Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)
В клубе гремели стулья, слышалось шарканье ног о деревянный пол – делегаты все входили и входили, разговаривая и перекидываясь шутками. Когда уже все уселись и воцарилась тишина, со сцены, подойдя к длинному, любовно убранному столу, с краткой речью выступил Кондратьев и собрание началось.
Проходило оно оживленно; казалось, что все его участники… Э! Нет, нет, вижу, что тут уже слова бессильны, ими невозможно нарисовать картину живую, а главное – правдивую; невозможно показать во всех деталях не только весь ход собрания, но даже важные и волнующие моменты: например, избрание президиума, куда, с общего одобрения, вошли Тимофей Ильич Тутаринов, Варвара Сергеевна Аршинцева, Прохор Ненашев, а также руководитель марьяновской делегации; или выступления главных ораторов – сперва был заслушан доклад Виктора Грачева, а потом Сергея Тутаринова, – надо было видеть в это время лица и взгляды людей; или выступления по докладам, – список желающих высказаться рос и рос, и прения продолжались с перерывами более пяти часов (ради справедливости надо отметить: где-где, а в сельском районе умеют при случае поговорить и отвести душу); или речи Тимофея Ильича, Аршинцевой, Прохора Ненашева, Стефана Петровича Рагулина, Ефима Меркушева – бригадира марьяновского колхоза; или принятие социалистического договора, когда к столу первым подошел Кондратьев, поздравил собравшихся с началом соревнования и поставил подпись; следом за ним к столу подошел Сергей Тутаринов, затем подходили и расписывались представители от каждого колхоза…
Думаю, что будет, пожалуй, и легче, да и лучше показать не самое собрание (читатели, надо полагать, не обидятся), а те события, которые произошли уже после того, когда поздно ночью начался разъезд делегатов, а к рассвету станичная площадь совсем опустела и притихла.
Последним покинул Рощенскую Игнат Савельевич Хворостянкин. Он задержался у Сергея в кабинете, – разговор шел о том, чтобы завтра выслать на станцию подводы и получить аппаратуру для механизации молочной фермы. Случилось так, что вместе с ним ехала и Татьяна Нецветова, – она думала заночевать у своих знакомых и поэтому отпустила машину с людьми; поговорив же с Кондратьевым, решила выехать сегодня и была рада, когда увидела еще стоявшую на площади хворостянкинскую тачанку.
Предоставив Татьяне место рядом с собой, Хворостянкин был любезен, даже ласков: то улыбался, то подпушивал усы, то говорил, что всегда рад бы ездить на тачанке вдвоем с секретарем партбюро… Дорогой же был грустный, разговаривал мало.
«Должно быть, нарочно ко мне присоединилась, – думал он, ощущая рукой мягкий женский локоть. – То никогда и не садилась рядом, а теперь бросила машину и пересела на мою тачанку, – а какая в этом цель? Может, решила пилить меня всю дорогу? Мало меня еще пилили и терзали на активе!.. Что ни оратор, то и на языке у него Хворостянкин… Одна языкастая Аршинцева поиздевалась надо мной вволю…»
Ему не хотелось вспоминать о собрании актива, а перед глазами так и вставали то взволнованные лица в зале, то злые, горящие глаза Аршинцевой; ему даже слышался гул голосов, насмешливые реплики, слова Ефима Меркушева, говорившего на трибуне: «Мы вступаем с вами в соревнование и хорошо знаем: люди вы передовые, с вами идти рядом трудновато, но если у вас еще есть такие председатели, как Хворостянкин, о проделках которого мы сегодня наслушались…»
Тачанка покачивалась, гремела ступицами колес, а Хворостянкин хмурился и думал:
«Наслушался! А кто тебя заставлял наслушиваться… и какое тебе до всего этого дело? Приехал в гости – будь гостем… Ну, пусть критикует Аршинцева или докладчики, – люди свои, они по обязанности… А Меркушев чего туда же лезет?.. «Если у вас есть такие председатели…» Ишь куда загибает, какие словечки выкидывает… А ты сперва приезжай да посмотри мой колхоз, а тогда и критикуй…»
И опять он видел по всему длинному клубу возбужденные лица мужчин, женщин, слышал шум и веселый смех всего зала в тот момент, когда Виктор Грачев с насмешкой говорил об устройстве кабинетной сигнализации.
