Текст книги "Колодцы знойных долин"

Автор книги: Сатимжан Санбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Беседовали до утра, как всегда бывает в ауле, когда приезжает новый человек. Сбиваясь иногда на другие рассказы, но неизменно возвращаясь к главному: к истории своего аула. Но еще грустней мне стало, когда я снова вернулся к своим записям. Ибо каждый раз, стоило только взяться за ручку, мне представлялось, что кто-то, прочтя эту быль, непременно съязвит: «И я там был, мед-пиво пил…» Но это – правда! Правда о том, как упрямые и терпеливые люди убивали в себе дух беркутчи.

Мальчик лет семи, обливаясь потом, раздувал горн. Усталость сквозила в его движениях, но он крепился и, плотно сжав пухлые губы, прыгал и прыгал на кузнечном меху. Сверстников в ауле хватало, в сорока четырех юртах насчитывалось больше ста ребят, стоило кузнецу кликнуть, как их набежало бы с десяток. Но юный крепыш, видно, не желал сдаваться, а кузнец, рослый, широкоплечий парень лет двадцати трех, словно решил довести подмастерья до полного изнеможения. Усмехаясь в короткие черные усы, он клал в огонь все новые полосы стали, взамен тех, которые вытаскивал длинными клещами.

Кузнец ковал сабли. Длиннорукий и длинноногий, в кожаном фартуке, затянутом сбоку кожаным шнурком, он неутомимо бил молотом по стали, утончая и плавно изгибая ее. Лицо парня, тонкое, с резкими чертами и багровым шрамом поперек лба, похожим на след от неловкого удара саблей, блестело от пота и сажи.

На лавке, возле бочки с водой, сидел бий Турас и следил за четкими, ловкими движениями кузнеца. Седые клочкастые брови почти закрывали глаза, старик дышал тяжело, ртом и часто облизывал сухие губы. Весь его угрюмый вид говорил, что старик не в духе. А кузнец продолжал работать, собирались в жгуты и расходились длинные, упругие мышцы рук, упрямо бугрился загривок, и звон металла рассыпался вокруг: то дробно и весело, то гулко и тягуче. И этот непрекращающийся звон заставлял нескольких человек то и дело высовываться из стоящих невдалеке юрт и высматривать, что творится в кузнице. На них, правда, обращал внимание только мальчик, опасавшийся, что родители отзовут его домой.

Бий зашевелился.

– Мы не могли оставаться там, потому что Туран сжег бы аул, – проговорил он раздраженно, поймав паузу в работе кузнеца. – Потом его жгли бы и жгли… Батыр не упустил бы случая намекнуть начальнику форта, что мы уже не повинуемся ему… Асана не стало. Но наши отцы были беркутчи, и никто не поверит, что мы разучились ловить птиц. Ты, Манкас, был еще мал, к тому же с разбитой головой…

Кузнец промолчал. Остался спокоен, во всяком случае, не подал виду, что слова бия как-то его задели. Он подал мальчику знак, чтобы тот поддал огня, и вытащил из горна очередную-заготовку.

– Разве ты не знаешь, на что обрек твой отец сородичей? – торопясь спросил старик, пристукнув о землю палкой, зажатой меж колен. – Разве от хорошей жизни мы покинули Козкормес?

Манкас ответил своей кривой усмешкой, в которой непонятно чего было больше: досады, иронии или грусти. Он сдул с наковальни окалину, положил полоску стали, поднял молот. Веером посыпались искры. Старик замолчал: то ли обидевшись на бесцеремонность собеседника, то ли обдумывая свои слова.

Не первый раз спорил старый бий с племянником и всякий раз оказывался бессильным перед его молчаливой непокорностью, которая, казалось, словно молот в его руках, могла сокрушить любого. За долгие годы жизни бий привык повелевать людьми. Не терпел, когда его слушали без должного внимания, выходил из себя, замечая, что его доводами пренебрегают. Он считал, что отдает все свои помыслы и силы благополучию сородичей, убедил в этом всех. Не мог убедить он в своей правоте одного лишь Манкаса.

– От спокойной и сытой жизни родину не покидают, – закричал он, стараясь перекричать стук молота.

