Текст книги "Колодцы знойных долин"

Автор книги: Сатимжан Санбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

У юрты младшей жены Ботакана высокий юноша Судан, сын Самиги, подбежал, взял под уздцы гнедого скакуна. Полный, маленького роста, широколицый Даулет неожиданно легко соскочил с коня и, быстро поправив халат, засеменил к юрте. Девушка-служанка с поклоном открыла перед ним резные створки дверей. Даулет поздоровался с Секер и, не доходя до почетного места, где лежали разостланные шелковые одеяла, опустился на ковер.

Секер в белом платье сидела, обложившись с боков подушками. Вчера после сильного приступа кашля она почувствовала себя хуже, потом горлом пошла кровь, и она слегла. Ночь прошла спокойно, но сейчас Даулет видел, что за эту ночь она сильно изменилась. Ее продолговатое чистое лицо как-то сразу осунулось и было мертвенно-бледным, а давно выцветшие глаза вдруг стали по-прежнему удивительно голубыми. «Хорошо, что я заехал попрощаться», – подумал Даулет. Глаза Секер напугали его, и он решил, что приближается день печали.

– Апа!^[8] – сказал он. – Тебе не следовало бы отпускать баксы.

– Он ни к чему, – отозвалась Секер. – Полежу – все пройдет. Не впервой…

– Моя мать не попрощалась с тобой, – продолжал он, наклонив голову, как бы извиняясь за поведение Кульпаш. – Наверное, потому, что будем недалеко. Не думай о нас плохо.

Усмешка тронула потрескавшиеся от жара губы Секер. Не стоило говорить Даулету этих слов, зная, как ненавидит ее Кульпаш. Не могла она простить Секер потери мужа, высмеивала и оскорбляла ее с первого же дня появления в ауле. Редкая встреча в отсутствие Ботакана обходилась без того, чтобы Кульпаш не обзывала ее рабыней прямо в лицо. И единственным человеком, которому удавалось в таких случаях успокаивать Кульпаш, был Даулет – ее первенец. Он, казалось, не придавал особого значения этой вражде. Но для сегодняшней откочевки половины аула, пожалуй, больше всех приложил усилий он.

– Я знаю, – ответила Секер. – Но и ты не видел от меня ничего плохого, Кырсык^[9]!

– Да, это так, – согласился он. – Ты относилась ко мне лучше, чем отец. Воин из меня не получился, и отец забыл о моем существовании. Да и что дали бы мне набеги?..

Он отвернул ворот красного шелкового халата, обшитого узорной тесьмой, вытер ладонью блестящие усы.

– Твоим сыновьям идти дорогой отца, – улыбнулся он, помолчав. – А я буду приходить на помощь, когда понадобятся мои табуны.

– Напрасно ты упрекаешь отца. Скажи лучше, что хочешь власти.

– Я не хочу быть нищим! – возразил Даулет, хмуря брови. – И не тебе, Секер, объяснять, что нищета приводит к рабству. Ты знаешь это сама. – Он всегда сердился, когда не мог доказать людям своего мнения. Он не понимал, почему близким в тягость его богатство. Кому из них плохо от этого?.. – Отец привык разбрасываться добром, а что останется после него? – продолжал он. – Одна слава?.. Ею не прокормишься!.. Род наш обходят богатством другие роды, а отец не хочет этого видеть. Но разве не богатство спасло честь моего деда, когда возвысились кипчаки? Разве не так?..

Секер устало откинулась назад, закрыла глаза. Необыкновенная расчетливость во всем и упорство отличали Даулета от других. Но разбогател он быстро, как-то незаметно. И хотя последнее время он помогал сородичам менее охотно, люди воспринимали это уже как само собою разумеющееся. Умел Даулет в свои тридцать четыре года ладить с людьми: редко с кем ссорился. Если случалась у кого-нибудь из родичей беда, тогда он не жалел богатства, приходил на помощь. А такие поступки надолго запоминаются людьми. Теперь, прикрывшись ссорой двух женщин, решил он жить отдельно и, конечно, тоже поступал верно.

Девушка-служанка зашла в юрту и поставила перед Даулетом серебряный поднос. На нем в деревянных чашках ароматный кумыс и крупно нарезанная холодная баранина.

