Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Вот тогда-то я и познакомился с Ларой, ее старшей сестрой, она иногда сопровождала Марту на сеансы видеозаписи. Лара была чуть постарше и гораздо безобиднее своей сестры, да и красота ее была менее броская. Мы, как говорится, понравились друг другу и стали встречаться. На следующий год совершенно неожиданно Лара забеременела, и мы решили сохранить ребенка и стали жить вместе. В этот же период как снег на голову – новость: Марта беременеет от хореографа, но, когда и она решила сохранить ребенка, он ее бросил. Она потеряла работу, родила, как-то выкручивалась, потом снова вернулась на телевидение, немного поработала, но за это время ветер изменил свое направление, и ей пришлось очень нелегко. Потом, когда ребенку исполнилось четыре года, задул новый ветер, и Марта стала вести довольно серьезную передачу о тенденциях современной моды. Ее передача пользовалась популярностью, но она снова забеременела, на этот раз от продюсера, и все повторилось: она сохраняет ребенка, а продюсер ее бросает, и уже второй цикл передачи она не смогла вести, потому что подошел срок рожать, и снова она упала с небес на землю. Для нее это был жуткий период. Марта полностью потеряла вкус к работе, перестала следить за собой, перестала верить в свое будущее и даже забросила детей. Все время она посвящала безжалостному саморазрушению, и когда, казалось, ее усилия должны были увенчаться успехом, неожиданно, один за другим, в течение шести месяцев умирают ее родители. И тогда она остановилась. А было ей в ту пору всего двадцать шесть лет, и она все еще была удивительно хороша собой, но на шее у нее уже висело двое маленьких детей, и все валилось из рук. Она решила завязать с телевидением, на деньги, полученные в наследство от родителей, купила дом, кое-как выкарабкалась из всех своих передряг, в какие за это время успела угодить, и стала регулярно встречаться со мной и Ларой, много внимания уделяла детям, начала посещать студию актерского мастерства. В то время у нее была связь с каким-то женатым архитектором, продолжавшаяся полтора года, но когда он ушел из семьи, чтобы жить с ней, она его прогнала. С того самого периода она увлеклась эзотеризмом, стала практиковать макробиотику, аюрведу и йогу. У нее даже появились маленькие роли в театре, она работала с огромным энтузиазмом, но без большого удовлетворения. Этим летом она приезжала к нам на дачу на море и была очень довольна: в декабре должна была состояться премьера «Счастливых дней» Беккета, в этом спектакле у нее была главная роль, она говорила, что и состав актеров хороший. В те дни, вот бы никогда не подумал, она вела себя как настоящая родственница: помогала Ларе готовиться к свадьбе, оставалась с детьми, когда мы с Ларой ужинали в ресторане, накрывала стол в саду чудесными скатертями в цветочек и, что самое необыкновенное, она кухарничала, хотя готовила, в основном, блюда мексиканской кухни, а один раз даже суши приготовила. Потом она вернулась в Милан, а мы остались у моря еще на недельку, в конце той недели Лара и умерла. Вот так, в свои тридцать два года Марта еще очень красивая и все еще похожая на Натали Вуд, осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Вот почему у меня не получается называть ее свояченицей. Сегодня утром часа три назад она звонит мне и говорит, что хотела бы со мной поговорить, а я ей на это отвечаю, что она может приезжать в любое время, тогда она мне сообщает, что немедленно выезжает. Не прошло и четверти часа – вот и она на своей потрепанной « Твинго». Она проехала мимо меня, знаком дав понять, что ищет место для стоянки. Шел дождь, и я остался сидеть в машине, и через лобовое стекло следил за ее маневрами. Метров через двадцать она остановилась. Там еще какой-то тип с открытой дверцей « Смарт» разговаривал по мобильному. Она жестами спросила у него, не собирается ли он уезжать, и тип кивнул головой, но продолжал говорить по телефону, а Марте пришлось остановиться посреди дороги и ждать. За ней стал собираться маленький хвост из машин, а тот тип преспокойным образом продолжал болтать по телефону. Какой-то старичок в « Пежо», что остановился прямо за машиной Марты, потерял терпение и резко нажал на клаксон, а за ним засигналили и все остальные машины. Марта выглянула из окна и стала жестами им объяснять, что ждет, когда уедет вон тот « Смарт», чтобы занять его место. Тот тип, наконец-то, договорил, закрыл зонт и не спеша, со спокойным видом сел в машину, но все еще не трогался с места, кто его знает, чем он там занимался, но вот, наконец, он отъехал, освободив место. Марта включила скорость, но неправильно выбрав траекторию, проскочила слишком далеко и не вписалась в освободившееся пространство. Она вернулась назад, но, когда повторила свой маневр, сделала ту же ошибку и снова остановилась. Старик снова начал нажимать на клаксон, и все его поддержали. Марта вернулась назад, чтобы еще раз сделать маневр, однако снова оказалась слишком далеко, к тому же теперь ей было еще труднее маневрировать, чтобы заехать на место. Старикашка в « Пежо» непрерывно сигналил, и за ним все остальные, очередь из машин росла на глазах: их клаксоны подняли адский гвалт. Я вышел из машины, чтобы помочь, поднял руку, предупреждая ее, чтобы она подождала меня и не двигалась с места, но она, подстегиваемая дикими воем выстроившихся в очередь машин, снова ринулась вперед и снова попыталась попасть в свободное пространство. Дело кончилось тем, что бортом своего автомобиля она заехала по бамперу стоящей рядом новехонькой «С3». Я бежал к ней под визг и завывание, как мне показалось, всех машин Милана. Я увидел, что она в отчаянии обернулась назад на ужасающий тарарам, но не могла сдвинуться с места ни назад, ни вперед: борт ее « Твинго» зацепился за бампер « Ситроена». Я еще был далеко, но за долю секунды, показавшуюся мне необыкновенно долгой, когда она, должно быть, в последний раз попыталась как-то еще выкарабкаться из создавшегося положения, я заметил, что в ее взгляде блеснуло настоящее отчаяние, тут же голова ее откинулась, а руки, как крылья мельницы, бешено заметались внутри кабины. По пути я шуганул старикашку, который было собрался выйти из « Пежо», а когда я подбежал к « Твинго», Марта уже вытряхивала на сиденье содержимое своей сумочки: косметика, ключи, кошелек, записная книжка, мятные леденцы, бумажные носовые платки, чеки, какие-то листочки, все это было разбросано на сиденье, между тем гудение клаксонов не унималось, казалось, в эту минуту затрубили трубы Армагеддона. Я открыл кабину. Марта уже выворачивала карманы: еще ключи, еще какие-то листочки, карамельки, мелочь. «Марта, – попросил я ее, – подвинься». Но она уже была ни в себе: взгляд отражает поражение, на губах играет блаженная улыбка, еще мгновение, и вот она начинает раздеваться. Она сбрасывает с себя курточку, снимает свитерок, сапоги. Она раздевалась быстро, но в то же время с какой-то странной сдержанностью и спокойствием, как будто была на пляже и снимала с себя одежду, прежде чем прыгнуть в море с мыслью, что там ее проглотит кит, который на всю жизнь надежно спрячет ее в своей утробе. Между тем, старикашка все же вышел из « Пежо» и завопил у заднего стекла. Придавив полуголую Марту к противоположной дверце машины, я проскользнул на сиденье и включил первую скорость. На две длинные секунды скрежет железа по бамперу «С3», покрывший гул клаксонов, показался мне катастрофическим – аккомпанемент непоправимого происшествия – а потом все вдруг кончилось: « Твинго» больше не стояла посреди дороги на пути других машин, автомобильный хвост растаял, и воцарилась мертвая тишина. Я расслабился и отодвинулся в сторону, стараясь не помять вещи Марты, разбросанные на сиденье. Как только я перестал прижимать ее к дверце автомобиля, она мне улыбнулась. Марта уже успела снять с себя блузку и осталась в лифчике. Только в этот момент я осознал, что из приемника в ее машине разливалась музыка: это была как раз та песня «Radiohead», что вчера так заинтересовала Пике, а в эту минуту звучали такие слова: « We are accidents waiting to happen» [25]25
  Мы время от времени находимся в ожидании происшествия (англ.).


