Текст книги "Колодцы знойных долин"
Автор книги: Сатимжан Санбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
– А где бесстрашные джигиты племени клыч? – спросил наконец Ербосын, оглядываясь вокруг.
– В степи! – ответил один из приближенных Самрада, воин в блестящих доспехах, сидевший на вороном скакуне.
– Где искуснейшие воины – карлуки?
– В горах! – послышался из свиты другой голос, радостный и уверенный.
– Где реет знамя беспокойных канглы?
– Над великим чинком Устюрта! – подал голос всадник на рыжем скакуне адаевской породы, стоявший с краю свиты.
И тогда Ербосын снял шлем и поклонился:
– Нужен ли здесь бывший темник сельджукского войска?
Восторженные крики сотрясли воздух. Тучи белокрылых чаек испуганно заметались над огромным, нежащимся в лучах солнца синим морем. Захрапели, заходили кони под седоками, закачались копья, сталкиваясь в воздухе, зазвенели доспехи. Ряды смешались, и потребовалось немало времени, прежде чем жузбаши – сотники навели подобие порядка.
Сперва вождь, за ним воитель сошли со скакунов. Направились друг к другу, обнялись, по обычаю два раза соприкоснувшись плечами. Когда они зашагали к свите, семь могучих воинов, оставив коней товарищам, которые тут же занялись проводкой, последовали за своим предводителем.
Свита спешилась уже давно, людей намного прибавилось, и Ербосын поздоровался за руку лишь с вождями родов и батырами.
Семь телохранителей отсекли людей от Самрада и Ербосына, когда они пошли к дворцу. Так бывало везде и всегда. Семь преданных воинов сопровождали знаменитого темника даже во дворцах сельджукидов в Исфахани и Мерве, и об этом знали на его родине. Самые мельчайшие подробности жизни прославленного военачальника становились известными в Мангыстау, где бы он ни сражался и ни жил. Так уж заведено на земле.
Свита не взроптала, приняла поведение Ербосына как должное. И только старики, убеленные сединами и изборожденные шрамами давних боев, неодобрительно покачали головами. Им казалось, что уж на родине, где Ербосына боготворят все, ему нечего опасаться коварного удара в спину.
Три дня не расходились вожди племен и родов, держали совет – как поступить, если султан Санджар выступит на них походом. Все знали, что он неспокойно перенесет весть об отъезде Ербосына. Да и среди придворных султана было немало людей, давно уже ненавидевших военачальника, и теперь им представлялся случай переложить всю вину за недавнее поражение войска на плечи оставившего их темника. Трудно было предугадать, что предпримет султан.
Но опасность пришла с другой стороны, откуда ее ждали меньше всего. Гонцы принесли ошеломляющую весть, что во владения канглы вступили хорезмийцы и продвигаются по направлению к морю.
Так и не удалось Ербосыну повидать брата. Шакпак последние десять лет жил в Каратау, среди неприступных скал, где рисовал и обучал своих учеников искусству владения резцом и камнем. Самрад, оказалось, за день до прибытия Ербосына послал в горы гонца – зодчий понадобился ему по делам строительства, и все посчитали, что этого достаточно, и не стали снаряжать другого. Прибудет, мол, Шакпак не спеша, успеет как раз к пиру, который Самрад собирался устроить в Сарытасе в честь Ербосына. Но в тот день, когда гонец нашел Шакпака, Ербосын со своими сорока четырьмя верными воинами покидал город.
Его провожал Самрад, свита его выглядела такой же пышной и представительной, как и неделю назад, хотя теперь в ней отсутствовали лучшие четыре батыра полуострова. Батыры были уже в пути, вели каждый свою тысячу всадников на Устюрт, куда сегодня отправлялся и Ербосын.
Город жил своей обычной жизнью, и война, казалось, нисколько не встревожила его обитателей. На главной террасе, где находилась военная школа, и сегодня, в день проводов Ербосына, тренировались высокие юноши, одетые лишь в сапоги и штаны: бились на мечах, кинжалах, копьях. Это было так же привычно, как и долгий мир, и горожане скорее удивились бы, если бы вдруг не услышали боевых выкриков и лязга оружия.
