Текст книги "Колодцы знойных долин"
Автор книги: Сатимжан Санбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– Неужели так уж необходимо идти в Коп-ажал? – спросил Турасов и рассмеялся. – Теперь-то тебя никто не заставляет!
– Раз шофер твой подстрелил беркута, значит, надо брать птенца, – спокойно, не глядя на собеседника, объяснил Манкас. – Ты ведь не знаешь, самца он убил или самку? Если погибла самка, беркут не станет ухаживать за птенцом. А в ущелье всегда гнездились настоящие беркуты – потомки ак-йыка. Волков брали…
Турасов вынул из кармана большой темный клетчатый платок и вытер выступившую на лбу испарину. Ему не понравилось, что Манкас объясняет все это каким-то монотонным голосом, словно ему в тягость говорить, словно его принуждают учить человека, который все равно ничего не поймет. Какая-то непонятная преграда лежала между ним и Манкасом, все время мешающая их сближению.
Турасов отошел к стене, где висел длинный ряд почетных грамот и дипломов, полученных за долгие годы работы в совхозе. Поглядел на них, поправил покосившуюся раму. Заложил руки за спину, задумался, опустив лобастую лысую голову. В этот момент он был очень похож на отца – бия Тураса, и Манкас улыбнулся, вспомнив дядю, с которым так и не нашел общего языка. Долгим оказался его путь на родину, потребовалось целых тридцать лет. И странно, подумал Манкас, что все эти годы, хоть и тосковал по Козкормесу, он не ощущал себя оторванным от родных мест. Половину жизни, с той самой поры, когда по пути в Козкормес встретился ему отряд красных конников, он отдал служению огромной Родине, ибо это совпадало с устремлениями его души. Прошел все войны, которые только выпали на долю страны, и был уверен, что выполнил свой жизненный долг перед людьми. В Козкормес он приехал, когда тоска стала совсем уже невыносимой.
Он подумал, что причиной всему старость, и приехал, заранее сказав себе, что потом, когда увидит долину пустой, ему станет еще хуже. И неожиданностью оказалось, что в родных местах жили сородичи. Это поставило его в тупик.
– Ты еще поедешь на Украину?
– А как ты думаешь?
– А ты привези оттуда жену и детей, – предложил Турасов. – В соседних совхозах сколько угодно русских семей. Да ты и не усидишь больше в Киеве!
– Говорун ты.
– Сердишься! А что я обидного сказал? За отца я не в ответе. Да и ты сам, говорят, был крепколобый – другого такого упрямца не сыскать больше.
– Мы уже говорили на эту тему. – Манкас попытался улыбнуться, но Турасов не смог уже остановиться.
– Я ведь любя говорю, – продолжал он с горячей убежденностью. – Надо же нам, родичам, высказаться начистоту. Я искренне, по-братски хочу, чтобы мы жили вместе. Хватит! – воскликнул он слишком решительным тоном. – Хватит, достаточно пожил на стороне! Перебирайся на землю отцов. Вот соберем совет мудрецов, – Турасов рассмеялся, довольный своей находкой, – и постановим: переехать капитану в отставке Манкасу на родину и работать в совхозе. И одним родственником больше, и работником…
– Перестань, – отмахнулся Манкас, чувствуя мучительную неловкость оттого, что Турасов так неуклюже старается сблизиться с ним.
– Ну хорошо, чего ты добиваешься? – Турасов подошел и сел рядом. Тон его стал серьезным. – К чему теперь беркуты? Жизнь изменилась, люди живут в достатке, дети учатся, овладевают какой хочешь профессией. Вон какую войну пережили. Ну к чему теперь беркуты? Брат покойного Амина занимается птицами, третий год сидит в Москве. Хватит, наверное, на аул одного орнито… Э-э, как его…
– Орнитолога.
– Вот именно.
– Это, между прочим, худший вариант беркутчи.
– Ну да! – недоверчиво заметил Турасов. – Скажешь тоже. Это ученый.
– Можешь спросить у самого орнитолога, когда он приедет. А ты вот не задумывался, почему Амин после возвращения в Козкормес отдал брата в детдом, тогда как кругом были вы, родичи?