Когда старик переставал говорить, становилось особенно заметным, как тяжело двигаются его плечи. Он снова стал ждать, когда наступит тишина.

Наконец Манкас отбросил полосу. Отер тряпкой раскрасневшееся лицо, подошел, зачерпнул деревянным ковшом воды из бочки, протянул мальчику.

– Освежись, Амин, – проговорил он, улыбаясь.

После мальчика припал к ковшу сам и стал жадно пить частыми крупными глотками.

– Беркутчи, мир праху его, погиб, и вместе с ним должно умереть его ремесло. – Старик неодобрительно покосился на мальчика, навострившего уши. – Тебя, Манкас, спасло чудо – калкан, который заклинило между скалами. Надо выбирать то ремесло, которое сохраняет человеку жизнь. Неужели ты не понимаешь даже этого?

Струйки воды потекли по предплечью, локтю, по обнаженной волосатой груди кузнеца. Старик облизнул губы и отвел глаза в сторону.

Нестерпимо жаркое солнце пустыни висело над землей. Оно будет полыхать до самого вечера, а вместе с темнотой придет свежесть, которую ощущаешь как холод и никак не можешь привыкнуть к ней. Утром снова ударят всесильные лучи… Вот уже более пятнадцати лет, как бий привел аул в чужие пески, и аул процветал. Сородичи благодарили его, привыкнув к чужой земле и из года в год накапливая все больше богатства. Все было так, как он задумал. Тревожило только одно: то, что Манкас не признает его мудрости. Именно Манкас, его племянник, вместо того чтобы быть рядом и всячески поддерживать его, затеял борьбу. Казалось, что возиться с мальчишкой, не видевшим света?.. Но не побежденная им некогда фанатичность Асана сидела в его сыне, и Турас с каждым разговором убеждался, что парня одолеть нелегко. Отточенная мысль старости подсказывала бию, что оба они продвигаются к роковой цели, и он даже предвидел, где случится разрыв. Он лишь лелеял надежду, что победит племянника до того, как кто-то из них не выдержит…

– Твои сабли и пики не раз спасали аул от беды, – продолжал старик, глядя на барханы, полумесяцем опоясавшие аул. – Твои кинжалы ценятся на базарах Самарканда и Куянды на вес золота. Мы всегда с большой выгодой сбывали седла и сбрую, изготовленные тобой. Благодаря всему этому мы обрели независимость. Вот что ты всегда должен помнить. Только это. Ты же умный человек, а умный человек должен быть подобен горной птице, которая способна исторгнуть из себя все лишнее.

Манкас улыбнулся необычному сравнению, посмотрел на старика. Желтые, глубоко посаженные глаза хитро прищурились. Турас смутился. То, что он пытался убить в Манкасе, оказалось, жило в нем самом. Сколько раз он тыкал в шеи мальчишек палкой за то, что они, позабыв обо всем, начинали вдруг следить за полетом орлов. Следили, лишь смутно представляя, что их деды были прославленными охотниками. Видно, живет еще в крови дух беркутчи… И однажды пробудится к жизни, овладеет сердцем кого-то из далеких потомков, поведет в горы. Бросит на скалы, взметнет на дикие вершины, заставит висеть над бездонной пропастью. Чувство гордости вдруг проснулось в старике, он выпрямился и с любовью взглянул на племянника. Не в каждом племени отыщешь мастера, завоевавшего славу в двадцать три года. Отважного и резкого, как барс, прямого, как смерч в летней степи. Что и говорить, Манкас совсем не то, что Асан, который всегда горбился из-за избытка спинных мышц и не умел толком связать двух слов. Только вот дерзок… Обида опять овладела сердцем старого бия, сжала привычной цепкой лапой. На роду, что ли, у него так написано – ссориться с ближними?.. Ушел Асан, не поняв, что главное сейчас выжить и стать многочисленным, большим аулом. Не понимает этого и Манкас. Как доказать ему, что он не прав? Почему ему в тягость старик, нашедший единственно правильный путь для сородичей?