Еще издали завидев Ербосына и Самрада, пожилой длинноусый воин забегал, выстраивая десятку юных копьеносцев, занимавшихся ближе других к дороге. Юноши по команде метнули копья, но один сделал неверный замах, и копье полетело вниз, на другой раскат, где тотчас раздались испуганные вопли женщин. Коротким ударом кулака воин сбил неудачника на землю, а двое товарищей бегом поволокли его в конюшню.
Самрад обернулся к Ербосыну и виновато развел руками:
– Велел отобрать в школу самых лучших…
– Если из десяти воинами станут девять – тебе стыдиться нечего.
В голосе Ербосына чувствовалась озабоченность, и вождь остался доволен: ему показалось, что мысли батыра заняты предстоящими схватками. И снова он подумал, что батыр вовремя вернулся на полуостров и теперь нечего беспокоиться за исход войны с Хорезмом. Вслед за Ербосыном Самрад тоже внимательно оглядел людей, которые шли по верхней террасе, любуясь его выездом.
Показалась главная мечеть, сверкающая голубым минаретом, около нее, как всегда, было многолюдно. Кто слушал постоянных здесь жырау[18], без устали воспевающих славные походы батыров; кто внимал неясным речам оборванных дервишей, призывающих к отречению от земных благ; а кто ловил бойкие слова торговцев. Как и во многих городах мусульманского мира, мечеть в Сарытасе являлась средоточием жизни; да и стояла она удобно: отсюда были хорошо видны и ближайшие сторожевые посты, и новый дворец Самрада, и порт Суль.
Люди притихли, увидев подъезжающих. Ербосын в ответ на приветствия приложил к груди правую руку, но скуластое смуглое лицо его было сурово. Он снова прошелся по толпе внимательным, тяжелым взглядом, потом переглянулся с бритоголовым воином, следовавшим на корпус коня позади, и тот немедля выехал вперед.
До поворота остались три последних дома, когда Ербосын еще раз взглянул на верхнюю террасу и тут же нагнулся, выставив щит. Что-то цокнуло о железо, и мимо Самрада, чуть не снеся его с седла, стремительно промчались два воина. Не успел он опомниться, а воины уже скакали назад. Стараясь не задохнуться, держа обеими руками аркан, захлестнувший шею, за конями бежал дервиш в зеленой накидке.
Ербосын, мрачно усмехаясь, разглядывал стрелу. Только теперь понял Самрад, что Ербосын не только отклонился от стрелы, а, выставив щит, успел спасти его. Он со страхом и ненавистью уставился на дервиша, которого поставили перед ними на колени.
– У кого служил? – Ербосын взглянул на него, как на старого знакомого.
– Отвечай! – Бритоголовый дернул аркан.
– Не у тебя.
– Вижу. – Ербосын подъехал к нему, рванул накидку, и дервиш превратился в воина, одетого в легкую короткую кольчугу.
Вокруг уже собирались люди, но останавливались поодаль, за спинами воинов Ербосына, оцепивших площадку.
– Когда пришел?
– Днем позже тебя.
– Что же ты? – Ербосын кинул ему стрелу. – Не мог посмотреть?.. Зарубка-то узковата для тетивы. А то мог бы и похвалиться в Мерве…
Воины рассмеялись.
Неожиданно Ербосын взмахнул рукой, крикнул, и конь несколькими прыжками вынес его за город. С гиканьем устремились за предводителем его воины. Вскоре белая накидка мелькнула на плато, исчезла, и в этот безветренный день только пыль, повисшая в воздухе, повторяя изгибы дороги, еще некоторое время напоминала о батыре.