– Поешь на дорогу, Кырсык, – сказала Секер. – Долго сидеть ты не собираешься…

Даулет вдруг громко рассмеялся.

– Это имя словно прилипло ко мне, – сквозь смех проговорил он, блеснув на Секер узкими щелочками глаз. – Ну и язык у тебя, апа!.. А ведь ты назвала меня так, еще плохо зная по-кипчакски…

Вынув из кармана ножик с узким лезвием, он покрошил мясо, но съел один-два кусочка. Маленькими глотками отпил кумыс и поставил чашку обратно на поднос. Повертел в руках ножик, вложил в кожаный чехол, бросил в широкий карман. Огляделся вокруг, вздохнул, вспомнив что-то свое, провел ладонью по узорам алаши^[10].

– Попей кумыса, – предложила Секер опять. – Теперь ты будешь наведываться в юрту своей младшей матери от случая к случаю.

– Кто-кто, а я не заслужил такого упрека, – грустно улыбнулся Даулет и заговорил снова об откочевке: – Что бы ни говорили люди, а я поступаю верно. Лучше жить отдельно, чем ссориться и жить в одном ауле чужими людьми. – Он помолчал и обернулся к Секер: – Апа, я зашел сказать еще раз, что мое богатство – это богатство и моих братьев.

– Спасибо тебе, Даулет, – Секер в первый раз сегодня назвала его по имени. – Я часто больна, а твои братья молоды и горячи. От Бокена все нет вестей… У вас один отец…

– Я сказал. А теперь позволь мне ехать.

Секер кликнула служанку.

– Позови Арслана и Тургана, – распорядилась она. – Им следует попрощаться с братом.

– Они уехали в степь, – ответила служанка, убирая поднос, – на игры.

– Опять?..

Схватившись за грудь, Секер раскашлялась. Служанка бросила поднос, подбежала и сильными руками ловко и быстро начала растирать ей поверх платья спину. Поправила, взбила подушки. Выражение жалости мелькнуло в глазах Даулета.

– Я привезу Каратая, – сказал он. – Это лучший баксы. Ты согласна?..

Секер кивнула головой. От напряжения крупные капли пота выступили на ее лбу, лицо раскраснелось. С трудом она подавила кашель.

Даулет вышел из юрты и направился к коню. Вновь послышался надрывный кашель Секер. Даулет остановился, оглядел кибитки, людей, столпившихся невдалеке. Судан по-прежнему стоял, поглаживая ладонью сухой узкий лоб гнедого скакуна.

– Значит, решил остаться? – спросил его Даулет.

– Я воин.

– Твоя мать Самига выпросила вчера еще одну овцу.

– Когда вернусь из похода, возьмешь долю из моей добычи! – Глаза юноши потемнели от обиды и гнева, но он выпрямился и не отвел взгляда.

«Подражает отцу», – подумал Даулет, садясь на затанцевавшего скакуна, и ему захотелось вдруг хлестнуть по этим упрямым глазам камчой. Он подобрал поводья, поправил полы халата, стараясь подавить вспышку гнева.

– До похода тебе еще далеко, Судан.

– Нет! – крикнул юноша, сжав кулаки. – Нет!..

Даулет громко рассмеялся и, подняв гнедого на дыбы, повернул, поскакал за скрывающимся среди холмов караваном. Люди молча расходились по своим делам. Женщины разбирали дальние кибитки и устанавливали их поближе к юрте Секер – новой повелительницы аула. Мальчишки выгоняли в поле ленивых телят. Между кибитками бродили мохнатые верблюжата. Поредевшие стада коров и овец брели к пастбищам. Понемногу аул приходил в себя.

А на покатом восточном холме, откуда, брызнув яркими лучами, выкатилось солнце, собирались на игры молодые воины. Все новые и новые группы всадников, сверкая доспехами, неслись из прибрежных аулов кипчаков к холму.

5

– Радуйтесь, кипчаки! Победа!..

