Текст книги "Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро"

Автор книги: Сергей Фомичев

Соавторы: Вячеслав Иванов,Ольга Муравьева,Юрий Левин,Михаил Строганов,Андрей Зорин,Александр Лавров,Алексей Песков,Илья Серман,Ирина Чистова,Л. Лейтон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Роберт Виттакер
Из истории «Евгения Онегина» на английском:
Переводчик Владимир Набоков и его рецензент Эдмунд Уилсон

Можно было ожидать, что перевод «Евгения Онегина», сделанный Набоковым и вышедший в свет в мае 1965 г.[802]802
  Eugene Onegin. A Novel in Verse by Alexandr Pushkin, translated from the Russian, with a commentary, by Vladimir Nabokov. New York, 1965.


[Закрыть], станет не только лучшим переложением романа на английский язык, но и лучшим представлением Пушкина англоязычному читателю. Однако этого не произошло. Набоков – уникально одаренный русский писатель, который стал и выдающимся американским романистом, – мог бы воссоздать русскую классику, даже самую сложную, на американской почве. Но его перевод, вышедший тридцать лет назад, теперь почти полностью забыт. Он упоминается разве только в научных статьях американских славистов, да и то в узкоспециальных работах[803]803
  См., напр.: Flips-Juswigg K. Edmund Wilson on Pushkin. – Transactions of Association of Russian-American Scholars in the USA. V. XX. New York, 1987. P. 213–218.


[Закрыть].

Перевод Набокова вызвал неожиданно резкую рецензию Эдмунда Уилсона[804]804
  Wilson Edmund. The Strange Case of Pushkin and Nabokov. – New York Review of Books. V. 4. № 12, 15 июля 1965. P. 3–6.


[Закрыть], который дружил с Набоковым, активно ему помогал, поддерживал его литературную карьеру и, в отличие от других крупных американских литературных критиков, хорошо знал русскую классическую литературу. В свою очередь, Набоков помогал Уилсону в его первых шагах в изучении Пушкина, которого они вместе переводили и издавали («Медный всадник», «Моцарт и Сальери»)[805]805
  См.: Wilson Edmund. The Triple Thinkers: Ten Essays on Literature. New York, 1938. Также см.: The New Republic, апрель 1941.


[Закрыть]. Рецензия Уилсона оказалась не восторженной, не положительной и даже не дружеской; это было острое, ядовитое нападение не только на перевод, но частично на эстетико-литературные взгляды и привычки самого Набокова. В скандальной рецензии на перевод Уилсон энергично обрушился на многолетний труд своего друга и коллеги. Причины такого поворота в их взаимоотношениях до сих пор не совсем ясны. Не исключены чисто литературные причины, например, тот факт, что Уилсон не мог до конца принять Набокова как англоязычного писателя. В особенности он отрицательно отнесся к «Лолите», как раз к тому произведению, благодаря которому Набоков стал популярным американским романистом. Критик считал, что хорошую литературу нельзя творить из «непристойного материала» («nasty subjects»)[806]806
  См. письмо к Набокову от 30 ноября 1954 г. в кн.: The Nabokov – Wilson Letters. Correspondence between Vladimir Nabokov and Edmund Wilson. 1940–1971 / Edited, annotated and with an introductory essay by Simon Karlinsky. New York, 1979. P. 288. Далее ссылки на это издание будут даваться сокращенно: СК, с указанием страницы.


[Закрыть]. Более того, Уилсон понимал и принимал Набокова как «нового» американца-эмигранта, считая, что он, лишившись России, еще не приобрел Америку. В своей рецензии он защищает английский язык и американского читателя от нападения «пришельца» Набокова.

Интересна предыстория рецензии Уилсона и ответа на нее, написанного Набоковым в таком же ядовитом и беспощадном стиле. В 1963 году появился перевод «Евгения Онегина», сделанный Вальтером Арндтом[807]807
  Eugene Onegin, a novel in verse. A new translation in the Onegin stanza with an introd. and notes by Walter Arndt. New York, 1964.