– Упрям был, как и ты, – рассмеялся Турасов. – Что, не знаешь козкормесцев?
Манкас усмехнулся:
– Неужели до сих пор не понял, что это не упрямство? Я так и предполагал, что вы не задумывались над этим…
– Мы помнили и любили тебя, – перебил его Турасов.
– Так и знал, – повторил Манкас, и в глазах его появился холодный блеск. – Потерялись люди, вот что! Поддались уговору твоего отца, спустились в долину и сломались. Перемена образа жизни не дается без потерь. А тут целый аул ни с того ни с сего перебрался в долину… Не успели опомниться – а от него уже осталось несколько семей. Искали землю обетованную, а попали в Ноев ковчег… Чуть сами не перегрызлись…
На лице Турасова отразилось беспокойство, стул под ним заскрипел.
– Ты, видать, хороший организатор, но, кроме производственных планов, в голове человека должно быть еще кое-что, – раздраженно проговорил Манкас, доставая кисет. – Твоего отца тоже тянуло к цифрам. А ведь ты всего на десять лет моложе меня.
В комнату вбежал Кенес, и мужчины замолчали. Ке-нес был голый по пояс, с закатанными до колен спортивными брюками. Весь мокрый.
– Что это с тобой? – недовольно спросил его отец. – Что за вид?
– Обливался холодной водой. – Кенес взял полотенце и стал растираться. – Папа, если поедешь в город, посмотри в магазине альпинистские ботинки. Манкас-ага говорит, что не помешали бы крючья и клинья. Настоящие, заводские. В общем, все, что полагается для скалолаза.
– Поеду не скоро, – ответил отец, вставая со стула, и вдруг сорвался на крик: – У меня сенокос!.. Вот он у меня где сидит! – Он заученно ударил ребром ладони по шее. – Людей не хватает. В МТС еле выпросил два трактора, так один тракторист заболел, а другого вызывают на смотр художественной самодеятельности, Кобызши, чтоб его…
– Что же ты не сломал его кобыз? – тихо справился Манкас. – Достаточно в таких случаях порвать одну струну…
Турасов смерил его тяжелым взглядом и медленно, сквозь зубы произнес:
– А ты… из злых!..
Он отошел от него, потом остановился:
– Знаем мы таких! Живут в городе, забывают род-ной язык, а приезжают как будто бы учить нас. Жить надо на родине, понял! И трудиться не покладая рук!.. А учить меня, кстати, уже нечему. Не ради себя тружусь…
И вышел, так хлопнув дверью, что чуть не вылетели стекла буфета.
Манкас вздохнул. Опустил голову. И, словно озарение, горькой вспышкой пришли далекие его слова и сорвались в беззвучном шепоте:
– Что ж, уйду. Уйду от вас.
Сердце тревожно сжалось, и он знал, что это от растерянности. От бессилия объяснить хотя бы самому себе – как он должен поступить, чтобы потом сомнения не терзали душу.
Кенес одевался, с беспокойством поглядывая на своего наставника. Полмесяца он тренировался, готовясь к походу в горы, и теперь боялся, что размолвка взрослых повлияет на его планы. Решение Манкаса взять птенца в Коп-ажале вызвало восторг мальчишек, тем более, что один из них – Кенес – удостоился чести быть напарником знаменитого беркутчи. Кенес уже и свыкся с мыслью, что пройдет по гребню Каскыр-жол.
– Манкас-ага, сегодня начнем собирать калкан? – спросил он, стараясь казаться спокойным. – Вы обещали.
Манкас кивнул.
– После завтрака. – Он придавил окурок в пепельнице, встал, набросил на плечи китель с тремя рядами орденских планок.
Позавтракали они быстро. Разговор не клеился, и, кажется, все встали из-за стола с облегчением. Манкас и Кенес вышли на улицу.
Селение находилось в той самой низине, где когда-то располагался аул беркутчи. Еще в первый же день своего пребывания здесь Манкас с удивлением отметил, что каждая семья после возвращения на родину подняла дом строго на своем журте – месте, где она жила раньше. Пустовал лишь участок, где стояло жилье беркутчи Асана, превратился в пустырь, заросший куриной слепотой и лопухом.