– Иди, Амин, домой, – сказал Манкас, кладя молот и клещи. – Отдыхай. На сегодня довольно.

Мальчик согласно кивнул, подошел и сел на лавку. Зачерпнул ковшом воду, вылил себе на голову.

– Да и вам, ата, давно пора домой, – добавил Манкас, – что зря убивать тут время?

Турас сердито засопел, но промолчал. Встал, отряхнул полы халата от сажи, но, сделав шаг, застыл как вкопанный. Увидел, что Манкас извлек из ящика, заваленного кусками кошмы, седло с широкой полукруглой лукой. Ленчик был вырезан из алатауской дикой груши, а края луки окованы серебром и дугами, рядом с серебряными пластинками шли ажурные узоры с изображением сцены охоты с беркутом на волка. Именно рисунок и волновал всегда Тураса. Узор был выполнен из серебра с чернью, каждая пара птицы и зверя разделялась медальоном из сердолика. Отделка, наложенная на оранжево-красное дерево, пропитанное томар-бояу^[27], удивляла свежестью и таким сочетанием цветов, что седло искрилось, вспыхивая и потухая от малейшего движения руки. Беркуты словно обретали жизнь среди окружавших их сейчас копоти и зноя, расправляли онемевшие крылья. В который уже раз рисунок напомнил Турасу юность, когда жизнь казалась простой и легкой: выбери коня, оседлай его и верши свои дела… И сейчас седло было вынуто Манкасом, как нарочно, в тягостную для него минуту. Лицо старика, словно у больного, исказилось гримасой.

– Ты достиг совершенства, Манкас, – Турас протянул к седлу дрожащую руку. – И должен своим творением радовать людей.

– И множить их достояние? – спросил Манкас.

– Ты не имеешь права бросать ремесло седельщика.

– А наковальню и молот?

– Оба ремесла полезнее, чем скитания по горам и безрассудные спуски в ущелье. Учи ребят, – старик ткнул палкой в сторону Амина, с восхищением уставившегося на седло в руках наставника. – Сейчас ты один, а представь в нашем ауле десять – пятнадцать мастеров!

Манкас рассмеялся. Взял ковш и стал мыть голову, лицо. Накинул рубашку. Процедил сквозь зубы;

– Скоро вы забудете свое имя.

– Оно никуда не исчезнет, – ответил Турас, распаляясь, как обычно, когда разговор заходил о главном. – Мы останемся аулом беркутчи и когда-нибудь вернемся в Козкормес. Но вернемся сильным и многочисленным родом.

– Ложь.

Турас окинул его сердитым взглядом:

– Ты стал груб! Какой пример подаешь ему? – Бий снова ткнул палкой в сторону мальчика. – Мы уже не можем разговаривать друг с другом спокойно, но это не значит, что младший не должен почитать старшего… А старший пренебрегать доводами младшего.

– И это ложь! – Манкас подошел к старику. – Вы упорно убиваете в нас главное и тут же взываете к его остаткам. Сильный и многочисленный аул!.. Сколько это юрт? Сколько семей? Когда будет это?..

– Подожди…

– Как бы не получилось наоборот. Что толку от толпы? От нее на дороге не останется следа. Мертвый путь мертвых людей…

Старик побагровел от натуги. Задрожали, покривились провалившиеся губы, но он не успел возразить. Манкас круто повернулся и зашагал в аул.

За ним, тяжело опираясь на палку, побрел Турас.

– Почему ты не хочешь выслушать меня? – донесся его голос до Амина. – Подожди…

Амин переждал, пока старик удалится на приличное расстояние – небезопасно было сейчас попасться на глаза разозленному старику, – и тоже направился домой.

Прошло два года, как Манкас ушел от дяди и жил отдельно. Вернее, он просто перебрался в свою кибитку-мастерскую.

