Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

43

Утро выдалось морозное, ясное. Солнце, встав над заснеженным городом, заливало слепящим светом улицы, крыши домов, билось, пламенея, в окна. В небольшом зале с высокими белыми стенами было в этот час светло – лучи солнца просачивались сквозь шелковые шторы и мягко падали на столы, стоящие буквой «П». Здесь открылось заседание первого пленума – решались организационные вопросы, и для Сергея уже не явилось неожиданностью то, что Кондратьев был избран секретарем и членом бюро краевого комитета.

В коридоре Кондратьев взял Сергея под руку, отвел в сторону и, поглаживая седой висок, сказал:

– На наше счастье погодка установилась, можно уехать машиной. Как ты думаешь?

– Я-то поеду на машине.

– А почему «я поеду»?

– Да ты же теперь здесь…

– Нет, поедем вместе, всей делегацией.

– Выезжать сегодня? – спросил Сергей.

– Да. Я только на минутку зайду к Андрею Петровичу. Подожди меня здесь.

Поджидая Кондратьева, Сергей уселся на диване, выкурил папиросу, закрыл глаза и так, сидя, хотел вздремнуть… Дробно стуча каблуками, к нему подошла девушка-секретарь Оля, та самая Оля, с которой он познакомился в приемной Николая Николаевича еще в первый свой приезд в Ставрополь. Блестя глазами, Оля подарила Сергею очаровательную улыбку и, робея, протянула ему телеграмму. Сергей развернул влажный, пропитанный клеем лист, читал, перечитывал и не верил тому, что там было написано. Телеграмма гласила: «Сергей Тимофеевич радуйся Иринушка родила двух мальчиков здоровье хорошее сердечно поздравляю Наталья Кондратьева».

– Сергей Тимофеевич, поздравляю, – сказала Оля.

– Спасибо, Оля… И я просто… Как-то все это…

Сергей говорил бессвязно, мысли его путались: он все еще перечитывал телеграмму – строки сливались, и на их месте, как на фотопластинке, появилось смеющееся лицо Ирины.

А в кабинете, куда вошел Кондратьев, солнце заливало широкие окна, – скользкий, только что натертый паркет был исписан бликами. Тишина. Глухо бьют часы. Андрей Петрович Бойченко и Николай Петрович Кондратьев сидят на диване.

– Николай Петрович, надо нам именно теперь всерьез подумать о твоем преемнике.

– Да, этот вопрос откладывать нельзя.

– Кого бы ты рекомендовал?

– А может, Андрей Петрович, у тебя уже есть кто-нибудь на примете?

– Ну, есть у меня на примете или нету, а первое слово все же за тобой.

– Да, это так. Я рекомендую Тутаринова.

– Не согнется?

– Думаю, и устоит и не согнется. Правда, молод еще, но…

– Что «но»? – перебил Бойченко. – Мы же с тобой тоже когда-то были молодыми.

– Вот об этом я и хотел сказать.

– Молодой, верно, – проговорил Бойченко. – Но мы поможем… Ты ему кое-что подскажи, посоветуй, – наказывал Бойченко. – В самом районе придется сделать небольшую перестановку. На место Тутаринова, я думаю, можно рекомендовать Савву Остроухова, – растущий работник. Вторым там Алдахин? Боюсь, не сработаются. Уж очень разные характеры. – Бойченко посмотрел на блестящие окна, подумал. – А что, если бы вторым сделать Нецветову?.. Ну, это мы решим потом, на бюро.

– Андрей Петрович, – Кондратьев встал, подтянул на гимнастерке пояс. – Может, мы сейчас, до бюро, и поговорим с Тутариновым?

– А где он?

– Тут, меня поджидает.

– Зови.

Сергей вошел четким, почти строевым шагом: так он, бывало, появлялся перед генералом. Сжимая в кулаке липкий, пахнущий клеем листок, Сергей не мог сдержать улыбку, и губы его дрожали. Это заметил Бойченко. Он измерил Сергея взглядом, как бы желая сравнить, что изменилось в этом молодом человеке за три года, и, видимо, нашел изрядную перемену, предложил сесть к столу. Кондратьев стоял в сторонке, заложив руки за спину.

Разговор начался с того, что Бойченко одобрительно отозвался о выступлении Сергея на конференции.

– Весь край знает твои намерения – а намерения эти хорошие, – так что у тебя теперь, как говорят, и карты в руках: на рощенцев будем равнять весь край.

