Текст книги "Колодцы знойных долин"

Автор книги: Сатимжан Санбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Булат, что ли?

– Вот-вот! Приехал снова и говорит – насовсем. Как думаешь, заслужил он подарок?

Орынбасар с еще большим удивлением посмотрел на старика. Это была необыкновенная новость, в нее верилось с трудом, ибо сейчас редко кто из молодых меняет Алма-Ату на степь. Он даже подумал: уж не шутит ли старик. Но иссеченное глубокими морщинами лицо табунщика было торжественно ясным. Голубой бешмет шел ему. Орынбасар промолчал, а Елен вернулся к прежнему разговору.

– Правильно сделал, что не попытался развести их на ночь. Если не отходит от нее, значит, не желает, чтобы у ней что-то осталось от Голубого. Голубой хоть и стар, да не мышиный пока. Еще в силе. И Крылатый чувствует это. Побудок – чувство могучее. Вот и выходит: одно дело зачать от него, совсем другое, чтобы жеребенок и повадками вышел в отца… Так-то.

– Копжасар едет, – заметил джигит.

Заходящее в закат солнце слепило. Старик отыскал всадника, приладив ладонь козырьком к глазам.

– Не спешит.

– На меня сердит, – объяснил Орынбасар. – Прискакал в полдень, стал требовать, чтобы я отогнал от нее жеребца. Чуть не расплакался.

Он взял ковш, полил старику на руки.

– Поймет со временем, что законы природы складывались тысячелетиями и в них сокрыта мудрость. Плесни-ка еще… Здесь не конюшня, а степь, и кони должны быть неприхотливыми.

– Похоже, что вы объясняете это и мне, – улыбнулся джигит.

– Не помешает послушать лишний раз. Мне уже немало лет, сам знаешь.

– Слышали уже.

Теперь улыбнулся и Елен. Но улыбка вышла грустная, и лицо старика как-то некрасиво, жалостливо сморщилось, подобралось. «Странное творится со стариком, – подумал Орынбасар, подавая ему полотенце. – Уж не заболел ли? Что-то и руки у него дрожат…»

– Ты вот что, возьми у мальчика коня и съезди за Булатом, – Елен кивнул в сторону гор. – Поужинаем вместе. Я предупредил его.

Орынбасар молча зашагал навстречу Копжасару. Он шел и думал, что со стариком и вправду творится что-то неладное. То ли это от весны, трудной поры для старых людей, то ли сам по себе ослаб, непонятно. Может быть, предложить ему поехать на курорт? Посмотрел бы, что это такое, отдохнул. Или предложить съездить в город, развеяться как-то, или хоть на центральную усадьбу? После того как два года назад скончалась старуха, Елен и не заглядывал в поселок. Да и пора старику на отдых, сполна ведь потрудился, не стыдно ни перед людьми, ни перед собой. Но разве его уговоришь? Сколько об этом твердит и председатель колхоза, а старик ни в какую. И слышать не хочет об отдыхе. Словно бы чего-то ждет-А чего?.. И показалось джигиту, что у его наставника есть какая-то большая тайна, которую он почему-то не доверил ему. Пожалуй, и не тайна, а тяжесть. Ну конечно. Зачем бы ему иначе уходить в подземный храм и просиживать в нем целыми днями? О чем он там размышляет? О прожитой жизни? Что его мучает? Единственный сын старика – капитан рыбацкого сейнера – известен на весь Каспий. Есть у него еще дальние родственники, правда, он не общается с ними. Даже не вспоминает о них. Но дело не в этом… Как же все-таки помочь наставнику? Он никак не может догадаться о боли старика, не то что помочь. Выходит, он никто старику и старик не нуждается в нем?.. Эта мысль так овладела сердцем джигита и так сильно огорчила его, что он без особой радости поздоровался с Булатом, и они почти не говорили в пути.

В нескольких шагах от кибитки Орынбасар отстал от Булата – ему надо было расседлать и отпустить в ночное коня. Но Булат, пройдя немного, остановился и подождал его. Орынбасару это понравилось, и он взглядом поблагодарил парня. К кибитке подошли вместе.

– Мир вам! – поприветствовал Булат табунщиков, стаскивая с головы белую кепку с широким козырьком.

