Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

37

На площади Родниковской, в глубине просторного двора, стоит каменное здание школы. Даже в самые холодные зимние вечера, ну хотя бы в такие, как сегодня, высокие окна залиты светом. Окна смотрят на юг, а перед ними в пышном инее, как в цвету, возвышаются лапчатые деревья; кажется, встряхни ствол – и метелью посыплются на землю бело-розовые лепестки… Но сад стоит спокойно – на снегу не лежат лепестки, а отчетливой тенью печатается рябчатое сплетение веток и веточек. Станичники, проходя мимо школы, знают: за окнами – большой класс, и оттого льется на снег свет, что в этот вечер здесь проходит очередное занятие электрических курсов.

Парты стояли тремя рядами, слушатели – мужчины, женщины, молодежь – сидели тесно; лишь одно место на низенькой парте возле дверей было свободно: это Игнат Савельевич Хворостянкин и на этот раз опоздал. В классе тишина, слышались то шелест перелистываемой книги, то скрип парты, то тяжелый вздох. Виктор Грачев излагал тему урока; говорил спокойно, иногда делал паузу, – видимо, ему хотелось подобрать нужные и точные слова; он и подходил к доске, чертил линии, желая этим пояснить свою мысль, и снова останавливался у стола, – тогда взгляд его задерживался на знакомых лицах.

Вот в среднем ряду на одной парте уместились трое: председатель колхоза «Власть Советов» Иван Герасимович Родионов, мужчина грузный, с красивыми усами, – опершись щекой на руку, он слушает так внимательно, что усатый его рот чуточку приоткрылся; рядом с ним наш старый знакомый Никита Никитич Андриянов, в праздничном костюме, с лоснящейся лысиной, – взгляд слезливых глаз обращен к доске, на которой белели какие-то линии; его сосед, животновод колхоза «Волна революции» Матвей Кириллович Сотник, с густыми, нависшими над глубокими глазницами бровями, что-то мучительно записывал в тетрадку.

В крайнем от стенки ряду одни женщины. Среди них с белой шалью на плечах Варвара Сергеевна Аршинцева, Настенька Вирцева с замысловатой прической на красивой маленькой голове, Глаша Несмашная, приехавшая с хутора в теплой стеганке и в платке, сползающем ей на плечи. В слабо освещенном углу сидел чубатый паренек, а по бокам у него девушки с беззаботными лицами; они слушали Виктора, и то одна, то другая тянулась к уху чубатого парня – видимо, хотели ему шепотом что-то сказать, а он злился…

Занятия подходили к концу, когда Игнат Савельевич Хворостянкин, воровато приоткрыв дверь, уселся на своем месте. В этот момент Виктор Грачев, вытирая о тряпку сильно испачканные мелом пальцы, в последний раз отошел от доски и сказал:

– А теперь подведем итоги. Что мы сделали сегодня и что мы узнали? Во-первых, повторили прошлый урок и уяснили, что всякая сельская электростанция состоит из силовой части, будь то тепловой или гидравлической, электрического генератора и распределительного устройства. Мы изучили такие распределительные устройства, посредством которых производится все управление электрической частью станции. – Виктор посмотрел на Хворостянкина, увидел его большую, низко склоненную голову и продолжал: – Предметом же нашего сегодняшнего занятия была тема: «Измерительные приборы». Кто еще не успел записать, советую это сделать теперь… Этот мой совет особенно относится к Игнату Савельевичу Хворостянкину.

По классу ветерком прошумел смех. Послышались голоса:

– Он и без записей все знает.

– Если бы не знал, так не опаздывал.

– Ему Нецветова поможет.

– А, по-моему, чего опаздывать? Будто нынче никаких заседаний нету.

– У кого их нету, а у Игната Савельевича они завсегда есть.

– Тогда дело другое.