Затем он начал расспрашивать о том, как идет техническая учеба. Сергей слушал и что-то несвязно отвечал, но смысл сказанного улавливал плохо, – в голове гуляли иные мысли, и отбиться от них не было никаких сил.

– Андрей Петрович, погодите… что-то я плохо соображаю, – сказал Сергей, вставая и виновато глядя то на Бойченко, то на Кондратьева. – И ты, Николай Петрович, послушай, какая новость… Вот, читайте! У меня два сына!

Минут через десять, когда и телеграмма была прочитана, и теплые слова поздравления были сказаны, все трое сидели у стола. Говорил Бойченко:

– Новость ты нам сообщил весьма важную… Мы вот с Николаем Петровичем хотя уже и давно не испытывали такого приятного чувства, а и нам было радостно читать телеграмму Натальи Павловны. Но и у нас есть для тебя важная новость, послушай. Мы тут посоветовались и решили рекомендовать пленуму Рощенского райкома избрать тебя первым секретарем. Занимай этот пост – и в добрый час… Погоди, погоди, потом скажешь… Знаю, работа эта нелегкая, тут потребуется много сил и бессонных ночей, а главное – умения…

– Андрей Петрович, не смогу… Рано мне еще, ведь я – то себя знаю.

– Положим, не только ты себя знаешь. – Бойченко покосился в сторону Кондратьева. – И тебя кое-кто знает.

– Поможем, Сергей, – сказал Кондратьев и так посмотрел на Сергея, что тот по взгляду понял: отказываться нельзя. – В районе у тебя есть надежные помощники – колхозный актив, и мы же тут, не за горами… Да и речь твою на конференции надо приложить к жизни. Кто без тебя это сделает?

Сергей сидел с низко опущенной головой; жесткие его волосы, растрепавшись, падали на лоб.

– Ну что ж, – сказал он после короткого раздумья, – если поможете и если то, о чем я говорил… Короче сказать – согласен…

В тот же день рощенцы выехали домой на двух легковых машинах, с трудом пробрались по еще не наезженной, в снежных завалах дороге и в станицу попали только поздно вечером. Глаша Несмашная и Варвара Сергеевна пошли ночевать к знакомым, а Савву Остроухова Сергей пригласил к себе. Кондратьев, уже попрощавшись с ними и отворив калитку, на минуту задержался и сказал:

– Сергей, поговори с Саввой Нестеровичем о нашем предложении… А завтра вдвоем приходите в райком.

На пороге Савву и Сергея встретила Марфа Игнатьевна, – глаза ее смотрели тепло, и вся она, счастливая и помолодевшая, была так обрадована и взволнована, что и радость ее и волнение сразу же передались и Сергею.

– Ой, Сережа, – певуче заговорила она, беря из рук Саввы шапку, – какие славные мальчишечки! И оба, веришь, в тебя, ну, чистая копия!

– Разве так, сразу, и можно определить сходство?

– Да уже все видно… Веришь, на личиках так и написано!

– Верь, Сережа, – Савва снимал шубу, – я это хорошо знаю.

– Ну, а как ее здоровье?

– Уже оправилась…

– И долго ей там еще быть?

– Дней десять, – ответил за Марфу Игнатьевну Савва, расчесывая перед зеркалом сильно помятый чуб. – По этим вопросам ты теперь консультируйся у меня.

– Марфа Игнатьевна, вы нам чайку, да побыстрее… И покормите, озябли мы и проголодались.

Марфа Игнатьевна поставила на плитку чайник и начала готовить ужин, а Сергей и Савва прошли в соседнюю, жарко натопленную комнату и уселись на диван.

– Да, Сергей, – мечтательно сказал Савва, глядя на детскую коляску, стоящую пока еще без дела за дверью, – теперь тебе потребуются две колясочки, и вообще все детское умножать на два… Да, о чем тебя просил Николай Петрович?

– О чем? Ты же знаешь, что Николай Петрович уезжает от нас. – Сергей потер ладонью лицо, как бы снимая с него усталость. – Бойченко со мной беседовал. Есть такое мнение, чтобы я заменил Николая Петровича.

– Да ну?! – воскликнул Савва. – Так вот оно, какое событие!

– Но это еще не все. Меня Николай Петрович просил поговорить с тобой… Придется, Савва Нестерович, становиться на мое место…

– Да ты что?! – Савва подошел к детской коляске, покачал ее и отошел. – Да, это событие еще важнее…

– По-моему, пора тебе, Савва, покидать Усть-Невинскую…

– Не знаю… Об этом я как-то и не думал.