– Будь удачлив, сынок! – ответил Елен. – Присаживайся. Вот сюда…

Копжасар обменялся с гостем крепким рукопожатием и стал стелить дастархан. Поставил на скатерть березовое тегене, наполненное до краев кумысом, и небольшие деревянные расписные чашки.

Булат огляделся. Жили табунщики просто. Через решетчатое кереге виднелись сложенные на жастагаше – деревянной подставке – одеяла и подушки; необходимая утварь была разложена на деревянной полке, рядом с ней стоял кебеже – сундучок для посуды. И жастагаш, и кебеже, и карниз полки покрывали ромбические узоры с ответвлениями в виде рогообразных завитков. Расписаны они были красной и синей красками, издавна популярными в степи, но особой яркости при этом не ощущалось: она скрадывалась лаконичностью и простотой ритмичных повторений рисунка. Булат знал, что все это сделано стариком. Рядом с кибиткой лежали ящик с инструментом, три разных по вместимости казана, стояла бочка с водой, прикрытая сверху тулаком – воловьей шкурой.

– Выпей кумыса, – предложил Елен гостю. – Должно быть, намаялся за день.

– Спасибо.

– Сейчас он пахнет тюльпанами, – добавил старик. – Приятно.

Булат кивнул, не отрываясь от душистого напитка.

– Что делал? – спросил Елен, когда гость опорожнил вторую чашку. Похоже, только годами выработанная вежливость удерживала его до этой минуты.

– Срисовал два-три настенных рисунка, – ответил Булат и тут же стал разъяснять: – Начал с портала. Одному трудно управляться, но вроде бы получается. В будущем году добьюсь экспедиции.

– А я думал – ты не вернешься, – повторил старик слова, сказанные Булату утром.

– Поэтому в тот раз вы и не заикнулись о легенде?

– Степь узнаешь, если будешь таким же терпеливым, как она сама.

– Я уже сказал, ата, что отныне связал свою жизнь с Мангыстау. – Булату показалось, что старый табунщик хочет, чтобы он повторил это при Орынбасаре и Копжасаре. «Таковы уж старики, – подумал он, – во всем должны убедиться до конца».

– Тогда никто от тебя ничего не станет скрывать: ни земля, ни люди, – довольно заключил Елен и переглянулся со своими джигитами.

Над землей темнело. Густой теплый воздух плыл теперь с моря, и запах воды примешивался к опьяняюще густому аромату тюльпанов. Желтые языки огня бесшумно лизали выпуклый бок казана, и комочки сажи, прикипевшие к металлу, беспрестанно искрились и потухали, похожие на звезды. Орынбасар слушал беседу Елена и Булата с любопытством и с чувством ревности одновременно. Наставника он чтил так высоко, что никогда бы не осмелился оспорить ни один из его доводов. Да в этом и не было необходимости, ибо старик просто высказывал свое мнение, и слова его всегда казались истиной.

А сейчас было непривычно видеть, как он старается что-то доказать Булату. Видно, днем о чем-то они не договорились.

Копжасар же был занят тем, что аккуратно подливал в чашку кумыс.

– Моя мечта: по сохранившимся в Мангыстау художественным памятникам попытаться увидеть, чем жили мои предки. Все только и знают, что пишут и говорят о древних набегах и войнах, а мне хочется знать духовную сторону жизни степняков. Государства, может быть, и создавались войнами, но высокой основой жизни, наверное, было искусство. – Булат понемногу увлекся. – Археология как бы обошла Мангыстау… О нем не упоминается в литературных источниках. Основы… Окутано тайной все. Чем жили древние художники? Как им удалось добиться совершенства, такого, что сооружения, великолепные сами по себе, органично вписаны в рельеф местности? В чем истоки того, что строители смогли добиться слияния своих творений с природой? И потом, как удалось сохраниться подземному храму? Ведь наверняка здесь проходили яростные войны…

– Я понял твои мысли, хотя и говоришь ты непонятным языком, – отозвался старик. – Сегодня я, например, еле разглядел на берегу Крылатого и кобылицу.

Булат помолчал, глядя на огонь. Затем повернулся к Елену.

– Сегодняшняя драка жеребцов и ваше рассуждение о ней и вправду имеют какую-то связь с тем, что изображено на скалах. Общий дух, что ли… Или одинаковое видение мира.

Старик тихонько наигрывал на домбре.