– Тихо, тихо! – Виктор приподнял руку. – Так какие ж нам нужны измерительные приборы? Во-первых, нужен прибор для измерения силы электрического тока. Здесь применяется… Кто мне подскажет? Варвара Сергеевна, вы хотите сказать?

– Для измерения силы электрического тока, – волнуясь, негромким, охрипшим голосом заговорила Аршинцева, – применяется амперметр.

– Правильно. Садитесь. – Виктор снова покосился на Хворостянкина: тот лег широкой грудью на парту, что-то с трудом записывал, по лбу у него катились, поблескивая на свету, крупные капли пота. «Вот кому жарко», – подумал Грачев и обратился к слушателям. – Во-вторых, нам нужны приборы для измерения напряжения электрического тока.

– Я скажу!

– Прошу, товарищ Родионов.

– Для измерения напряжения электрического тока, – поглаживая усы, баском заговорил Родионов, – применяется вольтметр.

– А как по-вашему, Игнат Савельевич? – спросил Грачев, теперь уже не в силах скрыть насмешливую улыбку.

– Точно так и по-моему! – ответил Хворостянкин, смахнув рукавом капельки со лба.

Снова смех в классе.

– Хорошо, пойдемте дальше. – Виктор посмотрел в темный угол, на чубатого парня и на его соседок. – В-третьих, нам нужны приборы для измерения мощности электрического тока. Из беседы мы узнали, что мощность в цепи постоянного тока равна произведению силы тока на напряжение, а поэтому ее можно определить по показаниям амперметра и вольтметра. И еще нам нужен прибор для измерения количества израсходованной энергии. Допустим, что в течение месяца в колхозе «Красный кавалерист» работали механические кузницы, электродойки, пилорама… Как же нам узнать, какое количество электрической энергии мы израсходовали?

Почти все курсанты подняли руки.

– Могу я ответить! – послышался слабый голос Хворостянкина. – Такой приборчик уже висит у меня в доме.

– А как же он называется?

– Называется просто – учетчик.

– Это у тебя в конторе учетчики!

– Счетчик!

– А какие счетчики бывают?

– Тише! – Грачев постучал по столу. – Кто еще не успел записать? Все записали? И Игнат Савельевич? Хорошо… Тогда советую до следующего нашего занятия повнимательнее прочитать книжку Златковского и Шустова, – она у вас есть…

После занятия, выходя из школы, Игнат Савельевич Хворостянкин взял Виктора Грачева под руку и угостил папиросой.

– Виктор Игнатьевич, – заговорил Хворостянкин, когда они вышли за ворота, – на эту ночь прошу ко мне, буду очень и очень рад. Жене дано задание – изготовиться и быть на часах. По этой домашней причине я малость припозднился… Но записи успел сделать, это я смог.

– А мне все равно, у кого ночевать, – с грустью в голосе ответил Виктор. – С помощью моего друга я уже привык к такой скитальческой жизни, и, вы знаете, кажется, она мне на пользу. А далеко ваш дом?

– Не очень. Через три переулка, на четвертом. – Игнат Савельевич с таким старанием топтал мерзлый снег, что под подошвами его больших сапог сухо потрескивал мороз. – Виктор Игнатьевич, прошу тебя по-товарищески… Ты хотя человек беспартийный, но меня ты поймешь…

– А в чем дело?

– Да, понимаешь, прошу тебя – ты меня не очень спрашивай на людях: человек я стеснительный, и тут еще, понимаешь, как руководителю, необходима настоящая авторитетность, – это же всякому понятно.

– А мне непонятно, – чистосердечно признался Виктор. – Если я вас не буду спрашивать, то как же я смогу дать оценку вашим знаниям?

– Да ты спрашивай, не давай мне никакой пощады, только не на людях, а так, со мной один на один. На людях, понимаешь, лучше обойти… – Хворостянкин приостановился. – А вот и мой домишко. Прошу в калитку… Сядем за стол и я тебе все поясню, так сказать, с нужных позиций… Антонина Федоровна, открывай!

