Текст книги "Колодцы знойных долин"
Автор книги: Сатимжан Санбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Дервиш семенил по унавоженной дороге и бормотал молитву, пытаясь успокоиться…
7
Светлело небо.
Солнце шло своим обычным путем, готовясь обрушиться на землю Мангыстау и ее людей, чтобы одним принести смерть, а других обласкать и растить. Испокон веков вершилось это правосудие. Люди сперва не могли постичь его сущности, потом не хотели принять его силу и придумали себе новых богов, но все равно в душе преклонялись перед всемогуществом дневной звезды.
Палевая заря начала серебрить далекий окоем моря, а ближе к берегу вода, наоборот, густо потемнела, как бы забываясь в крепком сне. Сын Елена все дальше уходил от отца: красивый, светящийся караван шел с богатым уловом к северному побережью в рыбацкий город Гурьев.
Степь не спала.
Два косяка, лениво пощипывая траву, шли навстречу друг другу: Крылатый уходил от моря, словно от места преступления, Голубой двигался к морю, которое однажды спасло косяк и его привязанность – старого табунщика с хриплым ласковым голосом. И место их столкновения, видимо, было предопределено солнцем на вчерашнем поле брани, у жилища людей.
А люди сидели, познав легенду и занятые думами, образовав круг, словно на совете. Костер давно потух, никто не спешил его разжечь. Огонь затаился под золой. Все молчали. Усталый старик рассеянным взглядом наблюдал за Голубым, медленно ведущим косяк по широкой темно-багровой низине. Он видел, что жеребец примирился с поражением, понял себя – рядом с ним шагала, осторожно ставя ноги, другая кобылица.
Заря наливалась золотом все больше, ночная тень уходила к горам и укреплялась в узинах и пещерах. Холмы проступали яснее, отходили друг от друга и величественно застывали. Уже пробовали голос поднявшиеся к небу первые жаворонки.
Булат сидел на краю кошмы и смотрел, как спокойно просыпается степь, вытягиваясь вдоль и вширь, как будто никогда не хоронила в себе тайны. Блеснула в траве синеокая вода, оставшаяся после недавних дождей. В отдалении обозначились алые головки тюльпанов, лужайки желтоцвета-полыни…
– Смотрите! – вскричал вдруг Орынбасар, протянув руку.
Все вскочили за ним, не задумываясь.
У подножия каменистого холма, принюхиваясь к земле, трусил зверь, напоминающий крупную собаку. Рыжей масти, с удлиненным туловищем и толстой шеей, неестественно пушистым длинным хвостом, как будто приклеенным к его телу, зверь представлял собой странное зрелище. Он оглянулся на звук и уставился на людей, опустив лобастую треугольную голову.
– Ох!.. – воскликнул Елен не то с удивлением, не то со страхом в голосе. – Волколис! Говорят, к несчастью!..
– Волколис!
Зверь как будто понял, что люди – это опасность. Подпрыгнул на месте и бросился прочь по склону холма. Лиса не пошла бы напрямик, волк не смог бы так неожиданно прыгнуть. А он бежал, угрюмо опустив голову, но бег при этом слагался неожиданно легкий и изящный, и все это вместе являло такое яркое коварство, что люди с минуту молчали. Однажды зверь оглянулся, с трудом поворота голову, и, увидев махавшего куруком Копжасара, снова упруго подпрыгнул и устремился за камни, еще ниже опустив голову.
– Экая тварь! – сказал старик, брезгливо скривив губы, и сплюнул.
Отвлеченные волколисом, люди не заметили, как за их спиной вплотную сошлись косяки. Старик скорее почувствовал Крылатого, который двинулся на Голубого жеребца и, догадавшись, что драки не миновать, бросился наперерез. Он видел, что Голубой не настроен на поединок и потому начнется жестокое и яростное избиение, а этого он не мог допустить. За стариком первым устремился Копжасар, все так же махая длинным куруком.
