Горьким в ботфортах…» (Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 406). Имя художника, как водится в этом издании, не комментируется и не включается в именной указатель, если он не Мантенья и не Врубель. Художника этого Дон-Аминадо ввел и в «Открытки на стене»:
Над Шаляпиным, налево,
Босиком Толстой висит.
А под ним Балестриери
Под названьем: «Моросит».
Вспоминает его и Сергей Горный (А. А. Оцуп) в приемных петербургских врачей – «Игра волн» и «Остров мертвых» Беклина «и (понятно) Баллестриери (Бетховен)» (С. Горный. Мысли вслух. – Руль. Берлин. 1930. № 2769). Лионелло Балестриери (1872–1958), итальянский художник, автор «Бетховена» (выставленного в 1900 году на Парижской всемирной выставке), «Шопена», «Ноктюрна», «Манон», «Поцелуя». В эту эпоху имя его попадается буквально на каждом шагу. Ну вот см. хотя бы: Paul Viola. Прелюдии творчества. Стихотворения. Киев, 1907, с. 140: «К картине Балестриери „Манон Леско“».
При этом даже источник, отмеченный печатью известной недостоверности (вспомним, например, специфический жанр салонного привирания – «устный рассказ»), может содержать в себе достаточно существенную информацию.
Пример. По рассказам И. Одоевцевой и Георгия Иванова, Гумилев советовал молодым поэтам читать не то семь, не то одиннадцать томов «натурфилософии Карра» (И. Одоевцева. На берегах Невы. М., 1989. С. 19; Г. Иванов. Стихотворения. Третий Рим. <…>. М., 1989. С. 445). Такого титула, пожалуй, не найдешь, но весьма вероятно, что в реальности Гумилев имел в виду книги английского философа Герберта Уилдона Карра (1857–1931) и прежде всего издание: «Философия Бергсона в популярном изложении Г. Уильдона Карра / Перевел с английского И. Румер» (М., 1913), хотя это, конечно, не «том», а 60-страничная брошюра.
Таким образом, понятие реалии расширяется, охватывая невещественные сущности. «Цель литературного примечания, – напоминает один из коллег, – восстановить для читателя, по возможности сжато и объективно, всю существенную информацию (и только существенную информацию), необходимую для передачи авторского смысла наиболее вразумительно, причем „авторский смысл“ понимается не только как первичное денотативное значение куска текста, но также, когда это уместно, как полный объем его имплицитных ассоциаций, будь то биографические, исторические или литературные» (Martin С. Battestin. A Rationale of Literary Annotation: The Example of Fielding’s Novels. – Studies in Bibliography. 1981. Vol. 34. P. 19–20). He будем скрывать, что если и первое, то есть разъяснение «первичного денотативного значения», не всегда присутствует в сегодняшних изданиях —
Пример наудачу. В рассказе Сергея Городецкого – «Броскин застыл в позе памятника Пушкина на Пушкинской улице» (Новелла серебряного века. С. 360). В какой? – естественный читательский вопрос. «Руки его сложены на груди, обнаженная голова поднята вверх, взгляд устремлен вдаль» (Н. Беляев, И. Шмидт. А. М. Опекушин. М., 1954. С. 28). – то уж второе, имплицитные ассоциации, особенно последние из перечисленных, то есть литературные, редко-редко в цвету. Между тем, существует такой тип литературных произведений, единственный резон которых – именно подключение к литературной традиции, а денотативное значение стремится к нулю.
Пример. Рассуждение Николая Евреинова:
«Вы любите ли сыр?» – спросили раз ханжу.
– «Люблю», – он отвечал, – «я вкус в нем нахожу!»
Если эта «эпиграмма» и известна всем поклонникам К. Пруткова, то далеко не всем им известно, что, именно, в сущности сие двустишие обозначает, т. е. в чем именно заключается его сатирическая соль.
Невзирая на это, каждый раз, как эта эпиграмма цитируется, – все, начиная с того, кто ее произносит, улыбаются лукавым образом («дескать, понимаем, что за этой эпиграммой скрывается»), или же смеются с видом подлинных ценителей остроумия.
А между тем, – «положа руку на сердце», – в самой эпиграмме Козьмы Пруткова о сыре нет, на первый взгляд, ничего смешного. Глупость, правда, налицо (она даже, можно сказать, «выпирает» в этой эпиграмме!), но… разве всякая глупость непременно смешна?
– Вы любите ли сыр? – спросили раз ханжу.
Смешно, быть может, что с таким вопросом (отнюдь, конечно, не смешным) обратились именно к ханже? А «ханжа» – это уж заранее известно – комический тип, над которым еще Мольер заставил всех смеяться под видом Тартюфа!
