Текст книги "Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро"

Автор книги: Сергей Фомичев

Соавторы: Вячеслав Иванов,Ольга Муравьева,Юрий Левин,Михаил Строганов,Андрей Зорин,Александр Лавров,Алексей Песков,Илья Серман,Ирина Чистова,Л. Лейтон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Март, начало месяца. Казань. Баратынский – И. В. Киреевскому: «<…> Читал ли ты 8-ю главу Онегина, и что ты думаешь о ней и вообще об Онегине, конченном теперь Пушкиным? В разные времена я думал о нем разное. Иногда мне Онегин казался лучшим произведением Пушкина, иногда напротив. Ежели б все, что есть в Онегине, было собственностию Пушкина, то, без сомнения, он ручался бы за гений писателя. Но форма принадлежит Байрону, тон тоже. Множество поэтических подробностей заимствовано у того и у другого. Пушкину принадлежат в Онегине характеры его героев и местные описания России. Характеры его бледны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен. Местные описания прекрасны, но только там, где чистая пластика. Нет ничего такого, что бы решительно характеризовало наш русский быт. Вообще это произведение носит на себе печать первого опыта, хотя опыта человека с большим дарованием. Оно блестящее; но почти все ученическое, потому что почти все подражательное. Так пишут обыкновенно в первой молодости из любви к поэтическим формам, более, нежели из настоящей потребности выражаться. Вот тебе теперешнее мое мнение об Онегине. Поверяю его тебе за тайну и надеюсь, что оно останется между нами, ибо мне весьма некстати строго критиковать Пушкина. От тебя же утаить настоящий мой образ мыслей мне совестно <…>» (Б, с. 237). Ср.: 1827, ноябрь, 25.

Апрель – май. Казань. Баратынский – И. В. Киреевскому: «<…> О трагедии Хомякова < „Дмитрий Самозванец“ > пишет из Петербурга брат <И. А. Баратынский>, которому Хомяков ее читал, что она далеко превосходит „Бориса <Годунова>“ Пушкина, но не говорит ничего такого, почему можно бы составить себе о ней понятие. Надеюсь в этом на тебя» <…> (Б, с. 241; мнение Баратынского после чтения трагедии Хомякова неизвестно).

Июнь. Казань. Баратынский – И. В. Киреевскому: «<…> Я прочитал здесь „Царя Салтана“. Это совершенно русская сказка, и в этом, мне кажется, ее недостаток. Что за поэзия слово в слово привести в рифмы Еруслана Лазаревича или Жар-птицу? И что это прибавляет к литературному нашему богатству? Оставим материалы народной поэзии в их первобытном виде или соберем их в одно полное целое, которое столько бы их превосходило, сколько хорошая история превосходит современные записки. Материалы поэтические иначе нельзя собрать в одно целое, как через поэтический вымысел, соответственный их духу, и по возможности все их обнимающий. Этого далеко нет у Пушкина. Его сказка равна достоинством одной из наших старых сказок, и только. Можно даже сказать, что между ними она не лучшая. Как далеко от этого подражания русским сказкам до подражания русским песням Дельвига! Одним словом, меня сказка Пушкина вовсе не удовлетворила <…>» (Б, с. 245).

Июль. Баратынский возвращается в Москву из Казани и вторую половину лета живет преимущественно в Мураново. (Датируется по письму Баратынского к И. В. Киреевскому от середины июня 1832 г., где сообщено об отъезде 19 июня из Казани в Тамбов – см. Б, с. 245, и по письму Баратынского к Вяземскому с сообщением о том, что «не доезжая до тамбовской деревни», он повернул в Москву – см. Б, с. 195, это письмо обычно ошибочно датируется 1830 годом.)

Сентябрь, 21. Пушкин приезжает в Москву (до начала октября). При встречах с Баратынским Пушкин обещает ему поговорить по возвращении в Петербург с А. Ф. Смирдиным об издании нового собрания стихотворений Баратынского (см. 1832, декабрь, 2).

Сентябрь, между 28 и 30. Москва. Пушкин – жене: «<…> Кто тебе говорит, что я у Баратынского не бываю? Я и сегодня провожу у него вечер, и вчера был у него. Мы всякой день видимся <…>» (Ак., т. XV, с. 37). Видимо, Н. Н. Пушкина полагала, что размеренный семейный быт Баратынского благотворно воздействует на Пушкина (о распорядке жизни Баратынских см. в письме С. Л. Пушкина к О. С. Пушкиной от 16.3.1833: «Видим Баратынских в Москве очень часто; не зная бессонных ночей на балах и раутах, Баратынские ведут жизнь самую простую: встают в семь часов утра во всякое время года, обедают в полдень, отходят ко сну в 9 часов вечера и никогда не выступают из этой рамки, что не мешает им быть всем довольными, спокойными, – следовательно, счастливыми» – Б, с. 426).