– Подумай, время еще есть.

– Как-никак, в Усть-Невинской у меня…

Савва умолк на полуслове – помешала Марфа Игнатьевна. Она несла нарезанное на тарелке сало, чайник, посуду…

Ужинали и пили чай молча, думая каждый о своем.

Молчание затянулось, и Савва, прихлебывая чай, начал расхваливать своего кучера, который должен утром приехать за ним на санях. Сергей утвердительно кивал головой, – видимо, соглашался, что Дорофей и в самом деле кучер незаменимый, затем заговорил об Ирине, о том, как на рассвете пойдет ее проведать. И только когда они улеглись – один на диване, где Марфа Игнатьевна соорудила постель, а другой на кровати, – Савва вздохнул и сказал:

– Эх, пропала ночка… Нагнал мне думок!

– Ничего, впереди ночей еще много.

Сергей потеплее укрылся одеялом и мысленно уже был возле Ирины, и ему не верилось, что вернется она в дом не одна, как бывало прежде возвращалась с дежурства.

* * *

Незаметно прошел апрель с высоким небом и светлыми далями по утрам. Белым-белым шелком пятнались сады, в пойме реки на огородных плантациях извилистыми стежками блестели ручейки; горы и леса потемнели. Шумела, полнясь водой и набирая скорость, Кубань, – наперегонки бежали по ней вспененные гребешки, плавали в затишье гусыни и утки со своими ранними выводками.

Весь день над сочной зеленью, над свежим бархатом только что заборонованной, засеянной земли колыхалось и текло-текло дымчатое марево, и все – курган ли, тракторы ли с сеялками, бригадные ли строения – утопало в нем и издали казалось шатким и расплывчато-высоким. На взгорье серыми комочками влипли в траву овцы; нежились на солнце, соскучившись по теплу, стада; коровы, линяя, теряли свое зимнее одеяние. По всему верховью Кубани царствовала весна.

1948–1950

Сухая буйвола
Повесть

Глава I
Олег и Ленька

Лодка наискось перерезала Егорлык, накренилась и, шурша и вздрагивая, поползла плоским дном по мокрому песку.

Олег выпрыгнул на берег, накинул веревку на куст и затянул петлю. Трусики на нем, грязно-серые, под цвет ила, были подпоясаны армейским ремнем. На поясе, как кинжал, болтался нож в матерчатом чехле. Упругое тело, обласканное солнцем, водой и ветром, было сплошь покрыто темной бронзой загара. Нос шелушился, как спинка ящерицы во время линьки. Рыжий чуб выцвел на солнце и был лихо зачесан кверху – не гребенкой, а струей воды. Ресницы намокли, слиплись; маленькие, как смородинки, глаза щурились. Разлатые брови сбежались на переносье, придавая обветренному, худощавому лицу излишнюю суровость и деловитость.

Подтягивая ремень, Олег посмотрел на сидевшего в лодке Леньку и рассмеялся.

– Эй, мокрая ворона! – крикнул он ломающимся баском. – Выходи, причалили благополучно!

Ленька нехотя поднялся. На нем красная рубашка, разорванная на плече. В доверчивых голубых глазах блестели слезы. Печально-молчаливый, с льняной челкой на лобастой голове, он готов был расплакаться. Жалко было рубашку. Да и как не жалеть? Ни у кого такой рубашки не было и нет. Один воротник чего стоит! Вся грудь открыта, как у матроса. Тут же два кармашка, а на них по четыре пуговки – белые, как горошинки. А какой цвет! Не рубашка, а пламя! Красная как огонь. В солнечный день больно глазам на нее смотреть.

Ленькина мать купила рубашку в Ставрополе на базаре. Когда Ленька надел ее и вышел на улицу, его сразу увидели все мальчишки и даже те, кто жил на краю Грушовки. Подумали, что это знамя.

Сбежались, подняли крик, завидовали Леньке. Пришел и Олег, молча пощупал материю, причмокнул губами:

– Где взял?

– На базаре.

– А ничего, дальновидная, – сказал Олег рассудительно. – Как флаг! И выгодная. При случае такой рубашкой можно любой поезд остановить.