Крик гонца в тот вечер прозвучал, как всегда, внезапно. Всадник обскакал несколько аулов и осадил загнанного, хрипящего коня у юрты вождя племени. Он сполз с коня, которого сразу же увели юноши, и, шатаясь на кривых ногах, припал к чашке. Кумыс забулькал во рту его, тоненькая светлая струйка потекла по молодой бороде, по дрожащему грязному горлу, по разорванной кольчуге. Потом, опершись о копье, он встал лицом на юг, откуда прискакал. У ног его седобородый высокий старик баксы повалил черного барана и, полоснув горло животного длинным ножом, окропил землю кровью.

Победа!..

У юрты собиралась огромная толпа. Она росла, как река в половодье, а всадники из многочисленных аулов кипчаков прибывали и прибывали. И старики перед аулом привязывали к высоким шестам шесть белых молодых кобыл, как делали при выборах нового вождя. А толпа росла, гудела и все ближе обступала запыленного гонца. Только никто не становился впереди него, там, где пыль уже почернела от свернувшейся крови жертвенного барана и где, испуганно косясь на толпу, нервно перебирали стройными ногами кобылы.

Победа!..

Срывая голос, кричат юные воины, одетые еще в новые, без вмятин от ударов, сверкающие доспехи. Сыновья тех, кто возвращается сейчас с победой или погиб вдалеке, готовые сейчас же, по первому зову Ботакана, без оглядки мчаться в бой.

Победа!.. Победа!..

Колышется многотысячная толпа, в клубах пыли приближаются к аулам всадники.

– Эй, Танат! – громко обращается к гонцу старуха Самига. Она долго пробиралась к нему через толпу. – Скажи, мой сын Аман жив?

Гонец молчит. Он даже не оборачивается в сторону старухи, словно родился не в степи и не знает обычаев. Молчит, потому что нельзя омрачать радость победы ненужной печалью. Он стоит, шатаясь от усталости, но не снимает тяжелой кольчуги и шлема, не бросает щита, ибо он настоящий воин и должен быть наравне со всеми, кто воевал и находится еще в пути. Пусть это видят те, кто разбогател, и стал кичлив и жаден, и разучился держать в руках меч, кто стоит сейчас в бессильной злобе, ненавидя Ботакана. Будь у них сила, они бы постарались избавиться от батыра, возвышающегося по воле аулов над ними и не признающего в отношениях с врагами ничего, кроме войны.

Люди кричат и кричат. Такого Секер не помнила за свою жизнь; она попыталась подняться на ноги, но не смогла и, подозвав служанку, послала ее за сыновьями. Из рядов молодых воинов, постепенно завладевших передними местами и вытеснивших назад всех, кроме старого вождя Отара и прославленных его соратников, выходят двое и бегут к коням. Оттуда, где стоят отдельной группой богато одетые кипчаки со своими дружинами, вслед сыновьям Ботакана несутся проклятья и угрозы.

Высокие и широкоплечие, со сверкающими от возбуждения глазами, вбегают юноши в юрту и останавливаются у порога. Глядят в глаза матери, ждут. И Секер долго смотрит на них, как будто проверяя, правильно ли поймут ее сыновья. Она замечает нетерпение в их глазах, хотя ни одним движением они не выдают этого.

– Едет ваш отец, – говорит Секер наконец. – Запомните всех, кто ненавидит вашего отца.

Юноши склоняют головы, в глазах их появляются удивление и давно исчезнувшее тепло. Рука Арслана отпустила рукоять меча и повисла вдоль тела. Улыбка тронула полные, еще детские губы Тургана.

– Не узнали, жив ли Бокен? – спрашивает Секер. – Что сказал гонец?

Юноши молчат. Секер смотрит на них, и свет меркнет в ее глазах. Ей кажется, что сыновья опять уходят от нее, и с каждым мгновением все дальше и дальше. Нет, она просто ошиблась, увидев что-то другое в их бесстрастных глазах. Эти блестящие холодные кольчуги словно раз и навсегда отделили детей от нее, человеческие слова и взгляды не проникают сквозь них. Вопрос остается без ответа, и воины лишь склоняют головы, увидев слезу, покатившуюся по щеке матери.

И Секер тихо роняет:

– Идите…

Клокочет людское море.

– Слава вождю кипчаков!.. – несется от края и до края. – Слава!.. Слава!..

Плотными рядами, стремя к стремени, приближаются всадники к аулу. Люди оглядывают их, и те, кто не находит среди них своих, всматриваются в воинов, что гонят несколько в стороне и сзади табуны; ждут еще тех, которые только сейчас появляются на дальних холмах, идут, охраняя войско и стада.