– Я обмерил подземный храм, – снова заговорил Булат. – И что же вы думаете? Все четыре комнаты оказались разными, хотя видишь точную увязанность помещений друг с другом и воспринимаешь все это как одно целое. Красота достигнута явной несимметричностью и несоразмерностью. – Слово «несимметричностью» Булат сказал по-русски.

– Теперь ты заговорил совсем непонятно, – перебил его старик. – Как ты сказал? Не-сим-метричностью?..

Джигиты рассмеялись. Но увлеченный Булат уже не мог остановиться.

– А наскальные рисунки? Удивительное подчинение плоскости замыслу художника. Несколькими перекрещивающимися линиями закрепляется участок скалы. Обрамляется, можно сказать, и рисунок обретает границы. Должно быть, существовала большая изобразительная школа.

Старик вмешался снова, и опять с тихой улыбкой.

– Думаю, мои предки смотрели на все это более просто, – заметил он. Повел рукой вокруг: – Как ты определишь себя в ровной, необъятной степи? По дорогам. Их много на лике земли. На этой земле, исполосованной дорогами, шумела жизнь, шли войны, наступал мир. Попробуй изобразить все это. Перенеси на скалу. Мудри, как можешь, только перенеси на камень, и чтоб была правда.

Молодые собеседники слушали старика затаив дыхание. Никто из них не знал, что опыт и мудрость давно были ему в тягость. Песни, хранимые человеком, должны петься, иначе они разорвут сердце; легенды – поверяться людям, мудрость твоя – постигаться другими. В молодости их приобретаешь, чтобы чувствовать себя сыном земли, но в старости все надо оставить людям, чтобы легко уйти от живых. Что мучает человека на закате жизни? Уносимые тайны, одиночество в трудном пути в небытие. Год от года молчаливей становился Елен. Уходил в подземелье и подолгу успокаивал себя игрой на домбре. И пас лошадей. Обучал нелегкому ремеслу табунщика джигитов, и, когда они уходили, превознося всюду окрест его выучку, он никого не удерживал. Только Орынбасара оставил рядом, потому что джигит постиг все то, что знал старик о лошадях, своим умом. А теперь судьба послала ему и Булата, и старик боролся за него.

– Три линии когда-то провел художник на скале – три дороги. Дорогу войн, дорогу жизни и дорогу вечности, – вязал рассказ старый табунщик. – Они легли на камне стрелами, которые ты принял за ничего не значащие перекрещивающиеся линии. И нарисовал художник сражающихся воинов, торжествующих в любовном соединении жеребца и кобылу, козла и козу, верблюдов – самца и самку.

– А дорога вечности! – воскликнул Булат. – Как выразил художник ее?

– Тем, что провел ее по камню, чья жизнь – вечность по сравнению с жизнью человека. И тем еще, что показал единство живых: он нарисовал коней, гепардов и занес над ними человеческую руку.

Старик сидел прямо и уверенно, и в отблесках пламени лицо его казалось таким же древним и загадочным, как камень. Оно было испещрено складками: морщиной неудачи, морщиной радости, морщиной мудрости. Незатейливый мотив домбры вторил его рассказу.

– Вы сопоставили камень с жизнью человека? – насмешливо спросил Булат. – Разве их можно сравнить друг с другом?

– Я дал тебе ключ от храма Шакпака, – ответил старик. – Ты, должно быть, видел верблюдов, напоровшихся на рогатины? Это там, на портике, справа.

– Снял на кальку.

– Заметил, с каким торжеством они встречают смерть? Они как бы танцуют, эти вечно погибающие верблюды. Слушай же дальше… – Но вдруг он повернулся к Орынбасару: – Запомни: когда ожеребится, кобылица не примет жеребенка. Потому что заставили ее зачать. Копжасар тут, что ни говори, прав… Как увидишь, что готова опростаться, – не отходи ни на шаг.

– Хорошо! – ответил джигит.

– Недоглядишь – Крылатый загрызет ее со злости до смерти.

– Понятно.

– Заставь кобылицу дать присосаться жеребенку, а там у нее проснется материнское чувство – примет детеныша. Тогда можешь уже не беспокоиться – жеребец не тронет кобылицу. Я тебе на всякий случай говорю, понял?

– Сделаю.