И вот такая рубашка была загублена! До нитки мокрая, на плече дыра, рукав болтается. Нет, не надо было Леньке надевать ее на рыбалку! Ехал бы, как Олег, в одних трусиках…

И всему виной Олег. И зачем погнал лодку в камыши? Ничего там хорошего не было, одни комары да стрекозы. А тут еще и лодка какая-то удивительная. По Егорлыку плавала исправно, спокойно, а забралась в камыш – и сразу перевернулась. И отчего? Только оттого, что юркий, черношеий нырок мячиком выпрыгнул из воды. Олег загорячился, потянулся к нему, хотел схватить рукой за хвост – и бултых! Готово, искупались! Леньку чуть лодка не накрыла. Он рванулся в сторону, а тут, как назло, коряга. И как она ловко резанула рубашку – самым острым ножом так не распороть. И все! Рукав болтается, плечо вылезает в дыру, а Олег еще и усмехается. Насмешник! Разве так друзья поступают?

Да, трудное это было плавание. Бултыхаясь, Олег и Ленька кое-как подогнали лодку к островку, вытащили ее, выплескали воду. Не всю, конечно, на дне и сейчас темнела лужа; в ней, сонно раскрывая округлые рты, лежали нанизанные на шнур десятка полтора усачей. В сетке копошились раки, сухо потрескивая клешнями. Лучше бы усачи и раки уплыли, а рубашка была цела!

Вытирая кулаком слезы, Ленька не мог смотреть ни на Олега, ни на раков. Он думал о том, как придет домой и как покажется на глаза матери. Хорошо, если отец вернулся с фермы. Отец у Леньки человек смирный. Может, и побурчит, пожурит. Ему тоже будет жалко рубашку, а бить не станет. А вот мать! Очень сердитая у Леньки мать. От одной мысли, что ему с полуоторванным рукавом придется войти в хату, по телу у Леньки ползла зябкая дрожь.

– Чего дрожишь? – спросил Олег.

– Много купался, и что-то мне сильно холодно. Тебе тоже холодно, Олег?

– Тю, дурной! – возразил тот. – У меня и в привычке нету, чтоб мерзнуть или болеть. Да разве от купания можно заболеть? Ты перепугался там, в камышах, это факт!

– Да, факт… Тебе хорошо…

– Что «тебе хорошо»? Да выберешься ты, в конце концов, на берег?

Не дожидаясь ответа, Олег вскочил в лодку, цепкими руками схватил Леньку и заработал кулаками.

– Ты чего дерешься? – обиделся Ленька. – Полез в камыши, нырка не изловил и рубашку погубил. Смотри! Пропала рубашка. И еще дерешься!

– Я не дерусь, а тебя разогреваю. Чтобы к тебе болезнь не пристала. – Олег сверкнул глазами, подбоченился. – Леня, дружище, скрестим кулаки? Или давай поборемся? Ну, хочешь?

– Отстань…

– А я хочу! Ну, начинай! Наступай на меня!

Не успел Ленька и оглянуться, как Олег толкнул его плечом, да так сильно, что тот выскочил из лодки. Тут же друзья вцепились друг в друга, повалились на песок и покатились к реке. Когда ноги их были уже в воде, а Ленька в своей кумачовой, разорванной, испачканной песком рубашке лежал на спине и не сопротивлялся, Олег встал, подтянул трусики, поправил ремень и передвинул ножик в чехольчике наперед.

– Ну как? Прошла болезнь? – Олег смеялся. – Согрелся? Да ты чего такой квелый? Нюни распустил, как девчонка. Не знаю, Ленька, как тебя с таким небоевым характером приняли в комсомол?

Посапывая, Ленька неохотно поднялся. Рукав совсем оторвался и упал на землю. Ленька поднял его, молча показал Олегу, хотел надеть на руку и не смог. Душили слезы, щеки пылали.

– Не беспокойся, меня в комсомол приняли за хорошую учебу, – ответил Ленька, шмыгая носом. – А вот тебя за твои двойки не примут.

– Это ты так думаешь?

– Думай или не думай, а от двоек никуда не убежишь.

– А что двойка? Подумаешь! – перебил Олег. – Мне только захотеть.

– Хвастаешь?

– И ничуть. На экзамене двоек не было? Не было. Эх, Леня, да я еще такое в жизни свершу, что меня сразу в комсомол возьмут!

Ленька молчал. Пусть Олег похвастает! Ему не привыкать.

– Эх, Леня, ты скажи, я тебе настоящий друг? Только говори правду. Настоящий?

– Чего еще говорить? Пропала рубашка.

– Нет, ты рубашку не трогай, а так скажи, по совести: настоящий?

– Ну, настоящий… А что?