Прерванный у калитки разговор не возобновлялся. Игнат Савельевич угощал гостя настойкой, приглашал закусить жареной в сметане курятиной; сам и пил и ел охотно, поглаживая замасленные усы, и рассказывал о погоде, о значении снегозадержания, о зимовке скота, об охоте на волков.

– Да, Виктор Игнатьевич, если присмотреться, – сказал он, – то можно заметить – жизнь у председателя хлопотная… Сколько разных беспокойств, нервы трещат! А тут еще, как на грех, не везет мне с партийным руководством. Изберем одного секретаря партбюро, только привыкнет к делам, поймет и уяснит мою хозяйственную линию, тут бы только и работать дружно, – ан нет! Забирают, переводят. Так случилось и с Татьяной Нецветовой.

– А что с ней? – спросил Виктор.

– Да разве ты не слыхал? А-а! Да, я и забыл: ты беспартийный! Ну, ничего, я тебе поведаю, тут никакого секрета нету! Позавчера на районной партийной конференции Татьяну Николаевну избрали секретарем райкома.

– А Кондратьев? – удивился Грачев.

– Да нет же, не первым, – Хворостянкин даже сочувственно покачал головой, – и не вторым, а просто секретарем. Наш второй секретарь Петр Петрович Кучеренко уехал учиться – умнейшая была голова! Так теперь вторым избран Алдахин Павел Степанович; был он до этого просто секретарем, а на его место утвердили Нецветову… Эх, беда! Всем радость, а Хворостянкину опять горе.

– Игнат, – вмешалась в разговор Антонина Федоровна, – а давно ли ты проклинал Татьяну Николаевну – она тебе жизни спокойной не давала! Разве забыл?

– Помню, помню… А потом она мою линию все же уяснила.

– А может, не она твою, а ты ее линию уяснил? – спросила жена.

Хворостянкин тяжело вздохнул:

– То все одно… А теперь она секретарь райкома, тоже надо понимать!

– Ох, смотри, будет она тебя еще гонять, попомни мое слово. – Поглядывая на Виктора, Антонина Федоровна добавила: – Теперь она и совсем жизни тебе не даст.

– Тоня, а ты в это дело не вмешивайся. Побеспокойся насчет чайку. – Хворостянкин наклонился к столу. – Виктор Игнатьевич, вот к этой славной куриной ножке присовокупи огурчик – не пожалеешь!

38

Поднявшись из-за стола, Хворостянкин сказал жене, что гость за день намаялся, пора ему и на отдых. Антонина Федоровна проводила Виктора в соседнюю комнату, где постель была уже готова, и, пожелав спокойной ночи, вышла.

«Вот тут я один полежу пораздумаю. Что-то неспокойная стала у меня голова», – размышлял Виктор, снимая пиджак и вешая его на спинку стула.

Не успел Виктор раздеться и подлезть под толстое прохладное одеяло, как вошел хозяин дома, уже в одной нательной рубашке и с расстегнутым на брюках поясом. Поставив поближе к кровати стул, он уселся, положил на колени широкие ладони, – на суставах пальцев пучками росли рыжеватые волосы.

– Так я, Виктор Игнатьевич, не досказал свою мысль, – начал он, рассматривая свои пальцы, – а досказать должен. Да, так в чем же моя главная мысль? – сам себя спросил Хворостянкин и выжидающе посмотрел на Виктора. – Всякая учеба, если на нее смотреть с определенных позиций, дело, конечно, хорошее, нужное. Но притом же, если вдуматься, то зачем вся эта электрическая премудрость хлеборобу, одним словом, тому человеку, каковой знает свое дело – растит хлеб? Я понимаю так…

– Да что же тут понимать? – перебил Виктор. – Хлебороб-то другой стал – вот и весь ответ.