Манкас отослал Кенеса за инструментом и направился к журту. Неспокойно было на душе, и ему нестерпимо захотелось вдруг постоять там, где они с отцом в последний раз мастерили калкан.
Еще угадывалось, что здесь было человеческое жилье. В глине виднелась почернелая зола.
И он неожиданно вспомнил недавнюю поездку в Закарпатье, где в начале войны два месяца находился со своей группой в тылу фашистов. Вспомнил, как выходили из вражеского окружения, взяв в плен немецкого офицера. Никогда он, командир, так не страдал, как в ту ночь, когда раненые отказывались от помощи, чтобы не задерживать группу. Оставались в мокрых от осеннего ночного дождя кустах и взрывали себя вместе с преследователями. Настоящие, сильные были люди.
Вот так, как сегодня, стоял он месяц назад у обрушившейся землянки и вспоминал павших друзей. Сдвинул прелые, слежавшиеся листья, копнул носком сапога землю – показалась черная зола…
– Манкас-ага! – со стороны дома прокричал Ке-нес. – Я все приготовил!
Манкас поднял руку, давая знать, что слышит, и зашагал к нему. Сияющий от радости мальчик выбежал ему навстречу.
Приготовить калкан для Манкаса не составляло особого труда. Две изогнутые дубовые ветви он выбрал неделю назад, освободил их от мелких сучков, довел толщину до десяти сантиметров. Теперь предстояло соединить их концы двумя поперечинами – распоркой и более длинной связью. И вставить в середину треугольную раму для Кенеса.
Вместе со своим помощником Манкас обработал концы дуг так, что они стали плоскими и плотно легли на распорку. Двумя гвоздями закрепил их. Затем раздвинул другие концы палок, положил на вторую поперечину и стал водить их, то расширяя, то сужая, подбирая размеры калкана по телосложению Кенеса. Ему было приятно работать, держать в руке теплое дерево и прикидывать, каким получится калкан и удобно ли будет в нем мальчику. Работал он намеренно медленно, чтобы Кенес и подошедшие несколько ребят запомнили, как готовится снаряжение беркутчи.
– Крылья калкана не должны сковывать движения, – пояснил он Кенесу. – Иначе он будет мешать при спуске и превратится из помощника во врага. Потом он не должен допускать соприкосновения аркана с камнями. С плохим калканом в Коп-ажале, в общем-то, нечего делать. Одно неловкое движение – и беркуту все станет понятно.
Закрепив гвоздями крылья, Манкас перевернул калкан, и сейчас он сбоку напоминал кресло-качалку.
– Осталось прибить внутри раму, – сказал он, вспоминая, как после ампутации руки часами сидел в шезлонге с отломанной спинкой, очень напоминающем калкан. – На ней закрепим натяжные ремешки, которые мы с Кейесом вчера нарезали.
– Понятно. – Кенес со всех ног бросился домой за ремешками.
Мальчишки, придвинувшись к беркутчи и калкану вплотную, переговаривались шепотом. Для них все это было ожившей сказкой. Манкас присел на скамейку и не спеша закурил самокрутку. Затянулся раза два, прежде чем поднял голову.
– А тянуло вас ловить беркутов?
– Конечно! – ответили мальчишки хором и, перебивая друг друга, бросились объяснять – Только не разрешают нам. Боятся, что сорвемся в пропасть или забросим учебу…
– Вот он сорвался, разбил себе лицо, – показал подошедший Кенес на мальчика с еще не вполне зажившими порезами на щеках. – С тех пор нам запретили ходить в горы!
– Это верно, – согласился Манкас улыбаясь. – Неопытному человеку в горы заказано ходить.
– А к нам приезжали двое ученых, – сообщил Кенес, вырезая с товарищами на раме канавки под натяжные ремешки. – Справлялись, как у нас раньше ловили беркутов и как их приучали к охоте. Из самой Алма-Аты…
– Вот как! Ну и что?
– Старики рассказали, что знали. Кусбеги у нас не оказалось.
– Шофер подарил им чучело подстреленного беркута, – добавил кто-то из мальчишек.
– А они? – Манкаса заинтересовал этот случай.