[Закрыть].

Спустя полчаса мы сидели за столиком бара, что напротив школы. Марта еще всхлипывала, но уже успокаивалась. Я ей повторял, что все в порядке, все улажено, я все уладил. Она плакала и говорила, что хочет выйти на воздух, и мы вышли из бара. Дождь перестал. Мы прошлись возле школы, повстречались с мальчиком-дауном и его матерью, я снова повторил шутку с сигнализацией машины и рассказал Марте секрет, связывающий меня с этим ребенком. Она перестала плакать и улыбнулась. Мы уселись на лавочку в скверике и, улыбаясь, Марта мне сообщила:

– Я беременна.

– Черт побери. И от кого же это?

– От художника-декоратора из нашего театра. Знаешь, этот парень моложе меня.

– Насколько моложе?

– На шесть лет.

– А он знает?

– Нет. Мы больше не встречаемся.

– Как это так вы больше не встречаетесь? А как же спектакль?

– Иногда мы видимся во время репетиций, но мы больше с ним не встречаемся.

– Ну, и на каком же ты месяце.

– На четвертом.

Тут она снова заплакала, может быть потому, что представила себе, о чем я подумал: если у нее уже почти четыре месяца, значит в августе, когда она была у нас на море, она уже об этом знала, но ничего никому не сказала. Особенно плохо то, что она скрыла это от Лары, ведь Лары больше нет с нами.

Трудно было что-нибудь ей сказать. Я ведь ей не отец, и не брат, я даже не отец ни одного из ее детей, но на этом свете у нее теперь остался единственный родственник, это – я, вот она и пришла ко мне, и мне нужно ей что-нибудь сказать. Только было очень трудно это сделать, и я ничего не сказал. Я обнял ее, да, это я сделал, я крепко обнял ее, а она, прижавшись ко мне, продолжала плакать в моих объятиях. Но вот, как всегда, она уже занудила, какая она несчастная, что теперь она потеряет роль и снова сядет голой задницей на землю, как всегда.

Не знаю, как долго я ее обнимал, довольно долго, наверное, чувствовал я себя очень неловко потому, что среди людей, которые могли нас увидеть, я давно слыл вдовцом и отцом девочки из этой школы. Вахтеры, учителя, продавцы газет уже по привычке так обо мне думали, и никто из них не знал, что Марта моя свояченица. Но, по-видимому, никто нас так и не заметил: на улице не было ни души. Однако нет, нас видела девушка, которая каждый день в скверике выгуливает свою золотистую гончую. Девушка тоже очень красивая и тоже ничего обо мне не знает, мы с ней видимся каждый день, но не здороваемся. Хотя перед ней-то, когда в самый разгар нашего объятия я почувствовал ее бесцеремонный взгляд, я воспрял духом, под ее взглядом я возгордился тем, что она меня приняла за любовника такой женщины, как Марта, поскольку это должно было означать, что и ее любовником я вполне мог бы быть. И все-таки, к моей чести нужно признать, что я подумал об этом вскользь, эта мысль – продукт моего нарциссизма, эгоизма и пустоты – меня просто озадачила: как это только могло прийти мне в голову в такой ситуации, но тем не менее, я все же об этом подумал, и скрывать это от самого себя было бесполезно, лучше я от этого не стал бы. Кроме того, в этот момент и Марта благородством не блистала, ведь и она совсем недавно потеряла свою сестру, однако убивалась-то по другой причине; мне и вправду осталось только пожелать, чтобы Лара не витала «там высоко в облаках и не наблюдала бы непрерывно за нами», как говорили утешавшие Клаудию люди, или, по крайней мере, чтобы в этот момент что-нибудь отвлекло ее внимание, ведь я и Марта были самыми близкими ее людьми, и вот мы, вместо того чтобы, обнявшись, скорбеть из-за невосполнимой пустоты, которую оставила после себя ее смерть, переживаем совсем по другому поводу. Марта плачет оттого, что у нее из-под носа улетает главная роль в «Счастливых днях», а я размышляю о том, что могла подумать обо мне прекрасная незнакомка, когда увидела, как я обнимаю Марту. Противно. При всем при том, пока длилось наше объятие, я не чувствовал так остро свою низость, как ощутил ее сейчас, вспоминая об этом; в тот момент мне на самом деле было неловко, но в то же время я гордился тем, что кто-то видел, как я вот так, запросто, обнимаю такую красивую женщину, и она тоже, я это ясно чувствовал, совершенно искренне терзалась из-за навалившихся на нее новых неприятностей, и ко всему этому Лара просто не имела никакого отношения. И я обнимал Марту, а наши тела так нежно, так заговорщицки чувственно прильнули друг к другу, что, казалось, мы старались свалить друг на друга вину за то, что в наших мыслях Лары не было, мы ее исключили, и мы обнимались так до тех пор, пока наша вина полностью не растаяла в коротком замыкании этого объятия. Я понял это сейчас, спустя три часа, пытаясь хоть как-то объяснить себе, что же случилось потом, когда наше объятие разомкнулось. Несмотря на то, что я ей так ничего и не сказал, не задал никаких вопросов и, разумеется, поостерегся напомнить о том, что в мире существуют противозачаточные таблетки, мать вашу, существуют презервативы, особенно если ложишься в постель с пацаном, которого через месяц больше не увидишь, а еще и потому, что у тебя уже есть двое детей от разных мужиков, и ты решила, наконец-то, упорядочить свою жизнь, тем не менее, даже если я и ничего такого ей не сказал, в какой-то миг Марта перестала плакать, резко от меня отстранилась и со злостью посмотрела на меня. Почему? Потому, что она сказала мне то, что сказала. Обдумав хорошенько это дело, я пришел к выводу, что причина была именно в чувстве вины, которую ее телу, пока оно было прижато к моему, удавалось подавлять, а когда наши тела разлучились, это делать оно больше было не в состоянии.