Нет! – пожалуй слишком шаток такой расчет на данную ассоциацию: «ханжа» ведь может вызвать в памяти и нечто вовсе не смешное, например, образ Аракчеева или Победоносцева. К тому же полагаться на данную ассоциацию не значит ли давать уж чересчур большой кредит начитанности аудитории?
Так как логика неумолимо требовала объяснить, откуда все же появился в этой эпиграмме «ханжа» и указать – выражаясь семинарским жаргоном, – «како сие надлежит понимать в-девятых», – заподозрили в изъяне дореформенную цензуру: – мол, у Пруткова было сказано:
«Вы любите ли сыр?» – спросили в пост ханжу,
а цензура заменила слово «пост» словом «раз».
При такой реконструкции эпиграммы все становилось как будто ясным и язвительно-смешным: – в пост молочные продукты запрещаются, есть их грешно, и православные не могут находить их вкусными в такое время года: это значило бы, что им «вкусен грех»; а коли так, мы имеем дело с ханжеством, осмеяние представителя коего и имелось в виду автором данной эпиграммы.
Должен откровенно сознаться, что я несколько высшего мнения об остроумии тех, кто скрывался за псевдонимом «Козьма Прутков», и решительно отказываюсь одобрительно смеяться как над первым вариантом его эпиграммы («цензурным»), так и над вторым («не-цензурным»).
Моя правота, в данном случае, подтверждается историческим экскурсом, в результате коего оказывается, что «домыслы» о «посте» и цензуре беспочвенны, а что на самом деле в прутковском двустишии пародируется вообще эпиграмматический жанр, особенно же таких бездарных поэтов, как Борис Мих. Федоров <…>.
К этим данным я добавлю от себя напоминание, что слово «вкус» до XIX века обозначало лишь способность испытывать различные ощущения языка от принимаемой нами пищи и что лишь ко времени появления Козьмы Пруткова слово «вкус» стало употребляться в переносном смысле, как «способность нашего духа, которая дает нам возможность, по степени испытываемого удовольствия, определять градацию красоты в созерцаемом объекте» <…>.
Если, имея в виду сказанное, принять во внимание, что слово «ханжа» означает (по словарю Даля) «лицемера-пустоцвета» и вместе с тем «попрошайку» (падкого на угощение), и что культ «хорошего вкуса», доведенный до ханжества, не препятствовал поэту Федорову делать доносы на своих собратьев по перу, – эпиграмма Козьмы Пруткова <…> раскрывается во всем блеске пародического остроумия.
Но публика (я имею в виду подавляющее большинство) совершенно чужда такого рода соображений: «ишь, батенька, чего захотел! – выговаривали мне друзья, когда я раскрывал им смысл остроумной эпиграммы К. Пруткова, – да откуда нам знать все эти исторические и литературные тонкости, послужившие предпосылкой для этой эпиграммы! Мы смеемся над ней как над поразительной глупостью, которая претендует своей фразой на значительность содержания! Вот и все!».
Можно, разумеется, и в этом находить основу комического впечатления от эпиграммы К. Пруткова – ведь еще Эм. Кант определял комическое как «ожидание, вылившееся в ничто». «Вы любите ли сыр? – спросили раз ханжу». Все ожидают с интересом, – «ну-ка, ЧТО ответит на этот простой с виду вопрос ХАНЖА, которому наверно неспроста его поставили». И вдруг оказывается, что ответ ханжи сводится к и без него общеизвестному факту, а именно, что сыр, как и прочие продукты питания, имеет ВКУС, каковой ханжа находит в сыре, точно так же, как и всякий другой человек (Возрождение. Париж. 1956. № 50. С. 13–15).
Прошу прощения за длинную цитату, в которой для меня важен и сам ход рассуждения, и то обстоятельство, что к началу XX века даже в самом рафинированном читательском слое стерлась память о главном интертекстуальном толчке для создания прутковской пародии на эпиграмму, или эпиграммы на пародии – известная, не раз варьировавшаяся формула из «Сатир» Буало (III, 219):
Aimez-vous la muscade? On en a mis partout.
См. подробнее: Jean Claude Bologne. Les grandes allusions. Dictionnaire commenté des expressions d’origine littéraire. Paris: Librairie Larousse, 1989. P. 22–23.
Данный пример еще раз указывает нам на пользу справочников. Считаю педагогически актуальным муссировать этот мотив и побуждать находить вкус в справочниках, потому что эвристическая сторона комментаторства иногда затушевывается увлекательными, спору нет, рассказами о длине поиска.