– Ну посоветовали нам расширить зооуголок и попробовать самим воспитать беркутенка. Только где его возьмешь? А тут еще Карашолак захворал, пришлось его выпустить. Кто-нибудь относил ему сегодня мяса? – спохватился Кенес.
– Относили, – ответил мальчик с порезами на лице. – Я сам накормил его.
– В общем, пришлось нам закрыть уголок, – заключил Кенес. – Правда, записи в журнале еще ведем, потому что следим за Карашолаком.
– Ничего, – успокоил их Манкас. – Будет у вас свой беркутенок.
– А вы научите за ним ухаживать? – спросил мальчик с исцарапанным лицом, и Манкасу почудился голос семилетнего Амина. Мальчик и внешностью походил на его давнего юного помощника.
– Научу, – сказал он, чувствуя теплый комок у горла. И недавняя печаль, что он испытал на пустыре, снова охватила его и понесла куда-то далеко, в ясную, прозрачную даль. Ему показалось, что он уже на пути к сияющей вершине Меловых гор, к которой стремился всю жизнь. Только там, высоко над землей, должны быть чистота и успокоение. – Но это долгая история, мальчик, – сказал он, стараясь не выдать своего волнения. – Три года работы, прежде чем выйдете на первую охоту. И потом неизвестно, как поведет себя птица.
– Это не страшно! – воскликнул мальчик с такой горячей убежденностью, что Манкас разом вернулся к действительности. – Мы это знаем! Все-таки живем не где-нибудь, а в Козкормесе.
Манкас рассмеялся, пряча повлажневшие глаза.
Ребята уже закрепили ремешки, и Манкас встал, быстро прибил раму к крыльям. С помощью ребят надел калкан на Кенеса, застегнул натяжные. Кенес стал обживать калкан. Ребята рассмеялись, загомонили, когда Кенес замахал во все стороны руками и задрыгал ногами. Калкан колыхался вокруг его пояса, напоминая ярмо на шее тощего быка, бегущего под гору. Для глаз, ранее не видевших приготовлений птицелова, движения Кенеса выглядели и вправду нелепыми.
Манкасу же мальчик напоминал беркутенка, выпавшего из гнезда и тщетно пытающегося взлететь.
И опять шли в горы охотники.
Вышли после обеда, чтобы до вечера успеть подняться и заночевать на перевале Козкормес. В тренированности своего напарника Манкас был почти уверен и решил попробовать идти по графику, по которому когда-то с отцом он ходил в Коп-ажал.
День выдался ясный, травы пахли тяжелее, чем три недели назад, когда Манкас подходил к Меловым горам. В воздухе чувствовался еле заметный запах пыли. И жаворонки выводили трели уже по-летнему спокойней, с оглядкой.
До самых предгорий путников провожала шумная ватага мальчишек, и Манкас, с иронической улыбкой оглядываясь вокруг, подумал, что их поход смахивает на культмероприятие.
Первые увалы одолели легко. Без большого труда им дались и каньоны с невысокими, хотя и отвесными стенами. Старый мерин пегой масти, последние десять лет подвозивший сено к кошаре, бодро шагал за Кене-сом и обнюхивал его, прося сахару. Он понравился Манкасу своим смирным нравом, и выносливостью, и еще тем, что был похож на давнего коня его отца Асана.
На другое утро им уже приходилось почти карабкаться по обрывистым склонам утесов. Старались держаться зарослей колючего шиповника, в которых росла мелкая, сухая полынь. Путь напоминал причудливую ломаную линию от одного зарослевого островка к другому. За Козкормесом склоны гор были к тому же иссечены расширяющимися у подножия каменистыми реками, и по ним от малейшего толчка с грохотом и шуршанием неслись вниз лавины мелких и крупных камней. Над скалами тогда надолго нависала желто-серая пыль.
Еще выше перед охотниками предстали голые громады. Здесь не было сыпучих склонов: высоченные кручи чередовались с темными теснинами. Шли по кружевным тропам тау-теке. Оказалось, что, кроме одного-двух случаев, когда ребята всем классом ходили к перевалу, Кенес не бывал так высоко. Его занимало все: и травы, растущие в расщелинах, и птицы, встречающиеся в пути, и редкие, начавшие крошиться кости зверей. Манкас терпеливо объяснял ему то, что некогда мальчишки возраста Кенеса знали как свои пять пальцев. Между тем Манкас устал. Каждый шаг давался с напряжением, ибо трудно было удержать равновесие с одной рукой.