Чего только не наговорила мне Марта…

– Ну, что, вот вы и опять за свое, – сказала она и снова заплакала.

– Что?

– Вы больше не улыбаетесь.

– Кто же это?

– Вы, люди, все…

В ее взгляде сквозила злость. Злость.

– Как в тот раз, точно так же, – настаивала она. – Что же я такого сделала? В чем я виновата? Почему, когда детям исполняется четыре года, вы перестаете улыбаться?

Я промолчал, мне казалось абсурдным защищаться против такого обвинения, я даже не понимал, в чем она меня обвиняет, но ей было все равно, она выбрала меня чтобы сорвать свою злость.

– Вы даже это за собой не замечаете? Правда? – продолжала она. – Но все равно, все вы именно так и поступаете, все, все вы вместе, как будто подчиняетесь какому-то долбаному закону. А ты вот можешь мне ответить, где это написано, что когда ребенку исполняется четыре года, люди должны перестать ему улыбаться. Тогда почему же вы раньше улыбаетесь ему, тогда и не надо ему вовсе улыбаться, когда его катают в коляске. Разве так не будет лучше? Ты разрываешься на части, растишь, пестуешь своего ребенка, жертвуешь собой день и ночь, ухаживаешь за ним и не просишь ничего взамен, просто так надо, вот и все. Потом выходишь с ним на люди, ведешь его к доктору, в ясли, забираешь оттуда, ведешь с собой в супермаркет, и все прохожие, что встречаются у тебя на пути, включая долбаных туристов, когда ты выходишь с ним, они видят тебя, и все улыбаются. Они улыбаются ему из-за него самого, но и тебе они тоже улыбаются, улыбаются нам вместе. Как это приятно. И это правильно, потому что маме, идущей со своим ребенком, нужно улыбаться. Все поступают правильно, и к этому привыкаешь, понятно? Эти улыбки – это энергия, они тебе ее дарят, и ты начинаешь использовать эту энергию, и начинаешь подумывать, что несмотря на то, что жизнь-то у тебя хреновая, что в ней сплошной кавардак, все равно, когда ты с ним на людях, для тебя приготовлены теплые улыбки, энергия, и это тебя успокаивает. Люди вам улыбаются, и у тебя есть, по крайней мере, это. Потом вдруг ни с того ни с сего вы перестаете улыбаться: так случилось с Джованни, когда ему исполнилось четыре года, я тогда очень расстроилась. Я ходила по магазинам, бродила по улицам, приходила к вам в гости, и никто мне больше не улыбался. Почему, хотела я спросить у вас, что, он уже слишком вырос? В четыре-то года? Что вам в нем больше не нравится? Что он такого сделал? Почему вы ему больше не улыбаетесь? Потом родился Джакомо, и вы снова начали улыбаться, все вместе, как раньше. Когда бы я ни гуляла с Джакомо, встречаясь со мной, все ему улыбались, и ты тоже, что ты себе думаешь, бесполезно рожу кривить, и вы вели себя точно так же, я это заметила, когда он был еще в коляске, в сумке-кенгуру, и когда он начал ходить и семенил коротенькими ножками, держась за мою руку, на мгновение, на какое-то проклятое коротюсенькое мгновение встречаясь со мной глазами, вы все снова мне улыбались, и я снова заряжалась энергией этих улыбок и пользовалась ею. Но сейчас вот и Джакомо исполнилось четыре года, и снова вы перестали улыбаться, для меня это просто невыносимо. Я могла бы еще понять, что можно не улыбаться ребенку в восемь-девять лет, трудно было бы с этим согласиться, но это я еще могла бы понять, но в четыре-то года уж что-то слишком рано. Слишком рано…

Говоря все это, повторяю, Марта с такой злостью смотрела на меня, как будто во всей этой истории с улыбками виноват был я лично, будто я был шефом тех, кто больше ей не улыбался. Я продолжал молчать, думая о том, что только полчаса назад она пережила шок, у нее произошел нервный срыв, должно быть, и этот чудной всплеск нервов не что иное, как оставшийся после него хвост. У всех есть право побыть агрессивными, уговаривал я себя, а она нападала на меня, потому что больше ей было нападать не на кого. Но в ее агрессивности мне чудилось и еще что-то уж слишком личное, и вот это-то я объяснить себе никак не мог. В конце концов, это я только что вытащил ее из настоящего ада, успокоил, утешил и даже словом не намекнул на ее очередную энную передрягу, могла же она, черт возьми, хоть это-то, хоть в минимальной степени, принять в расчет и изменить свое ко мне отношение? Ответ на этот вопрос мог бы быть для меня и не столь уж важен или, по крайней мере, мог бы не касается меня лично, если бы в том объятии я впервые не почувствовал, как крепко мы с ней связаны, что-то случайное, но в то же время неискоренимое крепко-накрепко соединяло наши судьбы, это что-то было похоже на ощущение, которое ты мог бы испытать, вдруг заметив, что вас обоих подвесили на один и тот же крючок. Короткая пауза, она снова заплакала, а потом между ее сумочкой и носом замелькали руки с « Клинексом» [26]26
  Название фирмы, изготовляющей бумажные носовые платки.


