Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

В эту минуту Вульгарный Смех, собрав все адреса, снова села за мой столик. Но как-то неожиданно она вдруг от меня отвернулась и срочно, судя по ее торопливым движениям, принялась записывать что-то в тетрадь. В тот момент, когда она поворачивала голову в сторону и склоняла ее над тетрадью, я заметил у нее на лице что-то необычное. Кровь. Я увидел ее мимолетно, потому что она тут же склонилась над тетрадью, ее лица не видно, но мне действительно показалось, что у нее из носа шла кровь. Пока она пишет, я потихоньку-потихоньку нагибаюсь, чтобы заглянуть под волнистую массу ее черных волос и снова увидеть ее лицо, – в этот момент она как раз записывает слова «гипнотическое послание», но эти мои маневры сильно бросаются в глаза, и я боюсь, что кто-нибудь это заметит. Но внимание зала обращено на докладчицу – «нужно очень осторожно выбирать слова, которые мы хотим сказать ребенку, потому что дети нам верят» – поэтому вполне возможно, что никто не обратил внимания на мое странное поведение, и я продолжаю медленно наклонять голову. Внезапно, точно так же резко, как она и начала писать, Вульгарный Смех прекратила конспектировать и повернулась ко мне спиной: все ее внимание сосредоточено на говорящих – и снова, пока она поворачивалась, мне показалось, что у нее под носом кровь. Тогда я потихоньку передвигаю по периметру стола стул и усаживаюсь так, чтобы в поле моего зрения попал хотя бы ее профиль, но когда мне, наконец, удалось занять нужное положение, она резко оборачивается и смотрит на меня, улыбаясь.

У правой ноздри и вправду запеклась кровь, темная и густая, но она ее не замечает. Проклятие, никто этого не заметил, никто это не замечает даже тогда, когда она, чтобы следить за беседой, снова поворачивается лицом к залу. Сейчас говорит женщина из первого ряда, она рассказывает о своем случае, вот у нее все наоборот: в прошлом году в горах ее семилетняя дочь пережила смерть ребенка, который жил с ними в одной гостинице, настоящая трагедия, но девочка все время задавала вопросы. Куда делся мертвый ребенок? Он нас видит? И я умру? Почему мы не умираем все вместе? Из противоположного конца зала в беседу вступает другая женщина, она говорит, что и ее пятилетняя дочь, с тех пор как не стало ее дедушки, постоянно задает вопросы о смерти: Почему дедушка умер? Он так сам решил? Он вернется к нам? Рядом с ней сидит женщина постарше, одетая в черное, она на нее удивительно похожа, и утвердительно кивает головой, подтверждая каждое ее слово. Вульгарный Смех продолжает с большим вниманием слушать выступления, она не обращает на меня внимания: я вижу ее лицо вполуоборот, разумеется, кровь осталась на своем месте, под правой ноздрей. Мне даже кажется, что капля крови увеличилась и вот-вот начнет капать ей на колени…

«Вы должны ей объяснить, что, когда человек умер, он не может вернуться к нам, – говорит психотерапевт. – Нужно уметь распознавать страх и тревогу ребенка, просить его объясниться, уметь выслушать его, позволить ему рассказать о том, что его беспокоит, и он сам, самостоятельно, должен разобраться в хаосе в своей душе…»

– Синьора, – шепчу я.

«Слова „ ты боишься“ нужно заменить словами „ тебя пугает“».

Вульгарный Смех оборачивается ко мне и буравит меня своими глазками инопланетянина, они мне просто не дают достаточно времени на свершение задуманного.

«Нужно спросить у него, что именно его пугает в смерти».

– Нос, – говорю я вполголоса.

«Тебя беспокоит, что бабушка может умереть? Тебя это пугает? Почему?»

Женщина сдвинула брови, она меня не понимает.

«Если ребенок плачет, пусть плачет, не мешайте ему. Слезы детей больше огорчают нас, чем их самих».