«Придется эти кнопки повыкидывать, – думал он, а перед глазами стоял широколицый, усмехающийся Ефим Меркушев. – Теперь стыда не оберешься… Да и марьяновцы скоро к нам нагрянут… А тут и свое собрание готовится… Надо посоветоваться с Татьяной… Что она на это скажет? Хоть и не по нутру мне это советование, а придется на этот раз ей покориться…»
– Татьяна Николаевна, – покашливая, заговорил он, когда тачанка с грохотом проехала мост и неслышно покатилась по мягкой, пыльной дороге, – а жарко было на собрании…
– Не жарко, а стыдно, – сказала Татьяна и повернулась к Хворостянкину так, что ее хоть и злое, но по-прежнему красивое лицо было залито лунным светом. – Стыдно и обидно, до слез обидно… Во всем же отстаем, а хвастовства и глупых затей, вроде твоей сигнализации, хоть отбавляй.
– Не спорю, не спорю, – поспешно, как бы желая успокоить Татьяну, заговорил Хворостянкин и, встретившись с нею взглядом, подумал: «А глаза так и горят. Не доведи, господи, иметь жену с таким характером!» – Я говорю, что спорить тут нечего, есть у нас недостатки: с хлебовывозом затянули, по механизации, допустим, имеются у нас и пустяковые затеи… А почему, скажи, наш «Красный кавалерист» у всех на языке? Это же наши недочеты, так почему о них должны говорить посторонние люди? Докладчики начали, Кнышев подхватил, Гончаренко продолжил, а Аршинцева завершила, да еще туда же полез и марьяновский бригадир… Ему-то какое дело?
– Какое дело? – усмехнулась Татьяна. – Значит, люди хотят, чтобы «Красный кавалерист» занимал в районе первое место. – Она задумчиво посмотрела на согнутую спину кучера. – А тебя, Игнат Савельевич, хотят видеть не посмешищем, а деловым и умным председателем… Как ты этого не можешь понять?
– Этого только и хотят?
– Да, только этого.
– И Аршинцева того желает?
– И Аршинцева.
– Ага, значит так! – Хворостянкин снял картуз, ударил им о колено, затем пригладил усы, привстал и снова сел. – Значит, этого хотят! А я возьмусь и докажу, кто я есть такой! Посмешище или еще что… С завтрашнего дня берусь! Все пойдет по-новому. Сигнализацию долой, к чертовой матери! Э! Те, кто обо мне плохо думают, еще не знают, кто такой Игнат Хворостянкин!
– Опять хвастовство? – спросила Татьяна, и по ее светлым, ласковым глазам можно было понять, что в душе она одобряет такое пылкое решение Хворостянкина. – Главное, не надо волноваться… Тут, Игнат Савельевич, необходимо все обдумать, и обдумать спокойно… Если ты понял свои ошибки и всерьез хочешь их исправить, не горячись и не выхваляйся, не якай, а делай… Завтра мы на бюро вместе обсудим, что нужно предпринять, и начнем по плану…
– Ну, а сигнализацию, как по-твоему, ликвидировать или подождать?
– Не в ней суть дела… – Татьяна посмотрела на усатое и суровое лицо Хворостянкина. – За что тебя ругала Аршинцева, да и не только Аршинцева? Тебя губит зазнайство, и чем скорее ты излечишься от этой болезни, тем лучше…
– Чем скорее, тем лучше, – задумчиво проговорил Хворостянкин. – Попробую… Эй, Никита пронеси нас с ветерком! Покажи кнут лошадям, а то они у тебя поуснули…
– Прислушались к вашей беседе, – с усмешкой ответил Никита, взмахнув кнутом: – Им же тоже интересно знать, какие у председателя ожидаются перемены…
– Эх, Никита, верный ты мой конный шофер! – сказал Хворостянкин, похлопав Никиту по плечу. – Шутить будем опосля, а зараз гони быстрее в станицу: дело есть!