Поодаль от толпы останавливается Ботакан, и как один замирают за ним его воины. Они не так возбуждены, как люди, что встречают их. На почерневших от ветра и зноя лицах – усталость, но сидят они в седлах прямо, и копья в руках прямы, словно весенний тростник. Воины ждут, когда успокоится толпа, как будто никуда не отлучались из аулов и давно знали, что Ботакан должен был стать сегодня вождем. И вот свершилось то, к чему шли они через битвы и лишения, свершилось, хотя не все понимают опасность, которая идет с востока. Дыхание этой опасности заставляет аулы признать отважного черкеша. Воины понимают это и хмурятся: поздно пришло признание.

Подымает руку Ботакан, и зычный голос его проносится над людьми:

– Кипчаки! Ваши отважные воины остановили монголов, дерзнувших пойти на наши степи. Дерзнувших пойти, не покорив Ургенч и Отрар…

Громкие торжествующие крики ответили ему.

– Тот, кто потерял отца, – продолжает Ботакан, опуская руку, – тот получит коня и его оружие. Тот, кто потерял сына… то же самое… Пусть будет долгий мир, добытый жизнью павших.

Батыр сходит с коня, за ним спешиваются воины, и люди бросаются к ним. Звон оружия, радостные возгласы и смех, печальные крики и плач стоят над аулом. И, поднятый на белой кошме, поплыл среди этого шума над головами людей на руках ослабевших, старых батыров и могучих молодых воинов Ботакан, новый вождь уильских кипчаков.

6

Наступила ночь. Аулы засветились кострами. Пируют кипчаки. Шумнее всех аул старого Отара, где у костров взлетает вверх суровая боевая песнь воинов и льются безудержно кюи со струн домбры, рассказывая о победах. Женщины без передышки разносят по дастарханам мясо и пенистый хмельной кумыс. Визжат от восторга дети, заполучив в руки зазубренные мечи отцов.

У белой юрты Отара, где собрались вожди и прославленные воины, мудрейшие и влиятельные повелители аулов, – огромное скопление людей. Напряжение царит в юрте, и люди вокруг стоят тихо, ловя каждое слово избранных.

К порогу проталкивается старуха Самига, вглядывается в лица сидящих в юрте и грубым хриплым голосом прерывает спор.

– Эй, Ботакан! – окликает она батыра. – Ответь мне: как погиб мой сын Аман?

– Он погиб, как и другие…

Ботакан сидит в центре, сидит без кольчуги, и чувствуется усталость в его покатых могучих плечах. Хмурятся широкие черные брови батыра, и тень пробегает по его лицу. Просторная девятиканатная юрта вождя полна людей. По правую руку батыра полукругом до самого порога расположились воины, возвратившиеся из похода; по левую – белобородые старики, вожди родов, влиятельные и богатые скотоводы. Среди них резко выделяется своей молодостью и нарядом Даулет, глава нового аула кипчаков. Он переводит внимательный взгляд с одного лица на другое, и ни одно слово сидящих в юрте не проходит мимо его ушей. На решетчатых стенах, завешанных иранскими коврами, сверкает драгоценными камнями дорогое оружие. Многочисленные светильники ярко освещают лица людей. И эти лица по-разному реагируют на начавшийся необычный поединок старухи и прославленного батыра. И сегодня никто не скажет старухе: «Замолчи!» – потому что она мать и потеряла еще одного сына. И нет никого, кто бы осмелился осудить ее, рискуя испытать на себе гнев батыра. Все молча слушают старуху.

– Они еще не подошли к нашим пастбищам, может, и не пришли бы никогда, – говорит старуха.

Она стоит, сгорбившись, тяжело опираясь на палку, и с ненавистью смотрит на Ботакана. Ее черное лицо в глубоких частых морщинах – не лицо, а камень в трещинах времени. Седые волосы разметались на плечах. И Ботакан тоже не сводит с нее взгляда.

– Ты говоришь языком женщины побежденной страны! – говорит он. – Не оскверняй победу!

– Мать, потерявшая сына, никогда не заговорит языком победителя! – отвечает старуха.