[Закрыть], после чего Марта перешла в лобовую атаку, нахальную и очень даже осознанную. Ей даже в голову не пришло извиниться передо мной, попросить ее понять в такой тяжелый момент в ее жизни, нет, ничего подобного, она просто тараном пошла на меня.

– Я не хочу кончить так, как Лара, – заявила мне она. – Я хочу, чтобы меня любили.

Эти слова никак не вязались с тем, что она до сих пор мне наговорила, но было похоже, что именно за этим она собственно и пришла ко мне, сказать мне именно это. Я снова промолчал, слова оказались бы бесполезными, потому что Марта продолжала говорить так, будто я ей в чем-то возразил.

– Кроме Клаудии, у нее были только мы, ты и я, Пьетро, а мы ее не любили. Это просто ужасно. И, должно быть, Клаудия тоже, не случайно она больше похожа на нас, а не на нее, даже Клаудия ее не любила. А я не хочу так кончить.

Раз уж такое дело, я решил ей ответить.

– Марта, да что ты такое говоришь? – возразил я. Согласен, мою реплику вряд ли назовешь конструктивной, но ничего лучшего в тот момент мне на ум не пришло. Марта улыбнулась, и злость в ее глазах сразу же растаяла, на ее месте появилось уже знакомое мне заговорщицкое выражение: надо же, ей удалось вытащить меня из норы.

– Ты же сам говорил, что Клаудия ведет себя нормально, – прокомментировала она, – что никогда не плачет, по ночам спокойно засыпает и даже не выглядит печальной. Что ж, Клаудия не переживает, ты не переживаешь, разве это не зависит от того, что вы не переживаете? Лара умирает, а вы оба не скорбите: хорошенькое дело. А я вот переживаю, горюю, и у меня бывают даже приступы паники, но совсем по другому поводу, и мне тоже не больно оттого, что она умерла. Значит, и я тоже ее не любила.

Снова она меня буквально втащила в этот бессмысленный спор, и на этот раз я отреагировал еще более неуклюже, а ведь не надо было:

– Да что ты такое говоришь, Марта? Да любили мы Лару.

Мой ответ ее полностью удовлетворил, она улыбалась.

– Глупости, Пьетро. Одна я знаю, что она, бедная, вынесла. Знаешь, ведь на занятия по йоге, к китайскому знахарю, к колдуньям ее сопровождала я. Она прекрасно знала, что ты ее не любил, она знала обо всех твоих походах на сторону, но с тобой даже заговаривать на эту тему не пыталась, потому что ты всегда заводил свою песню с твоими дурацкими выдумками насчет вашего союза, насчет духа, царящего в вашем семейном очаге, и все кончалось тем, что она тебе верила. Ей не хватало мужества взглянуть правде в глаза, но она обо всем знала, и, доложу тебе, знала очень хорошо и сильно от этого страдала.

– Лара не страдала. Это ты всегда страдала. Это она сопровождала тебя к знахарям.

– Ты хоть со мной-то не хитри, – встала на дыбы Марта. – Лара очень страдала! И у нее были причины страдать, потом что ее муж изменял ей направо и налево, и никто ее не любил, даже родная дочь.

– Да перестань ты, пожалуйста. Марта, ты, как всегда, все преувеличиваешь.

– Если не… – улыбнулась она, – если не… – и на мгновение в ее глазах появилось то выражение радости, тринадцать лет назад запечатленное на фотографии перед витриной магазина « Криция», обессмертившей его, – если только ты об этом и не подозревал даже. Посмотри мне в глаза, Пьетро, и ответь. Ты и вправду не догадывался, что Лара страдала?

– Лара не страдала, это ты страдала. Ты страдала всегда и продолжаешь страдать сейчас, насколько я могу судить. Она – нет.

Несколько мгновений она ошарашенно смотрела мне в глаза, а потом вдруг рассмеялась.

– Великолепно! Это же надо, а! Подумать только. И ты еще говоришь это искренним голосом! Ты не знал, что твоя жена страдала. У нее буквально разорвалось сердце оттого, как она страдала, а ты даже об этом не…

– Ну, ладно, хватит! Лара хорошо себя чувствовала, и я ее любил и не гулял на стороне.

– Да что ты? Нет, говоришь? – она повысила голос. – А что ты тогда скажешь насчет Габриеллы Париджи? Лара меня взяла с собой один раз, когда следила за тобой, и я тебя видела собственными глазами, я видела, как ты входил в тот дом на Корсо Лоди, хотя в это время ты должен был быть в Лондоне! Что ты там делал? Производственное совещание?

– При чем тут это, Марта, это было десять лет назад.

– Ах, вот как, значит, если это было десять лет назад, то не имеет уже никакого значения? Напомню тебе, что твоей дочери тогда было только три месяца, три-ме-ся-ца! И у Лары была послеродовая депрессия, или и этого ты тоже не знал?

– Марта, прошу тебя, пожалуйста…

– А как же та другая, ведущая? Когда она была у тебя? Пять лет назад? Да, это было пять лет назад, я еще была беременна Джакомо. Что, и это слишком, пять лет назад уже не считается? И это тоже не имеет значения? Ночь вручения «Оскара» в Лос-Анджелесе, ты помнишь? Ты хорошо помнишь ту штучку, с которой ты провел ночь в Imperial Bedroom [27]27
  Имперские покои (англ.).


[Закрыть]в отеле в Беверли-Хиллз? О, откуда я знаю это? Что ж, так уж случается, что…

– Послушай, я не знаю, что это тебе вдруг в голову взбрело ворошить старое. Меньше всего это касается тебя, но единственное, что я могу тебе сказать, я любил Лару, и она это знала. Вот и все. Может быть, я и изменил ей те два раза, если хочешь знать всю правду, я ей изменил еще пару раз, всего четыре раза, и все с начала нашей совместной жизни, в первые годы, когда, с твоего разрешения, и у меня была потребность время от времени отколоть какой-нибудь фортель; но я ее любил и уважал, и она вовсе не страдала.

