Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

А я остался в тени один подумать на досуге и до сих пор все еще сижу здесь. Да, я размышляю, но не о том, что я сделал сегодня ночью, и как мне после всего этого реабилитироваться, – поэтому я и говорю, что все идет гораздо лучше, чем я смел надеяться; нет, я думаю об этом, уже не знаю каком по счету, совпадении. Возможно, что в этом деле и понимать-то нечего, возможно, что это действительно простое совпадение, тупо, механически, как бой часов, повторяющееся через определенные промежутки времени, совпадение, но все это очень странно: может показаться, что эти «Radiohead» меня просто преследуют. Я сажусь в машину, беру в руки коробку от Лариного компакт-диска и пробегаю глазами все названия песен, чтобы найти ту, где говорится о земном притяжении, но такой песни здесь нет. В машине стоит адская жара, я выхожу наружу и даже для себя самого неожиданно звоню Марте на мобильный: если бы мне пришлось искать ее номер телефона в справочнике и бродить в поисках телефонной будки, я бы ей никогда не позвонил, но достаточно нажать на две копки, и дело в шляпе; и пока я все это соображаю, Марта уже отвечает на мой звонок.

– Слушаю?

– Привет, Марта! Как дела?

– Хорошо. А у тебя?

– И у меня все хорошо. Ты где?

– У гинеколога.

– У гинеколога? Ах да, конечно… Все в порядке, да?

– Все в порядке, конечно.

– Послушай, я хотел спросить у тебя одну вещь, но если я тебя отвлекаю, я перезвоню позже.

– Нет, нет, говори. Я сижу в очереди. Что такое?

– Да ничего особенного, просто в машине я нашел диск «Radiohead», только дело в том, что диск-то этот не оригинальный, это сборник, его кто-то записал. Названия песен на крышке, мне кажется, написала Лара, я и подумал, ведь у тебя с ней всегда были очень похожие почерки, и я захотел узнать, кто из вас записал этот диск: ты или она?

– Я.

– А! Вот как. Ты уверена?

– Конечно, уверена.

– Может быть, она тебя об этом попросила? Или это чисто твоя идея?

– Это была моя идея. Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Да так, без всякой причины. Просто на крышке написана такая фраза: « Per appressami'al del dond'io derivo». Это написала ты или она?

– Я. Я.

– Гм, эта фраза написана тем же фломастером. А как тебе это пришло в голову?

– Это строчка из стихотворения Микеланджело. Я тогда была в Виджевано и только что прочла его сонеты, тогда-то я и записала этот диск, а на крышке написала ту строфу, эти слова просто запали мне в душу.

– А-а-а, понятно.

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Так просто. Хотелось знать.

– О чем?

– Да ничего особенного. Мне просто было любопытно. Этот диск мне нравится, но я не знаю, откуда он у меня взялся. Вот и все.

– И все?

– Да, все. Скажи мне лучше, когда ты с детьми придешь к нам на ужин?

– Не знаю…

– Завтра вечером ты свободна?

– Да…

– Вот и хорошо, приходите к нам завтра вечером.

– …

– Договорились?

– Хорошо. Спасибо…

– Не за что. До завтра.

– Пьетро?

– Да?

– Что это за странный звонок?

– Странный? Почему странный?

– Сама не знаю, но все равно странный.

– Да брось ты. Нет ничего странного. Все в порядке.

– О! Моя очередь подошла. Я должна идти.

– Ну давай, молодцом! Иди-иди! Увидимся завтра. Пока!

– Пока. До завтра.

Я даю отбой. Марта права, это странный звонок, но он все прояснил; если этот диск записала не Лара, а Марта, тогда в самом деле все эти совпадения ничего не значат, и искать разгадку – бесполезная трата времени. Какой тогда во всем этом смысл? Можно даже похерить логику, но если дело обстоит именно так, то Лара тут ни при чем: она только оставила диск у меня в машине, она только оказалась посредником между мной и Мартой. И мне абсолютно не понять, как это так мертвый человек должен постараться, чтобы песни какой-то там группы перекинулись мостиком между двумя живыми людьми, которые и сами могли легко и свободно общаться между собой…

– Доктор!