Декабрь, 2. Петербург. Пушкин – Нащокину в Москву: «<…> Скажи Баратынскому, что Смирдин в Москве и что я говорил с ним о издании полных Стихотворений Евг. Баратынского. Я говорил о 8, и о 10 тыс<я-чах>, а Смирдин боялся, что Бар<атынский> не согласится; следственно, Бар<атынский> может с ним сделаться. Пускай он попробует <…>» (Ак., т. XV, с. 37). Далее см. 1832, декабрь, середина – вторая половина месяца.

Декабрь, середина – вторая половина месяца. Москва. Баратынский – Вяземскому в Петербург: «<…> Д. Давыдов прислал мне начало вашего послания к нему <„К старому гусару“> <…> Он думает недели на две прискакать в Москву. Не решитесь ли и вы последовать его примеру и пригласить с собою Пушкина? Тогда слово будет делом, тогда Будут дружеской артели Все ребята налицо <цитата из упомянутого послания Вяземского> <…>. Я продал Смирдину полное собрание моих стихотворений» (Б, с. 246–247; права на издание были, видимо, перепроданы в 1833 г. московскому книгоиздателю А. С. Ширяеву; 2 тома «Стихотворений Е. Баратынского» вышли в 1835 г.).

1833.

Февраль, 3. Москва. Баратынский – Вяземскому в Петербург: «Наша московская литературная братия <И. В. Киреевский, Языков, Чаадаев и др.> задумала издать альманах к светлому празднику <издание не состоя – лось>, и мне препоручено, любезный князь, просить вашего содействия <…>. Попросите Пушкина нас не оставить и дать хоть безделицу в знак товарищества. Вероятно, у вас бывает Гоголь, автор „Вечеров на Диканьке“, и наверное он часто видится с Пушкиным. У него много в запасе. <…> Прошу Вас поклониться от меня Пушкину. Я ему очень благодарен за участие, которое он принял в продаже полного собрания моих стихотворений <см. 1832, декабрь, 2; декабрь, середина – вторая половинах Я ему обязан тем, что продал его за семь тысяч вместо пяти <…>» (Б, с. 247–248). См. далее март, 7.

Март, 7. Цензурное разрешение на издание «Стихотворений Евгения Баратынского» (вышли в 1835 г.).

Май, 17. Баратынский уезжает из Москвы в Мару, оттуда в августе – в Казань.

Сентябрь, 5–8. Пушкин проездом из Москвы в Оренбург останавливается в Казани. Встреча с Баратынским. Баратынский откладывает на день свой отъезд в Каймары (имение его тестя под Казанью); знакомит Пушкина с семейством Фуксов (А. А. Фукс. А. С. Пушкин в Казани: «Баратынский вошел ко мне в комнату с таким веселым лицом, что мне стало даже досадно. <…> он <…> обрадовал меня новостью о приезде в Казань Александра Сергеевича Пушкина» – ПВ, т. 2, с. 217; Пушкин – жене о стихотворении Баратынского, записанном в альбом А. А. Фукс: «Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил ся красоту и гений» – Письмо от 12.9.1833, Ак., т. XV, с. 80). См.: Загвозкина В. Г. Е. А. Боратынский и Казань. Казань, 1985, с. 96–100; Абрамович С. Л. Пушкин в 1833 году. Хроника. – М., 1994, с. 334, 340–342, 352.

Сентябрь, 7. Баратынский уезжает из Казани в Каймары.

Сентябрь, 8. Пушкин утром уезжает из Казани в Симбирск. На основании его слов в письме к жене от 8 сентября («Здесь Баратынский. – Вот он ко мне входит» – Ак., т. XV, с. 79) считается, что Баратынский к утру 8-го уже вернулся из Каймар и провожал Пушкина, что сомнительно.

Ноябрь, 28. Мара. Баратынский – И В. Киреевскому: «<…>Сделай одолжение: узнай деревенский и городской адрес Пушкина; мне нужно к нему писать. Нарочно для этого распечатываю письмо» (Б, с. 250, письмо Баратынского Пушкину неизвестно).