Голубой с пронзительным криком отбил первый натиск молодого соперника, теперь уже безраздельного хозяина табуна, когда подоспел Елен. С нелепо поднятыми костлявыми руками он почти втиснулся между животными. Он был одновременно и велик и жалок в это мгновение, велик тем, что вмешался раньше молодых, жалок оттого, что бессилен – разъяренные жеребцы не могли сейчас остановиться, и он знал это. Старик отлетел от толчка Крылатого и распластался на траве. Попытался встать, но это было скорее велением угасающей мысли, чем движением тела. И неожиданно Елен почувствовал неземную легкость, как будто взвился над землей. Показался себе старым орлом, уходящим высоко вверх, чтобы не пасть. Сознание подсказало, что это значит. Ярко-голубое небо смотрело на него искренне и понимающе; струились, падали на него торжествующие песни жаворонков; ласковыми ладонями, как будто торопя уснуть, гладили похудевшее лицо всесильные лучи солнца.
Подоспевшие Копжасар и Орынбасар с трудом развели и отогнали жеребцов, потом вместе с Булатом подняли с травы Елена и бережно понесли к кибитке, давя парусиновыми сапогами и туфлями редкие, сохранившиеся у жилища тюльпаны. Тело старика было легкое и послушное, точно стебель завядшего желтоцвета-полыни…
А старик не чувствовал прикосновения рук. Освобожденный от груза мыслей, которые он наконец-то доверил другому, старик без обиды уходил от живых. Он умирал нетрудно и беспечно, зная, что над последним приютом его бренного тела поднимется кулыптас – его тень, утверждение и голос, но для пасынков неба, которым не дано понять даже мертвых, на камне этом будет надпись: «Моя жизнь была жертвой большой жизни».
В глубокой пещере у родника-ржавца Агысты нашел Елен бело-мраморный кулыптас, когда-то приготовленный для него Шакпаком.
Трубное, печально долгое ржание Голубого прокатилось по степи. Люди невольно оглянулись. Высоко подняв голову, жеребец смотрел им вслед, прощаясь со своим защитником.
КОП-АЖАЛ
повесть
Дорога вилась меж каменистых холмов, и было видно, как она бежит к далекому, охваченному голубоватым маревом ущелью.
Одинокий путник мерил ее.
Это был долговязый, с резкими чертами лица казах лет за пятьдесят, одетый в полувоенную форму. Вместо левой руки у него чернел протез, а правую, казавшуюся неестественно длинной, оттягивал большой коричневый чемодан с блестящими металлическими уголками.
Шел путник крупными размеренными шагами человека, привыкшего к далеким переходам. Временами его пристальный взгляд задерживался на придорожном камне или ближайшем уступе, должно быть, знакомом, потому что короткая усмешка оживляла тогда суровое, морщинистое лицо, и путник замедлял шаги. Но через минуту он словно отбрасывал воспоминания: офицерские с высокими голенищами сапоги снова ритмично и неутомимо продолжали мерить белую дорогу.
А вокруг буйствовала весна, особенная в предгорье пора согласия гор и степей. Борясь с пепельно-голубой полынью, переливалась изумрудная стрельчатая трава; веселыми табунками сбегали вниз крошечные голубые цветочки – кокгуль, а навстречу им рдели крупные степные тюльпаны, переживая свои последние дни; и стлался по-над травами и цветами воздух, вбирая в себя их аромат, и катился широко от гор, тяжелее по низинам, быстрее над прогревшимися холмами, собирая, перемешивая и создавая на свой лад величественную песню из жавороночьих трелей.
И, словно бросив вызов этому вольному миру, путник шел четким, строгим шагом военного человека, и только на узком его лице с багровым шрамом поперек лба появлялась вдруг беспокойная, ожидающая и вместе с тем полувиноватая улыбка.