Пример. «Истолковать и прокомментировать бесчисленные ссылки, параллели, реминисценции в романе Алданова значило бы написать труд, равный ему по объему. Но писатель не стремился к щегольству эрудицией, его целью было передать читателю свою любовь к книге, приохотить рыться в справочниках, доставать с полки запылившиеся тома классиков. Вот один только пример. Надо думать, немногие помнят, из какого именно стихотворения А. С. Пушкина взяты в романе строки, так странно соотнесенные с судьбой героя романа командарма Тамарина, погибающего в Испании: „Он сказал мне: „Будь покоен – скоро, скоро удостоен – Будешь царствия небес…““ Перечитав том Пушкина, обнаружив эти строки в позднем малоизвестном стихотворении „Родриг“ („Чудный сон мне Бог послал…“), читатель, возможно, и соотнесет их с судьбою самого Пушкина, и испытает признательность Алданову, благодаря которому ему открылись неизвестные ранее прекрасные провидческие строки поэта» (Октябрь. 1993. № 7. С. 4).
Все так, но с ученой точки зрения нахожу нужным напомнить, что чем перечитывать том Пушкина (!), скорее обратиться к «Словарю языка Пушкина» и уже от слова «удостоен» (т. 4. М., 1961) найти нужную цитату (правда, еще нужно раскрыть С3 278.7, но комментаторской работой вообще надо заниматься в библиотеке).
Конечно, может возникнуть вопрос о том, как соотносится вышепропагандированный комментаторский якобы максимализм с реальной эдиционной практикой. Лавирование между Сциллой концепции избыточной информации («Да ваши примечания по объему больше самого текста!» – упрек, напоминающий удивление сантехника из анекдота по поводу использования унитаза по прямому назначению) и Харибдой ликбезовского разъяснительства – умение особое; но чудовищ этих особенно страшиться нечего (тем более, что навязанная во втором случае необходимость лишний раз справиться в энциклопедии порой обращает внимание публикатора на качество публикуемого текста.
Пример из новейшего издания. Марина Цветаева. «Герой труда»:
«Я: при Людовике XIV в. поэт Жильбер от лирики с ума сошел и ключ от рукописей проглотил, в XVIII англичанин Четтертон – уж не помню, что – но от нее же, Андрей Шенье – голову обронил».
Если комментатор, выписав даты жизни Никола Жозефа Жильбера (1751–1780), заглянет и на, казалось бы, не нуждающего в справке Людовика, то обнаружит в римской цифре цветаевского текста описку или опечатку, ибо речь идет о Людовике Шестнадцатом; и, кстати, если смотреть Жильбера не в КЛЭ или БСЭ, а в Ларуссе, то обнаружится и источник версии о проглоченном ключе, т. е. вымысел А. де Виньи, а уж вымыслы комментатор обязуется регистрировать неукоснительно – как все это и сделано комментаторами предшествующего издания: М. Цветаева. За всех – противу всех!: Судьба поэта. М. 1992. с. 361).
Вот и Александр Блок, брошенный на объяснение иностранных слов для издания Лермонтова (Sophie – Соня; платоническая любовь – бесплотная; академические позы – положения, которые принято считать красивыми и т. п.; ср.: Лит. наследство. Т. 92. Кн. 2. М., 1981. С. 266), вполне умел оставаться собой и в этом жанре —
Пример последний. «Амфитеатр – круглый ряд возвышений с местами для зрителей в римском театре. У нас так строят цирки».
Иерусалим
А. В. Лавров
«Сантиментальные стихи» Владислава Ходасевича и Андрея Белого
21 мая 1938 г. В. Ф. Ходасевич делился в письме к Н. Н. Берберовой своими первыми впечатлениями от мемуарной книги Андрея Белого «Между двух революций»: «…читаю по странице в час – сил моих нет, какое вранье ужасное, горестное»[900]900
Письма В. Ходасевича к Н. Берберовой / Публикация Дэвида Бетеа. – Минувшее. Исторический альманах. 5. Paris, 1988. С. 321.
[Закрыть]. Давая в статье «От полуправды к неправде» детальный критический разбор этой книги и сопоставляя «незаслуженные и неумеренные похвалы», которые воздавал ему Белый в 1923 г. в неопубликованном предисловии к «берлинской» редакции воспоминаний «Начало века», с теми характеристиками, которых он удостоился десять лет спустя, Ходасевич заключал: «Нынешняя брань поистине стоит былых похвал: столь же она неумеренна и незаслужена. По этой причине она меня и не огорчает, как похвалы не радовали: знаю, что истинное его отношение ко мне – не там и не здесь, потому что и там, и здесь – надсад, надрыв, самовзвинчивание»[901]901
Возрождение. 1938. № 4133, 27 мая. С. 9.
[Закрыть].
Действительно, подлинную картину взаимоотношений Ходасевича и Андрея Белого по мемуарам последнего уяснить невозможно; в заведомой предвзятости автора к персонажу убеждает, не требуя никаких дополнительных аргументов, предпринятая попытка литературного портрета: «Жалкий, зеленый, больной, с личиком трупика, с выражением зеленоглазой змеи, мне казался порою юнцом, убежавшим из склепа, где он познакомился уже с червем; вздев пенсне, расчесавши пробориком черные волосы, серый пиджак затянувши на гордую грудку, года удивлял нас уменьем кусать и себя и других» и т. д.[902]902
Белый Андрей. Между двух революций. М., 1990. С. 223.