– Погоди… Это еще не факт… Техника растет – верно, и учеба идет людям на пользу, а особенно тем, кому поручено ведать электричеством, по столбам лазить… Ну, а мне, как руководителю, от которого требуется идейность, скажи – мне для чего забивать голову электричеством? Разве у председателя других дел или забот нету? Есть, и немало! И разве в том моя сила! Мне надо знать то, как провести заседание правления, как с народом поговорить, там речь или какой доклад произнести, или как дать верное направление тому или иному вопросу… Вот в чем сила председателя колхоза… Без беленьких чашечек он обойдется, а вот без твердости в руководстве, без того, чтобы давать направление основной линии…

– Вот уж с этим я несогласен, – не выдержал Виктор. – Какой же это руководитель, если он технически слепой…

– Нет, дорогой товарищ, ежели председатель не умеет возглавить массы, то ни ампельметры, ни вольтельметры ему не помогут. Ему подавай политическую подкованность…

– Тогда я не понимаю, – глядя в потолок, проговорил Виктор, – зачем же посещаешь курсы?

– Партийная дисциплина.

– А зачем двурушничаешь?

– Ай, шутник, ей-богу! – Хворостянкин рассмеялся хрипло и с кашлем. – Ну, шути, шути… Вижу, у тебя голова уже не работает… Отдыхай, поспи, а завтра мы продолжим нашу беседу.

Виктор повернулся на бок, натянул одеяло на голову и, ощущая на груди свое теплое дыхание, хотел уснуть, но не мог. Самочувствие было скверное, голова разболелась. А отчего? Кажется, чего бы еще? И вкусный ужин с вишневой наливкой, и чистая постель, в которой он уже согрелся, и разговорчивый Игнат Савельевич, – словом, все в этом доме должно было только радовать и приносить успокоение. Но ничего этого не было, и Виктор, ворочаясь в нагретой постели, не мог понять: почему же после такого трудного дня нет сна и почему вместо радости на сердце у него лежали тревога и тоска?

Да, конечно, в двух словах ответить на этот вопрос было бы нетрудно, ибо Виктор понимал – всему виной явился разговор с Хворостянкиным; а вот почему именно этот разговор нагнал такую тоску, причинил душевную боль и вызвал бессонницу, – этого он объяснить себе не мог.

«Ну хорошо, – думал Виктор, глядя на белевшее в темноте окно, – Хворостянкин человек недалекий, и все, о чем он тут молол, исходит не от ума, а от зазнайства и высокого самомнения, – это видно даже невооруженным глазом. А мне-то какое дело и до Хворостянкина, и до его изречений? Коммунист, а рассуждает похлестче всякого обывателя. К сожалению, такие экземпляры еще существуют и переведутся, видимо, еще не скоро. Но мне-то до всего этого какое дело? Почему я стал его поучать, злиться, доказывать? Ого, да я уже, кажется, вхожу в роль моего друга детства… Вот бы Сережа послушал, как я тут поучал этого усатого дядьку… Ну, спать, спать, а завтра снова качаться в седле… Степь в снегу безмолвна, а среди этой степи Виктор Грачев на коне один, как птица… Спать, спать…»

А сна не было. Перед усталыми глазами белым квадратом стояло заснеженное со двора окно, от него веяло морозной свежестью. Мысли переполняли голову, и от случая с Хворостянкиным Виктор обратился к тому, что его волновало уже много дней и ночей: он замечал в себе странную перемену и никак не мог решить, радоваться этому или огорчаться.