С вершины очередного холма однорукий увидел впереди развесистый искривленный дуб и резко прибавил шагу. Теперь он и вовсе перестал смотреть под ноги. Дорога наискосок перерезала узкую низину, почти лощину, поросшую густыми кустами пышного жингила и пырея, и снова побежала наверх. Путник стремительно прошел низину и достиг середины склона, когда впереди послышался гул мотора. Вскоре на холме показалась машина, груженная тюками, и, завидев ее, с дерева взлетел черный орел и подался в степь. Путник внимательным, изучающим взглядом проследил за ним: орел был куцехвостый и летел неуклюже, часто махая крыльями и проваливаясь в воздухе. А грузовик меж тем прогромыхал мимо, в кабине рядом с щупленьким шофером мелькнуло широкое безбородое лицо пожилого человека, на миг однорукий встретился с ним взглядом, и тот, вздрогнув, обернулся вслед машине. Брови, обезображенные шрамом, нервно опустились; наморщив лоб, путник попытался припомнить – где видел этого человека, и ему стало обидно оттого, что машина не остановилась, а люди, ехавшие в ней, не поинтересовались, кто он, откуда и куда держит путь. Прошло пять лет, как кончилась война, еще во многих семьях ждали мужей и отцов, а он, капитан, шел издалека и за дорогу привык к расспросам степняков. За неделю, которую он пробыл в пути, старый воин не задерживался в аулах надолго, торопясь увидеть родные места, где не был уже три с лишним десятка лет. И вот впервые встретился знакомый человек, может быть, даже сородич, – и проехал мимо…
Слегка наклонясь и выставив вперед правое плечо, он стал подниматься по длинному крутому склону, и чем дальше, тем выше вырастали горы из-за гребня холма. Когда капитан подошел к дубу, Меловые горы – белые, остроконечные, словно бы светящиеся под весенним солнцем, – предстали перед взором во всю свою высоту и ширину. Капитан остановился как вкопанный, увидев узкую, вдающуюся в горы долину и на ней, почти у самых скал, большое селение. Дома тянулись вдоль сухого русла вперемежку с загонами для скота и были все традиционно плоскокрышие; стог сена и круглая открытая кошара замыкали селение с одного края, поставленные в ряд пароконные косилки и грабли – с другого.
Он стал с жадностью обозревать эту картину. Поставил на землю чемодан, не отрывая взгляда от домов, достал из нагрудного кармана френча пачку «Беломора», взял губами папиросу, щелкнул зажигалкой. Сел на камень. Лицо его было грустно, а большие светло-карие, скорее даже желтые, глаза напоминали глаза раненого орла. Курил он жадно, торопясь, но, не докурив папиросу, встал, направился к дубу, тихонько шелестевшему листвой. Обогнул белеющую от птичьего помета площадку под далеко протянувшейся сухой веткой, дотронулся до шершавой коры; рука прошлась по стволу и остановилась рядом с маленьким зеленым росточком, пробивающим толстую бугристую кору старого дерева. Он улыбнулся. Потом огляделся, увидел мальчика, который пас невдалеке отару, вернулся, взял чемодан и стал быстро, с непривычной для себя суетливостью спускаться вниз по бездорожью.
Мальчику было лет двенадцать. Он уже давно с любопытством следил за путником, ибо редко кто добирался до аула Козкормес пешком. Каждый день на центральную усадьбу совхоза ходила машина его отца, управляющего этой фермой, – возила шерсть, и все, кому нужно было в Козкормес, приезжали на ней. Да и знал он всех, кто бы мог приехать в аул.
– Салам алейкум! – нетерпеливо поздоровался мальчик еще издали.
– Салам, чабан! Не теряешь своих овец?
Мальчик с удивлением посмотрел на незнакомца и ответил тоже по-русски:
– Нет. А что?
– Просто справился. – Незнакомец аккуратно опустил чемодан и кивнул в сторону селения – Живешь здесь?
– Да, в Козкормесе.
– Коз-кор-мес!.. – повторил путник, растягивая слово, и было видно, что ему приятно произносить его. – Коз-кор-мес… Означает «слепящий глаз»!
– Да. Название дано по ближайшему перевалу.
– Давно здесь ферма?
– А вы кто?
И тут мальчик подумал, что встретился не с кем-нибудь, а с новым директором школы, которого в селении ждали со дня на день. Ну конечно. Иначе зачем бы посреди степи двум казахам разговаривать на русском языке? Видно, директор с ходу решил проверить, как умеют изъясняться по-русски его будущие ученики.
Однорукий снисходительно улыбнулся, отчего мальчик еще больше укрепился в своем предположении, повел взглядом вокруг и увидел орла, медленно возвращающегося к дереву.
– Тяжко летит.
– Стар, – с готовностью ответил мальчик.
– Я вижу, ты приметлив.
– Как?
– Говорю – ты наблюдательный мальчик.