– Тогда знай, Леня, я тебя выручу из беды!

– Ты? А как?

– Вот этого я пока и сам еще не знаю. Но выручу!

– Не знаешь… А чем хвалишься?

– Эх ты, комсомол! Послушай, что я придумал. Мы посидим здесь дотемна. Ночью не будет видно, что рубашка разорвана. В темноте мы пройдем ко мне. Хитро придумал? А?

– Не очень. Новый день наступит, тогда что? Не будет же все время ночь!

– До утра мы что-нибудь сообразим.

Вечер наступал быстро. За Егорлыком, далеко-далеко в холмистой степи, потух закат. Густели сумерки, тускнели краски. В чистом бледно-синем небе одиноко мерцала звезда. Потемнела река; берега сделались низкими, чуть приметными.

Олег пошел к лодке, взял удилища, нанизанную на шнур рыбу, сетку, в которой все еще трескуче двигали клешнями раки. Позвал Леньку. Вдвоем они вытащили лодку на берег, понадежнее привязали к кусту веревку. Снова уселись на песок. Поджидали темноту.

– Леня, а почему ты не хочешь со мной поступать в техникум? – вдруг спросил Олег. – Знаешь, как это будет здорово! Учителя там не такие придиры, как в школе, и вообще…

– Что – вообще?

– Есть прямой расчет поступить в техникум. Три года поучимся – и готово! Станем специалистами.

– По овечкам? Нашел специальность!

– Не только по овечкам. По всем животным.

– Будешь лошадей, коров лечить? – Ленька усмехнулся. – Мне такое занятие не подходит. Хватит, что мой отец – бугаятник, всю жизнь с бугаями возится. Знаешь, какие они страшные!

– Гордишься, Лень?

– Нет, просто не нравится мне это дело.

– Кем же ты будешь? Думал?

– Еще не очень. Может, стихи буду писать, как Лермонтов.

– Глупость! Куда тебе, Лень, до Лермонтова! Давай будем всегда вместе. Я твердо решил: в техникум. От учителей побыстрее избавлюсь. Вот только, Лень, как быть? Не комсомолец я и не знаю, примут ли меня через это в техникум.

– Подавай заявление в комсомол. На экзаменах у тебя двоек не было.

– Зато троек много, а пятерки ни одной! – Олег вздохнул. – Думаешь, без пятерок примут?

– А почему не принять? Сам по себе ты боевой.

– Это-то да… За это, конечно, могут принять. – Олег лег на спину, раскинул руки. – Эх, смотрю в небо, на эти звезды, а в голове знаешь, Лень, что у меня? Не знаешь? Хочется что-то свершить, а вот что, не придумаю. – Закрыл глаза, помолчал. – Леня, знаешь что? Поплывем на лодке! Нет, правда, поплывем по Егорлыку. Какая это будет красота! Ночь, вот как сейчас, звезды над нами, а мы одни, плывем и плывем. И вот уже загорается заря, белеет небо на востоке, наступает утро, а мы все плывем и плывем…

– И куда?

– А куда вода понесет, туда и поплывем, – не задумываясь ответил Олег. – Далеко от Грушовки причалим к берегу, разведем костер, сварим обед и снова понесемся по Егорлыку! Хочешь? А?

– Хочу! – поддаваясь тому же мечтательному настроению, сказал Ленька. – А как же наши?

– Кто наши? – Олег привстал. – Ты это о ком?

– Ну, мать, отец… Они будут знать?

– Удивляюсь, Лень, какой же ты мамкин! Мы уже взрослые, самостоятельные. Уплывем, и все!

– Олег, а отчего, скажи, в животе бурчит? – неожиданно спросил Ленька. – Отчего?

– Думаешь, не знаю? Есть хочется. Угадал?

– Угу… А тебе тоже хочется?

– Еще как! С утра ничего не ел. Только я терпеливый. Могу и два дня терпеть. Надо, Лень, силу воли вырабатывать. В жизни пригодится.

– Пробовал. Не получается… Пойдем домой? А?

– Уже стемнело, теперь можно, – согласился Олег, взглянув на небо. – Ну, встали! Посмотри на свою рубашку. Какого она цвета?

Ленька промолчал.

Друзья забрали удилища, рыбу, раков и направились в Грушовку. Шли напрямик по выгону: Олег – впереди, шагал крупно, Ленька – следом, еле поспевая.

