Текст книги "Колодцы знойных долин"

Автор книги: Сатимжан Санбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Он заплакал от досады. В могильном чреве зиндана, созданного им самим, голос звучал слабо и безнадежно…

5

Было уже около полуночи, когда старик прервал рассказ. Он аккуратно положил домбру на середину кошмы, на самое освещенное место, чтобы в темноте случаем не наступили на нее, и встал.

Копжасар, вспомнив о своих обязанностях, заспешил к огню, попробовал на вкус сорпу, подсыпал соли и снова прикрыл казан деревянной крышкой. Орынбасар и Булат пошли в степь. Где-то в нескольких шагах чирикнул кузнечик, подождал немного и звонко засвиристел.

– Рано запел, – заметил Орынбасар. – Жаркое приплывет лето.

Булат не ответил.

– Поднимемся на холм, – предложил Орынбасар. – Оттуда видно море.

– Море? – удивленно переспросил Булат, прислушиваясь больше к своим мыслям. – Это ночью-то?

– Пойдем, пойдем.

В голосе табунщика звучало нетерпение: то ли он хотел развеяться ходьбой и поговорить с Булатом, то ли и вправду решил чем-то удивить гостя. Булат без долгих слов последовал за ним. Но двигаться в темноте оказалось совсем непросто, и как ни старался он идти за Орынбасаром след в след, оступался чуть ли не на каждом шагу. Подступы к холму и сам холм были так густо усыпаны камнями, что он попросил попутчика не спешить.

– Мы можем опоздать, – ответил табунщик, продолжая идти все той же бесшумной походкой.

– Опоздать? Куда? – Булат приостановился.

– Сейчас увидишь, – раздалось сверху.

Последние несколько метров Булат преодолел, цепляясь за камни руками.

– Видишь?

Вдали плыло несколько судов, расцвеченных огнями. Огни многократно отражались в воде, расходились светлыми дорожками, и оттого каждое судно казалось светящимся в ночи небольшим городком.

– Старик бы сказал, что это похоже на ночной лагерь воинов, – подал голос Орынбасар.

– Ты так полагаешь?

– Когда он рассказывает – не замечаешь, что всему веришь. Наверное, он тоже обладает магической силой баксы. – Орынбасар рассмеялся.

Булат стоял не шелохнувшись. На него снова нахлынули какие-то смутные мысли. Каждый нерв его напрягся, телу как будто стали доступны легчайшие трепеты бытия. Он ловил запахи степи и моря, внимал звукам скатывающихся камешков, шелесту растущих трав, ночных зверьков. Тихо и ощутимо струился воздух. Булат как бы слышал дыхание скал, хранящих на своих камнях прикосновение ладоней ушедших людей, понимал немоту теплых холмов и молчаливую мудрость холодных гор. Огрубевшие в городе чувства Булата, освободившись от всего наносного, как бы ожили заново, обострились. И он подумал: как хорошо, что он все-таки вернулся на родину, откуда уехал еще в младенчестве, что снова принят этим дорогим ему миром, который, оказывается, всегда незаметно, но прочно жил в его сердце. Радость и изумление заполнили теперь его душу, обостренным чувством он понимал, что приблизился вплотную к миру и сокровенным тайнам древних художников и зодчих. Он видел в себе творца…

Долетел басовитый гудок, гулко повторился в скалах. Потом гудки последовали один за другим, и горы заухали, застонали.

– Блеск!

– Все шестеро, – сказал Орынбасар, и по голосу его почувствовалось, что он улыбается. – Флотилия приветствует нашего старика.

– Знакомые?

– Сардар, сын старика, там главным.

– Сын дяди Елена? А почему он… не стал табунщиком?

Орынбасар рассмеялся:

– Говорят, табунщик из него не вышел, и старик отослал сына в город. В аулах шутят, что рыбаки приветствуют Елена за то, что вырастил им хорошего капитана.

Суда между тем ушли далеко в сторону, затем одно за другим стали исчезать в темноте. Последний корабль, несколько отставший от каравана, словно бы нехотя скрылся за уступом.

Спускаться было намного легче и быстрее. Уже внизу Орынбасар, как бы между прочим, заметил:

– Старик не любит, когда рассказывают о его жизни.