[Закрыть]. На это удачное переложение романа, выполненное с сохранением онегинской строфы, Набоков напал в жестокой и издевательской рецензии, которую он назвал «Удары в клавикорды» («Pounding the Clavichord»)[808]808
  См.: On Translation Pushkin. Pounding the Clavichord. – New York Review of Books. V. 2. № 6, 30 апреля 1964. P. 14–16.


[Закрыть]. (Название взято из самого перевода: Ленский накануне дуэли «садился за клавикорды / И брал на них одни аккорды» (6:19) – в переводе Арндта «The clavichord he would be pounding / With random chord set it resounding».) Набоков ополчился на Арндта, собирая примеры неточности и нелепости перевода, непонимания самого текста «Онегина» переводчиком. Эту попытку создать поэтическое переложение «Онегина» на английский для студентов и широкого круга читателей, незнакомых с русским языком, Набоков оценивает как полный провал, считая, во-первых, что перевод начисто лишен поэзии, и во-вторых, что в нем Пушкин исковеркан: например, встречаются произвольные замены разных названий, добавлено много ненужных, непушкинских слов, и что хуже всего – английский язык перевода кажется Набокову то пошлым, то смешным, то просто неправильным. Именно критика качества английского языка задела Уилсона и усилила ярость его рецензии, в которой он энергично защищает Арндта и сам нападает на английский язык Набокова. Например, в ответ на замеченные Набоковым германизмы в переводе Арндта Уилсон указывает на русизмы в переводе Набокова.

В мае 1965 года вышло наконец дорогое красивое четырехтомное издание перевода «Евгения Онегина», над которым Набоков работал больше пятнадцати лет[809]809
  В красивом переплете на дорогой тонкой бумаге и в собственной «подарочной» коробке четыре тома стоили почти 80 долларов, по тем временам значительная сумма для любого издания – научного или популярного – без иллюстраций.


[Закрыть]. Сам перевод в стихах (четырехстопный ямб, но не рифмованный в отличие от перевода Арндта) занимает первый том. Второй и третий тома составляют обширные комментарии, четвертый том представляет собой стереотипное воспроизведение издания «Онегина» 1837 года. В комментариях детально рассматриваются проблемы перевода, т. е. мотивировки выбора английских лексических эквивалентов, приводятся исторические справки – иногда на десятках страниц – о бытовых деталях романа; в меньшей степени представлены текстологические сведения. (Что в издании остается особенно ценным для изучения Пушкина по-английски – это определенное число обстоятельных комментариев: о дуэлях, о карточных играх, и т. д.) На первый взгляд книга, в которой справочный аппарат занимает в два или три раза больше места, чем основной текст, кажется пародией на научное издание. На это намекнул один из первых рецензентов, Антони Бёрджесс, английский романист, который сам не только знал русский язык, но и составил на его основе своеобразный подпольный жаргон молодых рокеров – героев романа «Заводной апельсин»[810]810
  A clockwork orange Antony Burgess. London, 1962.


[Закрыть]. Бёрджесс писал, что «если „Лолита“ представляла собой любовную историю Набокова с английским языком, то новый перевод является крупным совокуплением переводчика с наукой»[811]811
  Burgess Antony. Pushkin and Kinbote. – Encounter. V. 24. № 5, май 1965. P. 74.


[Закрыть].

На перевод появилось много откликов, среди которых преобладали рецензии, написанные американскими и английскими славистами – в том числе Боура, Шоу, Симмонсом, Розеном[812]812
  См.: Bowra С. М. Two Translations of «Eugene Onegin». – Sewanee Review. V. 73. 1965. P. 330–333; Shaw J. T. Translations of «Onegin». – Russian Review. V. 24. 1965. P. 111–127; Simmons E. J. «Eugene Onegin». – New York Times Book Review, 24 июня 1964. P. 4; Rosen N. Variations on a Russian Verse. – Saturday Review. V. 47, 28 ноября 1964. P. 25–26.


[Закрыть]. Но отзывом, привлекшим наибольшее внимание, была статья, появившаяся в июльском номере «Нью-Йорк Ревью», написанная одним из самых старших и значительных представителей американской критики – Эдмундом Уилсоном.