В Сарытасе не было каждодневного шумного базара, торговали на нижних рядах в порту, где раскладывали товар заезжие купцы и местные карлуки. Сюда же, в порт, степняки пригоняли скот, уже закупленный торговцами, дабы грузить его сразу на судно. Война между Мангыстау и Хорезмом сразу же перенесла торговые связи севера с югом на море. В порт Суль начало стекаться множество купеческих флотилий. На юг они доставляли зерно, пушнину и мед хазаров, русский знаменитый лен, а обратным рейсом – дорогое оружие, изделия из кожи, редкое дерево, шелка, украшения и пряности. Вообще за последние полтора года пространство между городом и портом тесно застроилось, появились новые склады: хлебные, строительного леса, мрамора, кожи. Запестрели лавки оружейников, мастерские лучников и копейщиков, появились оживленные ряды медников, золотых и серебряных дел мастеров, кузницы, гончарни. Вольный порт Суль ушел в предание: теперь и здесь на товары накладывались пошлины, никак не меньшие, чем на Средиземноморье. Подскочили цены и на вьючный скот. Но для караванов, уходящих на север и восток, огибая горы Каратау, нужны были еще и охранные грамоты. Вот почему во дворце Самрада целыми днями толпились иранские, румийские и хазарские купцы. Кочевые роды, через владения которых лежали караванные дороги, не отличались миролюбием, так что купцы просили у Самрада и защиты. Даже в город врывались отряды охмелевших от кумыса степняков. Наездники с буйным гиканьем носились по улицам, прыгали на конях с раската на раскат, сворачивая иной раз себе шею, наводили ужас на горожан и на иностранцев. Загнав людей в дома, степняки обрушивались на торговые ряды и склады. Не всегда вовремя успевала дворцовая стража оттеснить их в степь. В последнее время такие набеги стали повторяться все чаще, степные вожди были недовольны тем, что Самрад не делится с ними барышом. В дни всенародной беды собирался совет вождей, и племена общими силами шли на врага или держали оборону, в другое время внутренние распри и набеги были обычным явлением. Никто из вождей не принимал всерьез войну с Хорезмом, ибо не помнилось такое, чтобы кто-нибудь проходил на полуостров через владения канглы, имеющих лучшую конницу…
Вот и сегодня заклубилась пыль у дальнего увала, показались всадники, и головы всех собравшихся у мечети повернулись туда. Увидев караван на северной дороге, все стали обмениваться мнениями: откуда идет он и кому принадлежит.
– Хазары! – предположил кто-то в толпе.
– Слишком большой, – возразили ему, – и охраны маловато.
– А может, хорезмийцы?
– Это по северной-то дороге?
– А что? С них станется – хитрецы!
– Помяните мое слово: идут наши карлуки, – стал доказывать еще кто-то. – Это я вам говорю.
Снова заволновались, когда всадники, неожиданно появившиеся из-за увала, понеслись лавиной к городу. Засверкали на солнце клинки, послышались далекие крики. Недалеко от города отряд разделился, и одна его часть устремилась наперерез каравану. Люди стали разбегаться по домам. Молодые воины цепочками побежали по раскатам, чтобы успеть занять оборону у городской стены. Из казарм выехал первый отряд. Откормленные кони тяжело поскакали наверх, и старики горожане стали плеваться, глядя им вслед. Было ясно, что отряд успеет выехать из Сарытаса, но не сможет защитить караван. А там, на дороге, всадники в считанные минуты окружили караван и, разогнав охрану, стали снимать с верблюдов вьюки. Когда из города выехал основной отряд, степняки уже соединились и стали поспешно отходить. Люди высыпали на улицы, когда преследуемые и преследователи скрылись за увалом, а разграбленный караван, кое-как собравшись, начал спускаться к городу.
Но через час жители Сарытаса были заняты уже другой новостью. Все словно позабыли о нападении клычей на караван из Хазарии и говорили лишь об одном: Самрад решил строить новый город и для этого вызвал из Каратау Шакпака. К чему адаям еще один город? Всевозможные слухи поползли по Сарытасу. Одни говорили, что вождь хочет подарить город Ербосыну и заручиться его поддержкой против клычей и канглы, которые стали грабить караваны под самым городом, другие намекали на пристрастие Самрада к вину и женщинам, третьи уверяли, что это тщеславие вождя – только и всего. Но прошла ночь, и в городе стали повторять слова известного баксы адаев Бекета, чья популярность в степи, пожалуй, была нисколько не меньшей чем Самрада. Предателем назвал баксы Самрада и пригрозил скорой и мучительной смертью. И все поняли, что теперь последует.