[Закрыть] Этот резкий до оскорбительности шарж, возможно, имеет под собой лишь одно нравственное оправдание: в нем сконцентрированы определенные устойчивые черты облика поэта, подмеченные современниками («Дорогой зеленый друг», – обращалась в письмах к Ходасевичу Нина Петровская[903]903
См.: Из переписки Н. И. Петровской / Публикация Р. Л. Щербакова и Е. А. Муравьевой. – Минувшее. Исторический альманах. 14. М.; СПб., 1993. С. 372, 377, 380, 384.
[Закрыть]) и выделявшиеся им самим как непременные составляющие образа его лирического персонажа; признававший себя за «всезнающего, как змея», в зрелые годы («Перед зеркалом», 1924), Ходасевич и двадцатилетним юношей представал, в соответствии с определением Белого, «юнцом, убежавшим из склепа»:
Нет, молодость, ты мне была верна <…>
Ты тайной ночью в склеп меня водила
И ставила у темного окна.[904]904
Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 52 (Библиотека поэта. Большая серия). Далее ссылки на это издание приводятся в тексте указанием в скобках номера страницы. В комментариях Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека (с. 362) отмечено, что Белый пользовался образами этого стихотворения при создании портрета Ходасевича в «Между двух революций».
[Закрыть]
Цитированное стихотворение (1907) впервые увидело свет в составе первой книги стихов Ходасевича «Молодость», заглавие которой, по общему мнению и в соответствии с авторским замыслом, иронически контрастировало с ее содержанием. Валерий Брюсов, давая оценку сборника в статье «Дебютанты» (1908), отмечал преобладающий в нем «тон старческого бессилия»[905]905
Брюсов Валерий. Среди стихов. 1894–1924. Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 264.
[Закрыть]. Виктор Гофман выражал надежду на то, что Ходасевичу в будущем удастся избежать «печальной судьбы многих скороспелых вундеркиндов, с их старообразною „молодостью“»[906]906
Русская Мысль. 1908. № 7. Отд. III. С. 144.
[Закрыть]. Впрочем, лишенная специфически «юношеских» поэтических эмоций, «Молодость» Ходасевича все же выдавала возраст автора самой фактурой включенных в нее текстов, демонстрировавшей сугубую их зависимость от творчества признанных мастеров символистской школы. Тот же В. Гофман подмечал: «Как и обыкновенно в первых книгах начинающих поэтов, и у г. Ходасевича не обошлось без подражаний или, по крайней мере, бессознательного влияния полюбившихся образцов. Наиболее близкими поэту были, по-видимому, Блок („Кольца“) и Брюсов (напр., „Гадание“, „Все тропы проклятью преданы“)»[907]907
Там же. С. 143.
[Закрыть]. Гофман не называет среди «полюбившихся образцов» Андрея Белого, может быть, потому, что сам Ходасевич акцентировал эту связь: заключающее «Молодость» стихотворение – «Пролог неоконченной пьесы» (12 декабря 1907 г.), посвященный Андрею Белому. Утверждая в нем:
Жребий поэтов – бичи и распятья.
Каждый венчался терновым венцом
(с. 70), —
Ходасевич не просто формулирует свое творческое кредо, но соотносит его с тем опытом «подражания Христу», который утверждал Андрей Белый и в лирических исповедях:
и в «жизнетворческом» поведении.[909]909
Ср. свидетельство Н. Валентинова: «Однажды, придя ко мне, Белый стал около стены, прижал к ней крестом поднятые руки и почти со слезами стал жаловаться: „Я распятый, я на кресте. Всю жизнь от рождения я должен страдать. Страдания мои никто не знает“» (Валентинов Н. Два года с символистами. Stanford, California, 1969. С. 51). Достоверность этого эпизода косвенно подтверждается эпистолярным материалом; например, 7 августа 1906 г. Белый писал Д. В. Философову: «…я вот уже два года в положении человека, которого распинают, и не люди, а судьба» (Amherst College. Amherst Center for Russian Culture. USA). Тот же мотив – в стихотворении Белого «Вечный зов» (1903; «Золото в лазури». С. 18):
Проповедуя скорый конец,я предстал, словно новый Христос,возложивши терновый венец,разукрашенный пламенем роз. Тематические переклички между «Прологом неоконченной пьесы» и стихотворениями Белого отмечены в комментариях Джона Мальмстада и Роберта Хьюза в кн.: Ходасевич В. Собр. соч. / Под ред. Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. Т. 1. Ann Arbor: Ardis, 1983. С. 286–287.