Они издали увидели старого табунщика: он сидел у костра с домброй в руках, но не играл: по опущенной голове и неподвижным плечам было понятно, что он о чем-то задумался.

– И потом, его надо дослушать.

– Как же иначе?

– Я на всякий случай говорю, – ответил табунщик любимой приговоркой своего наставника. – Я-то уже привык к его рассказам, но он каждый раз изменяет легенду. Так что и в следующий раз его можно послушать.

– Ты плохо думаешь обо мне.

– Что ты! Просто старик обидчив. – Орынбасар улыбнулся опять, но теперь для того, чтобы ненароком не обидеть Булата. Они вышли на тропу и зашагали быстрее. – Недавно какая-то дикая бригада мимоходом разворотила мазар. Искали драгоценности… А их ведь нет в этих захоронениях. Старик как увидел, что испорчен памятник, так чуть не заплакал. Догнал шабашников, потом объяснился с председателем колхоза, а тот и не знал о «кладоискателях». Нашел он и вдохновителя этой затеи и навсегда отбил у него тягу к раскопкам. Говорили потом, что тот шабашник то ли подался на Север, то ли утонул… Бог знает… Люди говорят разное. Все это случайность, конечно, но старик теперь стал охранять памятники. Говорит, они еще пригодятся людям…

– Еще бы!

– Он и тебе не ради красного словца рассказывает, а чтобы ты проникся уважением к его любви… В общем, я не мастер говорить, но ты поймешь. Ты дослушай его.

Орынбасар замолчал, высказав со свойственной ему прямотой все то, что хотел сообщить Булату. Ради этого он и потащил гостя на холм. Обратно Булат шел более уверенно. Ему было всего двадцать шесть лет, он еще не знал, что такое сомнение и борьба с самим собой, и до этого часа лишь нежные и чистые мечты вели его по жизни. Теперь ко всему этому прибавился долг, вернее сказать, мечты и долг слились в одно. Он с признательностью обнял Орынбасара, но тот засмущался и отстранился от него.

Они вернулись вовремя – Копжасар уже ставил на дастархан деревянное блюдо с дымящимся мясом. Тут же стояло тегене, снова полное кумыса, и чашки.

– Ну, садись, гость, – пригласил старик Булата. – Ты уж не обессудь: свежинки нет у нас, отведаешь копченого мяса.

– Спасибо, ата. Не надо беспокоиться.

– У нас говорят: «Гость смущается, пока переступит порог, а потом уже черед краснеть хозяину». Но мясо должно тебе понравиться.

– Ну что вы, ата… Копченка – это же блеск!..

– На всякий случай говорю.

Джигиты рассмеялись. Копжасар быстро накрошил мясо, залил сверху наваристым бульоном, и все принялись за ужин.

Ночное небо безмолвно смотрело на землю. Звездам было тесно на нем, они нетерпеливо бросались вниз и сгорали в пути. Прохладный ветерок дул с моря и нес запахи водорослей. Холмы, нахохлившись, ждали часа, когда опять оживут в рассказе старика. Горы Каратау закрывали собой добрую треть неба, они, казалось, стали выше от гордости за свои города-крепости и шумные селения, богатые рудники и зеленые сады, которых люди не забыли. Гигантской аркой, повторяя контур небосвода, висел над землей Млечный Путь. И бродила под ним легенда, прикасаясь ладонями к горам, холмам, людям и мазарам, и неживое оживало от ее дыхания. И была она в эту ночь спасительницей людской памяти…

6

И вспомнил тогда Шакпак слова баксы Бекета: «Твое искусство не утоляет боли людей, а значит, ты не способен овладеть их мыслью». Куда там утолять боль людей, когда он не смог своим творением остановить одного бека! Чтобы знать людские мысли, надо жить ими, а стремился ли он к этому? Прав Бекет: он был одинок. И даже любовь к дочери Самрада, которая захлестнула его сердце, не спасла его от этого одиночества.