– А кто здесь Карашолака[21] не знает? – рассмеялся мальчик, стараясь точнее выговаривать слова. – Он у нас в зоологическом уголке жил! Недавно заболел. Старики сказали: «Отпустите в степь». Утром я принес ему мяса.
– Вон оно что! – Незнакомец усмехнулся, тронул пальцами шрам на лбу. – А беркуты здесь водятся?
– Есть, есть! – У мальчика радостно заблестели глаза. – Месяц назад утащили двух ягнят. Там они, – пастушок махнул рукой в сторону гор, – за перевалом Козкормес. Есть такое ущелье – Коп-ажал[22], там они и гнездятся.
– Значит, не перевелись.
– Что вы?! – подхватил пастушок. Он уже позабыл о своих подозрениях и, как всякий мальчишка, ринулся сообщать незнакомому человеку аульные новости. – Шофер моего отца подстрелил одного беркута, а то перетаскали бы всех ягнят. Старики говорят: «Изменились повадки птиц. Раньше они не бросались на овец».
– Ну-ну, – нахмурился однорукий.
– А к гнездам их не очень-то доберешься, – продолжал мальчик. – Надо идти по гребню Меловых гор, который называется Каскыр-жолом[23]. Раньше, говорят, там погибло немало охотников. Тот беркут, которого подстрелили, был стар…
– Он здешний?
– Беркут?
– Шофер.
– Из нашего аула. Шофер второго класса. Зовут…
– А давно здесь аул?
– Ну-у… – Мальчик неопределенно пожал плечами, – Как вам сказать…
– Выходит, историю своего аула не знаешь.
– Почему? Знать-то знаю, но…
– А птиц как будто любишь?
– А как же? – Мальчик гордо вскинул голову. Наконец-то он сможет удивить этого странного человека. – Я же из аула беркутчи!
– Что?!
Мальчик вздрогнул и попятился под пронзительным взглядом желтых глаз.
– Что ты сказал? – прохрипел мужчина, подавшись к нему.
– Сказал, что я…
– Аул твой! Как назвал ты аул?
– Аул беркутчи. – Мальчик отошел на несколько шагов.
Незнакомец поднял чемодан и в каком-то смятении двинулся в сторону селения. Поравнявшись с пастушком, остановился. Мальчик видел его теперь в профиль и не находил в нем ничего странного. Скорее, путник производил впечатление человека, у которого случилась беда. Прошла минута, другая, а мужчина стоял, словно не решаясь идти дальше. Тонкие губы беззвучно шевелились. Мало-помалу его волнение передалось мальчику, он подошел и тронул путника за руку.
Мужчина не шевельнулся, и пастушок потянул за рукав кителя:
– Дядя, а вы кто?
Тот усмехнулся, но как-то печально и мягко.
– Ты не знаешь, мальчик. А впрочем… – Он повернулся к нему: – Я Манкас. Слыхал про такого?
Теперь опешил мальчик.
– Слыхать-то слыхал… – чуть ли не шепотом проговорил он, уставившись на однорукого изумленным взглядом.
– Вот он и заявился в родные места.
– Но беркутчи давно уже… помер.
– Тогда считай – воскрес.
Разговор с пастушком, кажется, придал мужчине решимости: он двинулся вперед мягким, длинным охотничьим шагом, словно боясь кого-то спугнуть. Мальчик остался стоять с разинутым ртом. Но потом сорвался с места, догнал его, забрал чемодан. Однорукий не придал этому значения. Мальчик быстро засеменил сбоку. Тяжелый чемодан бил по ногам. Мальчик не знал: верить своему новому знакомому или не верить. Знаменитого беркутчи в ауле вспоминали с благоговением, преклонялись перед его именем, ибо он был последним, кто знал и пытался сохранить великое ремесло предков. То ремесло, которым сейчас не владел ни один козкормесский житель, хотя их иногда и называли беркутчи. Но беркутчи Манкас пропал много лет назад, еще до того, как аул вернулся из Каракумов на родину, и в Козкормесе его считали погибшим. В него верили как в праведника, и верили свято. И вдруг он появляется в образе обыкновенного человека, однорукого, и идет рядом с Кейесом. И заикнись он сейчас в ауле, что видел Манкаса, – вмиг осмеют… Кенес чувствовал, что незнакомец не обманывает, но происходящее не укладывалось в его голове.