Я инстинктивно оборачиваюсь, хотя кто бы это мог здесь так ко мне обратиться. Никого нет, нигде ни души.

– Доктор, я здесь, посмотрите наверх!

Я поднимаю вверх глаза и вижу мужичка, он машет мне рукой из окна дома напротив. Мне кажется, это старик. Он машет мне рукой и кивает головой, улыбается. Он обращается именно ко мне. Сейчас, когда он уверен, что я смотрю на него, он делает рукой жест, который отсюда мне плохо видно, но у меня нет никаких сомнений, в Италии этот жест не спутаешь ни с каким другим…

– Хотите? – спрашивает меня мужичок.

… Парочка спагетти– вот, что означает этот жест. Мужичок вращает рукой вверх по спирали с растопыренными в виде буквы «V» указательным и средним пальцами, он меня приглашает на спагетти.

– Томатный соус с базиликом! – кричит он. – Я уже бросаю спагетти в воду, поднимайтесь ко мне!

Вот это да! До чего удивительно – разве не так? – сколько всего с тобой может случиться, пока сидишь себе спокойно во дворе школы. Незнакомый человек прямо из окна своей квартиры может пригласить тебя на обед. И ты принимаешь его приглашение. О, да, и я его принимаю, даже если такое приглашение может показаться абсурдным, хотя оно не настолько абсурдно, как, например, моя метемпсихическая теория, минуту назад развеянная в дым моей свояченицей, или, тем более, те дикие совпадения, из-за которых мне пришлось разработать эту теорию, чтобы хоть как-то их обосновать, или условия, в которых я ее формулировал сегодня ночью, когда мы с братом, сидя на диване, покуривали опий. Скажу больше, по сравнению со всем этим, это приглашение вовсе не такое уж и абсурдное. А посему я благодарю его и принимаю приглашение, да, вот так. Мужичок жестом приглашает меня подняться на второй этаж (его растопыренные в виде буквы «V» указательный и средний пальцы, минуту назад означавшие зубцы вилки, превратились в цифру два), и я пересекаю улицу, прохожу в дверь из анодированного алюминия и поднимаюсь по скромной, не украшенной горшками с цветами лестнице, воздух здесь пропитался запахами жареного со всего Милана. На первом этаже меня встретил истерический лай собаки; а вот и второй этаж: мужичок ждет меня в дверях с протянутой рукой, широкая улыбка застыла у него на лице. Прежде всего замечаю, что он вовсе не мужичок, как мне показалось снизу, а даже крупнее меня.

– Проходите, доктор, проходите, пожалуйста, – он пожимает мне руку. – Меня зовут Чезаре Тараманни, я, как и вы, из Рима.

Он закрывает дверь и ведет меня через мрачный коридор сливового цвета, заставленный коробками и ящиками, к просторной светлой комнате с двумя большими окнами, выходящими на дорогу. Эта комната тоже загромождена ящиками, разобранной мебелью, упакованными креслами, предметами, завернутыми в целлофан…

– Прошу прощения за страшный беспорядок, но завтра утром я переезжаю. Возвращаюсь в Рим, знаете ли, спустя тридцать шесть лет…

Он идет к столу у окна, стол накрыт на две персоны, а в окне белеет громада здания школы.

– Проходите, проходите, доктор. Присаживайтесь сюда. Отсюда очень хорошо видно школу.

Вот так: теперь из этого окна я смотрю на точку в мире, где в последнее время проходят мои дни, но впервые меня там нет. Моя машина, двери школы, скверик: если смотреть на них отсюда, кажутся самыми обыкновенными.

– Извините, доктор, но мне надо бы взглянуть, как там соус.