При этих словах Марта просто вышла из себя. Так мне, олуху, и надо, сейчас думаю я, если не удержался, надо же было промолчать.

– Послушай, ты мне-то хоть лапшу на уши не вешай! – завопила она. – Рассказывай об этом кому-нибудь другому, понятно тебе? Мне не так просто навешать, я – не она! Я еще хуже тебя, что ты думаешь? Нет, я такая же, как ты! Ты всегда делал все, что твоей душеньке было угодно, и всегда тебе было наплевать, что думала об этом Лара. Вот, как ты ее уважал! Ты даже со мной переспал!

– Да о чем ты говоришь? Я тогда с ней даже не был знаком.

– Все равно!

– Как это все равно? Марта, ты просто рехнулась, что ли? Может быть, чем разговаривать со мной, тебе лучше бы обратиться к…

И, наконец, посреди этой бесполезной фразы, после стольких ненужных слов, меня осенила идея, и я поступил правильно: встал и пошел прочь. Чтобы окончательно не разозлиться, я вернулся в машину. Ведь я начал выходить из себя, и ситуация с каждой минутой становилась все запутаннее и гротескнее, однако сейчас стало все ясно. Я оставил ее одну на скамеечке, а она из гордости или, может быть, потому, что не знала, что делать, еще долго сидела там, по крайней мере, с час. Началась перемена. Клаудия выглянула из окна, и мы помахали друг другу рукой. Из школы вышла учительница Паолина, я поздоровался с ней. Сделал два звонка по работе, покурил, съел бутерброд и стал потихоньку приходить в себя, потому что в тот момент мне нужно было как можно скорее успокоиться. Ну вот, я снова полностью владел собой. Когда Марта встала со скамейки и пошла ко мне, я был невозмутим. Я все еще надеялся, что она пройдет мимо прямо к своей порядком разбитой « Твинго», которую припарковал я, в то время, как она устраивала стриптиз, а потом я оставил свою визитную карточку со своими номерами телефонов за стеклоочистителями «СЗ», которую она помяла, потому что ущерб, который чужой машине причинила она, собирался возместить я, но она подошла и наклонилась к окошку, чтобы поговорить со мной, совсем как Пике вчера вечером. Как вчера, вдруг закапал мелкий дождичек. Как любопытно, однако, такое идеальное повторение деталей с диаметрально противоположными эстетическими параметрами: вчера вечером над окошком моей машины склонился самый некрасивый из всех, кого я знаю, мужик, а сегодня утром одна из самых красивых знакомых мне девушек, и оба они в одинаковой абсурдной позе стоят под дождем, чтобы досказать последние слова, и это после того, как они уже выпустили на меня порядочное количество боли и тревоги, кто его знает, как давно глодавших им душу.

– Знаешь, что мы с Ларой сделали вместе в последний раз? В тот день, когда ты повез детей в аквапарк, мы поехали в Гаворрано к одной прорицательнице. Лара тебе не рассказывала об этом?

– Нет.

– И знаешь, что нам сказала прорицательница? Она погадала нам на картах и каждой предсказала судьбу. Сначала мне. Она сказала, что у меня будет успех, шумный успех в работе и в любви, что у меня будет много мужчин, и все они будут в меня влюблены, но что я, к сожалению, умру молодой. Потом она раскинула карты для Лары, но взглянув на них, даже не захотела ничего говорить. Лара ее долго упрашивала, и тогда та ей и говорит, что и она тоже умрет молодой и что нигде и ни в чем она ни черта не добьется, и что как и раньше, останется одна, без мужчины, навсегда. Тогда Лара рассмеялась и сказала прорицательнице, что та ошибалась, потому что у нее уже есть мужчина. И все же, проанализировав карты, прорицательница хладнокровно ей повторила, что мужчины у нее нет и никогда не было. С веселым видом Лара стала настаивать, даже имя твое назвала, и сказала ей, что вы живете вместе уже одиннадцать лет, что у вас есть дочка и что в первых числах сентября вы собираетесь пожениться. Значит, в карты закралась ошибка. Прорицательница выслушала ее, посмотрела на меня, взглянула на карты, потом снова на Лару и мягким таким тоном, каким обычно сообщают плохие новости, сказала ей: «Мне очень жаль, красавица, повторяю, этого мужчины у тебя нет…»

Изящной походкой Марта отошла от машины, направилась к своей « Твинго». Вся одежда на ней вымокла, мокрые волосы поникли, и лицо было мокрое от дождя. Она завела мотор и без труда выехала с места парковки, куда два часа назад не могла вписаться. А я больше не беспокоился о том, как она себя чувствовала, или что могла сделать, мне казалось, что и она тоже уже успокоилась. Не знаю, почему, но у меня было такое впечатление, что она отправится к школе своих мальчишек и останется там ждать, как и я, в машине.