– Придумал! – крикнул Олег так, что Ленька вздрогнул и остановился. – Знаешь, что мы сделаем? Ни за что твоя мать не догадается! Я отдам тебе свою рубашку. Понял? Вот здорово! Ну, что ты молчишь?

– Да она не красная… А нужно красную.

– Да, это точно, она не очень красная, но зато розовая. – Олег подумал, почесал затылок. – Ночью она будет все одно как красная, не распознать. Наденешь и пойдешь к матери. Не узнает. Давай поспорим! А свою рубашку ты оставишь у нас, и ее моя мать починит. Она все умеет. Ну, хочешь?

– Что же мне теперь делать? – грустно ответил Ленька. – Хочу.

Глава II
Дядя Гриша

В тот предвечерний час, когда наши рыболовы вытащили лодку на берег, сухой треск мотоцикла нарушил тишину крайней от Егорлыка грушовской улицы. В седле горбился плечистый мужчина в ветровых очках и в парусиновом, нараспашку, пиджаке; ветер рвал полы, трепал и раздувал их, как крылья. Усатое его лицо, крупная, повязанная косынкой голова были припудрены пылью. В багажнике подпрыгивал тощий рюкзак. Наклонясь вперед и держа руль в сильных руках, мотоциклист протянул по улице ровную строчку пыли и подкатил ко двору вдовы Анастасии Гребенковой – матери Олега. Калитку толкнул передним колесом и, опираясь ногами о землю, подрулил к порогу. Поставил машину на рогатки, снял очки, сорвал с чубатой головы повязку, стряхнул пыль и, вытирая лицо, осмотрелся.

– Эй, хозяева! – крикнул он и постучал в дверь. – Настенька! Олежка! Племянницы! Да есть тут живые люди?

– Кто такой шумливый?

Из сарайчика, нагибаясь в дверях, с ведром вышла Анастасия. Следом за ней появился телок, облизывая измоченные молоком шершавые губы. Анастасия увидела приезжего и уронила пустое ведро.

– Гриша! Братушка! – всплеснула она руками. Ты, как птица, слетел с неба!

– Летел птицей – это верно. – Григорий подошел к сестре, обнял ее. – Только явился не с неба, а со степей. Скачу в Ставрополь получать стригальные аппараты. Стрижку начали, а техники не хватает. Да и с транспортом у меня трудно. Шерсть надо вывозить, а грузовиков недостает. Вот и завернул в Грушовку. Завтра пойду к Ярошенке просить грузовиков. Жаркая у нас наступила пора, Настенька! И вот выпал случай проведать тебя. Выскочил я на главный тракт и пришпорил своего конька. Отмахал степью километров двести и вот приземлился возле твоего порога.

– То-то тебя как запудрило! – Анастасия пригладила ладонью затылок брата, потрогала усы. – Весь-то как побелел.

– От пыли, – с улыбкой ответил Григорий. – Суховей у нас гуляет. Жжет все… Ну, сестренка, дай воды – седину смыть.

Анастасия пошла в хату, принесла ведро с водой, кружку, тазик, мыло, полотенце. Григорий снял пиджак, рубашку. Сестра поливала из кружки в широкий ковшик его ладоней, на засмоленную шею. Вода, стекая с плеч, мочила волосатую, как клок овчины, грудь, струйками сочилась по мускулистой спине.

Анастасия смотрела на жилистую мужскую спину, на ленточки стекавшей по пояснице воды, и вспомнилось ей, как вот так же посреди двора июльским вечером 1942 года умывался ее муж. Сапоги на нем были стоптаны, изъедены грязью. На пороге лежал автомат, прикрытый побуревшей от пыли и пота гимнастеркой… Танковый полк, в котором служил автоматчик Гребенков Андрей, без боев отступал за Маныч. На короткий привал танки остановились в соседнем селе Кугульте. Андрей забежал домой на часок. Успел умыться и повидаться с семьей. Он вытирал полотенцем смуглую шею, смотрел на Анастасию, державшую на руках ребенка. Глаза у Андрея ввалились, в глубине их таилась неисходная тоска. Надел гимнастерку и взял на руки сына. Отвернул уголок пеленки и, не отрываясь, смотрел на его крохотное личико. Вглядывался в тонкий, карандашный след бровей, в несмышленые черные глазенки. Брал губами нежные пальчики, улыбался молча. Две старшие дочки – Ольга и Соня – стояли тут же. Свободной рукой Андрей привлек к себе и дочерей.

– Отходите, Андрюша? – спросила Анастасия.

– Приходится, ничего не поделаешь.