Рабы не любили, когда в новом городе появлялась Нурпия. Надсмотрщики начинали осыпать их ударами длинных четырехсвязок-камчей, беспрерывно кричали и злились мастера. Она приезжала на белом тонконогом ахалтекинце и подолгу смотрела на поднимающиеся дома. Вереницы арб тянулись с Каратау на побережье, доставляли камни на уступы, где они складывались в порядок. Сотни рабов с блестящими от пота спинами разрезали ножовками ракушечник, беспрерывно качаясь взад и вперед, подобно закованным в цепи подневольным гребцам византийских галер. Сотни рабов шлифовали белый и красный мрамор, доставляемый с юга морем, тесали гранит, гранили каменные украшения. Натренированными, четкими были движения рабов, борющихся за жизнь. Нурпия и стража пробирались к огнищам, где готовились краски и где чаще всего находился Шакпак. Здесь стоял невыносимый смрад и шум, но зато было интересно. Ухало и грохотало в кузнечных рядах, плескалась песня в гончарных мастерских, беспрерывно ругались у изразцовой печи. Лучшие мастера, собранные из разных земель, ковали здесь оружие и доспехи, готовили глиняную и фарфоровую посуду, обжигали плитки и поливали их поливой. Печи по распоряжению Самрада построили в стороне, чтобы дым не застилал город, и потому все издали видели, как едет Нурпия. Шакпак, вытирая руки о полотняный фартук, выходил ей навстречу и, держа коня под уздцы, вел мимо кузниц. У самой воды она спешивалась, и Шакпак принимался рассказывать Нурпип о своих замыслах. В го лето море было спокойным, волны мерно и тихо накатывались на пологий песчаный берег, а Шакпак говорил и говорил, боясь все время, что рассказ его может показаться ей скучным. Нурпия слушала и слегка кивала головой, временами окидывая его с ног до головы задумчивым взглядом. Тогда он и вовсе торопился с рассказом, начинал потеть, невпопад жестикулировать руками, измазанными цветной глиной, с еще большей горячностью доказывая своему молчаливому судье значительность этой работы. И после каждой встречи у Шакпака прибавлялась уверенность в том, что он верно замыслил и ведет строительство города. И чем дальше, тем больше он привязывался к белолицей молчаливой девушке, умевшей ценить его творение.

Стража всегда ждала конца их беседы в некотором отдалении. Воины, опираясь на копья, стояли цепочкой, растянувшись на длину полета стрелы, и никого не пропускали к берегу. Впрочем, горожане вскоре привыкли к уединениям Шакпака и Нурпии, а поскольку Самрад этому не противился, то ждали, что мастер скоро решится послать к вождю и сватов. Но этому не суждено было сбыться. Однажды ночью, когда Шакпак и Нурпия тайно встретились у моря, стрела впилась ему в грудь. Влюбленный Шакпак к тому времени давно уже позабыл о своем разговоре с баксы на плато, о его предостережении. Месяц провалялся он в постели, а когда встал, узнал, что Самрад запретил дочери выходить из дворца. В любимой работе попытался тогда Шакпак успокоить свое сердце…

А теперь он убеждался, что был не прав, живя одним только своим искусством. Оградило ли оно от беды его самого? Помогло ли соплеменникам? Стране? Почему все-таки дворец, в совершенстве которого он был уверен, не остановил завоевателя? Почему он не вознесся выше понятий «война», «завоевание», «умерщвление»? Он должен был построить именно такой дворец. И только такой дворец явил бы собой торжество его мысли и умения, и если он не способен на это, то лучше не созидать, не жить. Он, кажется, постигал смысл слов бесноватого баксы. Его искусство и вправду было мертво, он воздвиг ничтожный дворец, строил мертвый город, который пал с первым же натиском врага.

Мысль Шакпака работала лихорадочно. Подобно потоку воды, прорвавшему насыпь, была она и в своем стремлении сметала его недавние, кажущиеся прочными принципы, расчеты, горести и мечты. В воображении его рождалось что-то новое, и Шакпак в мучительном ожидании, словно безумный, забегал по зиндану.

Он то перевоплощался в баксы и кричал на всю темницу, а то начинал вдруг объясняться в любви, словно перед ним стояла Нурпия. Не помнил, сколько времени продолжалось это горячечное состояние, а когда оно прошло, Шакпак сразу почувствовал слабость. Последнее время он привык к этому. Он сел на пол, упершись спиной о шершавую стену, и задумался. Ясно чувствовал, что истина на этот раз близка, он дышал ее близостью. И он уже искал решение, ибо точно знал, что должен построить нечто такое, что простоит века, победит войны и завоевателей и будет говорить о духовном мире его народа. Ради этого он обязан выжить.