Горы медленно разворачивались перед людьми, все время меняясь, переходя оттенки цветов от коричневого и кроваво-красного до цвета слоновой кости, и наконец пошли сплошные белые скалы. Это было величественное зрелище – Меловые горы, освещенные летним солнцем: сияющие, безмятежные, тянущиеся к небу. Красота скал на некоторое время заставила забыть про усталость, но потом она вернулась и снова сковала тело. Замолчал Кенес, стал чаще спотыкаться пегий, и Манкасу приходилось внимательно следить, чтобы конь не сорвался в пропасть. Шли они теперь совсем медленно, но Манкас не останавливался, хотя и видел, что Кенес мучается от горного удушья. Недалеко была терраса, за которой на круглом плоском камне когда-то Манкас отдыхал с отцом. Беркутчи непременно хотелось достичь его. И хотелось ему еще, чтобы Кенес попросил его рассказать о беркутах. Он поведал бы мальчику, что беркуты однажды спустились сверху, оттуда, где, как говорили раньше, обитают небожители. Что давно уже они стремятся обратно, хотят покинуть землю, а люди ловят и ловят птиц, чтобы выпытать у них образ жизни небесных собратьев. А небожители спокойно взирают на людей, и на неподвижных лицах их не гаснет печальная улыбка. Потому что тщетны людские помыслы. Они жаждут счастья, но на пути к нему забывают о честности… Даже придумали легенду, чтобы обелить себя, и утверждают: если вверху живут небожители, и они полубоги, то внизу, в черном чреве земли, обитают полулюди, и они похуже их, землян… И хорошо, что среди людей есть избранные – беркутчи, которым суждено время от времени покидать долины и подниматься в горы. Они понимают, что такое высота. Ночуют на узких перевалах. Случается, что люди не достают птенца и остаются на следующую ночь, чтобы начать спуск ранним утром. Тогда небо посылает им луну, и с вершины белых, как молоко, Меловых гор они видят Черные горы, подобные зеркальному отражению Меловых. Видят тени белых скал, которые падают на Черные горы и кажутся чернее Черных гор. Эти тени больше воспринимаются как горы, нежели те, реальные горы… И беркутчи слышат в этот час голос неба. «Разве можно жить так, чтобы в твоей жизни не было ночи? – наставляет их небо. – Одной радостью? Ты достигаешь счастья, но оно может оказаться для другого чернее самого черного зла. Между мной – небом – и землей родились сыны человеческие и являются средоточием двух начал. Вслед за рождением идет смерть – и никто ее не минует. За утром – ночь… За криком – тишина, подобная мигу…»
Манкас оглянулся назад: мальчик шел молча, и казалось, что ему нет дела ни до царь-птицы, ни до белых гор. И тогда он стал вспоминать про себя все, что знал о беркутах. Хмуро вздымалась над людьми грива Каскыр-жола, и, словно пламя, разверзлось над горами вечернее красное небо.
Терраса была пуста.
На нее они поднялись, затратив намного больше времени, чем предполагал Манкас. Серые тени ползли по ущелью, скрадывая глубину, и горы становились розовыми.
– Красиво? – спросил Манкас, пытаясь изобразить на лице улыбку. Сердце его бешено колотилось в груди.
– Устал. – Кенес судорожным движением выпростал рубашку из брюк и тут же опустился на камень. Почти упал.
– Отдохнешь немного – отойдешь, – сказал Манкас.
Он взял из рук Кенеса чембур, зацепил за луку. Потом отвязал коржун с едой, поставил рядом с мальчиком.
– Вынимай, перекусим.
Кенес и ухом не повел. Он сидел с закрытыми глазами, опершись на камень.
Манкас вынул из коржуна хлеб, целлофановый мешочек с вареным мясом, два свертка с яйцами.
– А внизу, наверное, гадают: поднялись мы на вершину или нет. Завидуют тебе ребята.