– А птиц ловите? – спросил однорукий, когда они дошли до кошары.
– Зачем?
Ответный вопрос застал пришельца врасплох. Однорукий остановился, попытался было что-то сказать, но вдруг громко рассмеялся. И стал хохотать, покачиваясь длинным телом, пока не прошибло слезу. Кенесу стало не по себе от его безрадостного смеха. Он вновь ощутил в себе какой-то смутный трепет, страх перед этим непонятным человеком.
Наконец однорукий успокоился.
– Вот это аул!.. – вымолвил он, подавляя смех, который еще клокотал в горле. – Тоже мне беркутчи. Ха-ха-ха…
Этот день стал событием в жизни аула Козкормес. Аул принял беркутчи с трепетной радостью, которая постепенно уступила место огорчению, когда выяснилось, что он не праведник и вовсе не такой, каким его помнили. А Манкас и вправду был неузнаваем. Он, например, уже плохо говорил на родном языке, и Кенес просидел весь вечер рядом, переводя его слова ошеломленным старикам. Манкас покинул их тридцать три года назад, накануне революции, ушел, разуверившись в том, что сородичи смогут сохранить себя, свое ремесло, культуру. Ушел, прокляв их. Но об этом рассказ впереди… А теперь он с трудом произносил на родном языке слова, еще сохранившиеся в памяти, и женщины хихикали, толкая друг друга локтями в бок. Старики же терпеливо вслушивались в слова непокорного в молодости беркутчи и вглядывались в него настороженным взглядом: их беспокоило, что Манкас и сейчас держится уверенно, с видимым даже неопытному глазу сознанием собственной правоты… Потом все другие события – и радостные и горькие – вспоминались жителям Козкормеса непременно в связи с этим днем. «Это случилось незадолго до возвращения Манкаса», – говорили они, начиная какой-нибудь рассказ.
Я – аспирант Московской сельскохозяйственной академии – приехал той весной в родной аул, чтобы изучить гнездование и образ жизни коп-ажальских беркутов, о которых в трудах орнитологов Запада и Востока не было написано ни одной строки. Я же считал, что если и есть беркуты, достойные изучения, то это как раз коп-ажальские и никакие другие, ибо с именем этих беркутов тесно сплелись трагические дни жизни многих людей. Моих родичей. И я поспешил встретиться со знаменитым беркутчи Манкасом, лучше которого никто не мог бы рассказать мне о птицах Коп-ажала и о людях Козкормеса. Ко времени моего приезда в аул упомянутое мной выражение, оказывается, стало еще более лаконичным. «A-а, это после Манкаса!» – воскликнул, например, Кенес, когда я справился, с каких пор он занимается скалолазанием. Так уж издревле повелось в степи. Запоминались события из ряда вон выходящие. Женитьба джигита на дряхлой старухе или старика на юной девушке, появление мулов или волколисов, драка двух дураков или двух родственных племен, отказ богача от своего богатства, а бедняка – от своей бедности… При странных обстоятельствах родилась и эта история. Мне рассказывали ее и Манкас и козкормесцы. Те самые люди, которых раньше называли красивым и гордым именем беркутчи…
Старик переделывал калкан – деревянную раму, которую надевает беркутчи, перед тем как спускаться в ущелье на аркане. Калкан предохраняет от ушибов и особенно необходим, когда нападают птицы. Старинное приспособление было простым: две дугообразные жерди, называемые крыльями, расходились под углом и соединялись между собой двумя поперечинами разной длины. К поперечинам крепилась еще одна треугольная рама, гораздо меньшего размера, в нее-то, собственно, и влезал человек.
Жилистый, весь черный от солнца, старик работал сосредоточенно, широко расставив ноги, наклоняя маленькую бритую голову. Рядом стоял мальчик лет десяти, почти одного с ним роста и такой же худощавый, с сильно поцарапанными лицом и руками.
Вытянув щипцами деревянные клинья, старик раздвинул на пядь крылья калкана. Затем, еще больше наклонив голову, прикинул – достаточно ли этой ширины, и передвинул крылья дальше. Но когда он взял в руки молоток, мальчик цокнул языком. Старик согласно кивнул, чуть сдвинул дуги, прихватил гвоздями и надел каркас на мальчика.