Ползком перебрался Шакпак на ложе и забылся в полудреме.

От лязга засовов он подскочил на каменном ложе. Ему, отвыкшему от звуков, показалось – прогремел гром. Неестественно громким показался хриплый голос стражника:

– Ты свободен, Шакпак!

Он выпрямился и, стараясь совладать с охватившей его дрожью, стал всматриваться в темноту.

– Идем, – предложил кто-то другой. Звонкий, нетерпеливый голос выдал возраст воина, и Шакпак рассмеялся: получалось, его освобождала сама молодость. Он прошел между голосами и стал подниматься по ступенькам. Тесаные камни приятно холодили босые ноги, они были ровные, без единой щербины, словно бы кладенные вчера. Редко ступала по ним человеческая нога. Стражники следовали молча. И старый, весь в шрамах угрюмый воин с некоторым удивлением смотрел на узника, не спешившего выбраться из зиндана. В его долгой жизни это был первый случай. Шакпак шел уверенным шагом, худые плечи его ритмично покачивались в неясном свете факела, который держал молодой, хромающий на правую ногу стражник.

Солнце только вставало из-за гор, как и предполагал Шакпак. Упруго ударил луч. Шакпак увидел дворец. Под косыми утренними лучами он пробуждался ото сна, краски его были свежи, как цветы, омытые росой. Нет, не прошли еще тысячелетия, и никто не смеялся над строителем, который допустил ошибку. Арка стояла ровно, изгиб ее был плавен и могуч, и дворец с фасада, казалось, опирается на радугу. В нише еще стыла темная прохлада, ясно различались клинчатые камни верха полукруга. Нисколько не осела злополучная колонна. Шакпак заметил бы осадку сразу, по параллельным верхним углублениям, окрашенным в голубой цвет: они смыкались над аркой и смотрелись сейчас как одна линия. Шакпак подумал, что этого и следовало ожидать. В минуты отчаяния он ушел за тысячелетия и увидел свое детище оттуда, из-за роковой черты сознания, а свобода взяла вот и спокойно поставила все на свои места. Сердце Шакпака гулко колотилось в груди. Нет, камень не подвел его. Камень, который он выбрал в Каратау и привез в город, будет еще сотни лет держать колонну…

Нечеловеческая гримаса исказила вдруг лицо Шакпака. Радость свободы задохнулась от мыслей, достигших конечного пути. Он увидел свою ошибку: она началась там, где он оторвал камень для дворца от земли. От того места, где камень сложился в земле. Человек обречен на одиночество, как только покидает утробу матери. Обречен на ошибки. И, постигая смысл ошибок, идет он к истине. Истина ведет к совершенству, к пониманию и принятию законов природы. А он, глупец, к потерявшему силу камню присовокупил железо и дерево и разукрасил это убожество красками и изразцами. Ошибки следовали одна за другой, и дворец зиждился на одних погрешностях, рожденных неверной мыслью. Он не должен отрывать камень от земли. Не должен! Шакпак чуть не кричал эти слова. Он мысленно благодарил судьбу, бросившую его самого в глубь земли. В утробе земли нашел он истину…

Старый воин, как всегда, тоже залюбовался дворцом, но потом взглянул на Шакпака и застыл от изумления. Белое тонкое лицо знаменитого мастера казалось высеченным из александрийского мрамора, губы шевелились в беззвучном шепоте, а глаза его были неподвижны и неестественно устремлены вверх. Воин подождал немного, провел ладонью перед лицом Шакпака и тотчас отдернул руку.

– Он слеп!

Шакпак вздрогнул от его слов, в замешательстве шагнул на оставшуюся последнюю ступеньку и споткнулся. Молодой воин еле успел подхватить его. Шакпак был слеп и все-таки видел! И солнце стояло точно там, где он представил его, величественно и молодо возвышался дворец, сверкая красками, приковывая к себе взоры людей, и мир вокруг был таким, каким Шакпак увидел его минуту назад. Но видел он внутренним взором, и на этот раз не ошибся, ибо жил в этом мире. Не был лишним в нем.