[Закрыть]
Среди поэтических учителей Ходасевича Белый занимает одно из самых заметных мест. В ряде юношеских стихотворений, не включенных автором в «Молодость», слышны отзвуки как «аргонавтических» гимнов Белого к солнцу («Достижение», 1905. – С. 202–204), так и его цикла «Тоска о воле»[910]910
Альманах к-ва «Гриф». М., 1905. С. 9–22.
[Закрыть], воспевающего бегство из города на «вольный простор»:
Я не люблю вас, люди, люди,
Из серокаменных домов!
Вы не участвуете в чуде
Пророчества и вещих снов. <…>
Я вас покинул, люди, люди!
(«С простора», 1905. – С. 208).
Стихотворение «Осень» (1905), вошедшее в «Молодость», представляет собой вариацию поэтических мотивов «Золота в лазури» Белого[911]911
Параллель отмечена в примечаниях Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека (с. 363).
[Закрыть]; в стихотворении «Протянулись дни мои…» (1907. – С. 55–56) Ходасевич явно ориентируется на образные ряды «послелазурных» поэтических опытов Белого, позднее получивших окончательное оформление в «Пепле» («На распутьях, в кабаках // Утолял я голод волчий»), вплоть до конкретных реминисценций: образ паука («Слышу шелест лап паучьих») в сочетании с мотивом любовного страдания («Долго мука сердце плавила, // И какая злая боль!», «Дни мои текут без жалобы») восходит к стихотворению Белого «Калека», опубликованному в № 3 журнала «Золотое руно» за 1906 г.:
Бежишь, – а мне чего-то жаль.
Ушла, – а мне так больно, больно.
Нет – не умру. Нет – буду жить.
О, этот тонкий, пьяный запах.
Пусть надо мной, где блещет нить,
Звенит комар в паучьих лапах.[912]912
Белый Андрей. Стихотворения / Herausgegeben, eingeleitet und kommentiert von John E. Malmstad. Т. III. München, 1982. C. 133. В переработанной редакции и под заглавием «Паук» вошло в книгу Андрея Белого «Пепел» (СПб., 1909. С. 103–106).
[Закрыть]
Аналогичным образом стихотворение из «Молодости» «Вечер холодно-весенний…» (1907) эксплуатирует «железнодорожную» тематику («Насыпи, рельсы и шпалы, // Извивы железной дороги…», «Поезд, гремя и качаясь, // Обдает меня ветром и паром» – с. 65), уже освоенную Белым в стихотворении «На рельсах» (1904)[913]913
Впервые опубликовано в «Альманахе к-ва „Гриф“» (М., 1905. С. 18–19); в этом же издании состоялся поэтический дебют Ходасевича.
[Закрыть]. «…Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок <…>», – проницательно замечал о «Молодости» Ходасевича И. Ф. Анненский, попутно касаясь первой книги поэта в статье «О современном лиризме»[914]914
Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 381.
[Закрыть].
Линии связи между Ходасевичем и Белым в «Молодости» затрагивали, однако, не только сферу поэтической фразеологии и тематико-стилевой регистр. В 1921 г., задумав переиздать свой первый сборник, Ходасевич написал к нему предисловие, в котором разъяснял свои побудительные мотивы: «…это очень слабая книжка, и мила она мне не литературно, а биографически. Она связана с дорогими воспоминаниями. <…> Есть в ней отзвуки той поры, когда символизм еще не сказал последнего своего слова, когда для некоторых, особенно таких юных, каков был я, он еще не застыл в формах литературной школы, а был способом чувствовать, мыслить и, более того, – жить. <…> Вижу, что даже отдельные образы, строки, слова этих стихов имели когда-то особый, ныне затерянный смысл»[915]915
Ходасевич В. Собр. соч. Т. 1. С. 279.
[Закрыть]. В этих высказываниях – первый набросок той характеристики символизма как творческого метода, ставящего перед собой не только эстетические, но и «жизнетворческие» цели, которую позднее даст Ходасевич в очерке «Конец Ренаты», открывающем его мемуарную книгу «Некрополь» («Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. <…> Это был ряд попыток, порой истинно героических, – найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства»)[916]916
Ходасевич В. Ф. Некрополь. Воспоминания. Bruxelles, <1939>. С. 8.