1834–1835.

Сведений о контактах Пушкина и Баратынского нет.

1836.

Январь – март. Петербург. Пушкин хлопочет о материалах для № 1 «Современника» (вышел в апреле).

Март, 2. Москва. Д. В. Давыдов – Пушкину об участии московских поэтов в пушкинском «Современнике»: «<…> Баратынский хочет пристать к нам, это не худо <…>» (Ак., т. XVI, с. 472).

Май, первая половина. Пушкин в Москве.

Май, 14 и 16. Москва. Пушкин – жене: «<…> С литературой московской кокетничаю как умею, но Наблюдатели меня не жалуют. Любит меня один Нащокин <…>. Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре <…>. Баратынский однако ж очень мил. Но мы как-то холодны друг ко другу <…>» (Ак., т. XVI, с. 116).

Ноябрь, 11. Петербург. Цензурное разрешение 4 тома «Современника», где напечатано послание Баратынского «К князю Петру Андреевичу Вяземскому».

1837.

Январь, 29. Петербург. Пушкин умер.

Февраль, 5, Москва. Баратынский – Вяземскому: «Пишу к вам под громовым впечатлением, произведенным во мне, и не только во мне одном, ужасною вестию о погибели Пушкина. Как русский, как товарищ, как семьянин скорблю и негодую. Мы лишились таланта первостепенного, может быть, еще не достигшего своего полного развития, который совершил бы непредвиденное, если б разрешились сети, расставленные ему обстоятельствами, если б в последней, отчаянной его схватке с ними судьба преклонила весы свои в его пользу. Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением беспрестанно себя спрашиваю: зачем это так, а не иначе? Естественно ли, чтобы великий человек, в зрелых летах, погиб на поединке, как неосторожный мальчик? Сколько тут вины его собственной, чужой, несчастного предопределения? В какой внезапной неблагосклонности к возникающему голосу России Провидение отвело око свое от поэта, давно составлявшего ее славу и еще бывшего (что бы ни говорили злоба и зависть) ее великою надеждой? <…>» (Б, с. 257–258).

Март, 13. Петербург. Жуковский посылает в Москву три посмертные маски Пушкина: для отца – С. Л. Пушкина, а также для Нащокина и Баратынского; Нащокину и Баратынскому отправлены их письма разных лет, адресовавшиеся к Пушкину (Б, с. 430).

1840.

Февраль, начало месяца. Баратынский в Петербурге; в один из дней у Жуковского просматривает неопубликованные произведения Пушкина: «Есть красоты удивительной, вовсе новых духом и формою. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною! Он только что созревал. Что мы сделали, Россияне, и кого погребли! – слова Феофана на погребение Петра Великого. У меня несколько раз навертывались слезы художнического энтузиазма и горького сожаления <…>» (Б, с. 270).

* * *

Отношения Пушкина и Баратынского, как известно, омрачены посмертной клеветой. В 1899 г. вышел «Татевский сборник С. А. Рачинского» с 52 письмами Баратынского к И. В. Киреевскому; два письма, содержавшие критические отзывы о «Евгении Онегине» и «Царе Салтане» (см. в нашей сводке: 1832, март, начало месяца; 1832, июнь), послужили предлогом для заметок И. Л. Щеглова (Леонтьева) о тайном недоброжелательстве Баратынского к Пушкину и о Баратынском – прототипе Сальери в пушкинской трагедии. Догадки Щеглова, опубликованные летом 1900 г., тотчас были поддержаны В. В. Розановым[505]505
  См.: Щеглов И. Л. Нескромные догадки. – Торгово-промышленная газета. 1900. № 28, Приложение; Сомнительный друг. – Там же. № 40, Приложение. Перепечатано в книге И. Л. Щеглова «Новое о Пушкине» (СПб., 1902); Розанов В. В. Кое-что новое о Пушкине. – Новое время. 1900. № 8763, 21 июля. С. 2. Недавно републиковано без комментариев в изд.: Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX вв. М., 1990. С. 182–191.


[Закрыть], а вскоре В. Я. Брюсов опроверг их фактами[506]506
  См.: Брюсов В. Я. Баратынский и Сальери. – Русский архив. 1900. № 8. С. 527–545; Пушкин и Баратынский. – Там же. 1901. № 1. С. 158–164; Старое о г-не Щеглове. – Там же. 1901. № 12. С. 574–579.