Разумеется, такая перемена не могла явиться из ничего и вдруг; возможно, ее и вовсе не было бы, не случись в станицах таких массовых электротехнических курсов. Виктор Грачев, инженер-монтажник, собирался всю жизнь иметь дело только с машинами и вдруг, как говорят – волею судьбы, сделался инженером-педагогом, и надо сказать правду – педагогом несколько необычным. Более трехсот человек прислушиваются к его словам, им он прививает любовь к технике; и хоть трудные бывают переезды из станицы в станицу в холод и метель, но зато приятно сознавать: он обучает техническим наукам людей, из среды которых вырос сам. Виктор видел, как с каждым новым его приездом в станицу у его земляков все больше и больше просыпались любознательность и та природная пытливость ума, от которой у человека светлячками горят глаза…

Вся эта перемена в людях отражалась, как свет от зеркала, и на нем, оттого и менялся его характер, и Виктор понимал: да, важно, конечно, смонтировать на Кубани гидростанцию; да, важно, конечно, по строгим техническим правилам установить турбину, генератор с возбудителем и распределительный щит; но во много раз важнее – монтировать такое сознание у колхозников, которое порождает новое отношение к жизни…

В субботу Виктор Грачев был в Рощенской, – на этой станице замыкался круг его недельной поездки по району. Занятия курсов, как обычно, затянулись и кончились поздно вечером. Виктор направился на квартиру к Сергею; давно они не виделись, – хотелось и побыть вместе, и поговорить.

Знакомый небольшой дворик был завален сугробами, – ночью они напоминали крохотные утесы и снежные перевалы. В комнатах горел свет, но Сергея дома не оказалось, – он был на заседании бюро. Ирина встретила Виктора улыбкой на лице, заметно пополневшем и потемневшем от беременности; просила остаться и подождать Сергея, обещала напоить чаем, но Виктор отказался и ушел. В другое время он и остался бы и пил чаи, но на этот раз случилось нечто необычное: он смотрел на Ирину, а перед ним почему-то стояла Соня, грустная, с гордым взглядом. И вот тут, неожиданно для самого себя, он решил сейчас же ехать в Усть-Невинскую и во что бы то ни стало повидать Соню. «Все одно – размышлял он, входя в райисполкомовскую конюшню, где стоял его конь, – оттуда в понедельник начнется новый круг моего недельного странствия, так что лучше поохать в Усть-Невинскую не завтра, а сегодня в ночь…»

С твердым намерением непременно повидать в эту ночь Соню и сказать ей что-то такое, чего еще вчера бы он не смог сказать, Виктор вскочил в седло и ускакал в степь, – белая и озябшая, лежала она под холодным лунным светом; морозный ветерок обдувал ее со всех сторон… А часа через полтора, нагревшись сам и хорошенько разогрев коня, он въехал в Усть-Невинскую, – станица давно спала, а над ней, как бы оберегая ее покой, частыми огнями горели фонари.

К Сониной хате коня подвел на поводу, постоял, осмотрелся, – хотелось успокоить дыхание, а сердце билось часто и сильно. Виктору казалось, что вот-вот откроется сенная дверь и на пороге появится Соня… Окна не светились, в затянутых ледком стеклах блестела луна. Всхрапнул конь. Виктор вздрогнул: на носках, крадучись, подошел к двери, постучал рукоятью плетки. Загремел крючок, послышались шаги, – Виктор затаил дыхание и ждал… И вот отворилась дверь, и перед ним, кутаясь в шубчонку, в валенках на босу ногу, стояла не Соня, а ее мать.

– Ой, господи! Виктор Игнатьевич! – воскликнула она слабым, сонным голосом. – Откуда ты явился? А Сони дома нету. В Ставрополь, на учебу, поехала… Разве ты не знаешь? Ну, заходи в хату…

Виктор ничего не сказал, молча потянул повод и повел коня на улицу.

«Уехала… Куда же теперь мне? – думал он. – И кому я расскажу все то, что хотел рассказать только ей одной?..»

Он неторопливо вел коня по улице, – огни на площади Усть-Невинской манили к себе.

39

Звякнула щеколда, и в сенцах кто-то так затопал смерзшимися валенками, точно выбивал чечетку.

– Хозяева! Встречайте деда-мороза! – послышался простуженный басок.