10

Ну, а сейчас вот я сижу здесь, на трибуне старинного спортивного зала, и меня одолевают раздумья, я просто не могу об этом не думать. Внизу, в четырех метрах от меня, Клаудия делает прыжки, наклоны, повороты, и с ней разминаются другие девочки, мальчики и дети постарше, подростки, все вместе; и это зрелище – триумф чистых надежд: они надеются завершить упражнение, устранить недостатки, войти в сборную к будущему чемпионату. Я должен сделать над собой усилие, сконцентрировать свои мысли на этом и больше не думать о Марте. Я встревожен. Как правило, два часа в этом спортзале для меня, ну, просто как йога, но сегодня Марта меня расстроила, и я боюсь, что во мне уже что-то не так, произошла какая-то перемена. Да и не только Марта, хотя, разумеется, в большей степени все же она, но вот и Пике тоже вчера, да и Жан-Клод днями раньше, все трое приходили ко мне пострадать, они вылили на меня свою боль и спокойно ушли. Должно же это было как-то сказаться на моем состоянии. Честно говоря, прелестью этого места я начал наслаждаться совсем недавно, сопровождать Клаудию в спортзал раньше входило в обязанности Лары, а с тех пор как Лары не стало и начались тренировки, теперь сюда ее вожу я, и для меня это место настоящее открытие. В этом старинном спортзале поистине все очень красиво. Здесь одновременно тренируются сразу четыре секции художественной гимнастики: от начинающих до группы подготовки к соревнованиям. Я никогда не представлял себе, что наблюдение за ними может стать таким созерцательным, таким чистым; это и бодрящее зрелище, жизнерадостное, гармоничное, словом, идеальное для тех, кто, как я, желает побыть рядом со своей дочерью, просто так расслабленно посидеть и посмотреть, не обременяя себя излишними размышлениями. Впрочем, это место иначе как храмом легкости и не назовешь; кажется, что здесь понятие о силе земного притяжения устарело: смотришь с трибуны вниз и видишь, как дети ловко выделывают всевозможные стойки и опорные прыжки, изгибаются дугой, растягиваются в шпагатах, ходят колесом, выписывают сальто-мортале, и все это происходит как бы в невесомости. И после того как в моей жизни произошел такой поворот, вот так просто посидеть здесь три раза в неделю я расцениваю как поистине бесценный дар. И только подумать, что уже больше пяти лет этот дар все время был здесь, а я об этом и не подозревал, и Лара тоже об этом не догадывалась, она приводила сюда Клаудию, но не садилась на трибуну понаблюдать, как она тренируется, в эти два часа она ходила в супермаркет, или к парикмахеру, или занималась еще какими-нибудь своими делами. Как же это мы с ней жили? Она страдала– это чувство вины Марта старалась насильно мне засунуть сквозь ребра. Неправда: Лара не страдала. Почему же тогда Марта утверждает обратное? И почему она заявляет, что ни я, ни она, ни даже Клаудия не любили Лару? Я любил свою жену, а Клаудия любила свою мать, то, что утверждает Марта – неправда. А вот она сама любила свою сестру? Нет, не любила. Она, наверное, ее ненавидела, а сейчас просто ищет кого-нибудь, с кем бы разделить свою вину? Должно быть, именно поэтому, пока я обнимал Марту, мысли о Ларе исчезли у меня из головы, и я, как настоящий эгоист, беспокоился только о… Да что же это я в самом деле? Ведь там, внизу, Клаудия, и я должен на этом сконцентрировать все свое внимание. Упражнения в свободном стиле. В ряду девочек, выстроившихся по диагонали на коврике, она вторая, как раз за Джеммой. Клаудия выслушивает выговор Гайи, ее тренерши: опять она шевельнула тазом, надо же, а я даже ничего и не заметил – это ее старый недостаток, как видно, ей еще не удалось его преодолеть. Ну вот: упражнение выполняет Джемма, а следом за ней Клаудия; сначала она кувыркается, а потом делает целую серию стоек на руках, одна, две, три. Мне кажется, что на этот раз таз ее не подвел, все прошло безупречно. Однако я ошибаюсь: вот тренерша уже всех остановила, она подходит к Клаудии и перед всеми, черт побери, ей хоть бы чуточку такта, выговаривает за то, что она снова шевельнула тазом. Тренерша все так и показывает: делает стойку и заметно шевелит тазом, утрируя этот недостаток Клаудии. Так делать нехорошо, моя дорогая Гайя, Клаудия так тазом не вертела, и только она одна об этом не знает, но девчонки знают и наверняка скажут ей об этом, Джемма ей это скажет, она ей скажет: «Посмотри, Клаудия», – нет, Клаудина(Джемма с высоты своих тринадцати с половиной лет Клаудию называет так, Клаудина; Джемма самая взрослая девушка в их группе, капитан команды, все время разъезжает по соревнованиям и выигрывает медали; она у них что-то вроде идола, в особенности для Клаудии. Клаудия к ней словно прилипла и пытается во всем ей подражать, порой даже перебарщивая: она подражает не только ее манере выполнять упражнения, но она ее копирует и в школе, и дома; физически Джемма уже вполне развита: некоторые исключительно женственные позы ее красивой, все же еще чуточку инфантильной, как у нимфы, но уже точеной, как изваяние, фигурки кажутся вполне естественными, а у Клаудии, в облике которой все еще так много детского, такие позы выглядят гротескно). «Послушай, Клаудина, – скажет ей она, – ты почти что не шевелишь тазом, она преувеличивает, так что не обращай внимания», – а я, может быть, в следующий раз принесу телекамеру и запишу все на пленку, так что Клаудия воочию сможет увидеть разницу между ее телодвижением и тем, как ей его показывает Гайа. Да и что такое этот недостаток, в конце-то концов, в возрасте-то десяти с половиной лет? Самое большее он может доказать, что она еще не достигла совершенства. Черт побери! И что меня больше всего поражает, так это отношение к совершенству в этом месте, здесь его детям попросту навязывают. Здесь ни твой возраст, ни сложность того, чему тебя учат, ни тот факт, что почти с математической точностью можно спрогнозировать, что ты никогда не будешь бороться за миллионные доли очков, стремясь выиграть олимпийское золото, не имеют значения; здесь твоя цель – любой ценой добиваться совершенства, и все, и точка, и это закон для всех, за исключением меня, разумеется, потому что меня никогда в жизни не подвергали такому давлению, и я не знаю, как можно себя чувствовать в такой ситуации, хотя, конечно, я сам по себе всегда старался выполнять все как можно лучше, а в некоторых случаях был вынужден даже делать это хорошо, возможно, из-за страха потерять самоуважение, деньги, подчас даже любовь, но я никогда и мечтать не мог о том, чтобы покуситься на совершенство, на само совершенство, на десять баллов, а вот моей дочери, с тех пор как у нее обнаружили талант к художественной гимнастике, все уши прожужжали этой историей о совершенстве, а я, представьте себе, даже не имею понятия, что это означает. Лара, может быть, это знала. Она занималась классическим балетом, и там тоже обучают таким же сложным вещам, и там тоже все нужно выполнять на грани совершенства. Лара, возможно, могла бы понять то, что чувствует Клаудия, а я вот – нет. Однако настоящий талант к балету был у Марты, там-то она и была идеальна, она была красивее, моложе, лучше, строптивее, она была лучше во всех смыслах, наконец, она была просто удачливее, до тех пор пока не взяла на себя труд создавать себе неудачи, так что с тех самых пор и до сего дня превратилась в самую несчастную. Значит, правильнее было бы, если бы это Лара не любила Марту, ненавидела ее, но это было не так, я свидетель: Лара очень любила свою сестру. Возможно, что случилось все наоборот? Абсурдно, в манере Достоевского? « Почему ты ненавидишь этого своего сына, Федор Павлович? Что он тебе такого сделал?» – «Он мне ничего не сделал, но я ему столько зла причинил» [28]28
  Цитата из романа Ф. Достоевского «Братья Карамазовы».