[Закрыть]. Он и все обращавшиеся впоследствии к этому казусу (М. Л. Гофман, Г. Мейер, Г. Хетсо[507]507
  См.: Гофман М. Боратынский о Пушкине. – Пушкин и его современники. Вып. XVI. СПб., 1913. С. 143–160; Клевета на Боратынского. – Благонамеренный. Кн. I. Брюссель, 1926. С. 73–81; Мейер Г. Баратынский и Пушкин. (Вокруг старого спора). – Возрождение. 1956. С. 104–113; Хетсо Г. Евгений Баратынский. Жизнь и творчество. Осло, 1873. С. 180–186.


[Закрыть]) вполне доказали вздорность подозрений на Баратынского, и не было бы нужды вспоминать их, если бы дело заключалось только в самобытных умозаключениях двух писателей, игнорировавших или просто не знавших факты, уже известные историкам литературы к 1900 году. Однако слух о зависти Баратынского возник задолго до того, как к нему приложили руку Щеглов и Розанов, – видимо, еще при жизни Пушкина и Баратынского.

Мы располагаем единственным прямым свидетельством об этом слухе – записью П. И. Бартенева, сделанной в 1851 г. со слов П. В. Нащокина: «Баратынский не был с ним искренен, завидовал ему, радовался клевете на него, думал ставить себя выше его глубокомыслием, чего Пушкин в простоте и высоте своей не замечал» (Бартенев, с. 345; запись впервые опубликована в 1925 г.[508]508
  Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851–1866 гг. / Текст подготовил М. А. Цявловкий. М., 1925. С. 28.


[Закрыть]; на полях против слов Нащокина рукою С. А. Соболевского, знакомившегося с рукописью Бартенева, написано: «Это сущая клевета».

Об отношениях Баратынского и Нащокина мы знаем немного. Вероятно, они познакомились еще в 1819 г. в Петербурге, когда оба принадлежали к одному дружескому кругу (см. 1819, Петербург), затем возобновили знакомство в Москве – в конце 1825 или в 1826 г., когда Баратынский сделался, как и Нащокин, московским жителем. Безусловно, во второй половине 1820-х – начале 1830-х гг. они оказывались за одним столом во время приездов в Москву Пушкина. Об их визитах друг к другу ничего не известно. Вероятно, для многих в Москве было очевидным сходство ситуаций в «Наложнице» Баратынского и в жизни Нащокина (в 1829–33 гг. он жил с цыганкой Ольгой Солдатовой; об этом сходстве см. в письме Пушкина к жене 22.9.1832: «Приехав в Москву, поскакал отыскивать Нащокина, нашел его <…> уже спокойнее в сношениях со своею Сарою» – Ак., т. XV, с. 30; здесь именем героини Баратынского названа Солдатова; кроме общего сходства ситуаций, в издании «Наложницы» 1831 г. имелись строки, прямо применимые к Нащокину: «И заживешь ты госпожой, // Как с Фимкой Павел Удальской»), Независимо от их личных отношений между собой в глазах петербургского литературного окружения Пушкина именно Баратынский и Нащокин были ближайшими пушкинскими друзьями в Москве – только им были посланы посмертные маски Пушкина (1837, март, 13).

Об отношениях Нащокина и Пушкина известно несравненно больше[509]509
  См. Раевский А. Н. Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин. Л., 1976; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2-е изд. Л., 1989. С. 287.


[Закрыть]. Нащокин был самым откровенным другом Пушкина в 1830-е гг. и вполне сознавал это. «Он уверен, что такой близости Пушкин не имел более ни с кем, уверен также, что ни тогда, ни теперь не понимают и не понимали, до какой степени была высока душа у Пушкина» (Бартенев, с. 351). С этой точки зрения короткость Пушкина с Нащокиным могла оказаться залогом неприязни Пушкина к тем, кто считался в обществе его друзьями, и наоборот, залогом их тайной неприязни к Пушкину. Отсюда такие, например, реплики Нащокина: «Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно; он видел в нем человека безнравственного. <…> Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину. <…> Поэта Державина Пушкин не любил, как человека, точно так, как не уважал нравственных достоинств в Крылове» (Бартенев, с. 345, 360, 363). В контексте таких высказываний дурное мнение о Баратынском не исключение.