В ней стояли верстак и несколько больших и маленьких ящиков с инструментами. И в зависимости от того, чем он занимался, кибитка превращалась то в ювелирную, то в шорную мастерскую, то в плотницкую. Но многое напоминало о том, что хозяин дома больше всего увлекается ловчими птицами. На левой, более свободной стороне кибитки стоял тугыр – подставка для беркута, изготовленная из ели. Над ним длинным рядом висели балак-бау – поводки из тонкой сыромятной кожи, которые привязывают к лапе беркута и не снимают во время охоты, и кайыс-бау – длинные, полуметровые съемные поводки из воловьей шкуры. Тут же были привязаны к кереге три балдака из арчи. Беркут – птица тяжелая, и ни один охотник не обходится без балдака – раздвоенной с одного конца опоры для руки, на которой сидит птица. Каждый из балдаков принадлежал в семье кому-либо одному: первый, самый старый и громоздкий, – деду Манкаса, второй – небольшой, но щеголеватый – отцу Манкаса, третий Манкас приготовил для себя. Он еще не пользовался балдаком, не приходилось ему верхом выезжать на охоту, и гладкое чистое дерево матово блестело. На тугыре лежало с десяток замшевых и бархатных томага – колпачков для птиц. Манкас мог бы рассказать, которой птице принадлежал тот или иной томага, кем и как была птица добыта и взращена, сколько волков или лисиц взяла. Ожерелье из высушенных орлиных лап со скрюченными темными когтями свисало с уыка-унины кибитки, оно являлось старым талисманом беркутчи этого дома.

Манкас устало растянулся возле тугыра.

На ящике напротив, отделанном резьбой, стояло седло, как две капли воды похожее на то, что он только что показывал в кузнице дяде. Тундик был слегка приоткрыт, и плотный сноп света падал на него и выбивал искрящиеся лучи. Манкас глядел на седло, вспоминая, как бий Турас восторгался им прошлым летом. И с печалью думал о том, что старик так и не догадался в кузнице, что увидел всего лишь подделку. Да и где ему? Для этого надо понимать тонкости дела. А не гадать, какую прибыль оно принесет…

Год назад Манкас изготовил седло по заказу хивинского купца – поставщика ханского двора, но одновременно сделал другое. Для себя. И если бы купец хоть краешком глаза увидел оба седла, он бы сразу определил, какой ему купить. Не постоял бы за ценой. Но продано ему будет то, что хранится в кузнице. Купец слывет ценителем искусства седельщиков и потому с сожалением отметит, что седло не сочетает красоты с прочностью, что его хватит ненадолго, но купит…

Точно так же довольствуются любители оружия его кинжалами, которые сбываются на базарах за баснословную цену. И только истинные знатоки оружия видят их недостаток. В самой глубине другого ящика лежал сейчас кинжал с костяной рукоятью, лучше которого Манкас не сможет сделать. Но и этот кинжал, подобно единственному седлу, никто никогда не увидит.

Странной жизнью, представлялось ему, живут сородичи. В Каракумах спрятался аул, в глубине песков, в самом что ни на есть волчьем крае. Здесь и вправду было тихо: никто не требовал ловчих птиц и птенцов, не жег кибиток. Разве что редкие отряды туркменских и узбекских наездников заносило в аул. Заставали они казахов обычно врасплох, но, казалось, и сами терялись оттого, что обнаружили в этом месте аул. И столкновения с ними были настолько беспорядочными, что походили скорее на праздничное представление, чем на бой. Потом несколько дней в ауле хвалились, кто как ударил врага или какой получил удар, джигиты ходили окрест дозором, не слишком удаляясь от аула, и наконец все успокаивалось. Мирной, если говорить всерьез, и беспечной была жизнь откочевников, и потому бий Турас требовал от племянника, чтобы он не будоражил людей мыслями о ремесле прадедов, приносившем им в Козкормесе одни лишь беды. И не ведал старик, почему Манкас не привязывается по-настоящему ни к одному, ни к другому ремеслу. Не подозревал, что племянник изготовляет кинжалы и седла намного хуже, чем хотел бы. А если бы и удалось ему достичь совершенства, то за ними приходили бы, как приходили за птенцами, и новое ремесло Манкаса, может быть, навлекло бы на аул несчастье гораздо большее. Куда бы тогда старик увел сородичей? Чем бы защитился? Или заставил бы Манкаса отказаться и от ремесла седельщика и кузнеца? Преследовал бы юношей, желающих стать оружейниками, как гонялся за мальчишками, любящими птиц?