[Закрыть]. «Конец Ренаты» продиктован многими из тех «дорогих воспоминаний», которые, в сознании зрелого Ходасевича, наполняют особым содержанием его молодость – и «Молодость». «Затерянный смысл» первой книги Ходасевича не в последнюю очередь связан с судьбами трех героев «Конца Ренаты» – Нины Петровской, Андрея Белого и Валерия Брюсова[917]917
Их взаимоотношения, помимо «Конца Ренаты» и двух других мемуарных очерков Ходасевича («Брюсов», «Андрей Белый»), входящих в «Некрополь», характеризуются в новейших работах: «Жизнь и смерть Нины Петровской» / Публикация Э. Гарэтто. – Минувшее. Исторический альманах. 8. Paris, 1989. С. 7–138 (с включением полного текста «Воспоминаний» Петровской); Гречишкин С. С., Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова «Огненный Ангел». – «Ново-Басманная, 19». М., 1990. С. 530–589; Минц З. Г. Граф Генрих фон Оттергейм и «московский ренессанс». Символист Андрей Белый в «Огненном Ангеле» Валерия Брюсова. – Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 215–240; Письма Андрея Белого к Н. И. Петровской / Публикация А. В. Лаврова. – Минувшее. Исторический альманах. 13. М.; СПб., 1993. С. 198–214; Grossman Joan Delaney. Valery Briusov and Nina Petrovskaia: Clashing Models of Life in Art. – Creating Life. The Aesthetic Utopia of Russian Modernism. Stanford, California, 1994. P. 122–150.
[Закрыть], а также с наблюдениями и переживаниями самого Ходасевича, входившего в ближайший круг «посвященных» в их любовную драму (скорее всего, именно эту роль Ходасевича-«конфидента» определенно подразумевает Белый в своем позднейшем злоречии: «…он умел поразить прямотою <…> кто мог подумать, что это – прием: войти в душу ко всякому; он и входил во все души, в них располагаясь с комфортом» <…>[918]918
Белый Андрей. Между двух революций. С. 223.
[Закрыть]).
Завершение первого сборника Ходасевича стихотворением, посвященным Андрею Белому, – знак тех близких, дружественно-доверительных отношений, которые установились между начинающим поэтом и уже маститым к тому времени писателем-символистом в 1907 г.[919]919
Подробнее см.: Хьюз Роберт. Белый и Ходасевич: к истории отношений. – Вестник Русского христианского движения. 1987. № 151. С. 150–151.
[Закрыть] Посредницей между ними нередко оказывалась Нина Петровская, связанная в ту пору с Ходасевичем узами теснейшей дружбы и постоянного общения: в Москве она жила в доме князя Н. Э. Голицына в Большом Николопесковском переулке, где снимал квартиру и Ходасевич, летом 1906 и 1907 г. навещала его в имении Лидино (близ Бологого); в дни разлуки с Ходасевичем Петровская сетовала на нехватку «наших бесед и обстановки „сумасшедшего дома“, которую мы создавали взаимной наличностью»[920]920
Письмо к В. Ф. Ходасевичу от 29 апреля 1907 г. – Минувшее. Исторический альманах. 14. С. 372–373.
[Закрыть]; в другом письме к Ходасевичу (от 11 мая 1907 г.) она замечала: «…меня не тешат контрасты, я ищу подобия. У нас с Вами есть какое-то печальное сходство»[921]921
Там же. С. 378.
[Закрыть]. В неотправленном письме к Петровской, датированном 24-м ноября 1911 г. (днем кончины его отца), Ходасевич признавался: «…знайте, что я люблю Вас больше, чем всех других людей вместе»[922]922
Там же. С. 391.
[Закрыть]. Отношение Петровской к нему никогда не проявлялось с такой же силой и было переменчивым (в частности, серьезное охлаждение приходится на весну 1908 г.)[923]923
Резкими высказываниями о Ходасевиче полны письма Петровской к Е. Л. Янтареву, относящиеся к этому времени: «Ну что Вам делать с этими хамами вроде Владьки. Это ведь будущий „барон“ из „Дна“ Горького. <…> Не написала ему ни строчки, и, вообще, моей дружбе с ним – конец» (Неаполь, 13/26 апреля 1908 г.); «…ах, как я ненавижу Владьку – узнала о нем еще подлости» (Флоренция, 18 апреля / 1 мая 1908 г.) (РГАЛИ, ф. 1714, оп. 3, ед. хр. 3).
[Закрыть], но, тем не менее, именно Ходасевич одно время был посвящен в самые интимные обстоятельства ее жизни и во все перипетии ее продолжавшегося романа с Брюсовым (а также знал и о характере ее взаимоотношений с Андреем Белым). Образы этих двух поэтов-символистов таятся в подтексте тех стихотворений из «Молодости», которые прямо или косвенно обращены к Нине Петровской.
Посвящение «Нине Петровской» предпослано только одному из стихотворений «Молодости» – «Sanctus amor» (с. 54–55), полемически соотносящемуся со стихотворениями Андрея Белого и Брюсова, одинаково озаглавленными («Предание»), отражающими отношения их авторов с Петровской и воспевающими, соответственно, идеально – «мистериальную», «святую любовь» (Белый: «И вот навеки иссечен // старинный лозунг: „Sanctus amor“»[924]924
Белый Андрей. Золото в лазури. С. 158.