Он исчезает за дверью в другом конце комнаты. Само собой разумеется, что в эту минуту целая куча вопросов атакует мое сознание (Кто этот человек? Зачем он меня пригласил на обед? Откуда ему известны подробности обо мне? И так далее, и так далее). Но этот его разобранный быт производит на меня настолько сильное впечатление, что все вопросы застревают у меня в горле. И на моем веку тоже было множество переездов, но это были мои переезды. Во время ни одного из них мне не довелось встречаться с незнакомыми людьми. Просто ужас какой-то. Все вещи тщательно завернуты в целлофан или в газету, но все равно очертания кое-каких предметов можно угадать: ручки кувшина, ножки абажура, жалобно выглядывая из ящиков, как бы умоляют помочь им удрать отсюда. Безутешные следы от картин, оставшиеся на обоях, выбоины на стене, сделанные острыми углами неизвестных предметов – вот так, безжалостно, оборвалось милосердие домашнего очага, на протяжении стольких лет, должно быть, поддерживающее уют в этой столовой, от этой обстановки создается впечатление, что ни с того ни с сего ты попал в другой мир, воображаемый, полный символов, которые тебе надо интерпретировать, так бывает только во сне. Тщательно накрытый стол среди нагромождения ящиков еще больше усиливает это странное впечатление – белая скатерть, до блеска начищенные приборы, фужеры для воды и вина – это один из символических образов, которые тебе могут присниться, а потом ты месяцами ходишь к психоаналитику и пытаешься вместе с ним понять, что все это значит: я элегантно одет и нахожусь в комнате среди нагромождения ящиков и упакованных для переезда вещей, какой-то незнакомец готовит мне спагетти, а из окна той комнаты я вижу окно класса моей дочери, на дворе – октябрь, но стоит ужасная жара, как в августе, но самое необычное – в центре всей этой сцены на фоне общего беспорядка выделяется накрытый стол. Что это может символизировать, доктор? Что-то нормальное, что еще осталось в моей перевернутой вверх тормашками жизни? Тепло домашнего очага, не остывшее в ледяном холоде перемен? Спокойный хаос, царящий у меня в душе?

Он снова появился в комнате, в руке у него бутыль с вином. Сколько лет прошло с тех пор, когда я в последний раз видел бутыль с вином?

– Простите меня за бесцеремонность, но я уже давно собирался вас пригласить и в последний день решился. Знаете, питаться одними бутербродами не очень-то хорошо для здоровья. Тарелка вкуснейших, сваренных «аль денте» [68]68
  «Назубок»: специальный способ варки макаронных изделий, при котором они не развариваются.


[Закрыть]спагетти с соусом из свежих помидоров и чуть-чуть оливкового масла, это – это здоровая пища.

Фужеры поменьше он наполняет вином по-простонародному – до краев.

– Выпейте немного вина, прошу вас. Оно, конечно, не марочное, но уверяю вас, вполне натуральное.

Он протягивает мне фужер, берет свой в руку и поднимает его.

– За ваше здоровье, – провозглашает он тост. Резким и решительным глотком он опустошает свой фужер наполовину. Я пью меньше. Вино крепкое, терпкое. Я никогда не мог понять, такой вкус вино приобретает благодаря специальному рецепту или все происходит чисто случайно.

– Нравится?

– Да, приятное вино.

– «Фраскати». Мне его присылает моя сестра из Веллетри. Точнее она мне его присылала: теперь уже я буду сам его покупать. Садитесь. Если ваша дочь выглянет в окно, вы и отсюда ее заметите.

Я стараюсь стереть любопытство, или, что еще хуже, крайнее удивление, ошеломление, должно быть, так явственно написанное у меня на лице. Кто его знает, удалось ли мне это или нет.

– Честно говоря, доктор, перед отъездом я хотел с вами познакомиться и выразить вам мое самое искреннее сочувствие: мне очень жаль, что ваша жена умерла.

– Спасибо.

– Уж я-то знаю, что это значит, поверьте мне, ведь и моей жены больше нет в живых, вот уже два года. И я тоже ни с того ни с сего вдруг остался один. И прекрасно знаю, что это такое…

Он трясет головой, улыбается. На вид ему, должно быть, лет шестьдесят: седые, еще густые волосы, четкие линии плебейского лица, как у героев Пазолини, – его внешность разительно контрастирует с грамотностью речи, лишенной диалектизмов, – у него зубы курильщика, покрытые темным матовым налетом, хотя пепельницы нигде не видно, должно быть, он бросил курить.