Ботакан понимает: горе заставляет старуху так разговаривать. Но эти ее слова на руку тем, с кем он давно не ладит. Они выражают взгляды тех, кто не видит дальше своих очагов, своих табунов и стад, не видит дальше сегодняшнего дня. А завтра несет опасность. Монголы не остановятся, взяв города, он был уверен в этом. Он видел их и сражался с ними; встречи под Ургенчем, а затем у Красных гор стоили жизни многим кипчакам, а они были настоящими воинами. И если закрывать на это глаза, то кипчаки скоро погибнут на своих землях. Он уже сказал об этом сидящим в юрте, но не предлагал еще своих планов. Не все хотели видеть его вождем и спорили с ним. И Ботакан заговорил, обращаясь к Самиге жестко и зло, и все поняли, что его слова относятся не только к старухе.

– Ты хочешь, чтобы кипчаки сидели дома. Чтобы они под тенью прежней славы занимались скотоводством и тешили жен. Но знай, тень эта горяча, и не всем усидеть под ней. Посмотри на кипчаков, и ты увидишь, что они разучились держать мечи!.. Посмотри на потомков великих саков, каспиев и аланов – они не могут поражать цели, как их великие предки!.. Посмотри на сынов тех, кто наводил ужас на каракитаев и кизилбашей! На их телах редко у кого найдешь ты шрамы, достойные отважных воинов. Нет у монголов неповиновения, и сильны они одной целью. Это слишком большая сила. Я воин, а глаза воина радует не количество скота у его парода!

Он гневно оглядел сидящих и тех, кто стоял у входа, словно перебрал их всех по одному, и не все выдержали его тяжелый взгляд.

– Я Ботакан, и нет воина, который бы противостоял мне, – бросил он им. – И теперь я вождь, и мне быть пастухом, но пастухом ваших успехов и побед, а вам подчиняться мне!.. Подчиняться!..

Вокруг стояла тишина, как в знойный полдень, когда край неба тяжелеет в грозовых тучах. Ничто не шелохнется в степи в такое мгновение: ни трава, ни зверек, ни птица. Разве что тяжело пролетит орел, могучий хозяин степи, распластав мощные крылья и словно в последний раз проверяя царство перед надвигающейся грозой. Притихли у костров. Лишь далекая протяжная песня кипчаков, пасущих табуны, долетала до людей, плескалась в ночи, то затихая, то вновь взлетая…

Медленно заговорил старый вождь племени огуз, покоренного кипчаками. Страшный рубец, тянувшийся через всю его правую щеку – от виска до подбородка, – задвигался в такт его словам.

– Ты прав, Ботакан! – сказал он. – Я был воином, когда люди говорили языком воинов. Мы не знали поражения многие годы, но тогда мы все были равны: и скот и слава были достоянием всех соплеменников. – Он печально потряс головой. – Ты прав, Ботакан!.. Нельзя говорить на разных языках. Тогда приходит поражение…

– Ты прав, Ботакан! – отозвался Отар, сидевший выше старика со шрамом. – Слушай, что тебе скажет Отар, умевший побеждать отважных кизилбашей. Если рядом с землями кипчаков появились беспокойные соседи, кипчаки не должны сходить с коней, пока не откочуют враги или не будут повержены! Так делали мы…

Тогда заговорил широколицый дородный кипчак, одетый в дорогую одежду, и среди людей пронесся шепот.

– Когда на нас собираются напасть, кто посмеет ослушаться тебя, батыр? – сказал он. Прямо сидел он и смотрел в упор в глаза Ботакану, потому что был потомком великого Тохтара, который первым объединил племена и прославил кипчаков. – Но идти воевать в чужие земли и погибать там я не хочу. – Он широко повел белой рукой, перевел взгляд на людей, стоящих у входа, отыскал Самигу, – И никто не хочет!..

Громкими одобрительными криками поддержали его сторонники. Зашевелились воины, оглянувшись на Ботакана.

– Зачем ты повел воинов под Ургенч? – спросил он, повышая голос. – Города пусть защищаются сами…

– Чтобы узнать силу тех, кто завтра придет сюда! – зло ответил Ботакан.

– Ты уверен, что они придут в наши степи?