Старик покосился на джигита, словно бы не одобряя сухости ответов, к которой сам и приучил его. Стояла тишина. И она, видно, успокоила Елена, напомнила о долгой ночи. Когда-то ночами на черных скакунах уходили в набег кочевники и знали: закатится солнце – все дороги гладки. Ночью рассказываются сказки и легенды, ночью они и складываются. Старик вновь тронул струны…

4

Их было трое, тех, кого хотел видеть хорезмийский бек. Самрад и Шакпак переглянулись и кивком головы приветствовали друг друга, когда их свели под южноймалой аркой. Внутренний двор был чист и безлюден. Никаких следов недавней резни. Стены сверкали синими и красными, любимыми Шакпаком красками; желтый песок ровно и обильно окроплен водой. Лучи нежаркого полуденного солнца отражались на прозрачных глазурованных ромбических плитах. Проходя мимо главных ворот, Шакпак, как и Самрад, попытался посмотреть сквозь медные переплетения на улицу. Увидел на площади толпу горожан, окруженных копьеносцами. Какой-то дервиш монотонно приплясывал у столба, к которому был привязан воин-адаец, судя по одежде, предводитель тысячи. Стены недостроенных домов мелькнули вдали. Без рабов-строителей и дыма огнищ, где готовились краски, стены и ряды камней производили впечатление развалин, а не рождающегося города. Так выглядят в степи мазары – чистые, торжественные, мертвые.

«Дано ли подняться новому Сарытасу? – подумал Шакпак. – Нет, доведется ли мне вообще возводить еще здания?.. Если не убили сразу, может быть, сохранят еще жизнь?..» Но надежда была слабой. И мысль пришла и ушла, подобно каплям короткого летнего дождя, павшим на раскаленный песок. Осталась после нее лишь горечь из-за беспечности людей, не ценящих мира.

Пока не пал город, Шакпаку не было никакого дела до вражды суннитов и шиитов, составляющих два главных течения в исламе. Люди его страны, как и большинство кочевников, являлись суннитами, утверждали учение пророка таким, как оно есть. Сельджукиды, основавшие очередную мировую империю, тоже были суннитами, но больше всего их занимала политика и экономика, а не религиозные разногласия. Хорезмийцы же, наоборот, старались использовать против султана каждое восстание в любом уголке страны. Они подбивали верующих на мысль, что жизнь можно устроить по-новому, ссылаясь при этом на скрытый смысл великого учения Мухаммеда, и объявляли причиной бедствия народов засилье суннитов. А поскольку хорезмийцы являлись сторонниками прямых потомков Мухаммеда, шиитами, то неимущие верили им.

Из обращений главного муллы Сарытаса к своим прихожанам Шакпак знал, что последнее выступление земледельцев Хорезма и Бухары, на время подавленное Ербосыном, богатым иктадорам все же удалось направить против султана. Потом стало известно, что шах Хорезма Атсыз возвысился, отразил попытки Санджара вновь овладеть Двуречьем и стал править самостоятельно.

Не раз видел Шакпак и дервишей, доводивших себя до изнурения неслыханным воздержанием от мирских благ. Эти тоже по-своему понимали веру. И все это как-то мало занимало Шакпака. Он считал, что людям всегда нужно во что-то верить и что приживается всегда та вера, которая им по душе, успокаивает их. Но есть еще высшая истина. Это искусство. Вслед за всеми верованиями наступит время царствования на земле искусства, и люди научатся поклоняться красоте, которая возвысит их и продлит им жизнь. Но до этого было немыслимо далеко. Муллы старались не говорить о его рисунках, покрывающих скалы, они были довольны, что он бродит в горах и не вмешивается в жизнь их паствы. Доволен был этим и Шакпак. Но теперь, когда он сам оказался жертвой этой борьбы и следовало искать спасения, Шакпак с досадой чувствовал, что не в состоянии пересилить себя и отбросить обиду на людей, не видевших красоты мирной жизни…

У конюшни, где несколько юношей проминали коней, водя их по кругу, к пленникам неожиданно присоединили Бекета. Руки баксы были связаны вдоль туловища, длинные всклокоченные волосы ниспадали беспорядочно и закрывали лицо. На Самрада и Шакпака он и не взглянул.

Во внутреннем дворе они увидели бека. Пожилого скуластого военачальника окружала свита, разряженная в золото и серебро. Шакпака удивила эта пышность. Но сам бек был облачен в легкую боевую одежду – простой суконный камзол со стальными накладками на груди и плечах, замшевые штаны, красные сапоги с металлическими пластинками на передней части голенищ. Молодой стройный хорезмиец держал за ним рыжего скакуна, покрытого серебристым чепраком.