Вряд ли, однако, это мнение выражает только личное нерасположение Нащокина к Баратынскому. Скорее всего, сплетни вокруг Пушкина и Баратынского возникли независимо от Нащокина еще на рубеже 1820–1830-х гг. в Москве и опирались на целый комплекс амбиций и обид московских знакомых обоих поэтов. Выделим из этого комплекса несколько наиболее существенных моментов:

1. Разрыв Баратынского, Вяземского и Пушкина с «Московским телеграфом», перешедший со стороны Баратынского и Вяземского в открытую литературную вражду с Н. А. Полевым (1829, июнь, 28). См. обмен эпиграммами и пародиями между Баратынским и Полевым в конце 1829 – первой половине 1830 г. Баратынский: «В восторженном невежестве своем…» (СЦ на 1830 г., с. 7); «Он вам знаком. Скажите, кстати…» (ЛГ, 1830, 5 июня, с. 258); «Писачка в Фебов двор явился…» (ЛГ, 1830, 10 июня, с. 264).Полевой. «Шалун, Гораций наших лет…» (МТ, 1830, № 1, с. 95); «Зачем мою хорошенькую музу…» (НЖ, 1830, № 2, с. 32); «Разуверение. (Элегия)» («Она прошла, былая радость…») (НЖ, 1830, № 3, с. 48–50); «Когда тебя свистком своим лихим…» (НЖ, 1830, № 4, с. 66); «Пришел поэт и пущен на Парнас…» (НЖ, 1830, № 13, с. 228–229).

2. Несбывшиеся надежды писателей «Московского вестника» (прежде всего – М. П. Погодина и С. П. Шевырева) на тесные литературные контакты и дружеские отношения с Пушкиным (Погодин, Дневниковая запись, 17.2.1831: «У Пушкина, верно, ныне холостой обед, а он не позвал меня. Досадно». – ПВ, т. 2, с. 22) и их холодно-сдержанное отношение к Баратынскому (см., например, слова Погодина о том, что к Баратынскому у него «не лежит сердце» – ПВ, т. 2, с. 21; см. также резкие слова Н. М. Рожалина о Баратынском в письме к А. П. Елагиной 14.3.1829 – Б, с. 418).

3. Одинаково скептическое мнение о дарованиях Баратынского как братьев Полевых (после разрыва 1829 года), так и Погодина – Шевырева (всегда): Н. А. Полевой. Рецензия на «Наложницу»: «Баратынский <…> дарит нас „Наложницею“, в которой ни основная мысль, ни подробности, ни даже стихи не удовлетворяют самого снисходительного критика <…> стихи в „Наложнице“ тяжелы, неуклюжи, писаны так небрежно, что погрешности их непростительны едва начинающему писать» (МТ, 1831, № 6, с. 238–239, 241); К. А. Полевой. «Записки»: «Баратынский – поэт, <…> писавший не по вдохновению, а вследствие выводов ума <…>. В нем не было ни поэтического огня, ни оригинальности, ни национальности» (Полевой, с. 214). М. П. Погодин – С. П. Шевыреву, 20.11.1830: «Баратынский написал повесть в 8 песнях „Цыганку“. Нет, это не поэзия, и далеко кулику до Петрова дня» (Б, с. 419). Шевырев: см. 1828, январь, 9.

4. Недоумение как Полевых, так и Погодина – Шевырева высокими пушкинскими оценками поэзии Баратынского и тем дружеским расположением к Баратынскому, которые неизменно демонстрировал Пушкин, иногда сознательно в противовес мнениям его критиков (см. реакцию Пушкина на резкий отзыв Шевырева о Баратынском: 1828, февраль, 19). Недоумение было тем болезненнее, чем менее внимания уделял Пушкин своим младшим московским знакомым (продолжение дневниковой записи Погодина от 17.2.1831: – о «холостом обеде» у Пушкина накануне его свадьбы: «<…> не позвал меня. Досадно. – Заезжал и пожелал добра. – Там Баратынский и Вяземский толкуют о нравственной пользе» – ПВ, т. 2, с. 22). – Непонимание пушкинской позиции рождало сплетню, острие которой было направлено против Пушкина (К. Полевой. «Записки»: «Баратынский <…> отчасти <…> обязан поэтическою славою своею Пушкину, который всегда и постоянно говорил и писал, что Баратынский чудесный поэт, которого не умеют ценить. <…> Говорили, что он превозносил Дельвига и Баратынского, чтобы тем больше возвысить свой гений, потому что если они были необыкновенные поэты, то что же сказать о Пушкине?» – Полевой, с. 214).