– Чему тут завидовать? – Кенес шумно высморкался, лег на спину.
Манкас молча извлек из коржуна литровый термос с чаем. Приладил среди камней, чтобы не упал и не разбился. Вздохнул. У него испортилось настроение. Исчезло связанное с восхождением радостное ожидание чего-то непременно хорошего и важного, что должно случиться в пути. Он посмотрел на гордо взметнувшуюся к небу белую граненую гриву Каскыр-жола, на далекие, вызывающе дерзкие вершины Черных гор, где издавна гнездились белохвостые беркуты, на густой туман, колыхающийся в ущелье, подобно кобыльему молоку, и ему показалось неуместным пребывание Кенеса в этом вольном, первозданной чистоты крае поднебесных птиц. Мальчик лежал с недовольным лицом, и беркутчи он напоминал гостя, который соблазнился приглашением и не может теперь скрыть своего досадного промаха. Особенно горько было Манкасу оттого, что Кенес лежал с закрытыми глазами. Он казался чужим в горах. Не ощущал высоты, не видел в ней того особенного, что должен чувствовать человек, который стремится стать беркутчи. И подумалось ему, что он затеял дело непосильное и, может быть, ненужное людям. В самом деле: кому сейчас нужно ремесло беркутчи? Кто считает его искусством? Разве кто-нибудь испытывает необходимость в ловчих птицах? Кого ныне волнует стремительный лет беркута, его броски, хватка, бесстрашие? Кому хочется состязаться в благородстве с царем птиц? Кто хочет, чтобы птица радовала его, и кто стремится вызвать к себе уважение беркута?.. Кто, наконец, хочет знать легенды о царь-птице? Слишком хлопотно это, не ко времени, слишком рискованно и долго ждать результата…
Он стал смотреть на солнце, как обычно поступал отец, когда искал ответы на мучившие его вопросы. И стал вспоминать легенды, услышанные от него. И показалось Манкасу, что это его собственная жизнь, с тех пор как он ушел из Каракумов, была чем-то вроде поиска связующей легенды, о которой постоянно говорил отец. Той самой, без которой человеческая жизнь не может стать возвышенной и прочной.
Он встал и молча зашагал по гребню, к могиле отца. Беркутчи был похоронен около того памятного камня, до которого они с Кенесом так и не смогли дойти сегодня.
…В те страшные дни сородичи не стали тащить обезображенный труп Асана в долину, предали земле здесь же, навалив груду камней и воткнув у изголовья саяк – толстую ветку негниющей арчи.
Манкас сел на камень, вспоминая лицо отца и долгие взволнованные рассказы о нем сородичей. Рассказывали разное, и, когда говорили об отце плохое, он всегда считал, что люди хотят добиться от него отказа от ремесла беркутчи. Не дослушивал до конца. Обрывал или уходил куда-нибудь. Дядя Турас, помнится, обвинял его и в смерти матери Манкаса. Мол, избил Асан ее за то, что она однажды случайно скормила беркуту кусок свежего мяса вместо вымоченного в воде, отжатого и обескровленного. Избил, ушел в горы, а у нее начались преждевременные роды… Так ли это было на самом деле? Никто теперь не скажет правды…
Манкас поднял взгляд и увидел в небе одинокого орла, висевшего неподвижно. Сжалось горло… Вспомнились слова старой песни, которую любил петь отец:
Небо откажет сыну —
Рухнет на землю беркут.
В сердце живет надежда…
Жизни аркан настигнет
Горьким кольцом змеиным.