Впрочем, Манкас не достигнет совершенства. Потому что не родился в семье оружейника или седельщика, и каждое движение его, когда он кует саблю или вырезает седло, не будит легенду и не рождает в нем песню. Он изготовляет поделки, а не кинжалы и седла, и это похоже на жизнь его аула, изменившего родным горам.

Он приподнялся и сел, опершись спиной о ящик. Расстегнул ворот рубашки. Ему было душно. Теснило сердце от никому не высказанных мыслей. Слишком долго держал он их в себе, жалея старика. Да и не видел в ауле никого, с кем бы мог поделиться ими. Турас многоопытен, но не проницателен. Умен, ничего не скажешь, но ум его привык искать решения, дающие немедленный результат, и поэтому он однажды спустился в долину. За такой ум и избрали его предводителем аула. Не ошиблись… А он чувствовал и воспринимал мир совершенно по-другому, чем бий. И дело не только в возрасте, тут столкнулись талант и опыт жизни. Но талант оказался нелегким грузом. Манкас представил себе могучего орла, вознесшегося высоко над землей. И точно так, как птице в этой выси не хватает живительного земного воздуха, Манкас задыхался от одиночества. Он любил сородичей, но те не отвечали ему взаимностью. Он простил их, побежденных, но сородичи не замечали его слез. Он спасал их, но они не видели, что он жертвует собой. Что ему остается делать? Ждать купца, который знает толк в ювелирном ремесле? Дожидаться какого-нибудь оружейника, который заставит его краснеть до ушей, показав на недостаток изготовленного им кинжала? Кто ответит?

Незаметно для себя он взял кобыз и провел смычком по струнам. Потом долго, не спеша настраивал инструмент. Поиграл, перескакивая с одной мелодии на другую, подбирая что-то согласно своему настроению.

И наконец из-под смычка полился кюй «Ак-йык», которым некогда в ауле беркутчи провожали мальчишек в горы, на первую в их жизни ловлю птиц. Под эту стремительную музыку уходил он с отцом в Коп-ажал. И родичи пели ему вслед древнюю песню, желая, чтобы он, как и все беркутчи, овладел десятью свойствами из тех, которыми одарены звери и животные…

«Вознесись, как беркут, – пели в тот день старики, гордо подняв головы. – Стань отважней льва…»

«Вернись, как тигр, свирепым, – вторили им охотники. – Чутким, как сова».

«Натиск возьми у вепря, – пели многоопытные старики. – Будь вынослив, как вол…»

«Лукавым, как лисица, – вторили им юноши. – Алчным, словно волк».

«Спор веди, как сорока», – напутствовали женщины…

«Будь в пути, как нар!..^[28]» – отозвалось в горах…

Надвинулись громады светло-коричневых скал, вырастающие из высоких трав с мелкими голубыми цветами; зазмеилась перед глазами каменистая тропа; пронесся могучий тау-теке, закинув на спину рога-сабли; из сухого белесого тумана вынырнула бурая птица и устремилась за зайцем… Жалобно закричал заяц, увидев тень беркута… Кобыз пел о торжестве жизни и страданиях живого существа. Далекий Козкормес неудержимо звал беркутчи к себе. Рано повзрослевший и понявший мудрость стариков, отнимающую у людей волю, Манкас, словно сына, посылал в горы свою песню. Он увлекся, мелодия захватила его, и по привычке Манкас стал напевать под звуки кобыза, и его напев напоминал стон.

Открылась дверь, в кибитку, что-то жуя, вошел Амин. За ним показались другие мальчишки. Глаза Манкаса сверкнули, словно у волка, ушедшего от погони.

Через некоторое время вошли джигиты и девушки, затем, стараясь сохранить достоинство, переступили порог осторожные старики. Вскоре дом был полон людей. Они собирались здесь и раньше послушать игру Манкаса, но сегодня происходило что-то необычное. Неистово, словно военная труба, играющая сбор, пел в руках беркутчи кобыз. И голос Манкаса уже не стонал, а взлетал широким и торжествующим криком; желтые глаза беркутчи горели, и люди, словно завороженные, окружали джигита все плотней.