– Легко сказать вдовец, но на самом деле все гораздо сложнее. – Он отпивает второй глоток вина, и на этот раз опустошает фужер. – Траур – очень сложная штука. К этому нужно привыкнуть. Нужно иметь какой-нибудь интерес в жизни, чтобы можно было на этом сконцентрироваться. Вам повезло, у вас такая великолепная девочка, она целиком заполняет вашу жизнь, но у нас, у меня и Рины, детей не было. Тогда я был уже на пенсии, и интересов особых у меня тоже не было. Вот и остался я наедине с вагоном свободного времени, и убить-то его мне было нечем, вот оно никак и не хотело проходить. Вы можете себе такое представить, что целый год я практически ничем не занимался, убивал время, подметая квартиру. Я, как псих, подметал квартиру по пятнадцать, двадцать раз в день. У меня появилась мания вытирать пыль – на мебели у меня не должно было быть ни пылинки, так я и жил, потихоньку, подметая полы, понимаете? Подметал, я все время подметал и подметал…

…и его усталые, опустошенные глаза уставились в одну точку, они смотрели в сторону башни из ящиков, и казалось, что они видят то, что недоступно моему взгляду, – наверное, там раньше стоял диван, с которого он смотрел телевизор вместе со своей женой, но прежде чем его глаза полностью отдались во власть опия воспоминаний, они снова обратили на меня свой взгляд…

– Да вы не бойтесь, доктор, я не собираюсь рассказывать вам историю всей моей жизни. Я сказал это только для того, чтобы доказать, что я прекрасно понимаю, как вы можете себя чувствовать. Я прекрасно понимаю, я догадываюсь, почему вы весь день проводите здесь. А сейчас, с вашего разрешения, я на минутку, пойду посмотреть, как там спагетти, не хотелось бы, чтобы они переварились.

И резвым, легким шагом он направляется на кухню.

– А-а-а! Готово! – кричит он через дверь из кухни. – Еще бы тридцать секунд и – прости-прощай спагетти «аль денте»!

Из распахнутой двери до меня доносятся шумы, сопровождающие операцию, которую он проделывает, настолько отчетливые и точные, что кажется, что я все вижу воочию: вот падают в дуршлаг спагетти, вот кастрюля опускается в раковину, вот тщательно слитые спагетти попадают на сковородку с соусом, а потом снова на огонь. Сейчас из кухни мимо моего носа пролетает вкуснейший запах поммаролы – соуса из свежих помидоров – и улетает через открытое окно, запах настолько сильный и приятный, что и соус, кажется, я вижу воочию – соус густой и вздыбливается пузырями, прямо как из мультика.

– Пармезан, горький перец! Хотите? – все еще из кухни громко спрашивает он. Я в нерешительности не знаю, что и сказать, но тут он появляется в дверях, в руках у него сковородка, полная дымящихся спагетти, он ставит ее в центр стола.

– Я не употребляю ни то ни другое, но многим нравится. Если хотите, они на столе.

Как фокусник он ставит на стол две баночки: в одной красный горький перец, а в другой – натертый пармезан.

– Нет, – говорю я, – в спагетти ни перец, ни сыр я не кладу.

– Молодец, правильно. У помидоров нежный вкус, а как положишь перец, ничего, кроме горечи, и не чувствуется…

Он накладывает спагетти в тарелки: сначала мне огромную порцию, потом себе огромную порцию. Мне это знакомо: это культ римлян – изобилие во всем, когда количество переходит в качество. В Милане так не делают, считается, что это вульгарно.

– …а вот пармезан не подавляет, но все равно меняет вкус помидоров. А у свежих помидоров, самого что ни на есть отменного качества, со своего огорода, как, к примеру, у этих, почти сырых, только чуть-чуть подваренных и очищенных от кожуры, такой дивный вкус, что, доложу я вам, его уже ничем не улучшишь, а посему что бы ни добавлял – это только шаг назад…

и пока мужчина, который называл меня доктором, накладывал тарелки, томатный соус капал с большой двузубой вилки и красными пятнами пачкал белоснежную скатерть. Это символизирует кровь, правда доктор? Чья это была кровь?

– Я заправляю спагетти только капелькой оливкового масла. Хотите?

– Да, спасибо.

Я протягиваю ему тарелку, которую только что получил из его рук, и он на кучке спагетти рисует струйкой масла букву «С». Потом то же самое проделывает и со своей порцией, садится и засовывает салфетку за воротник рубашки.