Шестеро воинов выехали в степь за баксы и исчезли бесследно, несмотря на то, что были неприкосновенны, как выполняющие волю вождя племени. Раздосадованный Самрад отрядил еще шесть воинов, и они словно в воду канули. Тревога овладела тогда горожанами. Они слышали намеки степняков, пригнавших табуны и стада в порт, и пришли в еще больший ужас. Усмехаясь, говорили табунщики о том, что их деды ходили походами на города Джейхуна и Сейхуна, на селения карлуков и Каратау. Предки Самрада не любили города и завещали это детям. Не забыл ли Самрад, что в Вечном оплоте постоянство является смыслом жизни? Ведь и Ербосын вынужден был вернуться в степи. Бекет – святой человек, и поднимать на него руку – значит идти против неба… Дошли, видно, слухи до Самрада, он увеличил гарнизон, окружил город усиленными сторожевыми постами, велел послушным аулам прикочевать поближе к городу. Но не захотел вождь прослыть трусливым, не заперся, как ожидали некоторые, во дворце, а наоборот, стал чаще выезжать в степь на охоту, на военные игры. Однажды встретил Самрад на улице стражу, тащившую какого-то табунщика, который осмелел настолько, что повторял на площади слова Бекета. Выслушал Самрад начальника стражи и велел отпустить степняка. Знал Самрад, как успокоить людей. Надо быть выше и благороднее своего врага, чтобы твои подчиненные верили тебе. В тот же день сам сообщил народу, что намерен строить новый город, настоящий, такой, как у румийцев и персов, чтобы еще больше привлечь купцов. Кто хочет – пусть живет в городе, кто не хочет – может выехать в степь. Он, Самрад, никого не неволит…
Шакпак, конечно, не знал всего этого. Гонец нашел мастера – так величали в степи знаменитого художника и зодчего – у карлукских рудокопов, где тот покупал цветную глину.
Небольшого роста, широкоплечий, с давно небритой головой, Шакпак раздраженно бегал вокруг горки влажной глины, сложенной у колодца, и громко ругался.
– Что ты показываешь мне? – кричал он бородатому карлуку, спокойно восседавшему тут же на земле. – Это же грязь, а не желтая глина! Опять ты хочешь обмануть меня!..
– Она не хуже румийской краски.
– А мне нужно лучше, понимаешь? Лучше.
Рудокоп взял комочек глины, растер пальцами, понюхал, попробовал даже на вкус.
– Да съешь ты хоть целую торбу! – снова закричал Шакпак. – Тебе-то что? Проваляешься ночь, поохаешь, а утром снова полезешь в колодец. Мне ведь стены расписывать! Стены!
Гонец подождал, послушал его и, видя, что спор может тянуться еще долго, подал Шакпаку письмо. Тот быстро развернул, пробежал его глазами и засиял.
– Новый город! – сообщил он, радостно улыбаясь, рудокопу. – Самрад поручает строительство мне.
Гонец приехал с запасным конем, и Шакпак решил ехать немедля. Уже на коне он обратился к рудокопу:
– Позор тебе, если краска потускнеет раньше, чем умрем мы сами.
– Долго ждать, – возразил бородач.
– Отвезешь ко мне, – Шакпак тронул коня.
– Сколько? – Бородач поднялся и зашагал за ним.
– Десять пудов, – крикнул Шакпак, не оборачиваясь. – Деньги в нише, возьмешь, сколько положено. Трудись, брат, теперь твоя краска будет нужна Самраду… Обойдемся без румийцев!.. Понятно?
Шакпак направился прямо на побережье, не заезжая к себе. Горы он знал хорошо, исходил их вдоль и поперек, и гонец – пожилой, суровый на вид воин – без особого желания последовал за ним по узким карнизам, головокружительным спускам и подъемам. У перевала Хантокпе Шакпак встретился со своим молодым учеником, наносящим рисунки на поверхность белых скал. Гонец не понимал таинства линий и узоров, но с любопытством стал рассматривать изображения всадников, необычных, совсем не таких, как в жизни. Самый первый на рисунке скакун вытянулся в струнку так неестественно, словно бы в одной шкуре находились сразу три коня. Наездник же, наоборот, был мал, а длинные руки его тоже вытянулись вперед. Зато самый последний из группы скакунов – кургузый жеребец – был явно из тех коней, которых и вовсе не допускают на байгу. Седок с нелепо длинным туловищем сидел на нем неестественно прямо, так что создавалось впечатление, будто жеребец прыгает на месте. И все это было испещрено прямыми и ломаными линиями разной толщины.