Репутацию ведущего литературного критика Уилсон приобрел уже в двадцатые годы благодаря своей книге «Замок Акселя»[813]813
  Axel’s Castle: A study in the Imaginative literature of 1870–1930. New York, 1931.


[Закрыть], где рассматривались проблемы символизма и модернизма в американской и западноевропейской культуре. В тридцатые годы, после поездки в Советский Союз, Уилсон начал заниматься русской литературой. В России он встречался с Дмитрием Сергеевичем Мирским, недавно приехавшим из Оксфорда, пробудившим его интерес к Пушкину, для изучения которого Уилсон в конце 1935 года принялся за русский язык[814]814
  О знакомстве Уилсона с Д. С. Мирским в Москве см. воспоминания Уилсона «Soviet Russia (1935)» в его кн.: Red, Black, Bond and Olive: Studies in Four Civilizations: Zuni, Haiti, Soviet Russia, Israel. New York, 1956. P. 279–299.


[Закрыть]. В юбилейном 1937 году Уилсон написал статью о Пушкине и «Онегине», в которой он объяснял их значение для русской литературы и пытался с помощью сопоставления с американскими и европейскими писателями определить для американского читателя характерные отличительные черты пушкинской поэзии[815]815
  См.: «Evgeni Onegin»: In Honor of Pushkin, 1799–1837. – New Republic. V. 89, 9 декабря 1936. P. 165–171.


[Закрыть].

Именно Пушкин сблизил Набокова и Уилсона: через год после приезда Набокова в Америку, в 1941-м, Уилсон опубликовал его перевод «Моцарта и Сальери» вместе со своим предисловием[816]816
  «Mozart and Salieri» by Pushkin. – New Republic, 21 апреля 1941.


[Закрыть]. В 1943 году Уилсон напечатал еще одну статью о Пушкине; в ней нашли свое отражение мысли, впервые высказанные в беседах автора с Набоковым и письмах к нему[817]817
  См.: Notes on Russian Literature: Pushkin. – Atlantic Monthly. V. 172. № 6, декабрь 1943. P. 79–83. Литературные связи Уилсона и Набокова не исчерпывались Пушкиным: в своей статье о Тютчеве в следующем томе того же издания (Notes on Russian Literature: Tyutchev. – Atlantic Monthly. V. 173. № 1, январь 1944. P. 78–80) Уилсон использует переводы, сделанные Набоковым; ему же он отдает текст статьи на просмотр перед печатью (см. письмо Уилсона к Набокову от 12 ноября 1943 г.: СК, 112).


[Закрыть]. В течение сороковых и до середины 50-х годов Уилсон и Набоков были весьма близки, дружили семьями и даже предполагали (этот план не был осуществлен) написать совместно книгу о русской литературе[818]818
  Впервые в переписке Уилсона и Набокова совместная книга о русской литературе упоминается в письме Уилсона от 12 ноября 1943 г. (СК, 112). Упоминания о ней появляются в переписке в течение четырех лет (особенно часто в ноябре 1943 – январе 1944 г.); в последний раз она фигурирует в письме к Набокову от 21 ноября 1948 г. (СК, 212–213).


[Закрыть].

Заметное охлаждение в их отношениях началось со второй половины 50-х годов, главным образом из-за неприятия Уилсоном новых произведений Набокова, и в частности «Лолиты»[819]819
  «Lolita» Набокова была опубликована в Париже в 1955 г. О трудной судьбе романа в Америке Набоков писал Уилсону в письмах от 2 июля и 24 ноября 1955 г., 29 февраля и 22 октября 1956 г., 18 февраля 1957 г.; на эти сообщения Уилсон ни разу не откликнулся (СК, 293, 296, 298, 304, 308). См. также примеч. 5 (в файле – комментарий № 806 – прим. верст.).