– Великий Мухаммед призывает людей к терпеливости и покорности, – заговорил бек, обведя пленников немигающим взглядом черных глаз. Голос у него был слабый, тонкий. – Люди этой страны отныне будут почитать имамов – потомков святого Мухаммеда, а не тех, кто обманом захватил алтарь и назвался халифом. Не простым соблюдением обрядов, чем занимались до сего дня степняки, а принятием учения пророка разумом своим сохраните вы себе жизнь на этом и на том свете.

– Аминь! – Толстый безбородый старик в чалме, стоявший справа от бека, провел ладонями по румяному лицу.

– Вера, которая для своего утверждения потребовала кровопролития, не приживется здесь. – Бекет кивком головы откинул назад волосы и посмотрел на серебряный полумесяц, прикрепленный на груди воина. Потом взглянул ему в глаза. – Здесь живет вольный народ.

– Дикий народ, раб!

– Твой дед был кочевником, пока не пошел служить шаху! – возразил баксы, ожесточаясь. – С каких пор ты стал считать дикими других кочевников?

– Я хорезмиец, раб. Я пашу землю и потому не могу быть диким.

– Поэтому ты оградил людей своей страны дувала-ми? А я хочу видеть скалы! – Бекет задергался, завертел головой вокруг, словно пытаясь сейчас же увидеть горы.

Шакпак с удивлением посмотрел на него.

– Люди полуострова тоже научатся возделывать землю.

Баксы громко расхохотался.

– Карлуки лучше тебя знают земледелие… Но кочевников, поклоняющихся звездам, заставить молиться на быков!.. Ха-ха-ха!.. Заставить смотреть на гнойные нарывы!.. Ха-ха-ха!..

– О каких нарывах ты болтаешь?

– Я пасу стада и вижу звезды. Ты пашешь клочок земли, – баксы выпрямился, и в горле его заклокотал злорадный смех: – Как же ты можешь не видеть гнойник на пятке быка?

Длинная плеть телохранителя свистнула и опустилась на спину баксы.

– Ты лечил безумных, раб, – лицо хорезмийца осталось непроницаемым. – Мне сказали, что ты занялся этим, чтобы вылечить свое безумие. Для людей, чьим спасителем отныне будет аллах, ты не нужен.

Стражники схватили Бекета за плечи и потащили к воротам.

Неожиданно старик стал вырываться.

– Проклятье твоему искусству! – пронзительно закричал он, оборачиваясь и ловя взглядом Шакпака. – Это ты привел сюда врага!.. Ты построил город и отдал степь врагу!..

Гологг баксы дергалась при каждом выкрике, длинные полосы разлетались, открывая на миг и вновь пряча горящие ненавистью зеленые глаза. У арки его поволокли.

– Если хотите выжить – бросайте города! – раздалось из-за спин стражников. – Города развратят вас. Будет поздно, когда вы поймете это… Вы забудете целомудрие и научитесь насиловать женщин… Спасайтесь…

Трудно было понять, к кому относятся эти слова: то ли к уцелевшим горожанам, согнанным к месту казни, то ли к Самраду и Шакпаку, то ли к самому беку, в чьих жилах все же текла кровь кочевника. Шакпак как-то весь сжался от слов неистового баксы. Вспомнил последнюю с ним встречу и зловещий разговор. Впрочем, что с этого? У шаха Атсыза, говорят, кроме прочего, личные счеты с бывшим темником сельджукского войска. Ербосына не так-то легко пленить, наверное, ушел в степи или засел со своими джигитами в карлукских селениях, так что ему, Шакпаку, придется предстать перед шахом.

Он ни разу не задумывался о таком исходе, хотя последние пять лет в городе часто говорили об Атсызе. Беспрерывные бои с огузскими племенами, сохранившими верность султану, отнимали много сил, и на полуострове опасались, что и Хорезм-шах пойдет на них войной. У рек Джейхун и Сейхун всегда жили купцы и земледельцы, которые постоянно стремились к морю. Так оно и случилось в конце концов. Слишком хорошо знали друг друга соседи. Две битвы не дали перевеса никому, а третьей весной войска шаха вошли на Устюрт и осадили Сарытас…

– Предводитель адаев Самрад, – заговорил между тем бек, обращаясь к следующему пленнику. – Тебе сохранили жизнь не для того, чтобы ты убедился в своей бесполезности. Получишь войско и выступишь против Ербосына. Ты знаешь свой полуостров.