Воин послушал беседу Шакпака и его ученика и не удержался, спросил:
– Что значат эти линии? Они так густы, что камень напоминает мне спину старого раба.
– Это мысли людей и скакунов, – ответил молодой художник, водя резцом над рисунком. – Желание одних победить, усталость других, злоба и бессилие третьих.
– Ты говоришь, как дервиш.
Воин не смог сдержать усмешки. Теперь он окончательно убедился, что художники – то же самое, что и дервиши, за исключением некоторых, что живут в аулах. Они отказались от земных благ, ушли в дикие горы и колдуют невесть о чем над камнями. Он вежливо слушал объяснение двадцатилетнего парня, а про себя смеялся. Разве можно изображать радость прямой и широкой линией, а злобу тонкой, ломаной? Разве выразит плавная, словно степная дорога, линия жалость человека к коню? Кто поймет это без объяснений? Ему показалось, что Шакпак делал гораздо более полезное, когда обучал парней вырубать надмогильные стелы – кулыптасы, тесать их и класть на поверхность древние мудрые изречения. И все же он справился у Шакпака:
– Здесь изображена очаг-байга или аламан-байга?[19]
– Еще больше, – ответил ученик, вытирая куском кошмы острие резца. – Это байга жизни. Я хотел изобразить жизнь.
– А чем мы, в самом деле, отличаемся от дервишей? – заметил вдруг Шакпак.
Он подумал некоторое время, потом достал из кармана мел и нарисовал на шее кургузого жеребца треугольный амулет, почти достигающий земли. Как бы повесил ему на шею тяжелый груз.
– Если так, то в жизни всегда есть преследуемый и преследователь, – заметил он, – беспечный и осторожный, охваченный смертным огнем и оберегаемый небом. Те, кто идет в бой первым, красивы, но они погибают. Тебе это удалось показать. Ты взял мгновение жизни, но картине твоей не хватает мысли. Если согласен с моими словами, высеки этот амулет. Дай последнему воину уверенность.
Только сейчас стал смутно догадываться воин, что хотел изобразить молодой художник. И подумал он о несуразице, которой так богат человеческий род: от одной матери родились Ербосын и Шакпак, а в люди вышел лишь один – Ербосын. Красивый и мужественный, всегда идущий в бой первым и всегда выживающий. Кощунством показался ему теперь рисунок, несправедливостью, ибо в первом всаднике он уловил сходство с Ербосыном. Неужели Шакпак желает брату смерти?
Воин сел на коня и хмуро сказал:
– Самрад ждет нас.
– Ну что ж, едем, – весело подхватил Шакпак. Больше они не обмолвились ни словом.
Воин вспоминал множество слухов о Шакпаке. О том, что тридцатилетний мастер заказал однажды армянскому купцу александрийский мрамор и, заполучив его, увез в горы и что-то мастерит. Никто не знал, что он делает. Говорили еще, что он не любит, когда ученики подражают ему или друг другу, и потому отсылает многих обратно в аулы. А уж о том, что он не ладит со старыми художниками, знали все. Воин хотел было раза два заговорить с ним, но так и не решился. Непонятная робость овладевала им. Он был не летучим гонцом, который скачет сломя голову, чтобы сообщить весть, а из тех, кто обязан доставить человека, за которым его посылают. Не из трусливого десятка. И тем больше досадовал он на Шакпака, который словно бы специально избрал путь мимо расписанных им и его учениками скал. Это было царство людей, непонятных воину.
Шакпак же ехал, позабыв про своего спутника.