[Закрыть]. Почти полностью их переписка прекратилась тогда, когда Набоков уже серьезно работал над переводом «Онегина». Может быть, если бы их отношения в этот период продолжались с прежней интенсивностью и если бы они по-прежнему обменивались мнениями, продолжая свои взаимные попытки открыть друг другу глаза на очевидные литературные истины, то не было бы такого острого, скандального, публичного разрыва между этими двумя колоссами[820]820
  Некоторые расхождения в литературных взглядах Набокова и Уилсона стали известны значительно позже. Так, в письмах к Уилсону Набоков не отреагировал на восторженную рецензию Уилсона на роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» (см.: Legend and Symbol in «Doctor Zhivago». – Nation. V. 188, 25 апреля 1959. P. 363–373); только спустя несколько лет он выразил свою резко отрицательную оценку романа в «Постскриптуме к русскому изданию» – послесловии к переводу своего романа «Лолита» на русский язык, который вышел в 1967 г. в Нью-Йорке.


[Закрыть].

Рецензия Уилсона, под названием «Странное дело Пушкина и Набокова» («The Strange Case of Pushkin and Nabokov»), начиналась прямо с заявления о глубоком разочаровании рецензента в новом произведении Набокова[821]821
  См. примеч. 3 (в файле – комментарий № 804 – прим. верст.).


[Закрыть]. Он так и назвал его: не переводом, a production, произведением. Уверяя читателя в своей личной дружбе с Набоковым, в уважении (правда, небезусловном) к его творчеству, Уилсон в то же время описал в густо отрицательных красках огромный эгоистический размах Набокова, его безусловную уверенность в собственной правоте, в правильности своих мыслей и в своих исключительных способностях. Уилсон отметил полное отсутствие у Набокова уважения к предшествующим переводам и переводчикам – не только к переводу Арндта. Больше всего возмутила Уилсона «плохая литературная воспитанность» Набокова.

Напомнив читателю об убийственной рецензии на перевод Арндта, недавно опубликованной Набоковым, Уилсон заявил, что попытка Арндта создать поэтический перевод «Онегина», несмотря на невероятную сложность задачи, оказалась гораздо менее катастрофической, чем попытка Набокова создать то, что он назвал «буквальным переводом», т. е. максимально точной передачей смысла текста на лексическом уровне. По мнению Уилсона, результат методики Набокова – «голый, неуклюжий язык, который не имеет ничего общего ни с языком Пушкина, ни даже с английским языком самого Набокова».

Уилсон обвиняет Набокова в настойчивом стремлении удивить читателя и более того – больно его уколоть, задеть. Подобную извращенность он называет садо-мазохизмом в духе Достоевского (которого Набоков, как известно, терпеть не мог), так как Набоков охотно причиняет боль себе и своему читателю полным уничтожением Пушкина. По мнению Уилсона, английский язык здесь является настолько своеобразным, неестественным, построенным на диалектизмах, архаизмах и редких вариантах знакомых слов, что читателю или студенту легче искать в русско-английском словаре значение русского оригинала, чем в многотомном оксфордском словаре английского языка отыскивать значение слов перевода. Уилсон считает, что это собственно и не перевод, потому что он выполнен языком, чрезвычайно далеким от идиоматичного, узнаваемого, понятного английского. И с этим в общем трудно не согласиться. Уилсон приводит ряд конкретных примеров – но здесь его критика становится более спорной, хотя бы потому, что о значении слов всегда можно спорить (что очень эффективно и сделал сам Набоков в ответной статье). Комментарии в двух томах, по мнению Уилсона, страдают от того же отсутствия здравого смысла, что и перевод. Наверное, в «фантастической прозе» Набокова это не является дефектом, но в научной работе не должно иметь места. Жестокой критике подвергаются и система фонетической транскрипции у Набокова и его длинное – в 92 страницы – изложение собственной системы версификации[822]822
  Изложение своей системы версификации Набоков дает в особом, втором приложении к третьему тому, «Notes on Prosody», p. 448–540.


[Закрыть].

Набоков в своих ответах на рецензию Уилсона – сразу же в августовском номере того же журнала и потом детально в большой статье в журнале «Энкаунтер» в феврале 1966 г. – опровергает каждый пример, приведенный рецензентом[823]823
  См.: Vladimir Nabokov. [Letter.] – New York Review of Books. V. 5. № 2, 26 августа 1965. P. 25–26. См. также: «Nabokov’s Reply». – Encounter. V. 26. № 2, февраль 1966. P. 80–89.