– А я не в шутку…
– Поддай, поддай кнута! – смеясь сказал Хворостянкин.
Уже почти на рассвете тачанка подкатила к знакомой нам плетеной калитке, и Татьяна, простившись с Хворостянкиным, вошла в дом. Боясь разбудить мать, она не зажгла лампу; в окна светила луна и в комнате было светло. Татьяна сняла кофточку, подошла к умывальнику.
«Я его еще таким не видела: либо хитрит, либо и в самом доле в нем произошла перемена», – думала она, вытирая полотенцем мокрое лицо.
– Танюша, а долго вы там совещались, – заговорила Ольга Самойловна, она лежала на кровати, но давно уже не спала. – Ну, как дела порешили?
– Все, мамо, решили правильно, – неохотно отвечала Татьяна.
– Когда же леса начнем сажать?
– Это, мамо, поздно осенью.
– А поилки и доилки дали нашей ферме? Я просила Варюшу похлопотать.
– Наряды уже получены.
– А когда же придут тс машины?
– Придут, мамо, скоро придут. – Татьяна подошла к матери. – Вы уже выспались, а я и устала и спать хочу… Завтра расскажу обо всем подробно… А сейчас – спать!
Она хотела пройти в свою комнату, но мать остановила:
– Туда не ходи.
– Почему?
– Там гость… лежит на диване.
– Какой еще гость?
– Твой… Григорий недавно заявился и вдобавок сильно выпивши. Узнал, что тебя нету дома, и взбесился. «Не пойду, говорит, пока ее не дождусь!» Я его уложила… Наверно, уснул… так ты не тревожь. Пусть себе спит до утра.
– Как не тревожить? – Татьяна невесело рассмеялась. – Он, наверно, шел к себе домой и заблудился.
Татьяна надела кофточку и быстрыми шагами пошла в соседнюю комнату.
На диване и в самом деле лежал Григорий, одетый, с неудобно запрокинутой головой, правая нога и правая рука свисали к полу. Свет луны падал ему на грудь. Он спал тем тяжелым и нездоровым сном, каким спят пьяные, и когда Татьяна увидела висевшую его сильную руку с широкой ладонью, взлохмаченный чуб, закрывавший лоб и глаза, когда она услышала стонущий храп и ощутила противный запах водки, ей стало и досадно, и больно, и грустно.
«Так вот ты какой, мой герой, – подумала она. – Нет, не подойду и не потревожу… Спи, отсыпайся, а вот завтра мы поговорим…»
И она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
24Утром, после собрания актива, Кондратьев и Сергей выехали в колхозы, – один все время находился на полях Яман-Джалги, Краснокаменской и Белой Мечети, другой – на полях Родниковской и Усть-Невинской. Вернулись они в Рощенскую, как и условились, на седьмой день к вечеру. К тому времени район выполнил (даже с небольшим превышением) государственный план хлебозаготовок. В райком пришли, кроме Сергея, заведующий отделом сельского хозяйства Андрей Саввич Полищук, сухой и высокий, с седыми, щеточкой подрезанными усами, тот самый Андрей Саввич Полищук, который не так давно работал в отделе сельского хозяйства старшим агрономом; уполномоченный министерства заготовок, с набухшим и сильно потертым портфелем, мужчина тоже рослый, большеголовый, с широкой лысиной, которую он то и дело вытирал платком. Они принесли Кондратьеву уже заготовленный текст донесения в край и оба были в хорошем настроении.
– Вот, Николай Петрович, и рапорт готов, – проговорил Полищук, протягивая Кондратьеву лист бумаги. – Теперь остановка за подписями.