Сергей открыл дверь и в густых клубах пара увидел Савву Остроухова; голова замотана башлыком – виднелись одни лишь заиндевелые глаза, а бурка, залепленная снегом, казалось, была сделана из ваты.

– Эх, и разгулялась же зима! – сказал Савва, развязывая башлык и сбрасывая с плеч мерзлую бурку. – Это только подумать: у нас на Кубани – и такие холода! По радио слышал – в Архангельске и то зараз теплее, чем у нас!.. Дай мне веничек…

– Ничего веничком не сделаешь, ты ее поставь в угол, пусть оттает, – Сергей взял из рук Саввы тяжелую бурку и поставил ближе к печке. – Ну, что там, в степи? Не заметил, как там наши лесные полосы?

– Э, замело до самых верхушек. – Савва расстегнул полушубок, сиял кубанку. – Как же мы до Ставрополя доберемся?

– Поедем поездом. Из Минеральных Вод идет состав с делегатами, вот он и нас заберет. А на станцию подвезет твой Дорофей… Ну, проходи, еще успеем чаю попить.

Савва снял полушубок, повесил его на гвоздь, кое-как смел веником снег с валенок, поправил под поясом гимнастерку, достал из нагрудного кармана расческу и причесал повлажневший чуб, и только после этого пошел следом за Сергеем в соседнюю комнату. Навстречу ему шла Ирина, улыбаясь той улыбкой, которой обычно улыбаются молодые беременные женщины. Савва именно такой располневшей привык ежегодно видеть свою Анюту, и теперь был даже рад, глядя на жену своего друга, но ему показалось, что Ирина уж очень тяжела. Он посмотрел на мать Ирины Марфу Игнатьевну и понял, почему она находилась не на птичнике, а у зятя.

За чаем Сергей и Савва говорили о том, что в степи буран угнал отару овец и засыпал ее снегом; что Ставрополь весь завален такими заносами, каких ни одни старожил не припомнит; что на горе Стрежамент лежат сугробы величиной с двухэтажный дом…

Позвонил Кондратьев и попросил приехать в райком. Сергей стал одеваться, а Ирина не отходила от него, помогая застегнуть шинель. Савва, накинув на плечи уже успевшую оттаять бурку, нырнул в белое облако и закрыл за собой дверь. Сергей задержался с Ириной. Обнимая ее полные плечи и целуя в щеку, он сказал:

– Главное, Ирина, не волнуйся… Поговори с Натальей Павловной – и она то же скажет.

– Она-то, может быть, и скажет, а откуда ты все это знаешь? – спросила Ирина.

– Знаю и я, потому что спокойствие…

– Хорошо, хорошо! – перебила Ирина. – До твоего приезда ничего со мной не случится.

– А если что случится, пусть дадут мне телеграмму.

– Езжай, езжай и ничего плохого не думай.

Сани, подымая снежную пыль, подлетели к занесенному сугробами зданию райкома и остановились. Дорофей, с головой укрытый тулупом, что-то бурчал, обращаясь к лошадям, которые поворачивали крупы против ветра и пригибали заснеженные по живот ноги. Савва и Сергей прошли по расчищенной дорожке, как по траншее, и очутились в теплом помещении.

Три печи, обогревавшие все здание, топились из коридора. Возле одной из них, подставив скамейку поближе к горячей печной дверке, грелись Глаша Несмашная и Варвара Сергеевна Аршинцева, одетые по-дорожному – в шубах с воротниками и в валенках, в шалях, лежащих у них на плечах. Тут же находилась Наталья Павловна – пришла проводить мужа.

– Привет делегаткам! – сказал Сергей, здороваясь с женщинами за руку. – Привет и вам, Наталья Павловна! Пришли нас проводить?

– Мое дело – провожать да встречать.

– В такой холод лучше дома сидеть, – заговорил Савва. – Вот у Варвары Сергеевны тулуп подходящий, в нем можно ехать хоть на Северный полюс.