5. Критические отзывы Баратынского о Пушкине. Нам известны лишь два таких отзыва – уже упоминавшиеся: о «Евгении Онегине» и о «Царе Салтане». Можно, конечно, предположить, что благодаря И. В. Киреевскому эти реплики стали известны кому-то из недоброжелателей Баратынского. Но Киреевский был благородным человеком и вряд ли стал доверять секретное мнение своего друга – кому-то, чье придирчивое отношение к Баратынскому было ему известно. Скорее всего, критические замечания о произведениях Пушкина позволял сам Баратынский еще в 1826–29 гг. – в пору своих более-менее тесных литературных контактов с Полевыми и с Погодиным – Шевыревым. Об этом не сохранилось ясных свидетельств, кроме слов К. Полевого: «Когда приехал в Москву Пушкин <1826>, и начали появляться одно за другим сочинения его <…>, поговорить было о чем, и Баратынский судил об этих явлениях с удивительною верностию, с любовью, но строго и основательно <…>. Он не был фанатиком ничьим, ни даже самого Пушкина, несмотря на дружбу свою с ним и на похвалы, какими тот всегда осыпал его» (Полевой, с. 214).

Последняя фраза усиливает московское недоумение насчет отношений Пушкина и Баратынского. Получается, что один другого неизменно возносит, а другой, хота бы и «с удивительною верностью», но тем не менее – судит первого «строго». Достаточно небольшой перестановки акцентов, чтобы недоумение превратилось в слух о тайной зависти. – Если же сопоставить упоминание о «строгости» суда Баратынского с тем впечатлением, которое на Баратынского произвели в 1840 г. показанные ему Жуковским неопубликованные произведения Пушкина 1830-х гг. («Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною <…>» – см.: 1840, февраль, начало месяца), – можно догадываться, что именно более всего не удовлетворяло Баратынского во многих опубликованных произведениях Пушкина: отсутствие «силы и глубины» – «философии» (см. о «философской» установке Баратынского в его письме к Пушкину: 1825, декабрь, после 7). Достаточно еще одной перестановки акцентов, чтобы слух о недоброжелательстве Баратынского к Пушкину дополнился уточняющим штрихом: «<…>думал ставить себя выше его глубокомыслием».

Мы не знаем, кто и когда первым переставил акценты. Известно лишь, когда и благодаря кому слух был письменно зафиксирован – в 1851 г., благодаря П. В. Нащокину.

* * *

Конечно, Баратынский не был столь же близким, как Нащокин, – задушевным и домашним другом Пушкина, и его отношения с Пушкиным развивались совсем иначе.

Они познакомились в Петербурге, когда в течение года жили неподалеку друг от друга (1818, ноябрь – декабрь – 1819, январь). Баратынский бывал у Пушкина (об одном посещении известно: 1819, февраль, между 12 и 28); Пушкин бывал на квартире Баратынского и Дельвига (1819; август – сентябрь – до конца года); отголоски этих посещений находим в строках «Пиров», обращенных к Пушкину и Дельвигу. После перевода Баратынского из гвардии в армию и выезда в Финляндию (1820, январь, около 10) и последовавшей затем высылки из Петербурга Пушкина (1820, май, 6 или 9) они не переписывались, но периодически справлялись друг о друге.

Их отношения определялись не столько личными человеческими симпатиями, сколько ощущением своей принадлежности к одному дружескому кругу и сознанием параллелизма своих судеб поэтов-изгнанников. Отсюда частые упоминания друг о друге и обращения друг к другу в произведениях 1820–26 гг. Пушкин. «Баратынскому. Из Бессарабии» (1821, март – апрель); «Ему же» (1822, январь – февраль); «Что-то грезит Баратынский…» (1820–1826); «Алексееву» (1821, сентябрь – декабрь); XXX строфа III главы «Евгения Онегина» («Певец пиров и грусти томной…») (1824, май, до 20; сентябрь, между 5 и 26); III строфа V главы «Евгения Онегина»: упоминание зимнего пейзажа в «Эде» (1826, январь, 4); эпиграмма «Стих каждый в повести твоей…» (1826, февраль, 20-е числа – март, первая половина); Баратынский. «Пиры»: несколько строк, обращенных к Пушкину (1820, декабрь, 13); «Богдановичу»: строки 81–89 (1824, июнь, 15); предисловие к «Эде» (1826, февраль, 1).