– Нет, евнух, – ответил Самрад.

Шакпак невольно взглянул на чужеземца. Бек щурился, пряча глаза от солнца. Красивые губы его растянулись в незлобной мягкой улыбке. «А может, вместе с плотью его лишили и благородного гнева?» – подумал Шакпак. Все смертны на этой земле, и оттого, как ты умрешь – красиво или некрасиво, – ничего для тебя не изменится. Он не осуществил и малой толики своих замыслов, и если соплеменники гибнут, почему он не должен попытаться выжить для того, чтобы оставить на земле память о них? Он усмехнулся, вспомнив, как мечтал запечатлеть в наскальных рисунках и зданиях лучшие мысли, найденные всеми поколениями, те истины, ради которых люди жили, творили и умирали на этой земле. Но теперь не до этого… Чем же, однако, можно добиться милосердия евнуха? Как понять его сущность? Нет, сущность его – это идея. Ради нее, ислама, он пожертвовал плотью, чтобы не поддаваться греховным соблазнам, идущим от женщин и вина, и непоколебимо нести зеленое знамя все дальше и дальше. Но ведь он человек, и в нем должно быть что-то уязвимое? В чем слабость этого урода, добровольно отказавшегося от полноты жизни? В чем его боль?

– После разгрома остатков войска Ербосына я доверил бы тебе охрану южной дороги, по которой…

– По которой сюда придут ваши торговые караваны?

– Ты принимаешь мою милость?

– Нет, евнух.

– Я убедился в твоей глупости, но было бы грешно лишиться силы твоих рук. – Военачальник подал знак стражникам: – Заковать и вместе с рабами отправить в Хорезм.

Шакпак остался один.

– Тебе, строитель, сохранили жизнь для того, чтобы ты строил города.

– О аллах! – воскликнул Шакпак. О большем он и не мечтал. Небо откликнулось на его зов. Он с блаженной улыбкой смотрел на хорезмийца, который подошел и сел на коня.

– Завершишь этот дворец, – заметил тот, подбирая поводья.

– Он закончен, – торопливо и бездумно, все еще улыбаясь, отозвался Шакпак.

– В нем не хватает мечети.

– Нет! – Шакпак только теперь понял, что все это всерьез. – Я воздвигну самую величественную мечеть, но только в другом месте. Повелитель, будь милосерден.

– Правда ли, что ты добился подгонки камней, разрезая их конским волосом?

– Правда.

– К твоим услугам будет такое количество рабов, о каком ты не смел мечтать.

– Я готов служить тебе.

– Если ты тот самый Шакпак, перед которым преклонялась эта страна, докажи мне свое мастерство, воздвигнув мечеть…

– Здесь невозможно.

– Воздвигнув так, чтобы никто не догадался, что она пристроена.

– Это невозможно.

Рыжий скакун наехал на него и, скалясь желтыми зубами, осел на задние ноги. Свистнула плеть и гибкой змеей обвилась вокруг шеи Шакпака. От сильного рывка, задыхаясь, он упал ничком. Поднялся на колени. Увидел над собой улыбающееся, смуглое от походных ветров лицо пришельца.

Надежда рухнула. Нечеловеческое унижение, которому он сам подверг себя, рассчитывая на спасение, отняло последние силы. Он прислонился лбом к дрожащей груди скакуна.

– Ты выйдешь из зиндана, когда мечеть будет построена.

– Проклятье!..

От нового удара померкло солнце. Шакпак вскрикнул от дикой боли, отшатнулся, схватился руками за глаза. Не помня себя, побрел по двору. Стражники догнали его и повели к воротам, подталкивая в спину остриями копий.

Зиндан был недалеко, в двухстах шагах от левого крыла дворца. Шакпак прошел этот путь, еле держась на ногах. Открыли дверь, и он стал спускаться вниз, оступаясь и скользя на ступеньках. Спустя мгновение после того, как захлопнулась дверь и загремел засов, Шакпак вяло упал на неровный каменный пол.

День и ночь слились в одно.

Никогда не думал Шакпак, что тишина может быть такой гнетущей. Немного оправившись, он исследовал помещение и сразу же узнал зиндан, построенный по начертанному им самим плану. Он был вырублен в толще ракушечника, так что нечего было и мечтать о побеге: даже при помощи молотка и зубила здесь никому не вырубить лаза.