Неожиданно в песню ворвался другой голос, раздраженный и скрипучий, подобный фальшивой ноте. Он заставил людей податься от беркутчи. Растолкав всех, в круг вбежал бий Турас и с ходу замахнулся палкой на Манкаса. Тот резко откинулся назад, на какое-то мгновение опередив старика, толстая палка миновала висок и задела кобыз. Волосяная струна лопнула с жалобным вздохом. Манкас вскочил на ноги.

– Не смей напоминать о Козкормесе! – закричал бий, гневно потрясая палкой. – Не смей!

– Почему? – вскинул голову джигит. – Там мы были аулом гордых беркутчи!

– Аулом беззащитных! – отрезал Турас.

– Мы жили на родине…

– Плач вдов не утихал там ни на минуту! – отпарировал старик.

– Теперь мы жалкие откочевники…

– Зато свободны!

– Кому нужна такая свобода? – закричал и Манкас. Подскочил к плотному смуглому мальчику, стоящему к нему ближе остальных. – Ты хочешь стать беркутчи?

Мальчик спрятался за спину старухи, но Манкас вытащил его обратно:

– Твой дед был прославленным охотником!

– Его отец стал скупщиком ковров и обрел покой в Каракумах. – Турас вырвал заревевшего от испуга мальчика из рук племянника.

– А ты? – Манкас, дрожа всем телом, повернулся к другому мальчику. – Твой дед был хозяином гор!

– Его отец – пастух.

– А ты? Твой дед любил Козкормес больше жизни!

– Его отец стал торговцем.

– А ты? – Манкас чуть не опустился на колени перед Амином. – Твой дед, словно птица, прыгнул со скалы Шеркала!

– Он был безумцем! – Турас едва успел заслонить собой подручного Манкаса, рванувшегося навстречу наставнику.

– Кто пойдет со мной на Козкормес? – Манкас обвел сородичей горящим взглядом. – На родине мы снова станем аулом беркутчи!..

Турас смотрел на племянника с холодным вниманием. За людей, подвластных ему, он был спокоен, и сейчас его занимало лишь то, что предпримет Манкас. Было ясно, что после этой ссоры им не жить в одном ауле. Если и жить, то только после того, как Манкас упадет ему в ноги… Может, вспомнит джигит, как бий Турас искал в чужих городах наставников, как заставлял его постигать секреты ювелирного и оружейного дела? Может быть, поймет, чем он обязан дяде?.. Опомнится? Попросит прощения?..

В кибитке было тихо.

– Помиритесь, – попросила какая-то старуха с отчаянием. – Вы же родичи!..

Люди заговорили, задвигались, но стоило Турасу оглянуться назад, как они тут же смолкли и потупили взоры. Стало еще тише.

Старик и джигит стояли друг против друга и ждали, что предпримут сородичи. Манкас еще надеялся, но надежда его таяла с каждым мгновением, подобно неожиданно выпавшему в середине весны снегу. Он физически чувствовал это и не знал, как поступить.

– Не уходи, Манкас, – попросила та же старуха и всхлипнула.

Этим было сказано все. Манкас опустил голову.

Медленно, один за другим, люди стали выходить из кибитки. Уходили молча, глядя под ноги и унося в сердцах горечь.

Последним вышел Турас, увел упирающегося Амина. Манкас последовал за ними и остановился у порога. Люди поспешно скрывались в домах.

Он закрыл глаза.

И видел он теперь беркутчи, сорвавшегося с вершины высокой скалы Шеркала. Полы халата были привязаны к его рукам и ногам, и он летел, широко раскинув их, словно крылья. Все больше удалялся он от стены, описывая гигантскую немыслимую дугу. Царские офицеры и солдаты ошеломленно следили за его полетом. От недавнего их смеха над проводником, вздумавшим бросить им вызов, не осталось и следа. Кто-то не выдержал и отвернулся, чтобы не видеть страшного мгновения. Но проводник пролетел над ними, упал на землю – и был жив. Офицеры с громкими криками окружили, схватили его под руки, поставили на ноги. И тут беркутчи снова упал: у него был сломан позвоночник. По приказу командира ему передали обещанное вознаграждение – двадцать золотых колец и сережек, отнятых ими у женщин в только что повстречавшемся на пути ауле, – посадили на коня и отослали домой в горы. И не подумали они, что нельзя было сажать его в седло. Горец победил их, и они поспешили поскорее избавиться от него…