– Из-за этого остановки никогда не будет.
Кондратьев прочитал текст, внес в него карандашом некоторые стилевые поправки, вычеркнул напыщенные слова и фразы. Затем позвал из соседней комнаты своего помощника Алешу – молодого и стройного юношу с замашками проворного, хорошо вышколенного адъютанта.
– Алеша, сделай три экземпляра, – сказал Кондратьев, подавая Алеше лист, и тут же спросил: – Информационные сводки отовсюду поступили?
– Не поступили только от двух парторганизаций, – четко ответил Алеша. – Но я уже звонил – высылают.
– Что-нибудь есть интересное?
– Да, кое-что есть.
– Хорошо, я тебя позову.
Вскоре донесение было заново переписано на машинке, и когда Алеша, войдя своими быстрыми шагами, положил три листа на стол и когда на каждом листе закрасовались четыре подписи, Кондратьев сказал:
– Ну вот, есть и подписи… Пакет пошлите с коннонарочным, это надежнее всего…
Он встал и, пожимая руку Полищуку и уполномоченному, сказал:
– Завтра бюро. Прошу присутствовать… Сергей Тимофеевич, ты не уходи.
Они остались вдвоем. Кондратьев расхаживал по кабинету от стола к двери, курил и о чем-то думал. Сергей молча следил за его неторопливой поступью, видел темное от загара, суровое лицо, открытый лоб с частыми поперечными морщинками, жесткие и седые подковки бровей и ждал, что же он ему скажет.
– Я думаю вот о чем, – заговорил он, как бы отвечая на вопросительный взгляд Сергея и продолжая отмеривать шаги. – С того дня, как разъехался наш актив, прошла неделя. Эта неделя отмечена большим событием: мы только что подписали весьма важный документ. Но такие документы мы подписываем каждый год, и если говорить откровенно – наша личная заслуга в этом невелика. Мы имели бы право с большим основанием погордиться своими заслугами, если бы мы могли сейчас иметь практические результаты, которые принесло нам собрание актива. Как по-твоему, Сергей, что произошло в районе за эти семь дней? – Он уселся за стол, посмотрел на смутившегося Сергея. – Короче говоря: можем мы подвести хотя бы первые итоги?
– По-моему, не можем, – потупя глаза, сказал Сергей.
– Почему не можем?
– Можем, но итоги-то будут жидковатые. Ничего существенного еще не сделано.
– А несущественное все же делалось? – щуря глаза, спросил Кондратьев.
– Мало. Например, в тех колхозах, где я бывал, только вчера начали составлять списки слушателей технических курсов, а подводка к фермам полевых электролиний по-настоящему начата только в «Красном кавалеристе».
– Да, это, конечно, плохо, – сказал Кондратьев, поглаживая пальцами самые краешки седых висков. – А какие, в связи с собранием актива, слышны разговоры?
– Чего, чего, а разговоров хоть отбавляй!
– Это хорошо.
– Животноводы, например, ждут аппаратуру. Ну, вокруг этого и идут разные толки…
– Какие ж именно? Есть неверующие?
– Имеются и такие, но больше всего расспросов, когда же привезут и установят автодойки, как они будут действовать.
– Значит, необходимо ускорить установку… А какие пожелания или просьбы?
– В «Светлом пути» все доярки требуют, чтобы их записали на курсы механизаторов. – Сергей задумался, помял в жмене чуб. – И вообще, Николай Петрович, насчет технической учебы. Желающих учиться очень много. Собрать их всех в Рощенской – трудно, отказать в учебе – нехорошо… Я говорил на эту тему с Прохором Ненашевым. Старик настаивает, чтобы курсы были открыты не в одной Рощенской для всего района, как это было решено на активе, а в каждой станице.
– А твое мнение?