[Закрыть]. Я на самом деле не понимаю, как Клаудии удается выдерживать такое давление и не лопнуть. И тем не менее, она выдерживала его до сих пор и сейчас выдерживает. От нее требуют совершенства? Что ж, она начала стремиться к нему. Однажды я просто опешил; в тот день я пришел в спортзал, чтобы записать Клаудию на новый учебный год; ее тренерша, Гайа, благословляя мое решение не прерывать тренировки девочки (кто-то, должно быть, предупредил ее о том, что случилось у нас в семье, и она забеспокоилась, что Клаудия перестанет посещать спортзал), перечислила все пункты, по которым Клаудия, можно считать, добилась технического совершенства: шпагат, подъем ноги… «В каком смысле совершенства?» – спросил я ее и был убежден, что она ответит мне так: «Ну, мы ведь говорим о десятилетнем ребенке, и ее совершенство нужно понимать так, что она выполняет эти упражнения удовлетворительно»; но ответ, который я получил, блистал ницшеанской чистотой: «Совершенства в абсолютном значении этого слова». Естественно, это совершенство само по себе ничего не значило, потому что такое совершенство было более или менее похоже на умение с совершенством завязывать шнурки на кедах перед партией в теннис, и все же важно уже то, что она его добилась. И это дает основание считать, что она сможет добиться его и в других вещах. Так это слово, абсолютно мне чуждое, завоевало свое место в жизни моей дочери. Не говоря уже о самых трудных вещах, в которых Клаудия, как, впрочем, и все остальные, еще очень далека от идеала, но все равно она их выполняет, и уже одно это мне кажется феноменальным, потому что эти стойки, шпагаты, пируэты, колеса, сальто-мортале вперед и назад выполняет десятилетняя девочка. Тем не менее, с точки зрения того, как на эти вещи смотрят в этом спортзале, не имеет значения, кто выполняет эти упражнения до тех пор, пока он не научится выполнять их технически совершенно. Даже Джемма чаще ошибается, чем делает что-то безупречно, итак, несмотря на огромное удивление, которое испытываешь, глядя с высоты на то, что удается вытворять этим созданьицам, в глазах тренерш все, что они делают, абсолютно неправильно. Вот вам и пример отношений взрослый-ребенок: ребенку здесь ни в чем не делают скидки, не то что там перестают ему улыбаться. Что правда, то правда: я не переживаю, да и Клаудия, кажется, не переживает, но это вовсе не означает, и просто смешно в этом сомневаться, что мы не любим Лару. Мы, я имею в виду и Марту тоже, потому что и она любила Лару, до того, как будет доказано обратное, мы ещене страдаем, мы это восприняли так, временно, более того, я бы сказал, что мы это еще не осознали и крутимся вокруг да около, и ведем себя так, словно ничего не случилось, словно Лара отправилась в какое-нибудь путешествие, и мы ждем, что боль обрушится на нас и расширит наше жизненное пространство, которое до настоящего момента ограничивалось, в моем случае, лишь привлечением к себе боли чужих людей или временным помешательством в гуще кошмарного движения на дороге, как это случилось с Мартой. Вот здесь-то было бы и интересно узнать, почему из всех форм, какие могло бы принять ее безумие, оно проявилось таким необычным образом: почему Марта стала задеваться? А вот сейчас уже все девочки усаживаются кружком в совершенно невозможной позе: с раздвинутыми ногами они наклоняются вперед, буквально касаясь туловищем пола. Вот так, распластавшись на полу, они затеяли какую-то игру: трудно понять, во что они играют, но ясно одно, что этой игрой дирижирует Джемма, кажется, они должны по очереди что-то сказать. Вот очередь доходит до Клаудии, она что-то говорит, а другие смеются, и Джемма тоже смеется, а Клаудия гордится собой. Молодец, звездочка, ты рассмешила своего идола. Лара не страдала. Это она повела к прорицательнице Марту, как всегда. За все эти годы она препроводила ее к целому полчищу знахарей и целителей, к пранотерапевтам, к йогам, к шаманам, к святым врачевателям, к колдунам, к аюрведам, к махариши, к врачевателям, лечащим иглоукалыванием, и рефлексотерапевтам, лечащим без иголок, к тем, кто тебе кладет камешки на чакру, как, черт возьми, их называют, к подологам, которые читают твою судьбу по ступне, к трихомантам, предсказывающим тебе будущее по волосам, к тибетским монахам, саблей очищающим тебе ауру, к самураям, которые тебе ее очищают катана; даже у одного вампира они и то побывали, правда-правда, в прошлом году, на Корсо Маджента, у румына из Трансильвании, естественно, по имени Влад, который за 150 евро стерильным шприцем забирает у тебя 25 миллилитров крови и выпивает ее, а потом говорит, что у тебя болит и что ты должен делать, чтобы вновь обрести равновесие. Но это Марта тащила за собой Лару, а не наоборот, и Лара ее сопровождала, чтобы она не ходила туда одна. Марта просто снова поставила все с ног на голову, по Достоевскому. А сейчас вот они перешли под бревно: одна нога лежит на матрасе, а другая за спиной: они растягиваются в шпагате. Вот, в чем Клаудия – само совершенство, впрочем, и Джемма тоже. Так что, с высоты своего превосходства они принялись о чем-то болтать, не обращая внимания на других, и Гайа их тотчас же одернула. Несмотря на то, что Клаудия совершает со своим телом абсолютно немыслимую вещь: когда она кладет ноги на матрас, угол растяжения в шпагате превышает 180 градусов, и выполняет это упражнение «совершенно», в выражении ее лица читается удовлетворение только от выговора, который она получила вместе со своим идолом, но девчонки тут же, как ни в чем не бывало, снова болтают, кто его знает, о чем, что сейчас говорит Клаудия и что же ей такое отвечает Джемма, в то время как связки и мускулы их бедер продолжают растягиваться, а их тела, простое, маленькое, временное у Клаудии и более значительное, женственное и уже вполне определенное у Джеммы, начинают зарабатывать какую-то долю ангстрема в их нескончаемом