В углу капала вода, собираясь в углублении камня; раз в два дня, должно быть, падал с высоты кусок проваренной требухи или полутухлого мяса. Даже признака света не улавливало зрение в знакомом до последнего кадама^[20] зиндане.

Тысячи предположений теснились первое время в голове. Картины одна мрачней другой возникали перед мысленным взором, и все они заканчивались пытками, которые, он был в этом уверен, ждали его если не сегодня, то завтра. Но время шло, его не беспокоили. Уже совсем спала опухоль на глазах, зажили на спине ранки от уколов копьями. Он стал жить ожиданием, как это бывает с узниками, мучаясь уже от безвестности, считая дни, сбиваясь и снова ведя счет. И постепенно пришло то размеренное течение мысли, которое несет человеку облегчение хотя бы тем, что заставляет его оглянуться на пройденный путь и заново, теперь уже зная все, пережить дни радости и грусти. Он предался этому состоянию, стараясь вспомнить каждый день своей жизни.

Да, он был далек от вечных, никогда не прекращающихся ссор вождей и старался не вмешиваться в их дела. Точно так же его не занимали и пересуды горожан, и хлопоты купцов. Брат Ербосын, наоборот, сызмальства окунулся в эту стихию, подросши, водил джигитов в набеги, кого-то защищал, кого-то обижал, а потом и вовсе увел свой отряд в Исфахань, под начало сельджукского темника. Полуостров был ему тесен. Шакпак тоже покинул родной аул, но ушел он недалеко, в горы Каратау, где жил камнеруб и гранильщик Адлет. У родника-ржавца, стекавшего по гладким отесанным камням, нашел он жилище мастера, о котором ходило много легенд. Некогда знаменитый воин и путешественник, он давно замкнулся в царстве камней и никого, кроме двух десятков учеников, не пускал к себе. Мастер сам вызвал в горы семнадцатилетнего Шакпака.

Прошло восемь лет, и небольшая келья наставника, вырубленная в скале, стала приютом Шакпака, а все скалы – его царством. На кулыптасе, поставленном учениками на могиле Адлета, Шакпак вырубил любимые слова учителя: «Не будь беспечным и не бездумно доверяйся жизни, ибо жизнь слишком близка к смерти». Шакпак был молод и не принимал всерьез это изречение, но оно как бы звало к скалам. Их было еще много, неразрисованных…

И Шакпак начал сам находить в аулах юношей, видящих по ночам цветные сны. Так Адлет научил его узнавать будущих художников и решать их судьбу. Только с каждым годом все труднее становилось ладить с вождями. Кругом шли войны, и юношей предпочитали обучать искусству боя. Да и не любой из отобранных юношей выдерживал мученический труд художника, соперничество со своими сверстниками, строгость наставника. Со временем, когда имя Шакпака приобрело известность, вожди сами стали приводить к нему учеников. Это было еще хуже, ибо каждый предводитель хотел, чтобы только из его соплеменника вышел лучший умелец. Тогда и начал Шакпак отсылать обратно в аулы тех, кто подражал ему. Уверял вождей, что они уже все умеют и нет смысла держать их в горах. Искусством Шакпака гордились в степи, но, чтобы создавать, нужна была свобода, и он научился добиваться ее.

Как к чему-то отвлеченному, неглавному прислушивался он в те годы к шуму жизни, равнодушно смотрел на то, что происходило вокруг.

В степи появились газии – борцы за веру, и говорили они о скором пришествии имама, потомка Мухаммеда, и о разделении имущества и скота между всеми правоверными согласно справедливым заветам пророка. Имам, говорили они, лишит халифа, нынешнего духовного наставника мусульман, власти, и тогда восторжествует справедливость. Но для этого, выходило, надо низложить султана Санджара. Пришельцев ловили и убивали, потому что они были шиитами, но те объявлялись снова, в других аулах, на другом конце полуострова, в селениях карлуков.