[Закрыть]) и земную чувственную страсть (Брюсов)[925]925
«Предание» Брюсова (1906) было посвящено Андрею Белому и представляло собой полемические вариации на темы его одноименного стихотворения (см.: Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 3. М., 1974. С. 290–292). Брюсов прочел свое «Предание» (аттестовав его как «подражание» Белому) в 1906 г. на вечере у Ходасевича в присутствии Белого (см.: Ходасевич В. Ф. Некрополь. С. 69–70).
[Закрыть], а также с заглавием книги рассказов Петровской «Sanctus amor», готовившейся к печати в издательстве «Гриф» в 1907 г.[926]926
О подготовке к печати этой книги оповещала газета «Голос Москвы» 4 июля 1907 г. (см. примечания Р. Л. Щербакова и Е. А. Муравьевой в кн.: Минувшее. Исторический альманах. 14. С. 387–388).
[Закрыть] и вышедшей в свет в 1908 г. «Sanctus amor» Ходасевича представляет собой ироническую реплику, переводящую заданную тему, трактованную его предшественниками в соответствии с нормами «высокого» символистского стиля, в «низкий», бытовой план («Тебя целую в чаще слив, // Среди изрезанных скамеек»); аналогичным образом «минимализируется» пафос, пронизывавший «святую любовь» в интерпретации Белого и Брюсова, и отсекаются трансцендентные проекции:
Еще одно стихотворение, включенное в «Молодость», – «К портрету в черной рамке. Послание к ***» (с. 58) в беловом автографе имеет подзаголовок «Послание к Нине Петровской» (с. 364). С образом Петровской связаны, как минимум, еще два стихотворения первой книги Ходасевича – «Воспоминание» (30–31 октября 1907 г., Петербург), посвященное Сергею Ауслендеру (и отражающее, по всей видимости, один из начальных эпизодов романа Петровской и Ауслендера), и «Цветку Ивановой ночи» (23 июня 1907 г., Лидино. – С. 69–70): написанное, вероятно, в дни пребывания Петровской в Лидине и непосредственно приуроченное к дню Ивана Купалы, оно, безусловно, учитывает в подтексте ее рассказ «Цветок Ивановой ночи» (октябрь 1903)[928]928
Впервые опубликован в «Альманахе „Гриф“» (М., 1904); перепечатан в кн.: «Юлия, или Встречи под Новодевичьим». Московская романтическая повесть конца XIX – начала XX века. М., 1990. С. 222–225.
[Закрыть]. Характерно, что и в этом стихотворении уловима реминисценция из Белого – в строфе:
Но та же ночь, что сердце жмет
В неумолимых тяжких лапах,
Мне как святыню донесет
Твой несказанный, дальний запах —
рифмовка лапах: запах напоминает о цитированном выше «Калеке» Белого с рифмующимися строками «О, этот тонкий, пьяный запах»: «Звенит комар в паучьих лапах»; в плане этих соотнесений заключающие стихотворение Ходасевича строки «Я брошу в озеро венок, // И как он медленно потонет!» отсылают опять же к обоим «Преданиям» (у Белого: «И ей надел поверх чела // из бледных ландышей венок он»; у Брюсова: «И тихо снял с ее чела // Из белых ландышей венок он»[929]929
Белый Андрей. Золото в лазури. С. 156; Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 3. С. 290. Параллель отмечена в комментариях Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека (с. 366). Согласно правдоподобному предположению Р. Л. Щербакова и Е. А Муравьевой (Минувшее. Исторический альманах. 14. С. 386), с образом Петровской и ее приездом в Лидино связано стихотворение Ходасевича «Одинокая» (25 июня 1907 г. – С. 225), в «Молодость» не вошедшее и при жизни автора не публиковавшееся. В «Одинокой» также обнаруживается подтекст, указывающий на Белого – обыгрыванием заглавия его первой поэтической книги: «Я отгорожена ширмой, // Не золотой, не лазурной»; ср. фразу из статьи Ходасевича «Девицы в платьях» (1908): «Андрей Белый подарил нас <…> солнечностью в лазурности» (Ходасевич В. Собр. соч. Т. 2. Ann Arbor: Ardis, 1990. С. 43).