Вдвоем стражники вывели его наверх и повели по площади. Шакпак обмяк и послушно переставлял ноги. Они прошли площадь, и в тени дворца Шакпак, словно в бреду, прошептал:

– Я построил дворец, а в нем живут рабы…

Молодой воин приостановился.

– Во дворце – рабы?

– Тише! – одернул его старший. – Камни имеют уши.

– Камни имеют уши? – переспросил Шакпак, – И для меня камень живой… Только он – друг мне…

– Ну иди! – воин неожиданно подтолкнул его.

Шакпак упал, но тут же поднялся и, шатаясь, зашагал вперед.

– Я воздвигну самый красивый город на земле, и для людей будет счастьем жить в нем, – забормотал Шакпак тихо. – Я замурую их в прекрасные комнаты, отгорожу друг от друга расписными стенами, заставлю смотреть на мир через разноцветные стекла. Они станут чуждыми друг другу. В самом красивом городе на земле будут жить самые счастливые рабы…

Молодой воин расхохотался, но, заметив неодобрительный взгляд старшего, осекся.

– Пройдут тысячелетия, прежде чем в хилых сердцах рабов проснется древний инстинкт и они поймут, что потеряли, – мрачно продолжал Шакпак. – Нужны будут еще тысячелетия, чтобы лица людей снова стали безмятежными, ибо сами люди и есть звезды; чтобы сердца их поражали чистотой, ибо люди и есть солнце; чтобы песни их стали сродни ветрам, а слова – камням… – Он замолчал и усмехнулся: – Камни имеют уши… Ха-ха-ха!..

Молодой воин вдруг изо всей силы толкнул его. Шакпак опять упал. От резкого удара он зашелся кашлем. Хрипя, попытался встать, но повалился на бок. Великий мастер, перед которым четверть века назад преклонялся Вечный оплот, корчился на пыльных камнях перед своим сверкающим дворцом.

Стражники постояли некоторое время и, убедившись, что Шакпак не сможет встать, зло выругались, взяли его за плечи и потащили дальше волоком. Тонкая ломаная красная линия оставалась за ними. Словно трещина в такыре, тянулась кровавая линия зла.

А через стрельчатое, с бронзовым решетчатым узором окно смотрела вниз красивая женщина средних лет. Черные глаза ее, подведенные сурьмой, были печальны. Стражники проволокли Шакпака мимо стены, с которой местами попадали глазурованные плитки. Внутренняя стена покоев Нурпии давно стала надщеляться, и было видно, что никто не пытался привести ее в порядок. По поведению стражи Шакпак догадывался о происшедших в городе переменах. Новый город, конечно, так и не был построен, и теперь он и вправду напоминал кладбище. Лишь к оживленному, как и раньше, порту двигались по северной и южной дорогам запыленные караваны. Сын Бекета стал верховным вождем племени, после того как изгнали хорезмийцев, а ему город был не нужен. В Сарытасе он жил только зимой, остальное время проводил на просторных летних пастбищах. В Шакпаке он не нуждался и освободил его после настойчивых просьб своей старшей жены Нурпии, о которой великий мастер лишь однажды вспомнил за долгие годы своего заточения.

В горы Каратау увезли Шакпака его верные ученики. И в том, что приехали лучшие художники четырех племен, Шакпак увидел нечто большее, чем уважение последователей к своему наставнику. В ущелье Агысты поставили для мастера белоснежную юрту, привезли лучшего емши страны, знающего чудодейственную силу пятисот трав, пригнали молочных кобылиц и ярок. Прославленные кобызчи и певцы были готовы вселить в сердце ослепшего Шакпака беспокойство и жизнь. А над землей снова шумела весна, пламенели, благоухая, тюльпаны, вихрились на степных светлых озерах стаи белых лебедей, гремели песни наездников, носящихся по степи, словно призраки. Напрасными оказались опасения учеников: их учитель не пал духом. Понемногу он заметно окреп, но не делился ни с кем своими мыслями и всегда оставался мрачным.