И теперь Манкас с обидой думал, что его сородичи чем-то похожи на этих офицеров карательного отряда, постаравшихся добить беркутчи. В правоте своей он не сомневался, страшно было оттого, что никто из сородичей не поддержал его. Он чувствовал себя так, как в тот день, когда повис в ущелье Коп-ажал. Этот миг перед падением врезался в память сильней, чем страх самого падения. Но тогда он был мальчишкой… Теперь он знал, что нельзя прыгать через обрыв, не обретя уверенности, что достигнешь другого его края. Только так. Нельзя жить младенчеством…

Манкас окинул взглядом притихший аул и вспомнил, как они с отцом в последний раз уходили за птенцом. Все было точно так же… Не мешкая, он стал собираться в дорогу. «Так и должно было случиться, – размышлял он. – Нельзя жить в слепом ожидании чуда. Жизнь людей – это непрерывное, неустанное движение к вершине, называемой счастьем. Только поняв это, можно противостоять несправедливости. Некоторые ищут счастье по долинам, найдя ему удобное для себя определение: земля обетованная. Но с такими время обходится безжалостно, ибо люди, подобно слепцам, начинают кружиться на одном месте. Разве путник не знает, откуда начал путь и как дался ему каждый шаг! И люди, если они составили нечто целое, общее, должны знать свое начало и помнить, что дал им каждый переход. Вести счет приобретениям. Только тогда их поступь будет твердой, взор ясным, мысли чистыми. Иначе до цели не дойти…» Сегодня он не смог убедить сородичей в их неправоте. Не смог заставить посмотреть на себя со стороны. И он знает, что им уготовано в будущем. Однажды они повиснут над пропастью, тщетно пытаясь найти опору. Во что обойдется им эта потеря?.. Хватит ли у них терпения и сил, чтобы после падения снова выкарабкаться наверх и продолжать восхождение? Вряд ли…

Манкас взял в путь связку тонкого волосяного аркана, по одному балак-бау и кайыс-бау, торсук с кислым молоком и кинжал, который никому не показывал.

Аул проводил его молчаливо. Он уходил, спиной чувствуя немой укор во взглядах сородичей. Неожиданно ему послышалось нечто, подобное гудению басовой струны кобыза. Звуки тут же замерли, но он определил, что они родились в юрте Амина, и в душе его посветлело.

Он ушел, не оглядываясь назад, крупными, размеренными шагами человека, умеющего беречь силы.

Мне, сыну одного из тех, кто потом и вправду с трудом выкарабкался из пропасти, понятны мысли и огорчения молодого Манкаса.

Я не стал беркутчи.

С приездом в аул тоже не повезло, оказалось, опоздал к самому главному: десятью днями раньше Манкас и Кенес взяли в Коп-ажале единственного птенца, мать которого была подстрелена совхозным шофером. Мы договорились идти в Коп-ажал следующей весной, когда беркут подберет молодую подругу и приведет ее в свое гнездо. Так уж почти всегда случается у поднебесных птиц: первой погибает самка, и пара складывается разновозрастная. И, как еще сказал Манкас, жадная к жизни. Он-то знал это…

От Манкаса я впервые услышал и о детстве моего брата Амина, который в юности привел аул обратно в Козкормес, а потом погиб на войне. На той самой кровавой войне с фашистами, где капитан Манкас потерял руку.

Как и в былые годы, я остановился в доме заведующего фермой Турасова, отца Кенеса. Сразу же собрались родичи, начались всевозможные расспросы, а потом за долгим степным ужином и завязалась, как я уже говорил, наша главная беседа.