[Закрыть]). Стихотворения из «Молодости», указывающие на Петровскую, включают, таким образом, и указания на Белого; аналогичная ситуация – в посвященном Белому «Прологе неоконченной пьесы». Если разгадывать «затерянный смысл» этого стихотворения в плане биографических аллюзий, то строки «Будьте покойны! – все тихо свершится. // Не уходите! – не будет стрельбы» прочитываются совершенно однозначно; Ходасевич намекает на скандальный эксцесс (позднее описанный и в его мемуарах, и в мемуарах Белого), случившийся 14 апреля 1907 г. в Политехническом музее на лекции Белого: в антракте Петровская пыталась выстрелить из револьвера в Брюсова, но револьвер дал осечку (согласно воспоминаниям Ходасевича, жертвой покушения должен был стать Белый, что согласуется с интерпретацией события в «Начале века»: «Н *** появилась под кафедрою с револьвериком в муфте; пришла ей фантазия, иль рецидив, в меня выстрелить; но, побежденная лекцией, вдруг свой гнев обернула на… Брюсова (?!) <…>»)[930]930
Белый Андрей. Начало века. М., 1990. С. 315. Ср.: Ходасевич В. Ф. Некрополь. С. 19; Гречишкин С. С., Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова «Огненный Ангел». С. 582–583.
[Закрыть].
Поэтические реминисценции и биографические намеки, пронизывающие «Молодость», безусловно, опознавались Белым со всей отчетливостью; не исключено, что он улавливал в стихотворениях этой книги и другие актуальные «жизненные» подтексты, скрытые от взгляда «непосвященных» и отражавшие опыт его общения с Петровской, Брюсовым и Ходасевичем. Но «Молодость» должна была обратить на себя заинтересованное и сочувственное внимание Белого не только в силу этих обстоятельств – не только благодаря содержавшейся в ней «тайнописи». Доминирующие в книге Ходасевича лирические эмоции, звучащий во многих стихотворениях мотив утраты возлюбленной, отражающий личную драму (разрыв в 1907 г. с женой, ушедшей к С. К. Маковскому), были Белому, который только что пережил тяжелейшую и мучительную историю взаимоотношений с Л. Д. Блок, отвергшей его любовные притязания, понятны и предельно близки. Формируя в 1908 г. свою книгу «Пепел», он, разумеется, не мог не заметить «пепельной» тональности поэзии Ходасевича, сказывающейся уже в первой строке первого стихотворения «Молодости» – «В моей стране»: «Мои поля сыпучий пепел кроет» (с. 51); не мог не распознать сходства той тусклой поэтической палитры, которая стала преобладать в его собственных стихах («Какие скудные, безогненные зори!»)[931]931
Белый Андрей. Урна. Стихотворения. М., 1909. С. 52 («Ночь», 1907).
[Закрыть], с атрибутами «мертвенной страны» Ходасевича, заявленными в том же стихотворении-вступлении с программной отчетливостью:
В моей стране – ни зим, ни лет, ни весен,
Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей.
Там круглый год владычествует осень,
Там – серый свет бессолнечных лучей.
(С. 51)
«Молодость» вышла в свет в конце февраля или начале марта 1908 г.; надпись автора на экземпляре, преподнесенном Белому, гласит: «Дорогому и многоуважаемому Борису Николаевичу Бугаеву с глубокой любовью и благодарностью. Владислав Ходасевич. Весна 908» (С. 367). В том же году Белый написал два стихотворения, посвященных Ходасевичу, – «Сантиментальный романс» («1908 г. Апрель. Москва») и «Старинный дом» («1908 г. Август. Суйда»)[932]932
Датировки приведены в кн.: Белый Андрей. Стихотворения. Берлин; Пб.; М., 1923. С. 191, 194.
[Закрыть]; с посвящением Ходасевичу «Старинный дом» вошел в «Пепел», а «Сантиментальный романс» – в «Урну»[933]933
Белый Андрей. Пепел. СПб., 1909. С. 119–122; Белый Андрей. Урна. С. 49–51.
[Закрыть]. Готовя позднейшие издания своих стихотворений, Белый, как правило, снимал многочисленные посвящения, предпосланные текстам в «Золоте в лазури», «Пепле» и «Урне»; свою установку он разъяснял в письме к Иванову-Разумнику от 19 июня / 2 июля 1914 г.: «Посвящение имеет цену, если оно есть действительно посвящение, а не просто визитная карточка; посвящения „визитные карточки“ я уничтожил»[934]934
РГАЛИ, ф. 1782, оп. 1, ед. хр. 5.
[Закрыть]. Адресованность «Старинного дома» и «Сантиментального романса» Ходасевичу явно не расценивалась Белым как жест литературного этикета и «визитная карточка». Оба посвящения были сохранены в берлинском издании «Стихотворений» 1923 года; более того: «Старинный дом» и «Сантиментальный романс» были помещены в этом издании одно за другим; в разделе «Прежде и теперь», в который вошли оба стихотворения, образовался как бы особый «ходасевичский» микроцикл. Разумеется, в таком решении Белого по-своему отразились чрезвычайно близкие отношения, связывавшие его с Ходасевичем во время жизни в Берлине, но это обстоятельство не умаляет тех смыслов, которые подразумевались автором в 1908 г., когда он решил сочетать два своих новых стихотворения с именем младшего соратника по символистскому движению.