стремлении к совершенству. Марта хочет, чтобы я страдал, ясно, что она хочет, чтобы у меня появилось чувство вины. Марта хочет, чтобы я подумал над словами, которые та предсказательница сказала Ларе незадолго до ее смерти: «Ты умрешь молодой», «Мне очень жаль, но этого мужчины у тебя нет». И все же, когда она произносила эти слова, Лара была жива и здорова, и если бы она не умерла, она бы первая над ними посмеялась, она бы рассказала мне об этой прорицательнице, как она рассказала мне о самураях или о вампире, и мы бы посмеялись над этим вместе, потому что ничего большего эти люди просто не заслуживают. Она же умирает, и только сейчас, задним умом можно понять, что эти слова должны были встревожить. Каждое слово, впрочем, даже самое нелепое, если его произнести незадолго до смерти человека, балансирует на грани таинственности предсказания, но никогда нельзя забывать о том, что время идет только в одном направлении, вперед, и все, что видишь вспять естественному ходу времени, может ввести в заблуждение. Время – это не палиндром, если рассматривать события вспять, от конца к началу, кажется, что все обретает совсем другой смысл, который почти всегда может чем-нибудь встревожить, тем не менее нельзя поддаваться его пагубному влиянию. Мне вспомнился нашумевший процесс против Judas Priest, группы хэви-метал, которую обвинили в том, что сублимационные послания в текстах их песен побудили двух подростков покончить жизнь самоубийством. Обвинение было построено на том факте, что, если слушать некоторые их песни задом наперед, можно было различить фразы вроде этой: «Решайся!», или «Попытайся покончить с собой!», или «Самоубийство – это прекрасно!» В самый разгар судебного заседания солист группы входит в зал с кассетами в руках и просит у судьи разрешения воспроизвести записи на этих кассетах наоборот. На одной из пленок была записана песня Дианы Росс и, когда слушали запись этой песни наоборот, в один прекрасный момент в тексте явно зазвучали такие слова: «Всем – смерть! Он – один. Сатана – это любовь», на других пленках были записаны песни его группы, и там, где текст официального говорил: «Стратегическая сила/им это не удастся» или «Они не отнимут у нас нашу любовь», если слушать их наоборот, выходило: «Это просто невозможно, но все равно я это заслужил» или «Эй, мама, посмотри, этот стул сломался!» Нет, та прорицательница предсказала Ларе, что она умрет молодой, но это ничего не значит, и то, что она так упорно пыталась внушить ей, что меня рядом с ней не было, тоже ничего не значит, то, что Лара умерла через несколько дней после того, как они сделали эту глупость, тоже ничего не значит. Мальчики тренируются в другом конце зала на деревянных брусьях, их четверо, они самые старшие, тренер их подстегивает, а другие мальчишки сидят и внимательно смотрят на них. В спортзале между мальчиками и девочками нет никаких отношений, они не обмениваются ни словом, ни взглядом, просто ничего между ними нет, даже среди старших, которых наверняка, вне этих стен обязательно уже влечет друг к другу, и они уже потихоньку начинают провоцировать друг дружку, однако здесь большинство – еще дети, вот они-то и внушают всем свое спокойное смятение чувств, поскольку гетеросексуальная привлекательность пока еще не нарушает это их спокойствие. Кажется, что здесь между девочками и мальчиками как будто выросла стена, и благодаря этой стене они смогли намного больше сконцентрироваться на упражнениях. Казалось бы невероятно, но это очевидный факт, что сборища, где подавляющее большинство – детвора, всегда намного более продуктивны, чем те, где большинство взрослых. Вот именно. Все же, сколько дней назад она умерла? Марта сказала, что они были у той прорицательницы, когда я возил детей в аквапарк. Значит это было уже во второй половине августа. Скажем, числа двадцатого. Это было как раз в тот день, когда состоялся футбольный матч на Кубок Луиджи Берлускони здесь, в Милане, точно. Я теперь все вспомнил, тогда мне позвонил Жан-Клод и пригласил на почетную трибуну, но я как раз был в аквапарке и сказал ему, что не могу. Значит, это случилось около девятнадцатого, двадцатого августа. Лара умерла тридцатого августа. Десять дней спустя. А сейчас Марта хочет, чтобы я, докатившись до такого, спросил себя, почему же за десять долгих дней Лара мне ничего не сказала об этом эпизоде с прорицательницей, почему на десять долгих дней она лишила себя удовольствия посмеяться вместе со мной над ее глупыми пророчествами. Марта хочет, чтобы я начал думать, что у Лары были от меня секреты, что она ее знает лучше меня, более того, что я ее вовсе не знаю, хочет, чтобы я стал мучить себя из-за этого и чтобы я начал, наконец, делать то, что до сих пор я скрупулезно избегал – рыться в ее вещах, или влезть в ее компьютер, но я это никогда не сделаю. Марта хочет, чтобы ее любили, но кто? У нее совершенное тело, великолепная грудь, скоро появится еще один ребенок, Федор Павлович. А вот снова – туловище вниз, на шпагат, лоб упирается в колено (и все это вытворяет моя дочь, на меня это производит потрясающее впечатление). Кто его знает, где сейчас Жан-Клод, и чем сейчас занимается та самая Габриелла Париджи, что сейчас делает та девушка, хозяйка золотистой гончей, у меня появилось желание с ней познакомиться, и с невестой Пике мне захотелось познакомиться и послушать, как она взрывает свои бомбы, мне захотелось узнать, пока Лара умирала, был ли хоть кто-нибудь, кто думал о ней в тот момент, раз уж я был так озабочен спасением толстой задницы, ведь найдется же для этого какой-нибудь способ. Клаудия сидит в шпагате уже больше четверти часа, Лара не страдала, и у нее не было от меня секретов, я не буду копаться в ее электронной почте, и, тем не менее, в той песне поется правильно: «Мы, происшествия, ждем своего часа, чтобы случиться». Вот сегодня Марта мне и случилась.