– По-моему, Прохор прав, но где взять преподавателей – вот беда! У нас вся надежда на Грачева…
– Если мы хотим удовлетворить просьбу доярок из «Светлого пути», то придется кое-что придумать. – Кондратьев вынул из кармана маленькую записную книжечку. – А еще о чем люди говорят?
– Много разных суждений о марьяновцах.
– Вот это тоже хорошие итоги.
– Гости побывали во многих колхозах, – Сергей задумчиво усмехнулся, – и ты бы видел, как помогал их приезд, особенно в завершении хлебопоставок… Ну, больше всего говорят о том, чтобы послать и наших людей проверить марьяновцев. Даже уже есть готовые кандидаты.
– Вот как! – воскликнул Кондратьев. – Это весьма важно. Надо подсказать Стегачеву, чтобы выступил со статьей: к марьяновцам поедут только лучшие, – пусть идет борьба…
– Но самое интересное случилось в «Красном кавалеристе», – продолжал Сергей, усмехаясь. – Там произошел настоящий переполох, нашего Хворостянкина прямо не узнать. Товарищ захотел быстро перестроиться, к приезду марьяновцев выбросил из кабинета свою сигнализацию и вообще, как рассказывала Татьяна, стал вежливым, с людьми обходительным… Должность своего секретаря упразднил, Антона Антоновича уволил и послал в полеводческую бригаду учетчиком… Электролинию на ферму стал вести в тот день, когда приехали марьяновцы.
– Не знаю, надолго ли эта перемена, – угрюмо проговорил Кондратьев, делая какие-то пометки в записной книжечке.
– Я тоже об этом думал, но сам факт все же интересен.
– Значит, по-твоему, сделано еще очень мало? Согласен, но для начала неплохо и то, что уже есть. А что, по-твоему, необходимо предпринять? – Кондратьев вопросительно и быстро взглянул на Сергея. – Какие нужны меры?
– Мне кажется, неплохо было бы послать на места наших уполномоченных.
– Ты хочешь сказать – толкачей с мандатами райкома и райисполкома?
– По опыту прошлых лет… Они бы помогли.
– Нет, Сережа, люди политически выросли, и сама жизнь показывает, что институт уполномоченных ныне уже не дает нужного эффекта. – Кондратьев, перелистывая книжечку, нашел в ее листочках желтый колючий остюк, повертел его в пальцах, подул на него, потом, бросил в пепельницу. – Нет, не толкачи, а актив – вот, Сергей Тимофеевич, и наша сила и наша опора. Прошло семь дней, как в Рощенской собиралась эта наша сила и опора. Были приняты нужные решения… Нам сейчас важно, конечно, знать и то, где начато составление списков будущих курсантов и где оно еще не начато, где ставят столбы и где их еще не ставят; но нам особенно важно знать, чем живет и чем дышит в эти дни актив и что изменилось в самом настроении колхозников после собрания актива. Вот эти итоги иметь бы на столе… А если мы не сумеем подвести такие итоги, взвесить все «за» и «против», а потом здраво оценить положение вещей, – грош нам цена даже в базарный день. – Он рассмеялся, встал и вышел из-за стола. – Но мы уже кое-что знаем: с марьяновцами борьба начата и закручивается она неплохо – теперь ее надо сделать более массовой; идет разговор о механизации животноводства – его необходимо подкрепить делом: надо начать хотя бы с «Красного кавалериста». Уже сейчас приступить к организации полезащитных звеньев… И вот я думаю так: мы еще послушаем Алешу – у него уже собрана самая свежая информация, – затем я поделюсь своими наблюдениями за эти семь дней, а вечером, уже имея более или менее полную картину, мы решим на бюро, что нам делать и какие меры предпринимать… Так, что ли?