[Закрыть]. Достоинство своего перевода в целом и выбранную им методику Набоков также энергично защищает: здесь особенно ярко выступают его своеобразные соображения о нуждах читателя. Он не только отстаивает преимущество «буквального» перевода, но считает, что перевод еще далеко не идеален: он обещает сделать его еще более жестким, превратить прозу перевода в чисто утилитарную, создать еще более неровный английский, еще более трудный, чтобы в переводе «ликвидировать последние остатки поэзии и уступки ритму»[824]824
  Encounter. V. 26. № 2, февраль 1966. P. 80.


[Закрыть]. На замечание, что в переводе преобладают редкие и незнакомые слова, Набоков отвечает просто, что они нужны, чтобы выразить редкие и необычные мысли.

В рецензию и в ответ на нее вошли те же темы, которые обсуждались в переписке Уилсона и Набокова начиная с 1942 года. Уилсон часто делал замечания по поводу английского языка Набокова – речь шла не только о статьях писателя, но также о его прозе и стихах. Набоков же очень гордился своим знанием языков: в письме, датированном 1942 годом, он заявляет, что не только знает русский лучше любого другого человека – в Америке, по крайней мере, – но и английским владеет лучше любого русского в Америке. Кроме того, он и Пушкина знает лучше любого пушкиниста – и не только в Америке[825]825
  См. письмо Набокова к Уилсону от 16 июня 1942 г. (СК, 66).


[Закрыть]. В переписке Набокова и Уилсона того же года обсуждаются и проблемы русской версификации. В августовском письме 1942 года Набоков изложил свои представления о соотношениях между ритмом и метром у Пушкина (что потом стало отдельным приложением к его комментариям к «Онегину»)[826]826
  Письмо от 24 августа (СК, 71–81); см. также примеч. 21 (в файле – комментарий № 822 – прим. верст.).


[Закрыть]. Все это оказалось малодоступным Уилсону, которому была абсолютно незнакома русская система ударных и безударных слогов и основные размеры русской поэзии. В свою очередь, Уилсон безуспешно пытался объяснить Набокову тонкости английской версификации, систему длинных и коротких гласных[827]827
  Письмо Уилсона от 1 сентября 1942 г. (СК, 81–84).


[Закрыть]. В переписке Уилсона и Набокова горячо обсуждались переводы того или другого словосочетания из «Онегина» и даже детали биографии Пушкина. В 1957 г. Набоков заявил Уилсону, что Пушкин не мог читать Байрона в оригинале, знал его только во французских переводах и познакомился с его ритмами через переводы Жуковского[828]828
  Письмо Набокова от 17 июня 1957 г. (СК, 317).


[Закрыть]; Уилсон, основываясь на материалах книги «Рукою Пушкина» и на биографии, написанной Д. С. Мирским (на английском языке)[829]829
  Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты / Подгот. к печати и комм. М. А. Цявловский, Л. Б. Модзалевский, Т. Г. Зенгер. М.; Л., 1935. Mirsky D. S. Pushkin. New York, 1926.


[Закрыть], настаивал на том, что Пушкин знал английский, читал и переводил Вордсворта, например[830]830
  См. письмо Уилсона от 20 июня 1957 г. (СК, 317–318).


[Закрыть]. На эту же тему и часто в тех же выражениях Уилсон и Набоков будут спорить через восемь лет на страницах «Нью-Йорк-Ревью» и «Энкаунтер».