Разошлись поздно, со вторыми петухами. Постелили мне в комнате, где жил Манкас, и остаток ночи Манкас, Кенес и я не сомкнули глаз, продолжая разговор. Я слушал последнего беркутчи из аула Козкормес, и он показался мне героем. Мне думалось, что такие люди становятся олицетворением своего народа. Почему же не должно требовать, чтобы весь народ был подобным этим своим сыновьям? И почему тех, кто хотел, чтобы родной народ возвысился, часто отвергали люди?..

Манкас оказался отверженным и в прямом и в косвенном смысле этого слова. Разделил, можно сказать, участь своего отца – беркутчи Асана. Жесткое требование Манкаса было не понято, а потому и не принято, и сородочи его так и не стали беркутчи. Так полагал я в ту ночь…

Уже занималась заря, когда сон наконец сморил Кенеса. Манкас замолчал и теперь курил папиросу, изредка покашливая и переворачиваясь с боку на бок.

А я лежал, заново переживая рассказ беркутчи о том, как они с Кенесом ходили в Коп-ажал. И мысленно читал стихи Пушкина, которые вдруг этой ночью ожили в памяти:

Сижу за решеткой в темнице сырой,

Вскормленный в неволе орел молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном.

Клюет и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно;

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Меня словно захватила и понесла на крыльях какая-то невидимая, но всесильная стихия. И казалось мне, что я обретаю что-то давно в детстве утраченное, пришедшее с первым чтением этих стихов и ушедшее, когда меня заставили учить их наизусть.

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»

Стихи звучали в то утро как дань последнему беркутчи…

Манкас оделся и негромко скомандовал:

– Подъем!

Кейес приподнял голову, увидел уже одетого Манкаса и вскочил на ноги.

– На зарядку!

– Есть на зарядку! – Мальчик, тараща глаза, чтобы согнать сон, выбежал на улицу.

Манкас сел за стол, свернул самокрутку и закурил. День ожидался хлопотливый, и, хотя все было продумано им до мелочей, он решил еще раз проверить себя.

– Эй, урус! – раздалось из соседней комнаты, имевшей отдельный выход.

Рука с самокруткой замерла на полпути ко рту. Манкас на секунду прислушался к шуму за дверью, затем прихватил самокрутку зубами, застегнул ворот коричневой рубашки. Увидел в окно, как ритмично и легко приседает Кенес, то вытягивая руки вперед, то упирая их в бока. Мысленно стал считать, следя за его движениями: раз, два, три, четыре…

– Урус, ты встал?

Дверь распахнулась от удара, и на пороге появился улыбающийся Турасов – мужчина громадного роста, полный, широкоплечий и с длинными руками, настоящий гигант.

– Что не подаешь голоса? Язык проглотил?

Он подошел тяжелыми шагами, от которых зазвенели стекла буфета, стоящего в углу, положил перед Манкасом кипу свежих газет на казахском и русском языках. Сел рядом.

– Как дела?

– «Беломор» не привез?

– Нет в сельпо.

Манкас кивнул, затянулся махоркой и закашлялся.

– Мальчишку не загнал? – Турасов весело рассмеялся. – Вижу, за эти полмесяца он изменился. Вытянулся, осанка другая стала… Ишь, как старается! – Он с любопытством уставился в окно, потом оглядел комнату. Задержал взгляд на постели Кенеса: черной кошомке, сложенной вдвое, седле и седельной подушке, несколько десятков лет провалявшейся в кладовке и недавно извлеченной сыном, чтобы класть под голову.

– Давно надо было заставить его делать зарядку, – заметил Манкас.

– А я объехал все бригады, – продолжал Турасов, не обратив внимания на реплику Манкаса и лишь окинув его внимательным взглядом карих навыкате глаз. – Сенокос идет вовсю. Посмотрел бы ты, как трудятся джигиты – от зари до зари! И правда, почему бы тебе не поездить со мной? Ознакомился бы с нашим хозяйством. Не в отсталых ходим…

– Обязательно поезжу. – Манкас придвинул к себе большую серую раковину, служащую пепельницей. Повертел ее в руке и поставил, убедившись по фиолетовой печати на донышке, что раковина привозная. На полуострове не встречалось таких крупных. – Вернусь с гор – тогда и поезжу. Непременно.