В сердце не гаснет вера…
Отец все время пел эту песню, как молитву. Он не терял своей веры… И это было, пожалуй, единственным спасением. Ведь, если поразмыслить, нельзя винить человека за то, что он хотел, чтобы сородичи его ходили в горы, стали беркутчи, были сродни самим беркутам. Ибо только мужественные люди могут противостоять злу. Разве не качества, привитые ему отцом, увели его когда-то из чужих песков и привели на родину? Разве не эти качества помогли ему с лихими красными конниками разбить отряд Турана? Не отцу ли обязан он тем, что вместе с могучими сынами других народов три раза летал во время войны в тыл фашистов… И выжил в тот морозный зимний день, когда, преследуемый врагами, бросился в реку и стал под водопадом. Три часа стоял он тогда под ледяной водой, видя, как бесятся овчарки и недоумевают, потеряв его из виду, эсэсовцы. Собаки рвались в стремительный, обжигающе холодный поток, и фашисты со злости стали осыпать пулями реку. Стреляли по бешеному водопаду, по мертвому обледенелому берегу, по лесу, подступающему к воде. А горная река клокотала и ревела, защищая его. Только одна пуля впилась в руку, сжимающую последнее и верное оружие – кинжал с костяной рукоятью. Но ледяная вода остановила кровь, и он в конце концов вышел победителем…
Нет, не одна только любовь к птицам вела его по жизни. И беркутчи Асан тоже не был помешан на птицах, как считали люди.
– Манкас-ага! – раздалось сзади. – Смотрите, как красиво море!
Беркутчи обернулся и опешил, увидев Кенеса, идущего по узкому гребню с конем на поводу. Улыбнулся. В душе что-то оттаяло. И он поспешно стал укорять себя. Мальчик, видно, поддался минутной слабости, просто не выдержал нагрузки. Где уж тут понять высоту и удивиться ее красоте, когда сердце заходится от напряжения, а пот разъедает глаза? У него самого вон как с непривычки давило и звенело в ушах! Он был рад тому, что Кенес быстро справился с собой. И с удивлением отметил, что с этой радостью быстро и легко пришло к нему душевное равновесие, словно он сейчас сознательно старался обрести его. Как будто поднялся над своей печалью, не тратя силы на преодоление ее. И ему захотелось взять и выговориться перед мальчиком, так, чтобы и он понял, к чему все это, ради чего жил беркутчи и зачем пришел сюда. Но подумал, что мальчик хочет всего лишь беркутенка и ему будет скучно слушать его долгий рассказ. Не дай бог наскучить кому-нибудь своей болью. Лучше уж потерпеть. Лучше уж дождаться времени, когда человек будет готов принять твой рассказ. А сейчас нужен лишь беркутенок – белый или уже сменивший пух с коричневым, красноватого отлива остреньким клювом и цепкими коготками. Больше ничего…
– Ну, пошли дальше, – сказал он, вставая.
Отсюда до Коп-ажала было рукой подать, и они продолжали путь: шли осторожно, но достаточно быстро, чтобы достать птенца сегодня.
– Видишь красную скалу? – спросил беркутчи, когда вышли к нависшему над обрывом разрисованному камню и стало видно, как ущелье полукругом заворачивает к Черным горам.
– Там находится гнездо?
– Да.
– То самое? – Глаза Кенеса заблестели.
– Ну конечно.
– Нож дадите?
– Зачем? – Манкас усмехнулся, потрепал его взмокшие волосы. – Одинокий беркут не нападает на человека. Он сейчас знаешь на какой высоте? И в бинокль не скоро найдешь… А подойдем к гнезду – уйдет еще выше.
Но самому стало тягостно оттого, что мальчик попросил нож, не поинтересовавшись сперва повадками горной птицы. И как в тот далекий день, когда он стоял под ледяным водопадом, тело его вдруг знакомо напряглось, словно бы готовясь к прыжку или встречая пулю.
А камень за эти годы ничуть не продвинулся в ущелье, и все так же неудержимо летели в пропасть изображенные на нем тау-теке и охотники. Творение безвестных степных художников, казалось, жило особой жизнью, вознесясь выше сомнений человека; оно не зависело от его восприятия, а утверждало свое. Это было истиной. И постаревшему, много пережившему на своем веку воину рисунок говорил то же самое, что доказывал юному беркутчи Манкасу: мир – это вечная жертвенность живых и вечное торжество жизни. Нет в нем победителя и побежденного, эти понятия – измышления глупых, есть лишь страдающие и торжествующие… Манкас теперь знал, как выразить смысл рисунка словами.
– А почему он уйдет выше? – спросил Кенес. – Что, беркуты боятся людей?