– В Ставрополе тоже, говорят, не теплее.

– Ну как там Николай Петрович? – спросил Сергей, обращаясь к Наталье Павловне. – Пора бы уже ехать.

– У него сейчас Алдахин и Стегачев, – ответила Наталья Павловна. – Пойди поторопи.

Сергей не успел отойти от женщин, как из кабинета Кондратьева деловым шагом вышел Алеша, на ходу заглядывая в раскрытую папку, а за ним Алдахин, в галифе и в черной суконной гимнастерке, поверх которой надета меховая безрукавка.

– Ты меня учить еще молодой! Во всякой бумажке прежде всего надо видеть документ! – сердито проговорил Алдахин и, покосившись в сторону Алеши, вошел в соседнюю дверь, снаружи обитую черным коленкором, со стеклянной табличкой: «2-й секретарь РК С. П. Алдахин».

Сергей прошел по коридору и рядом с кабинетом Алдахина увидел на дверях свежую табличку: «Секретарь РК Т. Н. Нецветова».

Следом за Сергеем к Кондратьеву пробежал Алдахин, на бегу раскрывая папку с бумагами, при этом лицо его выражало суровую решимость… А через некоторое время в коридор вышли Сергей, Стегачев, Алдахин и Нецветова; следом за ними появился и Кондратьев, в шапке-ушанке, в черной долгополой шубе со сборками на поясе и с буркой, перекинутой на руке. Накинув ее на плечи, обратился к Татьяне:

– Татьяна Николаевна, постарайся любыми средствами проехать в Родниковскую сегодня, в крайнем случае – завтра. Поговори сама с Грачевым. Может, на время метели прекратить занятия…

– Коленька, – заговорила Наталья Павловна, – завязывай, пожалуйста, шею. Я приготовила немного продуктов. В дороге пригодятся.

– Ты всегда такая, Наташа, – сказал Кондратьев, принимая из рук жены сверток.

Когда все вышли на улицу, Наталья Павловна задержала Сергея у самого порога и шепотом сказала:

– Сережа – ты езжай спокойно: за Ириной я присмотрю.

– Спасибо вам, Наталья Павловна, – сказал Сергей и, пожав теплые, маленькие ладони Натальи Павловны, быстрыми шагами вышел.

В коридоре стало пусто. В сильно замерзшее лохматое от налипшего инея окно, казалось, кто-то пригоршнями бросал жесткий мелкий снег; ветер со свистом гулял по крыше, кусок оторванной водосточной трубы раскачивался и с хриплым звуком ударялся об угол; в печках потрескивали дрова… Наталья Павловна остановилась у окна, прислушиваясь и к ветру и к тому, сколько еще раз захрипит обрубок трубы.

Домой ей идти не хотелось. Постояла немного и пошла в кабинет Нецветовой.

Татьяна стояла лицом к окну, растирала пальцем белый и холодный пушок на стекле. Увидев Наталью Павловну, она через силу улыбнулась, а в глазах таилась грусть.

– А отчего грустишь? – участливо спросила Наталья Павловна.

– Вьюга нагоняет тоску.

– А может, не вьюга, а сердечные дела?.. Как у тебя со Сгегачевым? Ведь любит же он тебя?

– Не знаю, Наталья Павловна… Может, он-то меня и любит, а мое-то сердце…

– Знаю, знаю. – И помолчала. – И как они на станцию доехали? – Наталья Павловна взяла Татьяну за руку, сказала: – Приходи ко мне ночевать. Поговорим… Ты же с комнатой еще не устроилась, а мне одной скучно. Хотела пойти к Ирине, да боюсь бури. Может, сходим – вместе? Ну, придешь?

Татьяна утвердительно кивнула головой, – ей тоже хотелось побыть с Натальей Павловной вдвоем, чтобы поговорить обо всем, что ее так волнует в эти дни.