– У-у, безмозглый! – донесся из ближайшей кибитки женский голос. – И сына не жалко!..
Старик недовольно повел желтыми глазами вправо и влево, словно орел, упустивший добычу. Вокруг было по-прежнему пусто, резные створки дверей всех тринадцати кибиток прикрыты. Старик нерешительно поправил калкан. Ему казалось, что он чувствует злобные взгляды сородичей, попрятавшихся в домах и ожидающих, когда он с сыном уйдет в горы. Представил, как они толкуют о нем. Нет, скорее проклинают, считая, что он опять навлек на аул несчастье. Переполненный горьким чувством, старик наклонился над ящиком с инструментами. Глупцы!.. Можно подумать, что это он, беркутчи Асан, виноват в том, что богатые люди края словно сговорились заниматься охотой. Как будто его вина, что птиц в Меловых горах осталось мало, а любителей держать их становится все больше и больше. Все только и требуют беркута или сокола, не овладев сперва искусством кусбеги. Ловчая птица стала забавой, а мнение и советы беркутчи – пустым звуком, потому что не любовь к птице движет ныне помыслами людей, а прихоть…
– У-у, проклятый! – донеслось на этот раз с другой стороны, и стало слышно, как в кибитке бранятся мужчина и женщина.
Похоже, с огорчением подумал Асан, что еще кто-то пожалел их, отправляющихся против воли в ущелье Коп-ажал, вот и вышла ссора. Целую неделю после того, как в ауле побывал батыр Туран, козкормесцы выясняли отношения между собой и делали это, как обычно, жестоко, с драками, и прекратили лишь тогда, когда Асан не выдержал и сказал сородичам, что достанет птенца. Не все желали этого. Но сейчас беркутчи твердо знал, что никто не выйдет из юрты, не отсоветует идти в горы. Не остановит, хотя все хорошо знают, что из двадцати беркутчи, ходивших в Коп-ажал, остался жив он один. И всем в Козкормесе известно, что в начале лета птенец беркута сбросил белый пух, если не стал уже и вовсе слетком, и оба родителя держатся всегда рядом. Смерть подстерегает человека и на гребне гор и в ущелье, и он, Асан, однажды избежал ее потому только, что вниз спустился брат и погиб в яростной борьбе с беркутами. Старик вспомнил, что зарекся ходить в Коп-ажал. Не совершает ли он теперь ошибку, решившись идти за птенцом? Но другого выхода нет. Скот, угнанный джигитами батыра Турана, надо возвратить во что бы то ни стало, иначе сородичи отвернутся от него. Все идет к этому. Ремесло беркутчи, некогда бывшее гордостью края, стало сородичам в тягость. От них требовали беркутов все, кто обладал силой. Три раза забирали у них скот и каждый раз возвращали его, лишь получив взамен птенца. Два раза аул жгли…
– Чтоб ты сорвался в пропасть, – долетел из дальней кибитки визгливый старушечий голос, – и стал пищей грифов!..
Асан встретил взгляд сына. У Манкаса глаза были тоже желтые, пронзительные, не знающие слез. И подумал беркутчи с облегчением, что он вовсе не одинок в своем стремлении, что Манкас понимает его душевную боль, и, когда есть такой сын, ремесло беркутчи не умрет. Пусть люди проклинают его. Проклятья их не страшны, потому что сородичи стали трусливы и жаждут тихой жизни. Он выдержит все и наперекор всему вырастит сына настоящим беркутчи, который сможет постоять не только за себя, но и за свою землю.
Старик забил последний гвоздь и стал намертво перетягивать углы тонкой полоской из воловьей кожи. Потом снова надел на Манкаса, пристегнул натяжные ремешки к широкому поясу, тоже изготовленному из воловьей шкуры – единственного материала, который не вытягивается от груза.
– Ну, обживай.
Калкан напоминал теперь деревянный аут, который надевают на одногорбого верблюда, прежде чем его вьючить. Может быть, он и брал свое начало от аута, ибо предки теперешних беркутчи – мангыстаусцы – были кочевниками. Наверное, один из первых птицеловов приспособил аут для нового дела, и с тех пор так и повелось. Так или иначе, беркутчи полуострова Мангыстау никогда не ходили теперь на охоту без калкана.