Наступила ночь, когда они достигли южного караванного пути. Тут Шакпак и вовсе погнал коня. Он спешил. Город снова ожил в его мыслях. Помнил, видно, предводитель адаев о давней мечте Шакпака, которую он доверил ему во время строительства дворца. Место он, конечно, не будет искать, несколько лет назад он уже выбрал ступенчатую каменную дугу – все побережье залива. Старый город войдет в общий ансамбль, составит левую четверть полукружья. Никаких раскатов и насыпей. Ничего он не тронет на земле, не передвинет и камня. Подровняет только участки, выбранные под дома. Согласно рельефу местности встанут здания, и не везде четырехугольные, а пяти-, шести– и семиугольные, и круглые, напоминающие юрту. И цвета их обязательно будут увязаны с состоянием моря. Море оденется в безмятежное серебро – заметна всем одна группа домов, море замечтается – на синем фоне выступят другие дома, хмурое море – серость природы скрасят дворцы… Город будет красив и утром, и в полдень, когда нет теней, и вечером. Шакпак мечтал на скаку. Мечтал всю ночь.
Рассвет застал их на плато. Шакпак увидел внизу море и придержал взмыленного коня. Еще все спало, серый, смутный свет струился с востока, и море было свинцовое, широкое и ровное. Шакпак отыскал в разрывах легкого утреннего тумана свой дворец и улыбнулся.
Неожиданно гонец вскрикнул и схватил лук. В тридцати шагах от них стоял Бекет. Высокий, прямой, он стоял, прижавшись спиной к стене, и не сводил глаз с воина.
– Небо отведет твою стрелу от меня! – проговорил он глухим голосом, когда воин натянул тетиву.
Стрела свистнула и впилась в стену чуть правее головы баксы. Воин выругался и тут же послал вторую стрелу. Царапнуло стену слева. Третьей не последовало. Охваченный ужасом, воин молча огрел коня камчой и ринулся вниз.
Шакпак неподвижно стоял на месте.
– Ты едешь строить новый город? – спросил баксы, когда вдали затих цокот копыт.
– Да.
– Ты знаешь, на что идешь?
– Да!
В голосе Шакпака звучала решимость. Мечта была в руках, и он готов был сражаться за нее хоть с самим священным небом.
– Нет, ты не знаешь. – Баксы приблизился к нему, и Шакпак сошел с коня. – Ты не знаешь. Твое искусство не утоляет боли людей, и значит – ты не способен принести им радость.
– Я не обладаю твоим искусством подчинять себе волю людей, – хмурясь, возразил Шакпак. – Ты – баксы.
– Ты опять ошибся. Я исцеляю только больных. Я был отмечен небом, а глупцы смеялись надо мной, считая это безумием. Я обратил свой мученический дар на помощь людям: сталкиваю свою волю с волей больного, и эта борьба спасает обоих. Я знаю, что будет со мной, как только не смогу подчинить себе волю безумного.
– Что?
– Тогда я умру, – признался баксы просто и искренне. Но тут же его глаза сверкнули. – Ждет ли тебя смерть, если ты лишишься своего дара видеть мир в линиях и красках?
Шакпак подумал и нерешительно произнес:
– Не знаю.
– Я знаю: останешься жить, потому что ты тоже отмечен небом, но пока еще ты одинок.
– Как это? – Шакпак пожал плечами. – У меня есть ученики. И такие, каких нет даже у тебя, старик.
– Ты не понял, – в голосе баксы прозвучала горечь. – Человек обречен на одиночество, как только покидает утробу матери. Он теряет мать, когда острое лезвие касается пупка. – Бекет помолчал, потом с яростью вырвал из расщелины стрелу. – И спасается от стрел, которых не может отвести мать. Жизнь – это поиск второй матери, главной матери, спасительницы. Для меня это степь. Для тебя, наверное, природа. Но это одно и то же. И пока ты не нашел ее, не обрел единства, не слился с ней – ты одинок! Ты сейчас лишний, ты – несчастье, болезнь! Только совершенство мысли и деяний спасут тебя.
– Где же оно – совершенство? – тихо спросил Шакпак. – В чем оно?
Он уже не сопротивлялся. Просто не с кем было бороться. Никто не хотел отнимать его мечту. И если предстояло с кем-то еще и бороться, то его противником, оказывается, был он сам.