Сергей утвердительно кивнул головой, а Кондратьев позвал Алешу, предложил ему стул и сказал:
– Послушаем… Только давай не на выбор, а по порядку, о каждом колхозе…
– И Алеша начал читать по порядку, дополняя прочитанное сведениями, которые были им получены по телефону. Опершись щекой на руку, Кондратьев то чуть заметно улыбался, то закрывал глаза и прислушивался, то перебивал Алешу вопросом…
Сергей в это время не сводил взгляда с Кондратьева. Почему-то часто вот так, оставаясь наедине с своими мыслями, Сергей раздумывал все о том же: как бы ему, еще молодому работнику, уже в самом начале нового для себя жизненного пути, научиться и жить и делать все так, как Кондратьев. Сергей был рад, что встретил человека, с которым было легко работать и которому хотелось подражать, хотелось на практике познать его опыт, навыки, даже его манеру не только говорить с людьми, но и выслушивать людей так, как это умел делать Кондратьев…
Сергею казалось, что Кондратьев обладает какой-то притягательной силой, и поэтому к нему, как металлические частицы к магниту, тянутся люди со всякими своими житейскими делами, со своими думами, горестями и радостями; к нему сходятся, на нем скрещиваются и от него снова расходятся те невидимые нити, имя которым – будничная жизнь Рощенского района.
25Осень пришла рано, и выдалась она на редкость сырой и холодной. Дождь с ветром поливал поблекшие поля. Быстро пожелтели и осыпались листья в садах, – голые деревья грустно смотрели на остуженное, пасмурное небо. Луч солнца редко где проглядывал сквозь набухшие тучи; степь была мокрая, и, может быть, поэтому рядом с темно-серой кукурузой уж очень ярко выступали просторные площади озими; всходы были свежие, умытые и зеленые-зеленые – кажется, ни один художник не смог бы положить на полотно такую сочную краску.
Сергей Тутаринов любил кубанскую осень с ее то веселыми и ясными, то хмурыми и неприветливыми днями. Это время года всегда напоминало ему некую воображаемую черту, ниже которой сама жизнь, помимо воли людей, подводила итоги тому, что было сделано весной и летом…
Сидя в своем кабинете и глядя на залитые дождем оконные стекла, Сергей думал не столько об итогах, сколько о том, что еще предстояло сделать: он завел записную книжку, и в ней, помимо других заметок, были обозначены по пунктам эти новые задачи. Так, под пунктом первым значились лесные посадки, которые нужно было провести не раньше и не позже первой половины ноября.
Под пунктом вторым шла запись о технической учебе колхозного актива. Эта работа особенно беспокоила Сергея: открытие курсов намечалось первого сентября – на дворе уже стоял октябрь, а учеба еще не начиналась. «Курсы открыть в пяти станицах, – гласила запись, и тут же было дописало карандашом: – Первое занятие провести в понедельник. За Грачевым закрепить верховую лошадь – пусть ездит из станицы в станицу».
Пункт третий – о механизации животноводства. Закупленная аппаратура была завезена на фермы, но ни электродойка, ни автопоилки практически нигде еще не применялись. «Вызвать председателей и заведующих фермами, – записал Сергей. – Поручить Полищуку проверить».
Четвертый пункт касался получения первых проектов реконструкции станиц Родниковской и Усть-Невинской. Сергей задержал взгляд на этой записи, встряхнул чубом, потом взял ручку и дописал: «Проекты нам очень нужны, а еще нужнее – специалисты, а когда они приедут? Запросить телеграфно «Крайпроект».
Далее шли очередные пункты с записями, которые как бы напоминали о таких важных и неотложных делах, как зимняя агротехническая учеба в полеводческих бригадах или ремонт тракторного парка и сельхозинвентаря, как работа школ, клубов, изб-читален, – да мало ли какие хлопоты приносит с собой осень, а вслед за ней и зима… Были в книжке и такие немногословные пометки: «Февраль – роды у Ирины». Или: «Породы деревьев: дуб, гледичия, ясень, акация белая, клен остролистый клен полевой, клен татарский, шелковица белая. Кустарниковые: смородина золотая, скумпия, бирючина, кизил».