Старик готовился сегодня особенно тщательно. Отец и сын работали, понимая друг друга без слов. С того момента, как они решили идти в Коп-ажал, все приобрело как бы другой смысл. Добыча птенца для них была искусством, делом чести, а не просто средством спасения, и на них не действовало брюзжание перетрусивших сородичей. Они просто не придавали этому значения, во всяком случае, старались не прислушиваться к их голосам.
– Сойдет, – ответил Манкас, походив в калкане и подвигав во все стороны руками и ногами. Движения его напоминали танец баксы, который однажды приходил к ним из степного аула. – Лучше не бывает.
Вдвоем они отстегнули ремешки.
– Сходи за конем, а я приготовлю чай, – сказал Асан, поставив калкан в тень кибитки.
Манкас быстро зашагал к колодцам, возле которых стояло несколько стреноженных лошадей. Он торопился: надо было выезжать сразу же после чая, чтобы до темноты успеть подняться в горы и заночевать на перевале. Такое у них было правило, выверенное десятками походов на Меловые горы.
Старик развел очаг, повесил на треногу чайник и зашел в дом набрать в дорогу еды. Жены у него не было, умерла давно, и все хозяйственные работы они выполняли вдвоем с сыном. Но только взялся за мешочек с куртом[24], как снаружи раздалось покашливание и в кибитку вошел бий Турас – старейшина аула.
– Собрался? – Бий с минуту задержался у порога, привыкая к полутьме кибитки.
Это был старик лет семидесяти, широкоплечий, огромного роста. В руках он держал толстую палку. Не ожидая приглашения, бий прошел на почетное место и сел, откинув полы белого шелкового халата.
– Жара, – сказал он, отдуваясь, и расстегнул халат.
Асан все так же молча отбирал куски курта потверже и клал их в коржун – войлочную переметную суму. По неподвижному лицу и неестественно прямой позе беркутчи было видно, как обременительно для него присутствие бия. А Тураса, казалось, совершенно не тронуло то, что Асан не торопится с ответом. Слишком хорошо знали они друг друга. Оба в юности считались искусными беркутчи и долгие годы дружили. Даже ходили вместе на охоту, что редко случается у опытных беркутчи. Но со временем Тураса потянуло вниз, в аулы; он любил верховодить на пирах и похоронах и вскоре уговорил сородичей переселиться в долину. Потом Турас стал бием, ибо без такого человека, который денно и нощно не отстаивал бы интересы аула в постоянных распрях с соседями, жить внизу оказалось невозможно. С той поры и пришел конец дружбе лучших охотников Меловых гор. Асан не мог простить другу, что тот забросил ремесло беркутчи, а бия Тураса раздражало независимое и вольное поведение Асана. Не помогло даже то, что Асан был женат на сестре Тураса. Когда же она умерла и беркутчи в конце концов тоже перекочевал в долину, оказалось, прежние друзья превратились во врагов и о мире между ними нечего было и думать. Так они и жили все эти годы в непрестанной вражде друг с другом.
Тишина становилась напряженной.
– С чем пожаловал? – наконец холодно спросил Асан.
– Пришел сообщить тебе решение аксакалов.
– Свое решение или и вправду решение выживших из ума стариков?
– Тебе интересно знать наше решение? – спросил бий, переждав немного. Он с трудом удерживался от того, чтобы не наговорить Асану резкостей. Беркутчи умело нанес удар: в ауле Турас был старше всех возрастом.
Асан пожал плечами:
– Разве я не иду за птенцом?
– Ты считаешь себя умнее всех, но ты просто слеп. Умный человек думает не о себе, а заботится о соплеменниках. Ты ж не хочешь видеть, что твое ремесло сейчас приносит нам вред. Да, да, вред! Никто из нас не уверен, что однажды из-за тебя мы не лишимся последней овцы. Что станет с нашими детьми? Что нас ждет? Голодная смерть?
– Ты привел аул в долину.
– Даже сыновья одного отца растут по-разному и становятся разными людьми. Мы спустились в долину, чтобы видеть и знать, как живут люди, и жить так, как все.
– Но что это даст нашим детям?
– Они познают другие ремесла, и, может быть, дух беркутчи поставит их выше своих сверстников из других племен.