– А как же мы?

– Крепись, Настенька. Что поделаешь? Война. – И, целуя сына, шепнул ему на ухо: – Ничего… Мы вернемся.

В сумерках, прощаясь за воротами, Андрей обнял Анастасию, ладонью вытер слезы у нее на щеках, торопливо целовал.

– Спасибо тебе, Настенька, за Олежку: славный у меня сынишка. Сбереги его. Пусть продолжает мой род. На войне всякое бывает. Может, и не вернусь. Ну что ты, Настенька. Слезами горюшку не поможешь. Не надо, не плачь. Прощай!

Ушел в завечеревшую даль – и не вернулся…

– Настенька, ты чего такая грустная? – спросил Григорий, беря из рук сестры полотенце. – Или не рада гостю?

– На тебя засмотрелась и Андрея вспомнила. – Вздохнула и, желая переменить разговор, сказала: – А пыль-то у тебя, Гриша, не отмывается! Ой, братушка, как же ты постарел! Уже и в усах залег иней?

– Залег, окаянный, не смоешь! – отшучивался Григорий. – А может, тебе показалось? Редко я у тебя бываю. Сколько это мы не видались?

– Кажется, второй годок.

– Ну, рассказывай, как живешь? – спросил Григорий, когда они вошли в хату. Анастасия угостила брата парным молоком.

– Вижу, корова у тебя отличная, молоко свое, телок, свинья, куры. Работаешь все там же, дояркой?

– Привыкла на ферме, – ответила Анастасия, глядя на брата и подперев щеку кулаком. – О своей жизни я тебе писала. Дочек выдала замуж: одну – зимой, другую – весной. Что же ни ты, ни Дарья на свадьбу не приехали?

– Дарья занята хозяйством, а я от овец не могу оторваться. Мои ведь тоже подросли и разлетелись. Мы теперь с одной Марфуткой. Девчушка растет. Она с твоим Олегом одних годов. А где наследник?

– Ох, горе мне, Гриша, с этим наследником!

– Что так?

– Какой-то растет чудной. Непоседа!

– Чего удивляешься? Знать, в отца пошел. Помнишь, каким был Андрей в молодости?

– Помню, как же! А тут еще в наш Егорлык пришла Кубань. То, бывало, в эту пору Егорлык пересыхал, а теперь живет. Хорошее это дело своя вода, а только разбаловались на воде дети, удержу нету. Как что – на Егорлык купаться или рыбачить. Мой Олег все дни пропадает там. Учился в этом году плохо. Непослушный, неласковый. Где-то раздобыл лодку. На зорьке уплывает со своим дружком – соседский мальчик Алеша, – а вечером заявляется. И слова ему не скажи, отбивается от рук.

– В школе как у него? Не провалился?

– С грехом пополам семилетку кончил.

– Что решаешь дальше? Будет десятилетку кончать?

– Ты его спроси. Самонравный стал! – Анастасия тяжело вздохнула. – Я уже с ним вела разговор, да что толку? Влезло ему в голову быть ученым по овцам. Рвется в техникум по животноводству… тут у нас, в Грушовке.

– Кем же он намеревается стать? Зоотехником или ветеринаром?

– Разве он скажет. Видно, ребячество это. Узнал, что его отец был чабаном. Буду, говорит, ученый по овцам, и все. Поговорил бы ты с ним, Гриша, по-мужски. Отговори его, пусть бы лучше кончал десятилетку.

– Я тебе, сестра, так скажу: дело Олег задумал стоящее, – одобрил Григорий. – И что к овцам его тянет – тоже хорошо. Но, перед тем как поступить в техникум, пусть он лето поживет у нас в Сухой Буйволе. Походил бы за отарами, это ему пошло бы на пользу. Вкусил бы чабанской жизни.

– Чабаном хочешь его сделать? – удивилась Анастасия. – И не думай, Гриша!

– Ну, что ты! Там видно будет. – Григорий погладил усы. – Тебе с ним трудно. Пусть лето поживет в Сухой Буйволе. Егорлыка у нас нет, вода в прудах. Но зато какие овцы! А что за трава! Шелк, а не трава. Марево в степи – чудо! Глянешь вдаль – одни моря да озера. Подойдешь поближе, а море отступит. Ты к морю, а оно от тебя, ты к морю, а оно от тебя, – так и манит, так и манит! И по этому морю идут отары, и все они сизые, как и гладь воды. Правда, в этом году у нас сушь, суховеи всю траву съели. Беда! Шерсть тоже сухая, обезжиренная. Через то и стрижку затянули на неделю. Ждали дождей. Позавчера немного помочило.