– Человеку дано знать, когда он утоляет боль другого, – ответил баксы.
– Но быть таким человеком дано лишь избранным…
Шакпак закинул повод за голову коня, медленно взобрался в седло и тронул с места.
– Разве одинокий не видит себя в пути?
– Наверное, видит, – Шакпак оглянулся. – Должен видеть.
– Уезжай. – Баксы махнул рукой. – Я устал… Эта стрела напомнит тебе об истине, если ты забудешь о ней…
3
Раскатистый шум реактивных истребителей перебил Елена. Самолеты были высоко, в лучах солнца блестели две крошечные точки. Широкие серебристые шлейфы стелились за ними, и старик улыбнулся, мысленно сравнив самолеты со сказочными аргамаками, а шлейфы – со звездной пылью, высекаемой их копытами.
– Ты меня слушаешь? – спросил он.
– Конечно! – В черных блестящих глазах Булата вспыхнул укор.
– Как тебе рассказ?
– Блеск!
– Что? – Старик рассмеялся от неожиданного, но точного в это утро сравнения. Потом огляделся, посмотрел на солнце. – Должно быть, уже одиннадцать.
Булат поправил, взглянув на часы:
– Без трех минут.
– Так, говоришь, все бросил и будешь изучать наши наскальные рисунки?
– Да.
– И подземные мечети?
– Да.
– Город и храм Шакпака?
– Нуда.
Елен снова рассмеялся. Дребезжащим, старчески снисходительным смехом.
– Таким же упрямым, говорят, был и Шакпак. Упрямым до безумия… Недаром, видно, назвали его Шак-паком – кремнем. Ну, мне пора. – Старик поднялся, переступил, разминая ноги. – Ты ведь приехал работать: не буду мешать. Вечером позову в гости. Договорились?
Булат молча кивнул.
Он с сожалением расстался с загадочным и интересным миром, который создавал, слушая Елена и больше додумывая за него сам.
По разные стороны холма стали спускаться Елен и Булат. Один медленно, старческим шагом, нога за ногу, побрел к табуну, другой торопливо, перепрыгивая через камни, направился к скалам.
Старик пешком обошел косяки и, вернувшись в кибитку, заварил и попил густого чаю. Потом прилег, смежил веки и не заметил, как уснул. Проснулся от щемящей боли в сердце. Недоумевая, потер ладонью грудь, но боль не унималась. Тогда он встал и вышел на улицу. Солнечный свет ослепил его, он покачнулся, в груди что-то захрипело, холодный пот выступил на лбу. «Что же это такое? – подумал старик, прислушиваясь к себе – Неужели это конец? Почему так неожиданно?..»
Елен опустился в тени кибитки, лицом к невидимому морю и долго просидел так, вяло размышляя о своей жизни. Было жарко, хотя с гор тянуло ветерком. Два черных орла – могучий старый и молодой, еще не окрепший – парили в знойной вышине. Старый делал круги, ровные, словно раз и навсегда отмеренные, почти не шевеля крылами. Молодой же летал беспокойно, вертел головой, приглядываясь то к сопернику, то к земле. «А вот зрение еще хорошее, – подумал табунщик о себе и пошевелил плечами, – и сила есть в руках…»
Тени намного удлинились, пока он сидел. Постепенно ему полегчало, и он уже успокоенно стал следить за птицами. Как он и ожидал, молодой орел пытался приблизиться к сопернику, но тот каждый раз спокойно поднимался чуть-чуть выше, выбирая на всякий случай позицию для возможной атаки. Небо было тесно для жизни. Старик усмехнулся этой мысли, отер пот со лба рукавом и медленно встал. Волоча по привычке кривые ноги, зашел в дом, вытащил торсук из ямки, куда его опускали, чтобы кумыс не нагревался от теплого воздуха, налил чашку и выпил. И снова почувствовал, как в груди захрипело и ударила слабость. Прислонился к кереге, переждал. Мысли туманились. В дверь были видны скалы, те самые, которые он посетил утром. Наморщив лоб, Елен смотрел туда и о чем-то мучительно думал. Лицо его было бледно. Наконец, с видом человека, решившегося на что-то большое, он снял с верха кереге седло, взял связку тонкого волосяного аркана и зашагал к гнедому мерину, пасшемуся в ложбине. Подошел, оседлал коня, по всему видать, смирного, тяжело взобрался ему на спину и, не оглядываясь вокруг, направился в горы.