– Приятного аппетита, – желает мне он.

– Спасибо, и вам того же.

Он с таким рвением набрасывается на спагетти, что мне показалось, что он собрался съесть их на время. Он не накручивает их на вилку, а забрасывает длинные спагетти целиком в рот, одну вилку за другой, как вилы с сеном, а потом свешивающиеся спагетти вилкой запихивает в рот. Это тоже признак здорового римского плебса – Альберто Сорди, жующий макароны. Здесь, в Милане, такую манеру есть считают неприличной и едко критикуют: фу, какой мужлан, неотесанный.

– Итак, завтра вы возвращаетесь в Рим? – задаю я ему вопрос, просто так, чтобы только что-нибудь сказать, но спрашиваю-то я у него это как раз в тот момент, когда он интересуется, как мне нравятся его спагетти, и наши вопросы перекрещиваются. Наступает неловкая пауза, никто из нас не может понять, чья очередь отвечать на вопрос, но поскольку спагетти и в самом деле вкуснейшие, и чтобы пробить пробку затора, говорю я.

– О-о-о, очень вкусно, правда, правда.

– Спасибо, – говорит он. – Еще в прошлом году я не умел так вкусно готовить. Потом я записался на кулинарные курсы и…

И его фраза на этом оборвалась. Я больше ничего не добавляю, потому что по правилам строгого этикета теперь он должен ответит на мой вопрос, но он продолжает забрасывать в рот спагетти, и не перестает жевать ни на минуту, тогда и я тоже продолжаю есть, и я тоже по-римски, как он, молча, как он – обычно молчание за столом прерывает кто-нибудь такими словами: «Вы только послушайте, какое молчание: значит все очень вкусно!» Что и говорить, эти спагетти с томатным соусом поистине замечательны: в соусе с базиликом чувствуется, как мне кажется, привкус апельсина, наверное, в этом и заключается секрет рецепта, которому его научили на курсах. Несмотря на то, что порция огромная, думаю, что съем все. Да, да, а потом попрошу его научить меня их так готовить, и он меня обязательно научит, раскроет мне свой секрет во имя бесконечного уважения ко мне, это будет его прощальный подарок перед отъездом в Рим, а я научу Мак, и она нам с Клаудией будет готовить это блюдо каждый раз, когда мы захотим, и спагетти будут получаться исключительно вкусно…

Вы меня понимаете? Я молча поедал целую гору спагетти и больше ни о чем не думал. Все мои мысли были о том, насколько они вкусные и о том, как я буду их есть еще, и еще, и еще. Что это значит?