Так прошла весна, пропылило тяжелое лето, потом подули ветры, не холодные, но сильные, пришли частые дожди-косохлесты, привычные у моря. Погустел кумыс, пожелтел от сгустков жира; уже резали для Шакпака не ярок, а овцематок, как для борца, которого готовят к решающим схваткам. Опытными, знающими жизнь слыли его ученики, и на вопросы степняков, что-де со знаменитым мастером и вернется ли он к своему ремеслу, отвечали уверенно: Шакпак все тот же. И люди успокаивались, видя, что Шакпак и вправду налился телом и ходит уже без поводыря и мнет в руках глину. Понимали ученики соплеменников. Не стало в них уверенности в себе, слава непобедимых кочевников уподобилась пожухлой траве, они искали гения и рассчитывали не на султанов, а на Шакпака. Простых смертных всегда привлекали люди не от мира сего, и особенно те, кого окружал ореол независимого и непревзойденного. И пришел день, когда однажды Шакпак попросил камень и долго ощупывал его пальцами. Четыре ученика сидели рядом, смотрели на загадочного слепца и переглядывались между собой. Всю весну и лето они ждали, когда заговорит учитель, и сейчас волновались, видя что-то необычное в состоянии Шакпака.

В дверь было видно, как по тропинке, что вилась вдоль родника, бредет дервиш. Вот он присел у четырехугольного камня, на котором чернел ковш из карагача, зачерпнул воды и стал пить. Потом отер рукавом рот, прикрытый нестрижеными усами, и посмотрел в сторону юрты. Поднялся и зашагал к ней.

Шакпак поднял голову и хмуро свел брови.

– А где бесстрашные джигиты племени клыч? – спросил он.

– В степи! – ответил с некоторым удивлением лучший мастер клычей. – Они бесстрашны, но осталось их мало.

– Где искуснейшие воины карлуки? – медленно проговорил Шакпак.

– В горах! – ответил другой художник. – Мои сородичи стали искусными земледельцами и плохими воинами.

– Где реет знамя беспокойных канглы?

– Над великим чинком Устюрта! – последовал радостный ответ. – Слава приходит к ним после того, как я ставлю им надгробный памятник.

Последовало долгое молчание, прежде чем Шакпак заговорил снова:

– Что делают мои адаи?

– Дерутся между собой, – уныло ответил четвертый. – Город пришел в запустение.

Шакпак задумчиво кивнул. Было видно, как дрожат его пальцы, перекатывая камень. Ученики старались не смотреть на него. Они давно ждали этого разговора, готовились к разным неожиданностям, но Шакпак все равно застал их врасплох.

– Что стоит на могиле моего брата?

– Ничего, – ответил канглы. – Он пожелал, чтобы могила осталась неприметной. Похоронен там, где он убил хорезмийского бека.

– Убил? Слава аллаху…

И опять в юрте воцарилась тишина.

Дервиш в узаие – наплечнике из козлиной шкуры, что-то приговаривая, бродил теперь вокруг юрты. Наконец отважился и переступил через порог. Люди облегченно зашевелились и посмотрели на него с надеждой.

– Кто-то вошел сюда? – Шакпак тоже поднял голову.

– Путник, – ответил дервиш.

– От тебя пахнет потом и солнцем, – Шакпак невесело улыбнулся, находясь еще во власти разговора с учениками. – Эта юрта – твой дом.

– Я пришел послушать тебя.

– Кто ты?

– Бекет.

– Что? – Тонкие, длинные пальцы Шакпака замерли на миг, затем снова начали ощупывать камень. – Я знаю, что он убит, – проговорил он через минуту.

– Его нельзя было убивать.

– Так кто же ты?

– Бекет.

Шакпак усмехнулся:

– Что будет, когда ты умрешь?

– Появится третий.

Дервиш, высокий смуглый старик, стоял у двери и спокойным, каким-то по-детски безмятежным взглядом смотрел на сидящих. Неловкие, напряженные позы их смешили его, и он чувствовал себя непринужденно. А художники молчали, хотя знали известного толкователя снов.

– Ты тоже лечишь безумных? – медленно, растягивая слова, спросил Шакпак.

– Я оберегаю людей от беды.

– Так ты толкователь снов?