Можно считать, что обмен полемическими статьями между Набоковым и Уилсоном является заключительным этапом их долгой переписки. В конце рецензии Уилсон высказывает мысль о том, что, несмотря на неудачу набоковского «Онегина» как перевода, он представляет собой особый интерес как этап в творчестве самого переводчика. По мнению рецензента, основная тема творчества Набокова – это «одновременно несчастное и комическое, наполненное смущением и непониманием положение эмигранта, который не может вернуться на родину» и который висит «между культурой, которую он оставил и той, к которой он пытается адаптироваться». В своем «Онегине» Набоков пытается согласовать свои русскую и английскую стороны. И так же, как в его романе «Настоящая жизнь Севастьяна Найта», эти две стороны не согласовываются, не сходятся в одно целое. Набоков, например, пытался создать систему версификации, которая должна служить равным образом и английской и русской поэзии; однако такая система принципиально невозможна. Набоков пытался переводить «Онегина» буквально – с тем чтобы донести до читателя тончайшие смысловые оттенки; но язык перевода при этом уже не был английским; это был язык вымышленный, неестественный. С другой стороны, по мнению Уилсона, отдельные детали свидетельствуют о том, что переводчику остается недоступным многое в русской духовной культуре (Уилсон ссылается в первую очередь на неприятие Набоковым Достоевского)[831]831
  См. примеч. 3. (в файле – комментарий № 804 – прим. верст.).


[Закрыть].

Реакция Уилсона на перевод Набокова в основе своей справедлива. Перевод гораздо более интересен и полезен для изучения самого Набокова, чем для изучения англоязычным читателем Пушкина и «Евгения Онегина».

В письме к Уилсону от 2 марта 1959 года Набоков заявил, что «Россия никогда не сможет оплатить свои долги» перед ним – имея в виду долг не только за перевод «Онегина», но также за «Героя нашего времени» и «Слова о полку Игореве»[832]832
  См.: СК, 327. «Героя нашего времени» Набоков перевел на английский в 1958 г. (A Hero of Our Time by Mikhail Lermontov. New York, 1958), а «Слово о полку Игореве» в 1960 г. (Hie Song of Igor’s Campaign. New York, 1960).


[Закрыть]. Что касается перевода «Онегина», то вопрос о долге здесь целесообразно поставить по-другому: каков долг Америки и Англии перед Набоковым за его перевод «Онегина»? Несмотря на богатые и часто полезные комментарии Набокова, сам перевод не был большим одолжением. Набоковским «Онегиным» редко пользуются. Гораздо более популярным и успешным оказался перевод Арндта, нападки Набокова на который его бывший друг Эдмунд Уилсон так писателю и не простил.

Нью-Йорк

ЗАМЕТКИ КОММЕНТАТОРОВ

И. З. Серман
Два опыта комментирования

1. СПОР О МОЗАИКЕ

В литературных событиях 1759 года есть один, не до конца проясненный эпизод.

В 1750-е годы, как определил Г. А. Гуковский, Ломоносов и Сумароков, «два титана литературы, стояли друг против друга с равными силами»[833]833
  Гуковский Гр. Русская поэзия 18 века. Л., 1927. С. 39.


[Закрыть].

По мнению этого же исследователя, перелом в соотношении сил наступил в 1759 году, когда Сумароков стал издавать собственный журнал «Трудолюбивую пчелу», в котором поместил в течение одного года огромное количество своих произведений. «Трудолюбивая пчела» – «это решительная атака сомкнутыми рядами, приступ, для которого Сумароков мобилизовал все свои силы <…>. Журнал послужил первой основой для создания Сумароковской школы»[834]834
  Там же.


[Закрыть].

«Атака» на Ломоносова в «Трудолюбивой пчеле» велась и в прозе, и в стихах во всех жанрах: в сатирических статьях, в «разговорах мертвых», в эпиграммах и пародиях. Антиломоносовской была и статьях Тредиаковского «О мозаике», хотя она не касалась поэтической работы Ломоносова. В ней Тредиаковский писал, что «живопись, производимая малеванием, весьма превосходнее Мозаичныя живописи, по рассуждению славного в ученом свете Автора: ибо не возможно, говорит он, подражать совершенно камешками и стеклышками всем красотам и приятностям, изображаемым от искусныя кисточки на картине из масла, или на стене, так называемою Фрескою, из воды по сырой извести»[835]835
  «Трудолюбивая пчела». 1759. Июнь. С. 359–360.


[Закрыть].

Тредиаковский не называет имени «славного в ученом мире автора», может быть, еще и потому, что этот автор и его мнение о мозаике должны были быть известны всем заинтересованным лицам.