Вдруг, однако, все снова изменилось. Я бросаю взгляд в окно, вниз, на дорогу, как раз в эту минуту Маттео со своей матерью проходят рядом с моей машиной – вот это сюрприз, они никогда раньше не появлялись в такой час. Мальчик смотрит на машину и даже не подозревает, что сегодня она, возможно, не поздоровается с ним, они уже прошли мимо нее, и она его не поприветствовала; рука матери тянет мальчика вперед, и он идет за ней, но упорно смотрит назад, ожидая услышать би-и-ппротивоугонного устройства. Вдруг вся картина снова неожиданно меняется, потому что из-за этого ребенка и его нерушимой веры, что машина обязательно должна с ним поздороваться (то бишь в меня, в мою способность активизировать противоугонное устройство) у меня появляется катастрофическое чувство, что я нахожусь не на своем месте: проклятье, я сейчас должен быть там, внизу, а я здесь обедаю, я должен был бы уже подготовиться к исполнению своего повседневного долга, который ради этого ребенка я взвалил на свои плечи, и ничего, на хрен, не значит, что он появился неожиданно, что в это время его никогда раньше не бывало, ведь я это или не я тот чудак, что весь день торчит у школы? И что? Какая разница, когда он проходит, в девять часов или в час дня? Я должен быть там… Я поспешно вынимаю из кармана связку ключей и нажимаю на кнопку пульта управления противоугонного устройства, хоть бы сработало отсюда, думаю. Ничего подобного. Еще и еще раз нажимаю на кнопку, один, два, три раза… Ловлю на себе вопросительный взгляд мужчины, он от удивления даже жевать перестал. Ну же, ты, машинка, работай, моя ты хорошая, ведь это так важно. Сработало!Ты успел и мальчик все еще верит в чудеса. Но, конечно, я замечаю, что к этому времени он уже успел растеряться: он резко останавливается, при этом рука матери непроизвольно делает рывок, он оборачивается к ней, но она не может ему помочь, потому что в ней нет даже крошки его веры, у нее голова полна мыслей, забот, запланированных встреч, потом он снова оглядывается на машину – вот видишь! – насколько медлительна его реакция, но вот он зашагал, повернув голову назад, ведь вера его не угасла… А я свешиваюсь из окна, черт тебя подери, прицеливаюсь и еще раз нажимаю на кнопку, я с силой нажимаю на нее до самого упора, и вот, наконец, би-и-п – сработало противоугонное устройство. Кажется, что мальчик на это никак не отреагировал, но это только его медлительность, на самом деле реакция есть и еще какая реакция: правда, правда, он поднимает руку и машет ею своей подружке машине: привет-привет! И поворачивается к матери, она остановилась. Сейчас, кажется, и она в растерянности: нигде поблизости меня нет, она не видит меня, несколько раз она посмотрела в разные стороны, то на скверик, то на школу, она ничего не может понять. Я с ней едва знаком, почти ничего о ней не знаю, но у меня такое ощущение, что я точно знаю, о чем она сейчас думает: какого черта у него появилось желание поиграть со мной в прятки, здесь, в такой час, со мной, если я и не разражаюсь рыданиями в любую минуту, то лишь потому, что изо всех сил сдерживаю себя и откладываю слезы на потом…

Мужчина, который называет меня доктором, смотрит на меня со все возрастающим удивлением, почти недоверчиво.

– Вы уж простите меня, пожалуйста. Ничего особенного не случилось, просто я оставил машину открытой, – пробормотал я.

Но наш обед действительно подошел к концу, потому что, пока я смотрю, как мать с сыном исчезают в конце улицы, замечаю голубую, порядком потрепанную «Твинго», которая паркуется поблизости от моей машины. Марта? Да, действительно, это машина Марты, выходит Марта, а на ней прикид, как на молоденькой девчушке – мини-юбка, майка, сапоги – какая уж там беременная мать семейства. И она оглядывается по сторонам, смотрит в сторону сквера, заглядывает в мою машину, смотрит на столики возле бара, где после ее приступа паники мы пили капучино, потом снова в сторону сквера, и она в растерянности, как несколько минут назад была растеряна мать Маттео: она нигде не видит меня – нет, нет, Марта растеряна еще больше, она еще и расстроена, как Маттео, когда он расстроился и недоумевал, почему это машина больше его не приветствует…

– Марта, – я высовываюсь из окна и свищу: – Я здесь!

Марта поднимает голову вверх, рукой защищает глаза от солнца. Не думаю, что она меня видит: солнце светит ей прямо в лицо. Но она наверняка слышит меня.

– Я здесь! – снова кричу я, – сейчас буду!