– Только тот, кто не умеет или не хочет воевать с врагами, может сомневаться!..

Гул одобрения послышался справа, где сидели воины, и рев молодых воинов, окруживших юрту, подхватил его. Казалось, они уже шли под яростные крики на монголов…

Когда стих шум, снова заговорила старуха, монотонно и глухо.

– Они не подошли к нашим пастбищам. Кипчаки пусть защищают свои кибитки. Пусть кости уильцев остаются на своей земле…

– Они пришли бы сюда, если бы смогли взять города! Но города защищаются! – закричал Ботакан. Глаза его потемнели от ярости, и рука вскинулась вверх, словно для клятвы. – Ты родила и вырастила отважных воинов, а воины должны сражаться. И если монголы возьмут города, мы выступим навстречу, и тогда со мной пойдет твой последний сын Сулан!..

И все поняли, что таково решение вождя: встретить врага не на своей земле. И с новой силой взметнулись крики.

Старуха все так же неподвижно стоит у порога. Она оглядывается на выкрикивающих боевые ураны кипчаков, на потрясающих оружием безусых воинов, смотрит на холодное, неприступное лицо Ботакана, на стариков. Она силится понять что-то важное для себя, шевелит сухими втянутыми губами, но не может понять женщина этих воинов, не может постичь необходимость этих войн, где погиб ее муж и где один за другим гибнут ее дети.

– Тот, кто родился воином, – погибнет, – шепчет опа и медленно отходит от порога.

И кипчаки расступаются, не глядя, пропускают старуху и плотно смыкаются вновь.

7

Только на рассвете пришел Ботакан в свою юрту. Впервые за все годы не увидел он вчера силуэта жены на холме. Секер была тяжело больна, и об этом он узнал после совета, уже собираясь домой. Он махнул рукой друзьям, чтобы отдыхали и не следовали за ним. Он подъехал медленно, погруженный в свои мысли, и только около юрты выпрямился в седле, огляделся вокруг. Аул спал, и лишь пастухи на неходких своих лошадках разъезжались в разные стороны. Ботакан слез, передал поводья Арслану, ожидавшему его возле юрты, и отметил, что сын подтянут и свеж, несмотря на беспокойную и тяжелую ночь.

Секер встретила его виноватой улыбкой. Она лежала, утопая в мягких белоснежных подушках, – одна в огромной юрте. Вздрогнул батыр, вглядевшись в лицо жены. Сел у постели, молча взял ее тонкую, исхудалую руку и почувствовал, как мелко задрожали пальцы Секер. Что-то надломилось в душе гордого батыра… Он вспомнил, как Секер всегда спокойно встречала его, когда он возвращался домой. Он возвращался израненный, и нередко его привозили воины. Дома он молчал почему-то, следя взглядом за ней. Жена ходила по юрте, шурша шелковым платьем, стелила дастархан, ставила мясо. Не доверяя никому, сама холодила кумыс, наливала в чашу, подавала ему. Делала она все молча, и он подолгу наблюдал за ней и ждал, когда она заговорит. Он поправлялся, вставал на ноги, ходил, опираясь на ее тонкое и сильное плечо, креп и, когда съезжались воины, снова садился на коня и уезжал. И каждый раз, когда аулы стояли на берегу Уила, Секер встречала его на холме… Он вспомнил время, когда сыновья еще были маленькими. Он радовался их шалостям, осторожно, под счастливый смех и испуганные возгласы жены подкидывал детей над головой и недоумевал, когда Секер вдруг выбегала из юрты… И казалось теперь старому воину, что не умел он ценить то, что у него было… Не умел, да и не хотел ценить…

– Тебе дали нежное имя – Ботакан^[11], – заговорила Секер. Она глядела на него ласково и нежно, тем взглядом, который, появись раньше, может быть, многое изменил бы в их жизни. Она смотрела на печального Ботакана взглядом, которого он искал долго. И был открыт тундик юрты, потому что она ждала Ботакана всю ночь и хотела видеть звезды. Сейчас звезды гасли. Рассветало. – Тебе дали нежное имя, – повторила она, – но ты вырос воином. Не любила я тебя… Ты разлучил меня с матерью, с братьями… И там, на родине, оставался тот, кто был дорог мне… Я считала годы и ждала его… Как я мечтала, чтобы он пришел… и погиб… Тогда бы я примирилась со своей участью…