– Красиво толкуешь, братушка, о травах, о степях, и мне эта красота знакома. – Анастасия грустно посмотрела на Григория. – Только не вздумай при Олеге расхваливать эти свои степи да степные моря.

– А то что же?

– Сманишь парнишку. Он такой мечтатель, что услышит про моря в степи – и сбежит.

– Да и пусть бежит! Вот я возьму его и увезу. Что тогда?

– И не думай, Гриша! – с обидой в голосе сказала Анастасия. – Он у меня один, и никуда его не отпущу.

– И в техникум?

– Ну, то здесь, в своем селе, считай, дома. Покойный Андрей наказывал, чтоб Олег завсегда был со мной. Дочек повыдавала замуж, а сына не отпущу. Да и мал он еще.

– Эх, наседка! Парню четырнадцать годков, а ты – мал! Не заметила, как птенец подрос и под твоим теплым крылышком ему стало тесно.

Анастасия прислушалась. За окном повизгивали поросята, плакал телок. Не желая продолжать разговор, она ушла управляться по хозяйству. Вернулась и сказала, что ей пора на ферму: скоро коровы придут с пастбища и начнется вечерняя дойка. Помыла руки, повязала голову косынкой, взяла на руку халат. Задержалась в дверях и сказала.

– Побудь, Гриша, один. Я скоро. Да и Олег вот-вот заявится с рыбалки. Только не заводи, Гриша, с ним разговор о Сухой Буйволе.

– Хорошо, не буду.

Солнце утонуло в мутном горизонте, в хату заползли сумерки. Григорий прошелся по двору, заглянул в сарайчик. Сюда на ночь загонялись поросята и телок, и тут же, как бы нанизанные на шесты, уже дремали куры. Из базка выглядывала корова, положив голову на низкую хворостяную изгородь. Глаза у нее были лиловые, большие.

Григорий вкатил под навес еще теплый мотоцикл. Захрустела под колесами сухая трава. Включил фару. Свет ударил в стену. Возле стены – толстый настил сена, раскинутое рядно, две смятые подушки и байковое одеяло. «Надо полагать, тут ночует главный хозяин», – подумал Григорий, выключил свет и прилег на сухо хрустевшую постель. Вытянул ноги, заложил руки за голову. Только теперь ощутил усталость во всем теле. Из-под навеса был виден темный небосклон, и на нем одиноко горела вечерняя звезда. Незаметно ложилась на село теплая южная ночь.

И вот стукнула калитка. Чуткое ухо Григория уловило шаги босых ног. Он приподнялся. Во двор входили рыболовы с удилищами на плечах и с уловом. Олег – впереди, а Ленька – сзади. Смело, как и подобает хозяину, Олег направился в хату, зажег свет. Ленька остался возле порога.

– Лень, чего стоишь? – крикнул Олег, распахнув рамы. – Не бойся, заходи смело!

– А где ж твоя рубашка? – спросил Ленька, заглядывая в окно. – Как же мы ее найдем без тети Насти?

– Отыщем и сами. Иди сюда! Давай сперва рыбу поделим.

– Да ну ее, эту рыбу. Рубашку бы!

– Я тебе сказал, отыщем. Ну, иди в хату!

Через некоторое время друзья появились возле калитки.

– Ну, вот ты и в рубашке, – сказал Олег. – Будто и не цеплялся о корягу. Не тесная?

– Ничего, в самый раз. Только не очень красная.

– Кто ее ночью разберет! Да и временно она на тебе, пока мать починит твою. – Олег проводил друга за калитку. – Леня, отнеси домой рыбу и приходи ночевать. Буду ждать!

– Ладно, приду.

Когда Григорий вошел в хату, Олег потрошил рыбу.

– Ну как, парнище? – спросил Григорий. – Уху будем варить или поджарим усачиков? Ты чего так смотришь? Или не узнал?

– Дядя Гриша? Из Сухой Буйволы?

– Он самый! – Григорий взял Олега за плечи, приблизил к себе. – Ох и вытянулся ты, Олег! Смотри, какой стал длиннющий!

– Мне, дядя Гриша, еще тянуться и тянуться, – ответил Олег, рассматривая залепленный чешуей ножик. – У нас есть ребята и повыше меня. Ленька, правда, пониже. А ты как к нам попал?

– Случайно.