Потом великий баксы Бекет начал враждовать с предводителем адаев Самрадом, решившим заложить новый город. Однажды баксы пришел к роднику и стал уговаривать Шакпака помочь ему объединить степных вождей на борьбу с Самрадом. С раздражением и глухим недовольством говорил баксы о будущем нашествии городов на степь, о смешении двух образов жизни, которое погубит людей его страны. Шакпак не хотел верить, что четыреста убитых шиитов, пробравшихся на полуостров, смогли бы что-то изменить. Кончилось тем, что Бекет сорвался на крик, а Шакпак повернулся и ушел в горы. Он уже построил дворец и верил в себя…

Когда его мысли возвращались к дворцу, Шакпак начинал волноваться. Глазам становилось горячо. Под правым веком вздувалась жилка, билась все ощутимее, а потом боль заставляла его искать каменную колоду с водой и окунать в нее лицо. Боль утихала медленно, вместе с ней гасли разноцветные сполохи, и он постепенно успокаивался. Эти минуты, когда Шакпак приходил в себя, пожалуй, были лучшими: он надолго обретал ясность мысли.

Почему же дворец, в котором он так был уверен, не покорил чужеземца? В чем его ошибка? Не овладел настолько сочетанием линий и красок, что завоеватель занес над дворцом руку? Не постиг еще законов красоты и совершенства? Нет, в дворце он не видел изъяна. И снова он думал, что его заточение в зиндан случайность. Причиной тому – его непокорность. Всем должно быть видно, что невозможно пристроить мечеть к дворцу, не нарушив гармонии. И не видимым единством ансамбля, наверное, должна доказываться приемлемость новой веры для его земли. Впрочем, вера одна и та же, только толкование другое… Во всяком случае, полагал Шакпак, он пробудет в заточении недолго. До тех пор, пока бек не остынет и не поймет свою неправоту. Мастера нужны во все времена, а он ведь, в сущности, согласился на все, лишь бы не портить дворец.

Но верно ли он поступил, вернувшись в город снова? И кто оказался прав: Бекет или Самрад?..

Долгая, бесконечная ночь продолжалась. И не кончались думы. Однажды он заметил, как тонки стали руки. Спустя еще некоторое время его начал одолевать кашель, и после каждого приступа он долго лежал пластом на каменном ложе. Когда слабел и тело покрывал холодный липкий пот, приходила мысль, что он допустил ошибку. Она являлась, как палач. Шакпак начинал мучиться, стараясь найти свой промах, определить его сущность, и в порыве бессильной ярости громко проклинал судьбу. И не знал он, что только сейчас в нем рождается истинный художник. Не понимал, что выживет, будет жить, пока с ним будут его сомнения.

В тот день так и было. Он пришел в себя после очередного жестокого приступа кашля и размечтался. Мечта унесла его далеко, на тысячелетия вперед, и Шакпак видел свой дворец, роспись на стенах, и каждый проем, каждое углубление и узорный выступ, рисунки на порталах. Дворец стоял, сверкая нетускнеющими, впитанными в камень красками. Двигалось солнце, и каждое мгновение выступала какая-то часть дворца, насыщенней казались определенные цвета, становились резче одни линии, и уходили на второй план, как бы таяли, другие. Люди не смотрели на солнце, а отмечали его движение по дворцу, который разворачивался, тянулся вслед за ним, подобно цветку. Шакпаку казалось, что он слышит восхищенные возгласы людей. И вдруг он вздрогнул, привстал на ложе. Страшная догадка словно оглушила его. Он вспомнил о злополучном опорном камне, установленном под левую колонну главной арки. Камне, который совсем выпал из памяти. О трещине, которая якобы угадывалась в ступеннике, тесальщик сказал тогда, когда на нем уже установили ствол колонны. Шакпак предварительно, как всегда, сам осматривал камень и потому в первый момент не обратил внимания на слова раба. Он никогда не ошибался в материале. Лишь поздней Шакпак убедился, что тесальщик из опытных и знает толк в камне, но беспокойство быстро забылось. Теперь же воображение Шакпака рисовало мрачную картину. Под чудовищной тяжестью трещина может увеличиться. На это уйдут годы, но если она раздастся хоть на ширину пальца, то колонна осядет. Тогда исчезнет ощущение того, что арка огромна, все увидят ее такой, какая она есть на самом деле. Перекошенная арка отяжелеет, не будет больше повторять контур неба. Никто не скажет, что это подобие видимого над землей, ибо пропадет главное – связь с небом. Шакпак представил вдруг, как люди смеются над незадачливым мастером, тычут пальцами в колонну, показывают на арку, отворачиваются. Потом воображение нарисовало, как рушатся стены…