Сергей хотел спросить у секретаря, кто из вызванных товарищей уже приехал, а в дверь просунулась косматая, промокшая папаха; затем показались широченные плечи бурки с острыми, торчащими углами, а потом в кабинет не вошел, а протиснулся Игнат Савельевич Хворостянкин.
«Ну, кажется, один уже ввалился. Э, какой здоровило!» – подумал Сергей.
Хворостянкин сбросил с плеч влажную, тяжелую бурку и поставил ее на попа – она балаганом возвышалась возле дверей; снял папаху, со всего размаха ударил ею о ладонь – густые брызги разлетелись по всему кабинету; широко и шумно ступая, делая грязными сапогами следы на полу, пожал Сергею руку своей жесткой и мокрой рукой.
– Эй, Сергей Тимофеевич! – заговорил он сиплым, простуженным басом. – За какое такое наказание заставил ехать в страшную непогоду?! На коне – и то с трудом добрался. Дорога в горах плывет!
– Наказание, Игнат Савельевич, еще впереди, – смеясь, сказал Сергей. – Хочу знать: почему на ферме «Красного кавалериста» ничего не делается. Ведь ты же сам просил аппаратуру…
– Делаем, но нет же специалистов. – Хворостянкин присел на стул, расстегнул полушубок. – Дай мне специалиста – и я в один миг все сделаю.
– Зачем же «в один миг»? Игнат Савельевич, слыхал я, будто один человек в Родниковской бросил хвастать и выхваляться и от слов перешел к делу… Но только что-то ничего такого реального не видно…
– Кто ж он, тот человек? – спросил Хворостянкин, приглаживая рукой мокрые усы. – Это не тот, которого всюду критиковали, а он, бедняга, все терпел, терпел, а потом у него терпение насчет критики лопнуло? Собой он такой верзило, первый усач в районе…
– Вот, вот…
– А, знаю, знаю, в чей огород бросаешь камешки! Да, верно, после всей той критики, какая навалилась мне на голову, пришло ко мне, Сергей Тимофеевич, желание перестроиться в лучшую сторону. Начал я было во всем строго придерживаться линии нашей партии, даже в самом поведении. С Нецветовой, да и вообще с людьми, стал обходиться вежливо. Скажу правду, через это, себе же в ущерб, выбросил из кабинета такое удобство, как электрическую сигнализацию… А почему выбросил? Потому, что всерьез решил перемениться, думал, что теперь-то ни Нецветова, ни кто другой не будет меня критиковать, а на практике выходит – опять Хворостянкин не такой… К моей работе и вообще к моему характеру, ты слышишь, Сергей Тимофеевич, Нецветова подкопаться не может, так она теперь схватилась обеими руками за мою культуру и опять не дает спокойно жить… День в день тычет меня носом в разные книги, заставляет романы читать, русскому языку обучает… Смех и грех, – будто я нерусский! «Я, говорит, за зиму обтешу тебя и подкую культурно и политически на обе ноги…» И ты пойми: кто будет меня обтесывать и подковывать? Баба, да и вдобавок молодая, в дочери мне годится… Да вот и к тебе по дождю прискакал, а что я хорошего услышал? Опять на меня критика, опять Хворостянкин сякой-такой…
– Значит, еще много слов и мало дела…
– Все мало, все мало… А какое ко мне отношение? Я руководитель, а меня сваливают в общую кучу… Разве это порядок?
– Да ты о чем? О какой куче?
– Взять ту же электрическую учебу. – Хворостянкину было жарко, и он, разговаривая, снял полушубок. – Я, конечно, не против изучения техники, без нее жить далее невозможно, но надо же, Сергей Тимофеевич, иметь подход к людям. – Он вытер папахой лоб, расчесал пальцами взъерошенные волосы. – Посуди сам. В нашей станице охотников изучать электричество набралось человек шестьдесят, а председателей колхозов среди них всего трое. А кто такие остальные? Человек десять будут парторги и бригадиры – тоже руководящие товарищи. Есть человек десять пожилых людей. А человек тридцать – это же станичные парни и дивчата, которые тут же технику изучают и тут же влюбляются… И вот я, председатель колхоза, должен сидеть рядом с этой молодежью и заниматься изучением электричества! Это же подрыв всего…
– Никакого подрыва не вижу… Да и что тут такого?