Знал ли Ломоносов имя «славного автора», слова которого привел Тредиаковский, мы не можем сказать. Он предпочел в своей жалобе И. И. Шувалову счесть эту оценку мозаичного искусства суждением самого Тредиаковского. Он писал: «В Трудолюбивой, так называемой, Пчеле напечатано о мозаике весьма презрительно. Сочинитель того Тр<едиаковский> совокупил свое грубое незнание с подлою злостию, чтобы моему рачению сделать помешательство…»[836]836
  Ломоносов М. В. Сочинения. Т. 8. 1948. С. 208.


[Закрыть]

И все, кто писал об этом эпизоде литературной борьбы 1759 г., склонны были принимать явную цитату за мнение самого Тредиаковского.

Как писал П. Н. Берков, «заключительные строки статьи Тредиаковского имели явно провокационный характер, так как были направлены против субсидировавшихся правительством занятий Ломоносова мозаичным искусством»[837]837
  Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его времени. 1750–1765. М.; Л., 1936. С. 243. Ср. коммент. Л. Б. Модзалевского: Ломоносов М. В. Ук. соч. С. 172–173.


[Закрыть].

Канцлер М. И. Воронцов, получив письмо Ломоносова с жалобой на «Трудолюбивую пчелу», ответил ему: «Я усматриваю, что содержание сообщенной мне от вас печатной пиесы о мусии не имеет другаго основания, как только от одной жалузии, почему и не можно сумневаться, что все просвещенные люди, пренебрегая тщетныя сего славнаго художества охуления, не престанут отдавать справедливость вашим похвальным стараниям и опытам в изъискании и произведении онаго в России, к немалой пользе и особливому имени вашего прославлению в ученом свете. Я весьма согласен с учиненными примечаниями на помянутую пиесу, и не думаю, чтоб кто ни есть тому спорить стал; итак, остается только презирать то, что ничего, кроме презрения, не заслуживает»[838]838
  Ломоносов М. В. Ук. соч. С. 209.


[Закрыть].

Воронцов ошибся, когда уверял Ломоносова, что высказанная в «Трудолюбивой пчеле» оценка мозаичного искусства (мусии) «просвещенными людьми» не разделяется.

Тредиаковский буквально воспроизвел отрицательную оценку мозаики очень известного теоретика искусства первой половины 18 века аббата Дюбоса в его книге «Критические размышления о поэзии и живописи» (1719 – позднее много раз переизданной): «Il est impossible d’imiter avec les pierres et les morceaux de verre, dont les Anciens se sont servi pour peindre en Mosaique, toutes les beautés et tous les agrémens que le pinceau d’un habile homme met dans un tableau, où il est maître de voiler les couleurs, et de faire sur chaque point physique tout ce qu’il imagine, tant par rapport aux traits que par rapport aux teintes»[839]839
  Du Bos. Réflexions critiques sur la poésie et sur la peinture. Sixième édition. Première partie. A Paris, M. DCC.LV. P. 376. [Перевод: ] «С помощью камешков и кусочков стекла, которыми пользовались Древние для создания своих Мозаик, невозможно воспроизвести все те красоты, все те тонкости, что рождаются под кистью умелого Живописца, свободно распоряжающегося каждой точкой пространства всей картины, а сверх того имеющего возможность лессировать, недоступную для мозаичиста» (Дюбо Жан-Батист. Критические размышления о поэзии и живописи. / Пер. с франц. Ю. Н. Стефанова. М.: Искусство, 1976. С. 203).


[Закрыть].

He входя в сущность споров о мозаике, отмечу, что мнение Дюбоса целиком было повторено в знаменитой «Энциклопедии» Дидро и Даламбера: «Il est impossible d’imiter avec les pierres et les morceaux de verre <…> toutes les beautés et tous les agrément que le pinceau d’un habile homme met dans un tableau, où il est maître de voiler la couleurs, et de faire but ce qu’il imagine par rapport aux couleurs»[840]840
  Encyclopédie ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers… V. 10. Paris, 1765. P. 750.