Прямое общение Пушкина и Баратынского возобновилось в начале декабря 1825 г., после того как Пушкин написал из Михайловского к Баратынскому в Москву (1825, ноябрь, конец месяца – декабрь, первые числа). После возвращения Пушкина из Михайловской ссылки (1826, сентябрь, 8) до его женитьбы (1831, февраль, 18) – период самого интенсивного их общения, поддерживавшегося преимущественно во время приездов Пушкина в Москву (1826, сентябрь, 8 – ноябрь, 1; декабрь, 19 – 1827, май, 19, 1828, декабрь, 6 – 1829, январь, 5–7; 1829, март – апрель; 1830, март, 11 – июль; август, 14 – сентябрь, 1–2, декабрь, 5 —1831, май, 15; 1832, сентябрь, 21 октябрь, начало месяца; 1836, май, первая половина). Лишь трижды Баратынский и Пушкин не виделись в Москве: в конце сентября – начале октября 1829, когда Баратынский с семейством уехал из Москвы в родительское имение под Тамбов – Мару, а Пушкин проезжал Москву на пути из Грузии; в августе и в ноябре 1833 г., когда Пушкин был проездом через Москву по пути в Оренбург и обратно (однако в 1833 г. они встретились в Казани 5 сентября).

Регулярной переписки между ними не было. Сохранилось всего 3 письма Баратынского к Пушкину (1825, декабрь, после 7; 1826, январь, 7–20, 1828, февраль, до 23); письма Пушкина утрачены.

Важными факторами, скреплявшими их дружескую связь во второй половине 1820-х гг. были их отношения с Дельвигом и Вяземским (характерное признание Баратынского в письме к Вяземскому от 18.3–1.4.1829: «Пушкин здесь <…>. Как-то из нас двух ничего не выходит, как из двух мафематических линий. Необходима третья, чтобы составить какую-нибудь фигуру, и вы были ею» (Б, с. 180). Невозможно сказать, за отсутствием сведений, каково было самоощущение Пушкина при общении с Баратынским, но ясно, что Баратынскому, малоподатливому на дружескую непринужденность, не всегда было легко в диалоге с Пушкиным (см. в его письме —1825, декабрь, после 7: «<…> пишу к тебе с тем затруднением, с которым обыкновенно пишут к старшим» – Б, с. 163). Они не сходились до степени той душевной откровенности, какая была, например, у Баратынского с Дельвигом, с И. В. Киреевским, с Н. В. Путятой, а у Пушкина – с Нащокиным. Их отношения продолжали строиться, главным образом, на взаимном литературном сочувствовании и сознании своей принадлежности к одной литературной плеяде. Отсюда – совместные литературные предприятия и замыслы во второй половине 1820-х – начале 1830-х гг.: сотрудничество с Н. А. Полевым и затем разрыв с ним; издание под одной обложкой «Графа Нулина» и «Бала» (1828, декабрь, середина месяца), взаимодополняющие эпиграммы на В. И. Панаева (1827, начало года), М. Н. Муравьева (1827, март, начало месяца), М. Т. Каченовского (1829, март, 27), Ф. В. Булгарина (1831, январь, до 20), совместные эпиграммы на П. И. Шаликова и Булгарина (1827, май, 15, 16); замысел совместного периодического издания (1830, декабрь); хлопоты Пушкина об издании Смирдиным собрания стихотворений Баратынского (1832, сентябрь, 21; декабрь, 2; 1833, февраль, 3).

До начала 1830-х гг. Пушкин неизменно высоко оценивал творчество Баратынского (см. его письма: 1821, апрель, 3; 1822, январь, 2, сентябрь, 1; 1824, январь, 12, февраль, 8, 1826, февраль, 20; 1831, январь, до 7; см. три наброска статей о Баратынском: 1827, август (?) – ноябрь; 1828, октябрь, между 8 и 19; 1830, октябрь – ноябрь; видимо, Баратынскому же адресован стихотворный набросок «О ты, который сочетал…», 1827). Людям, посторонним пушкинскому литературно-дружескому кругу, «про Баратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного» (С. П. Шевырев. – ПВ, т. 2, с. 40).