– А то, Сергей Тимофеевич, что мой авторитет…
– А-а… Старая песенка. Плохо, плохо ты перестраиваешься…
– Нет, послушай, – стоял на своем Хворостянкин. – Ты вот в армии был. Порядки армейские лучше меня знаешь. Почему, скажи, в армии строго соблюдается… это, как его… как же его… ну, когда старший начальник…
– Ты хочешь сказать – воинская субординация? – подсказал Сергей.
– Во-во! Почему она существует?
– Потому, что это армия, – сказал Сергей, вставая. – А ты имеешь дело с колхозниками.
– А ежели, допустим, преподаватель вызовет к доске и спросит, а тут, как назло, что-нибудь такое в технике забудешь и не сумеешь правильно ответить? – спросил Хворостянкин, печально склоняя голову. – А молодежь, известное дело, сразу на смех… Куда это годится?
– Да, это никуда не годится… Значит, надо отвечать так, чтобы никто не посмел смеяться…
– Тебе, вижу, смех, а у меня вот тут все это сидит. – Он ударил кулаком в грудь, потом встал, надел полушубок. – Все одно, рядом со всеми не сяду – так передай и Кондратьеву.
– Ежели сам не сядешь – заставим… Применим субординацию.
– Силой меня обучить нельзя.
– Да, Татьяна Николаевна права, подковать тебя нужно… а то споткнешься.
Хворостянкин злился и не стал отвечать. Он примостил на голову папаху, сердито покосился на Сергея, видимо хотел еще что-то сказать, но в кабинет вошли Костя Панкратов и Кондратьев. Хворостянкин кивком головы поздоровался и, не надевая бурку, вышел.
– Сергей Тимофеевич, я не опоздал? – спросил Костя, поправляя на голове кубанку, из-под которой на лоб спадал влажный чуб. – Вот погодка для озими!
– Ну, как наш «перестроившийся»? – спросил Кондратьев, обращаясь к Сергею и поглядывая на стоящую у дверей бурку Хворостянкина. – Беседовали?
– Был разговор, и весьма откровенный… Я тебе потом подробно расскажу.
– Я догадываюсь: учиться не хочет? Мне думается, что о тех, кто будет увиливать, подобно Хворостянкину, следует рассказать в газете. У меня уже есть два заявления: одно прислал Скиба, а другое – Волошин из колхоза «Свобода». Оба председатели, и оба отказываются посещать технические курсы. И ты думаешь, какие мотивы? Очень простые: колхозом можно руководить, но зная электричества… – И обратился к Сергею: – Вот какая к тебе просьба. Скоро придет сюда Прохор Ненашев. Он специально приехал в Рощенскую. Я с ним беседовал и направил к тебе. Ненашев предлагает послать на ферму бригаду электриков, хотя бы двух человек, и этим ускорить монтажные работы. Он изъявляет желание ехать сам и просит себе в помощники – знаешь кого? Ирину… Это уж я не знаю, поедет ли твоя жена или кто другой, но послать людей нужно. Вот я и прошу: обсудите этот вопрос вместе с Прохором.
Сергей утвердительно кивнул головой, потом вынул из нагрудного кармана записную книжку и что-то пометил в ней.
– И еще запиши вот что, – сказал Кондратьев. – Ты этого молодца из «Дружбы» хорошо знаешь? – кивнул на Панкратова. – Ему нужна рекомендация для вступления в партию. Одна будет моя, и если ты дашь вторую, то третью он возьмет в комсомоле…
– Хорошо, я напишу, – сказал Сергей.
– Ну вот и отлично, – Кондратьев встал и обратился к Косте: – После совещания зайдешь ко мне и возьмешь анкету…