[Закрыть].

Уже в качестве предположения могу высказать догадку: может быть Ломоносов знал, на кого ссылается Тредиаковский, и потому еще так разгневался?

2. ДОСТОЕВСКИЙ И ДМИТРИЙ ПИСАРЕВ

Почти двадцать лет тому назад Лидия Михайловна Лотман обратила внимание на одну реплику Порфирия Петровича в его первом официальном разговоре с Раскольниковым. Вот что сказал Порфирий Петрович: «…в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, – коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся. У всех есть тема для разговора, у дам, например… у светских, например, людей высшего тона, всегда есть разговорная тема, c’est de rigueur, а среднего рода люди, как мы, – все конфузливы и неразговорчивы… мыслящие то есть. Отчего это, батюшка, происходит-с? Интересов общественных, что ли, нет-с али честны уж мы очень и друг друга обманывать не желаем, не знаю-с. А? Как вы думаете?»[841]841
  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 6. Л., 1976. С. 258.


[Закрыть]

Лидия Михайловна очень интересно и тонко эту реплику прокомментировала: «Таким образом, Порфирий объединяет себя и Раскольникова не только по социальному признаку как людей одного круга и одного территориально типического разряда (петербургские средние люди), но и как представителей одного идейно-психологического типа (слишком честные для общественной лжи)»[842]842
  Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (Истоки и эстетическое своеобразие). Л., 1974. С. 185.


[Закрыть].

К этому комментарию можно прибавить, что Порфирий оказывается внимательным читателем Писарева, у которого из нашумевшей статьи «Схоластика XIX века» (1861) он и взял это определение «среднего рода людей»: «На изящную словесность нам решительно невозможно пожаловаться; она делает свое дело добросовестно и своими хорошими и дурными свойствами отражает с дагерротипическою верностью положение нашего общества. Во-первых, все внимание ее сосредоточено на среднем сословии, т. е. на том классе, который действительно живет и движется, для которого сменяются идеалы, взгляды на жизнь и веяния эпохи. Романы из жизни высшей аристократии и из простонародного быта сравнительно довольно редки, а явление писателя, подобного Марку Вовчку, писателя, сливающего свою личность с народом, составляет совершенное исключение. Это предпочтение наших художников к среднему сословию объясняется тем, что к этому сословию принадлежит почти все то, что пишет, читает, мыслит и развивается. Высшая аристократия и простой народ в сущности мало изменились со времен, например, Александра I; народ остался тем, чем был, и не переменил даже покроя платья; аристократия переменила костюм, приняла какие-нибудь новые привычки, но образ мыслей, взгляд на жизнь остались те же и попрежнему напоминают век Людовика XIV. Что же касается до среднего сословия, то каждое десятилетие производит в нем заметную перемену; поколение резко отличается от поколения; идеи европейского Запада действуют почти исключительно на высшие слои этого среднего класса; этот класс наполняет собою университеты, держит в руках литературу и журналистику, ездит за границу с ученою целью, словом, он выражает собою национальное самосознание. Художник, который ищет человеческих черт, а не бытовых подробностей, психологического, а не этнографического интереса, естественно обращается к этому классу и из него черпает материалы. Борьба идей, а не личностей, столкновение понятий и воззрений возможны только в этом классе. Предмет борьбы и столкновения характеризуют собою эпоху, и притом так верно, что хороший критик по одному внутреннему содержанию художественного произведения, которого герои взяты из среднего сословия, может определить безошибочно то десятилетие, в котором оно возникло. Сравните „Героя нашего времени“, „Кто виноват?“ и „Дворянское гнездо“, и вы увидите, до какой степени изменяются характерные физиономии и понятия из десятилетия в десятилетие»[843]843
  Писарев Д. И. Соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1955. С. 106–107.


[Закрыть].

Я привел эту пространную цитату не только потому, что она открывает ранее не замеченную связь между романом Достоевского и критическим выступлением Писарева. Возможно, что рассуждения критика о характере современной романистики запомнились Достоевскому и повлияли на его работу над созданием идеологического романа.

Иерусалим