А потом приехала моя свояченица, доктор, и я бросаю все к чертовой матери: и того мужика, что называл меня доктором, и вкуснейшие спагетти, и квартиру, загроможденную ящиками; придумав какой-то предлог, я благодарю того мужчину и стрелой лечу вниз, и пока я бегом спускаюсь по лестнице, меня осеняет одна мысль, я вдруг понял одну вещь, которая, однако, мне уже была известна, то есть меня вдруг осенило, что никто не считал меня помешанным, даже если весь день я и сижу перед школой, по одной-единственной причине, что все думают, что здесь, в этой точке земного шара, меня пригвоздила скорбь, и все в этом просто непоколебимо убеждены, и это их убеждение, одно из немногих, а, возможно, даже единственное в их жизни убеждение, каким-то странным образом их успокаивает, по этой самой причине, когда они навещали меня, здесь у них появлялось мужество заняться и своей болью и, прежде всего, признать, что она у них есть, а потом прикоснуться к ней и рассказать о своих страданиях мне, чтобы освободиться от их тяжести хоть бы и на минуту, выплеснув на меня потоки таинственной и гнилой материи, из которой они состоят, потому что в том месте, которое, по их мнению, я выбрал, чтобы переживать свое горе, по какой-то загадочной причине мы все становились сильнее, но, если случилось так, что я то был здесь, то исчезая отсюда, если даже у меня появилась настоятельная потребность двигаться, бежать отсюда, накачаться наркотиком, есть спагетти, то есть, если я начинал вести себя нормально, как и они, и случалось, что, когда они приходили сюда ко мне в гости и не заставали меня на месте, им казалось, что мы все сразу ослабевали, и тогда они приходили в растерянность, а я в их глазах превращался просто в тронутого, неспособного смириться с действительностью, думаю, что я сам понял, что это означает, доктор, потому что, когда кто-то решает оставаться в одном месте, он должен на полном серьезе оставаться там, всегда, не прибегая к уловкам, сон на этом заканчивается: я выхожу на дорогу, и солнце слепит мне глаза, и октябрьский зной меня расслабляет, и я люблю, отчаянно люблю все, что попадает в поле моего зрения, и я решаю, что отсюда я больше никогда не уйду, никогда в жизни, никогда, никогда, никогда…

22

– Где ты был?

– Да так у одного чудака, он живет в доме напротив.

– У тебя есть друг, который здесь живет? Вот это лафа!

– Да нет, я с ним только что познакомился. А ты что здесь делаешь?

– Я – ничего. Так просто, проезжала мимо…

– …

– Я приехала из-за твоего звонка. Мне интересно, почему ты спрашивал меня обо всем этом.

– О диске?

– Да, о диске.

– Я же тебе сказал: пустяки, ничего особенного, простое любопытство. Не стоило из-за этого…

– Неправда, это вовсе не пустяки. Мне-то ты мог бы и не заливать. Ты ведь знаешь, что я колдунья, ворожить умею.

– Да о чем ты говоришь, Марта. Какая из тебя колдунья…

– Ты мне позвонил по вполне определенной причине, она касается того диска, а потом, чтобы замести следы, пригласил меня с детьми на ужин. Если ты не хочешь признаваться, бог с тобой, но хотя бы не отрицай, что ты мне позвонил не без причины.

– Ты права, да я и не отрицаю.

– Так в чем причина?

– А если я скажу, что это тебя не касается?

– Если бы меня это не касалось, ты бы мне тогда не позвонил.

– Послушай, давай хоть в тень уйдем, что ли. Здесь от жары в обморок грохнуться можно.

– Кстати о «грохнуться»: что, та машина все это время так там и стоит?

– Да. За ней ни одна живая душа не пришла. Посмотри, на заднем стекле все еще лежит моя визитная карточка.

– Вот это да! Она почти новая… Ну-ка дай мне взглянуть на номерной знак. 2004, новехонькая.

– Именно. Сейчас из-за солнца не видно приборную панель, но она намотала только 1400 километров.

– Возможно, она краденая.

– Сначала и мне так показалось, но думаю, что нет.

– Слушай, она краденая.

– Нет, дорогая моя, тут ты ошибаешься. Разве ты не видишь, что машина закрыта.

– Точно.

– Воры, бросая краденые машины, противоугонку не включают. Посмотри: видишь вон там огонек горит?

– Да. Действительно. Как странно.

– Да уж, странная история. Добрый день!

– Добрый день!

– Кто это?

– Учительница Клаудии по английскому. Пошли в тень, что ли. С меня пот льет в три ручья.

– Неудивительно, что ты потеешь. Посмотри, как ты вырядился.

– Я всегда так одеваюсь. Это моя униформа.

– Да нет, сегодня ты выглядишь намного элегантнее, чем всегда. Вот тебе и еще одно доказательство, что должна быть вполне определенная причина; но эта уж точно меня не касается.

– Так и есть, ты права. Здесь уже намного лучше.

– Постой-ка минутку. Дай взглянуть…

– Что такое?

– У тебя на рубашке капелька крови. Нет, две, три…

– …

– Четыре. Да что с тобой такое случилось?

– О-о-о! Да брось ты. Это не кровь, а томатный соус.