– В минуты сомнений душа оставляет тело и предполагает оставшийся путь, – стал объяснять старик, заученно взмахивая руками. – Люди называют это сном. Говори.

– В трудное время снится конь рыжей масти, и я просыпаюсь в страхе, спасаясь от него. Ночью он приснился опять.

– Это обладатель твоей души.

– Значит, моя смерть от коня? – Белые зрачки Шакпака неподвижно смотрели поверх дервиша. И дервиш построил ответ на этом взгляде.

– Зрение орла, парящего над степью, и сила его крыльев – вещи разные, Шакпак. Их единство продляет птице жизнь. Подчини свое тело духу, и ты забудешь о смерти.

– А сны? Они сказали неправду?

– Ты нашел свою истину? – Толкователь снов ответил вопросом. Люди, захваченные словесной дуэлью, не заметили этого обычного приема баксы и толкователей.

– Да, – ответил Шакпак. – Ошибка начиналась там, где я оторвал камень от земли. Но я слеп.

Прославленные мастера разом повернули головы к Шакпаку: впервые учитель говорил вслух о своих сомнениях, и пальцы его, перекатывающие камень, были сейчас подобны змеям: сильные, гибкие и длинные.

– Нет болезней, которые смогли бы сломить человека, ибо человек сам создает их. – В голосе старика зазвучал металл. – Уверься в своей силе, и сны станут твоим зрением.

– А вожди? Несправедливость? Дадут ли мне свободу для работы?

– Несправедливость – та же болезнь и потому тоже излечима. Она сильна, пока человек слеп. Ты слышишь тепло и звон?

– Д-да, – нерешительно произнес Шакпак.

– Это голос будущих поколений. Ты уже видишь мир.

Дервиш повернулся и задел плечом створки.

– Ты уходишь?

– Прозрение ведет к борьбе, борьба к победе, – торопливо проговорил старик, переступая через порог. – У тебя есть еще пальцы. Может быть, ты увидишь мир так чудно, как не видят его зрячие.

– Постой! – Шакпак поднял руку. – Ты не ответил… А смерть? Когда она случится?

– Когда почувствуешь, что шагнул в бессмертие, – голос дервиша стал удаляться. – Ты будешь жить, пока не утвердишь свою истину. Она как ребенок, знай, ее надо лелеять…

Прославленные мастера сидели точно оцепенев. Вся беседа Шакпака и толкователя снов показалась им построенной на намеках, как бывает только у хорошо знающих друг друга людей.

Но художникам было известно, что Шакпак и дервиш не встречались до этого ни разу. Что-то сверхъестественное чувствовалось в их диалоге, подобном выпадам двух батыров на поединке, когда властвует особенный закон и никто другой не имеет права вмешиваться в спор. Поняли художники, что Шакпак не передал им еще своей мудрости. До сего часа они преклонялись перед тем Шакпаком, которого знали до заточения, преклонялись, хотя решение иных наскальных работ его осмеливались и оспаривать. Ореол необычности снова окружал Шакпака, и он предстал им все тем же наставником, и, может быть, подумалось каждому из четырех, что только теперь наступает для них пора настоящего постижения искусства. И когда Шакпак рассказал им идею храма, который должен быть вырублен в скале, в чреве земли, они были готовы к работе. Не через изображение лотоса и не через буйный танец кобылицы и жеребца решил он показать торжество жизни, а через движение. Вечное движение является смыслом жизни на земле, его и выразит храм. Этим продержится он тысячелетия. От стремления быть хозяином огромной степи должно родиться стремление овладеть плоскостью, стеной, поверхностью скалы. И сперва необходимо захватить все пространство, потом уже следует заполнить его рисунком и на конечном этапе дать волю цвету, а мысль и умение свое посвятить обработке деталей. Это распространяется не только на роспись, а должно лечь и в основу его храма.