– Ну и что? Они перестанут быть беркутчи!
– Ты видишь красоту только своего ремесла…
– Которая сотворена умением и держится на гибели многих беркутчи, бий!
– И на проклятьях степных аулов, куда наши отцы приводили царские карательные отряды! – вскричал Турас. – На гибели многих аулов, поднимавшихся за свободу! Об этом я долблю тебе десятки лет. Подумай о будущем наших детей.
– А я не собираюсь делать из Манкаса раба! – возмутился Асан. Голос его стал жестким. – И вы очень скоро убедитесь в этом. Тебе, а не мне будет стыдно перед детьми..
Беркутчи сердито завязал коржун. Снял с кереге связку тонкого волосяного аркана, распустил, метнув ее между собой и Турасом, и стал перебирать веревку пальцами. Он хотел сейчас лишь одного: чтобы не вошел Манкас и не услышал их разговора. На Меловые горы надо идти, будучи уверенным в себе, не допуская мысли о бесполезности своего пути. Лучше бы, если ушел Турас, но, видно, словами его не проймешь.
– До сих пор я жалел Манкаса, как-никак он мой племянник. По твоей вине он растет сиротой…
Турас разволновался и замолчал. Мохнатые седые брови опустились на глаза, крылья ястребиного носа привычно зашевелились. Он долго упирался и не хотел сегодня идти к Асану, но настояли сородичи. Мало сказать настояли – заставили. Сами они не решались сообщить беркутчи решение рода.
– Мы терпели тебя из-за Манкаса, но ты убил в нем все человеческое, – продолжал бий. – Он растет уродом. И наверное, станет таким же, как ты, жестоким и равнодушным к людям.
Длинные ровные пальцы беркутчи тщательно ощупывали каждый перевив; аркан медленно скользил, подобно четкам в руках муллы. Турас следил за кольцами, которых между ним и Асаном становилось все меньше; под ними четче проступал орнаментный рисунок безворсового ковра-алаши, изображающий беркутов с остро развернутыми крыльями. Один и тот же рисунок повторялся непрерывно, и казалось, что летят и летят сплошной чередой беркуты с надломленными крыльями. Красно-желтый цвет усиливал это ощущение.
– Мы устали от тебя, Асан. – Голос бия окреп. – Решение наше таково. Добудешь ли ты птенца, и Туран вернет нам скот, или возвратишься с пустыми руками – для нас уже не будет иметь значения. Через три дня мы снимаемся и уходим отсюда.
Последние слова Тураса заставили Асана обернуться. С минуту они смотрели друг на друга настороженным взглядом людей, привыкших к взаимным подвохам.
– Вы хотите покинуть родину?
– Мы хотим уйти туда, где никто не будет знать, что мы аул беркутчи.
– Какие вы беркутчи? – со сдержанной яростью проговорил Асан, и огненные глаза его сверкнули.
– Ты останешься здесь и будешь сам иметь дело с глупцами, которые, как и ты, помешались на птенцах. Мы отказываемся от тебя. Все.
– Подожди! – Асан привстал на коленях.
Но бий, не глянув на него, вышел из кибитки.
Асан проводил его смятенным взглядом. Руки невольно выпустили аркан. Вот оно, то единственное, чего он боялся и всегда ждал в глубине души. Теперь ни один аул не примет его, и навечно за всеми его потомками останется презрительная кличка: отверженный, изгой, отщепенец. Черная слава завтра же обойдет степи от края до края, уйдет с караванами в чужие владения, всплеснется на свадьбах и поминках. По-другому заговорят о беркутчи Асане с Меловых гор. Но не о себе думал он в эту тягостную минуту, а о сыне. Пройдет несколько лет, и Манкас не сможет жениться на любимой девушке. Сотнями голов скота не откупится он от бесчестного имени, и ни один уважающий себя род не отдаст ему девушку. Не обвинит ли Манкас тогда отца? Не проклянет ли его? Асан почувствовал в груди холод. «Как они могли решиться на это? – подумал он с тоской. – Неужели Турасу безразлична судьба племянника? В чем вина мальчика? Как же это?.. Может быть, он и вправду был слеп и надо сейчас же бежать и упасть перед аксакалами на колени?.. Нет!..»