Ботакан слушал молча. Ей было тяжело говорить, и он погладил ей плечи, стараясь успокоить. А перед глазами почему-то возникли перекошенные в бессильной злобе лица сородичей, бегающие глаза старшего сына Даулета, дрожащие обескровленные губы наставника Отара… Далекие крики пастухов, приглушенный топот коней и нетерпеливое ржание жеребят, звонкие переливы птичьей переклички, плач чьего-то ребенка доносились в юрту. Неудержимым, непрерывным шумом жизни встречала земля утро. Все кругом жило, звенело, двигалось. Свет разгорающегося утра проник в юрту, смешался с отблеском догорающего костра и упал на лицо Секер. Слабым румянцем покрылись ее запавшие, бледные щеки, и сияли, как утреннее небо, голубые глаза. Когда-то тонул в их лучах молодой батыр, но тонул в печальных лучах…

– Я преклоняюсь перед твоей гордостью и мужеством… Ты был достоин любви… Но этого я не смогла тебе дать… Прости свою жену…

Она говорила, задыхаясь от волнения и торопясь.

Огромные глаза наполнились слезами. Просвечивающие тонкие пальцы гладили опухшие грубые руки Ботакана, дотрагивались до его усталого, израненного тела. Словно хотела Секер снова и снова убедиться в том, что он рядом и слушает ее. И казалось Ботакану, что под ее пальцами заживают его раны. Может быть, оно так и было, потому что умирала Секер, отдавая последнее тепло – тепло любви и уходящей жизни – Ботакану. Он выпустил руку жены, когда почувствовал холод, и в отчаянии бросился на постель.

…На холме, где Секер простояла много дней, похоронил жену Ботакан. На любимом ее холме, чтобы слышала свист ветра и топот лошадей и видела волны Уила и белые дороги, по которым он будет уходить и возвращаться из далеких битв.

Горевали аулы вместе с батыром. Согнали кипчаки к Уилу бесчисленные свои табуны. Тысячи лошадей были острижены, и конские волосы изрубил батыр на мелкие кусочки и смешал с глиной. Не на прозрачной воде тихого Уила, а на белом кобыльем молоке месил он глину, чтобы прочен был мавзолей. День и ночь трудился батыр, торопился, выслушивая вести гонцов, прибывавших с востока, но не позволил ничьим рукам прикоснуться к тому, что сооружал. Поставил он мавзолей, уходящий куполом высоко в небо, и издали был похож некрополь на гигантский бутон степного тюльпана.

8

Монголы налетели внезапно. Их было немного, но шли они слитной массой и без крика, уверенно поражая кипчаков. И не было вестей от воинов Ботакана, ушедших навстречу монголам, хотя и не поддержали батыра многие аулы.

Из разгромленного аула кипчаков брела старуха. Она шла, медленно переставляя непослушные ноги и беспрерывно что-то бормоча. Ветер рвал лохмотья изодранного платья, чудом державшегося на ней, трепал седые пряди взлохмаченных волос. Она поднимала руки и прижимала ладони к груди, чувствуя, как сердце смерзлось в ледяной комок и тянет уставшее тело к земле. Старуха шла, сама не зная куда, ибо не оставалось живых там, где вчера безмятежно шумела жизнь.

Старуха прошагала уже довольно много, когда в низине у одного из сухих протоков Уила, заросшего густым кияком, наткнулась на воина. Он лежал поперек ее пути, уткнувшись лицом в лужу застывшей крови и широко раскинув руки. И старуха остановилась, словно раздумывая, как ей поступить. Она постояла некоторое время, потом, узнав по одежде кипчака, присела на траву и повернула воина лицом вверх.

– Ботакан! – пробормотала вдруг старуха, вглядевшись в его лицо. – Это ты, Ботакан!..