Четыре его ученика вырубят в скале четыре помещения, идущих друг к другу крестом, что явится выражением необъятности земли. У пришельца это решение должно пробудить мысль – пройти ее, завоевать. Они будут разными по величине, ибо его ученики всегда оставались самими собой, а это значит, что комнаты своей неповторимостью не погасят мысли вошедшего. Пришелец увидит четыре комнаты и четыре подпружные арки, посредством которых помещения соединяются между собой и центральным нефом, напоминающим юрту. Каждая колонна и арка – плод фантазии учеников и умения их выразить свои мысли – будут тоже разниться друг от друга и не погашать, а будить мысль еще сильнее. Они – великие мастера и потому могут делать что угодно, но ни один рисунок, равно как и переливы и переходы красок, каждый узор и линия не должны останавливать взгляда завоевателя, а вести его. Вести от края к центру, снизу вверх, туда, где в центральной юрте его будет ждать купол. Сфера поведет его взгляд к шанраку – солнечному окну, и там он увидит бездонное, вечно зовущее небо. Никто еще не видел человека, который неподвижно смотрел бы на какую-нибудь точку неба, ибо сфера – суть самого активного движения и людской взгляд блуждает по небу. Храм вселит тревогу и заставит завоевателя выйти на поверхность земли и идти дальше. Только так он, Шакпак, полагает противостоять времени, а может быть, и победить его. Не страной сабли, как того хотел Ербосын, станет Вечный оплот, а страной сабли и резца.

Шакпак говорил горячо. И чем дальше развивал он свою идею, тем сильнее, мощнее стучало в груди сердце. И мозг и тело были напряжены, цвета и линии непринужденно возникали в сознании и обретали законченное, логическое выражение и форму: говорил ли он о сцене охоты на быстроногих муфлонов, чьи рога надо вытянуть вверх змейкой – это выразит их гнев, вызванный нападением человека, – или о верблюдах, стремительно мчавшихся мгновение назад и напоровшихся на частокол рогатин; или же о капителях четырех колонн, удерживающих купол, которые должны разниться между собой, подобно четырем стихиям, держащим мир. Ученики видели, что храм становится все ближе и ближе к модели мира, и это была чудовищно простая мысль, к которой, однако, приходят годами мучительных раздумий и поиска. А Шакпак говорил… Купол должен быть окрашен в желтый цвет, а звезды надо рассыпать по нему красные. Тогда еще более ошеломляющим будет в центре – высоко над головой – лоскут синего неба с живыми звездами. Пусть сочетание цветов будет пронзительным, ибо люди не умеют ценить их чистоту, а он хочет, чтобы радость им всегда виделась радостью, а подлость подлостью…

Ученики согласно кивали ему в ответ, позабыв, что их наставник слеп.

– Храм нужно сориентировать по четырем сторонам света, – продолжал между тем зодчий, – в правой комнате должны быть вырублены михраб и ниши для тех, кто придет потом, нуждаясь в уединении и размышлении над жизнью. Михраб по традиции святилищ надо сделать в направлении Мекки – там родилась вера, – пусть люди развивают в себе постоянство. Придет время, когда они будут боготворить гармонию красок, линий и форм, он не теряет надежды на это, и потому все, что он нарисовал на скалах Каратау и Устюрта, все свои росписи и рисунки он желает перенести в храм. Пусть люди видят, как, отвергая праздность, шел он к истине. Дорогами внутренней борьбы и созидания шел он по пути к мудрости, и пусть идущие следом не повторяют его ошибок, пытаясь отделить вечность искусства от тайн бытия.

Увлекшись, подобно детям, сидели слепец и его ученики, а над землей стлался осенний дождь, ровный и белый, и казался он беспричинными слезами непостижимого для людей неба.

Далеко от юрты Шакпака шел дервиш, взявший себе чужое имя. Отряхивая временами отяжелевший от влаги узан, он пробирался к скале Онды, где была выдолблена небольшая келья Бекета. Оттуда хорошо смотрелись и безбрежное море, и город, и южный караванный путь, и плато, где Бекет всегда поджидал лучших сыновей Вечного оплота и вселял в их сердца неясную тревогу… Дервиш торопился. Впереди него, скользя на камнях и постанывая, шли тяжело навьюченные верблюды хорезмских купцов, гарцевали на сытых конях нукеры. Жизнь шла своим чередом – тонко и мелодично звенели серебряные колокольчики, тягуче, обиженно ревели верблюды, цокали, царапали камни копыта лошадей, перекликались караванщики. Вот с глухим стуком ударила камча по спине поводыря одного из верблюдов, и жалобным криком откликнулся раб, моля о пощаде…