– Томатный соус. И где тебя угораздило посадить эти пятна?

– Там, у того чудака.

– А, вы тогда… обедали?

– Нет, мы уже поели.

– Да погоди ты. Не дергайся. Не съем я тебя.

– Что ты там затеяла?

– Чищу тебе рубашку. Не дергайся. А этот тип, что тебя пригласил на обед, живет прямо здесь?

– Этот тип, он порядочный человек, и приготовил вкуснейшие спагетти. Завтра он переезжает. А ты уверена, что так будет лучше? По-моему, ты только хуже сделала.

– Точно. Так еще хуже.

– Ну вот…

– Извини, правда, из меня фиговая хозяйка…

– Вот именно. Я тебя не просил счищать эти…

– Ой, ты только посмотри, какой ужас! Что теперь делать? Погоди-ка, у меня в сумочке есть бутылка минеральной воды…

– Брось. Зря стараешься. Пусть все остается так, как есть.

– Послушай, хуже не будет. Это твой мобильник?

– Да.

– …

– Это Карло. Прости. Мне нужно с ним поговорить.

– Говори. А я постараюсь что-нибудь придумать.

– Слушай, это не проблема. Я застегну пиджак. Вот и все.

– Дай я попробую. Почему ты не отвечаешь.

– Слушаю.

– Привет, братан.

– Привет! Ты уже прибыл на место.

– Да. Знаешь, какая температура в Риме?

– Нет. Какая?

– Тридцать четыре градуса. Просто дышать нечем.

– И у нас тоже не лучше.

– Послушай, я совсем забыл сказать тебе одну фантастическую вещь, мне это заявила Клаудия вчера вечером.

– О! Теперь уже почти совсем незаметно.

– Вот как! Отлично.

– Что отлично?

– Нет-нет, прости, пожалуйста, я разговаривал с Мартой.

– Уф-ф-ф! Я извела на тебя целое море воды.

– А-а-а, ты с Мартой? Привет ей от меня.

– Карло передает тебе привет.

– И Карло тоже привет.

– И тебе привет от нее.

– Да, я слышал. Как она там?

– Хорошо. Извини, минуточку. Да хватит уже, знаешь, ты меня уже всего облила…

– Не переживай. Такая жара, все сразу высохнет.

– Да, но я сказал хватит: потом посмотрим. Извини, Карло. Что ты сказал?

– Я сказал, что вчера вечером Клаудия поведала мне одну фантастическую вещь.

– Да ну? И что она сказала?

– Мы сидели в китайском ресторане, потому что японский был закрыт, я предложил ей заказать «Утку по-царски», такую, знаешь, с хрустящей корочкой, это блюдо готовят минимально на две персоны. И знаешь, что она мне на это заявила?

– Нет, и что?

–  Она мне сказала, что не станет есть мясо «Луней Тьюнз».

– Не понял. Чье мясо она не ест?

– «Луней Тьюнз». Из мультиков: Даффи Дак, Вагз, Банни, Вилькойот…

– Да что ты говоришь?

– А ты ведь и не знал об этом, да? Она сказала мне, что это секрет.

– Я знал, что она не ест мясо кролика, но, по правде говоря, я не спросил у нее, почему.

– Вот видишь, знай, что твоя дочь из-за «Луней Тьюнз» не ест мясо ни кролика, ни койота, ни канарейки, ни утки: она просто не хочет есть их мясо. Разве это не фантастично?

– Ты прав. Это просто прекрасно.

– Я хотел, чтобы ты узнал об этом, хоть она и попросила меня сохранить это дело в секрете.

– Спасибо. Все правильно. Это просто прекрасно.

– Твоя девчонка просто чудо, честное слово. Проведешь с ней с полчасика, и у тебя сразу появляется желание стать таким, как она.

– Вот именно.

– Ты замечательный отец, Пьетро.

– Надо же!

– Ты знаешь, вчера я ошибался, я был не прав, ты поступаешь правильно. Крепись и помни, что в трудную минуту я всегда рядом с тобой, звони, где бы я ни был, сяду на самолет и прилечу к тебе.

– Спасибо, Карло. Ты убедился, что мы и сами справляемся.