Впрочем, апологетические отзывы о Баратынском не исключали трезвого критического взгляда. Так, Пушкин был недоволен посланием Баратынского «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры» (1823, ноябрь, 16), иронизировал над классическими пристрастиями Баратынского (1824, июнь, после 15 – август), называл его за это «маркизом» (1824, ноябрь, конец месяца – декабрь, первые числа), критиковал финальную часть «Бала» (в частности, речь мамушки: 1828, декабрь, до 4), упрекал «Антикритику» Баратынского, написанную против Надеждина, в растянутости (1832, февраль, 4), отмечал ограниченность таланта Баратынского «прелестными миниатюрами» (там же), удивлялся «бесстыдству» мадригального стихотворения Баратынского, записанного в альбом А. А. Фукс (1833, сентябрь, 5–8). Но все негативные отзывы Пушкина о стихах Баратынского были делом внутренней критики, о которой можно было знать только ближайшим друзьям – того и другого – и не случайно все перечисленные замечания высказаны Пушкиным в письмах к тем, чье безусловное расположение к Баратынскому было ему прекрасно известно (Дельвиг, И. Киреевский, Н. Н. Пушкина).

Апологетических отзывов Баратынского о Пушкине сохранилось значительно меньше (1825, декабрь, после 7; 1826, октябрь, 26; 1827, ноябрь, 25; 1828, февраль, до 23; 1837, февраль, 5; 1840, февраль, начало месяца; см. также стихотворение «Новинское»: 1827, февраль, 8–14 или апрель после 3); статей о Пушкине Баратынский не писал. Но его уникальное историческое значение для русской литературы он осознал одним из первых современников Пушкина (см. сравнения Пушкина с Петром I: 1825, декабрь, после 7; 1840, февраль, начало месяца; см. также интонации панегирического некролога в письме о смерти Пушкина: 1837, февраль, 5). Что же касается отзывов о «Евгении Онегине» и «Царе Салтане», то они были для Баратынского делом такой же внутренней критики, как для Пушкина недовольство теми или иными сочинениями Баратынского, и недаром эти отзывы были адресованы И. В. Киреевскому, который не мог бы употребить во зло доверенность своего друга.

Отзывы Баратынского о «Евгении Онегине» и «Царе Салтане» сделаны в марте и июне 1832 г., а чуть раньше – в феврале того же года – Пушкин констатировал ограниченность таланта Баратынского «прелестными миниатюрами» и сомневался в том, что Баратынский способен овладеть «кистью резкой и широкой» (1832, февраль, 4). Это последние известные нам развернутые оценки Баратынским и Пушкиным творчества друг друга: у Баратынского – интонации разочарования, у Пушкина – сомнения. Помимо собственно творческих причин их взаимного литературного охлаждения можно отметить еще и ряд событий, повлекших за собой их дальнейшее обоюдное невнимание. В начале 1831 г. умер Дельвиг; в 1832 г. окончательно уехал из Москвы в Петербург Вяземский; к середине 1831 г. Баратынский, сошедшись коротко с И. В. Киреевским, решительно перенес на того все свои дружеские откровения и литературные сочувствия. Дошло до того, что, узнав о намерении Киреевского издавать собственный журнал («Европеец»), Баратынский собрался отказать Пушкину в предоставлении своих стихов для «Северных цветов на 1832 г.», издаваемых в память Дельвига, а все написанное за 1831 год, даже начатую им биографию Дельвига, отдать Киреевскому (1831, октябрь; 1831; ноябрь). В конце концов, правда, Баратынский отправил для «Северных цветов» два стихотворения: «Мой Элизий» и «Бывало, отрок, звонким кликом…» (1831, ноябрь). (Пушкин поместил «Мой Элизий» в альманах, а «Бывало, отрок…» опоганил без объяснений.) – Этот случай показателен: Баратынский готов, в порыве доверия к Киреевскому, вовсе выключить Пушкина из своего ближайшего литературного круга.

Видимо, нечто подобное происходит и в отношениях Пушкина к Баратынскому: с 1831 г. имя Баратынского встречается в его письмах все реже, а в своих произведениях он более его не вспоминает.

И хотя осенью 1832 г. Пушкин помог Баратынскому договориться со Смирдиным об издании его стихотворений, а в сентябре 1833 г. они искренне радостно встретились в Казани – но, в сущности, оба уже выключили друг друга из поля зрения. Об их контактах после казанской встречи нет сведений на протяжении более чем двух с половиной лет. Когда же они увиделись в мае 1836 г., то встретились, видимо, вполне равнодушно (1836, май, 14 и 16).

Однако сознание своего былого литературного единства оставалось, и последним фактом их общения стало не то холодное свидание в мае 1836 г., а литературное дело – публикация одного из главных стихотворений Баратынского – «Князю Петру Андреевичу Вяземскому» – в 4-м томе пушкинского «Современника».