Но через некоторое время, уже порядком удалившись от кибитки, старик повернул гнедка обратно. Подъехал, сполз с седла, вошел в кибитку и стал что-то искать. Порылся в обоих сундуках, просмотрел под одеждой, развешанной на кереге, перебрал сбрую и седла, которые лежали у входа, и наконец откуда-то из-под кошмы извлек старый, но, видать, еще крепкий нагрудник с накладками из медных, почерневших от времени пластинок. Старик погладил ладонями ремни, помял их, потянул и остался доволен. Надевая нагрудник на гнедка, он снисходительно улыбнулся, заметив, что старое боевое снаряжение слишком просторно коню. Возраст старика был уже не тот, поющей стрелой унеслась молодость, и никто не был виновен в том, что ездить теперь приходится на кляче. Он вынул из кармана нож, пробил дыру в ремнях и кое-как приладил нагрудник к седлу и подпруге. Сел в седло уже по-привычному уверенно и снова тронул в дорогу.
В скалы он въехал недалеко от знакомого песчаника, за которым протекал ручей. Повернул в сторону от храма Шакпака. Чуть заметная тропа привела скоро в небольшое ущелье, заваленное глыбами, потом побежала наверх, и на небольшой площадке старик остановился перед входом в пещеру. Прошептал молитву и, держа коня на поводу, прошел внутрь. Появился он минут через десять – пятнадцать, все так же ведя за повод мерина, тащившего за собой беломраморный, закругленный с одного конца брус, на котором была выбита надпись и изображение резца. Камень был прихвачен арканом, привязанным к нагруднику коня. Не останавливаясь на площадке, старик и конь стали осторожно спускаться вниз. Потом направились к кибитке.
Когда к вечеру подъехал Орынбасар, старик сидел на кошме, расстеленной перед кибиткой, и тесьмил кожу. Каждое лето он плел камчу, в основном восьмисвязку, и дарил тому, кто ему приглянется. Старик не поднял головы, не приветствовал, как обычно, косячника. Низко нагнувшись, он осторожно вел острым лезвием, стараясь вырезать полоску как можно ровней.
Орынбасар упруго, пружинисто соскочил с коня, быстро расседлал его, положил седло на горизонтальную жердь, служащую коновязью, перекинул внахлест стремена. Ковровую крышку потника и сам потник повесил рядом. Затем хлопнул ладонью вороного по крупу, отогнал его на несколько шагов и прошел к бочке с водой. Только тогда Елен удостоил взглядом джигита.
– Ну как? – справился он, обтирая лезвие о рукав бешмета из голубого сукна, который надевал редко.
– А-а!.. – махнул рукой Орынбасар. – Не отходил от нее ни на шаг. Все обхаживает. Она два раза уже падала на колени.
– Зародок?
– Выбросила.
– Ну, слава аллаху! – Старик облегченно вздохнул и опять нагнулся над кожей.
Орынбасар сполоснул лицо и руки до плеч водой, потом стал разжигать очаг.
– А то, бывает, умерщвленный плод остается в утробе, – продолжал Елен, – тогда считай – пропала кобыла. В табуне Голубого лет тому уже десять ходила такая нежеребая. Отбил он двухлетку, а она, как и эта, понесла в своем косяке.
Джигит выпрямился и удивленно посмотрел на старика, словно недоумевая: с чего это наставник говорит ему давно известную истину. Не встретил его взгляда и стал молча хлопотать у очага. Поставил на треногу прокопченный казанчик, залил его водой. Достал из деревянного ящика два куска копченой конины, помыл в ведерке и опустил в казан.
– Кому камча?
Старик повернулся к напарнику, улыбнулся:
– Знакомец объявился. Помнишь парня, который два года назад лазил по горам?