Она подняла его тяжелую, окровавленную голову и, сняв с головы батыра шлем, вытерла ему лицо подолом платья. Воин чуть слышно застонал. Тусклые равнодушные глаза старухи ожили, в них появилось что-то похожее на удивление и радость, она осторожно опустила голову батыра и заковыляла к реке. Теперь она шла молча. Если бы старуха огляделась вокруг, то увидела бы много погибших воинов – кипчаков и монголов. Она бы сразу узнала трупы кипчаков, потому что только рослых и сильных, таких, как ее сыновья, отбирал Ботакан в свой отряд. И сейчас лежали они все до одного, словно широкая дорога, уходящая далеко туда, откуда шли монголы. Но старуха пробиралась через кусты, раздирая в кровь руки, ноги – все тело, не интересуясь ничем, пока не увидела Уил, с тихим шорохом кативший свинцово-серую воду. Берега в этом месте были пологи, и она набрала воду без особого труда. Воды она принесла полный шлем, не расплескав ни капли. Влив в рот воина пригоршню воды, она внимательно осмотрела его и вымыла изуродованное лицо и голову. Слишком много ран было на теле батыра, и было бесполезно делать что-либо больше. Старуха села рядом, обхватив колени руками.

Пришла ночь, долгая и беззвездная, еще нехолодная в начале осени. В темноте завозилось зверье, слышались вой и тявканье шакалов и лисиц – жадная, неутихающая грызня. Старуха сидела, задумчиво уставившись неподвижным взором в темноту. Под утро она обессилела и задремала, уткнувшись подбородком в колени. Проснулась она от жалобного воя шакалов., обеспокоенных наступающим утром. Пахло росистой свежестью. Небо было чистое, и на востоке уже бродили лучи.

С шумным гоготанием взлетела с реки стая гусей и, вытягиваясь в треугольник, потянулась на юг. Высоко в небе сверкнули их крылья, и трубный, спокойный голос вожака долетел до земли. Солнце осветило курчавые вершины холмов, ворон, с громкими криками неторопливо слетающихся к трупам, старуху, сидевшую все еще неподвижно.

Когда лучи солнца ударили в лицо Ботакану, его веки дрогнули, и он медленно открыл глаза. Долго и бессмысленно смотрел он из-под набрякших век на светлеющее небо. Потом глухо застонал, увидев орла, легко и стремительно кружившего в вышине. Небо было бездонно и ясно, и орел четко вырисовывался на нем. Взгляд Ботакана все пристальнее следил за птицей, парящей в блещущей синеве… Под этим вечным небом рождались и довольствовались короткой жизнью люди. Торопились что-то совершить, дни и дела свои подчиняли какой-то цели, трудно, через победы и поражения, радость и тяжкое горе постигали мудрость жизни… И оставалось вечное небо после них, вечное солнце и песни… Оставалась земля, которую они старались прославить. Земля, которую они защищали, когда слабели, внезапно ощущая бесценность каждой ее пяди, и забывали об этом, когда крепли и шли в чужие страны. Он застонал, вспомнив конницу монголов. Не встречая больше преград, она грозной лавиной пошла на аулы, ожидающие своей гибели… Так когда-то они, кипчаки, ломая сопротивление, устремлялись на дворцы и селения Хорезма, Ирана, Индии… Высоко в небе парил гордый орел. И с каждым мгновением силы оставляли воина. И теперь, когда он прожил отпущенное ему небом, мир казался ему еще таинственнее и сложнее. Мир уходил от него непостижимым, словно он не бился в нем. И то, что он совершил в своей жизни, казалось ему, нуждается теперь в другой, новой оценке. Он перевел тоскующий взгляд вниз, увидел старуху, и в воспаленных глазах его появилось облегчение. Он разомкнул запекшиеся, разбитые губы и хрипло произнес:

– Говори, Самига… Я слушаю…

Но старуха не шевельнулась, и можно было подумать, что она спит с открытыми глазами. Ботакан снова пошевелил губами, но теперь уже беззвучно. Глаза его стали закрываться.

– Ты был прав, Ботакан! – ответила вдруг старуха грубым и неожиданно громким голосом. Качнула лохматой головой. – Ты был прав.

Далекое подобие улыбки тронуло губы Ботакана и осталось на них.

Старуха, не сводя с батыра взгляда, просидела долго, прежде чем протянула к нему руку. Она дотронулась до его сухих глаз, намереваясь закрыть ему веки, но неожиданно отдернула руку. Ей показалось, что в его устремленных вдаль глазах еще теплится жизнь.