– Пошли, расскажу по дороге. – Манкас зашагал дальше, еще раз взглянув на рисунок. – Беркут хорошо знает бесполезность борьбы с человеком. Могучие крылья дают ему возможность властвовать в вышине. Он там один. Единственный. С ним там некому соперничать. Ну и, должно быть, так легче переносить поражение. Думаю, он не принимает потерю птенца за свое поражение. Уходит в поднебесье – и все.
– Но разве это не трусость?
– Он парит в выси! В недоступной нам выси… И этим побеждает! – Пытаясь успокоиться, Манкас шагал по самому краю обрыва. Лицо его было сурово.
Они прошли несколько метров, и беркутчи заговорил снова.
– Яс тобой говорю как равный с равным. Больше половины жизни я сражался с врагами нашей Родины. Видел фашистов. И хочу, чтобы ты всегда любил людей. – После того как мальчик попросил нож и не заметил рисунка на камне, Манкас вновь засомневался в нем. И решил продолжить разговор без каких бы то ни было поблажек. – Отец рассказывал… Однажды в голодный год беркут напал на ребенка, лежавшего в колыбели. Ребенок плакал, и птица увидела его язык. Молодым беркутам обычно скармливают язык лисицы или волка, которых они берут на охоте… Видно, голод одолел птицу. Да и хозяин, по всему видать, был человеком жадным. Раз уж перестал ходить на охоту и не в силах был кормить птицу, следовало ее выпустить… И кайыс-бау, выходит, не проверял.
Кенес смотрел на беркутчи расширенными от ужаса глазами. Споткнулся о камень. Манкас придержал его за плечо.
– Когда прибежали люди и стало ясно, что беркута надо убить, – продолжал Манкас глухим голосом, – говорят, он ждал смерти с презрением. С таким видом, что, казалось, он шел к колыбели, наперед зная, что его убьют. Желая этой смерти… Над птицей, Кенес, нельзя издеваться. А вы вон как Карашолака измучили. Держали орла в клетке!
Кенес промолчал, как-то весь съежился. Беркутчи знал, что его рассказ показался мальчику диким, но когда-нибудь пришлось бы ему узнать и об этом.
Остановились они на той самой маленькой площадке, откуда когда-то спускался Манкас. Он начал было рассказ о своем давнем спуске к гнезду, но Кенес, подавленный предыдущим разговором, не слушал его. Беркутчи это рассердило.
– Возьми себя в руки, иначе повернем назад! – сказал он жестко. – С чего это ты нюни распустил? Привыкай видеть жизнь без прикрас.
Кенес промолчал.
Вдвоем они сняли калкан, коржуны с арканами. Потом легли на край обрыва, и Манкас, все еще сердясь, стал показывать мальчику стену.
– Спуск всего сто метров, – объяснил он. – Попадутся два карниза, на которых можешь отдохнуть. Сейчас они не видны – закрыты камнями. От стены до скалы шесть метров. Забросишь на скалу крюк, зацепишь за камень и перетянешь себя.
– Понятно.
– Только не торопись, – предупредил Манкас, вставая, – сперва убедись, что крюк зацепил как следует. Увидишь птенца – подай голос. Не кричи, а так – тихо, ласково, понял?
– Сколько уж говорили.
– Положишь его за пазуху. Пусть сразу привыкает к твоему запаху. – Манкас достал из кармана окурок, прикурил, затянулся. – Ну, надевай калкан. Внизу темнеет быстро, надо поторапливаться.
Кенес влез в раму, и они принялись пристегивать натяжные ремешки. Движения мальчика были суетливыми. Уж не трусит ли он, подумал Манкас, окинув его внимательным взглядом. Закончив с калканом, он вытащил из коржуна три связки волосяного аркана. Один – тот, что покороче, с железным трехлапчатым крюком на конце, привязал Кенесу к поясу. Концы двух остальных намертво прикрепил к камню. Затем свободный конец одного пропустил через раму и бросил в ущелье, а вторым концом другого аркана обвязал мальчика за талию. Оба надели кожаные перчатки.
– Ты запомнил все, что я говорил?
– Запомнил.
– Начнем спуск?
Кенес занес ноги над обрывом и стал сползать вниз, перебирая руками аркан, спущенный в ущелье.
– Говорите, беркут не прилетит? – раздалось через минуту снизу. – Это точно?