– У вас идет кровь, – шепчу я; и в этот самый момент происходит одна чудовищная вещь, я сам ее спровоцировал своим шепотом: она инстинктивно опускает голову – о, нет, нет, все оказалось намного хуже, чем я опасался, потому что, каким бы кратким ни было то мгновение, недоразумение за этот промежуток времени уже перестало быть простым недоразумением, и действительно это уже больше не недоразумение: она смотрит у себя между ног, а потом молниеносно переносит свой взгляд на меня, смотрит прямо мне в лицо и сейчас в ее взгляде сверкает негодование и одновременно удовлетворение демона, вызванного на поединок, ее взгляд обвиняет меня в скабрезности, в извращенности, в разврате, в вампиризме, да как это так, этот малюсенький человечишка посмел только дерзнуть нарушить интим ее жизненно важных секреций, испачкать руки в ее менструации. Она смотрела так на меня одно мгновение, не дольше, но за этот миг ее глаза испепелили меня, развратили своей кровью. И на тебе – вдруг острая боль пронзает живот, голову, все мое тело, физическая боль, и одновременно я замечаю, как ее лицо, испачканное кровью, осеняет триумф абсолютного зла – однако потом я отдаю себе отчет в том, что это просто отпечаток еще одного из моих списков, молниеносно и пугающе мелькнувший на ее лице, список того, что моим глазам довелось повидать, а моему сознанию запечатлеть на своем веку, всего того, что явно не имело живой души: зловещий оскал черепа; остекленевший глаз акулы; серое лицо зомби; гора трупов в концлагере; зеленые рвотные массы Заклинателя злых духов; пирамида из стульев Полтергейста; ошалевший Франкенштейн; страница из романа «It» [53]53
  «Оно» (англ.).Название романа американского писателя Стивена Кинга, главный герой которого, чудовище, переодетое клоуном, пожирает детей.


[Закрыть], где объясняется, кто такой It; описание внешности доктора Хайда; Опал, пинающий ногами хромого; бык, убивающий тореро; Пиноккио, повешенный на высоком дубу; Белфагор; Дракула; Моби Дик; оборотни; тот Морганти, что щекотал мне лицо колоском; владелица кондитерской фабрики «Брик» в Лугано, как топор, идущая, ко дну; моя мама, лежащая в гробу в бежевом свитерке, и кажется, что под ним ничего нет; развинченное тело Лары, вокруг которого разбросаны куски дыни…

Нежданно-негаданно мне улыбнулась Фортуна: в зале погас свет, и оттого, что я больше ничего не вижу, мне сразу становится лучше. Докладчица продолжает говорить в кромешной тьме: пусть он рисует, говорит она, в своих рисунках он выразит и таким образом выпустит из себя свой страх – и от ее слов и мне тоже уже лучше. И через несколько дней, говорит она, попросите его снова нарисовать то, что его пугает, и сами убедитесь, что ему уже лучше. Да, и мне уже лучше. Боль исчезла. Намного лучше. Сту-тун.

19

Ну и вляпался я! Да как я мог так колоссально облажаться. Что, черт возьми, со мной случилось? Чизбургер: лук, огурец, майонез, кетчуп и картошка фри – я сто лет уже не ел такую жирную пищу, вечером притом. Должно быть, меня доконал чизбургер. Однако чувствую я себя сносно, и меня даже не вырвало, я не ощущаю тяжести в желудке или что-нибудь в этом духе. Скула. Да, у меня болит скула, а не желудок. И если это не чизбургер, тогда чьих это рук дело? Какой позор. Я выехал из своего уютного дома на улице Дурини на своей черной машине класса люкс, управляемой спутниковым штурманом, стоимостью две тысячи евро, я направлялся в Горгондзолу, чтобы там бухнуться в обморок –  в обморок– прямо на собрании среди всех этих добрых людей, которые ожидали получить полезные советы о том, как разговаривать со своими детьми о смерти. Из-за меня беседа прервалась, более того, из-за меня все полетело к чертовой матери, – «Ну что ж, друзья мои, я полагаю, что будет лучше на этом закончить наш разговор». Теперь уж ничем этому делу не поможешь. Лучше быстрее обо всем забыть и впредь делать вид, что ничего не случилось. Ведь там никто меня не знает, я туда никогда больше не вернусь. Список мест, куда я больше никогда не вернусь: ассоциация «Родители вместе».Нет, лучше так: я в этом месте никогда не был. Лучше разбить молотком жесткий диск, «delete all» – все уничтожить. Завтра я скажу Барбаре-или-Беатриче, что, к сожалению, не смог туда поехать, потому что на кухне со мной случилась небольшая неприятность – «Я ударился скулой об угол холодильника, вот здесь, видишь?»; и если она пойдет на другую встречу, может быть, даже в следующем месяце, на беседу о дедушке и бабушке, ведь ее родители еще живы, и родители ее мужа тоже, насколько я понял из ее рассказов: «мои свекор и свекровь», «дом моих свекра и свекрови», и, следовательно, ее на самом деле может волновать вопрос: кто такие дедушка и бабушка, помогают ли они нам, или создают дополнительные проблемы. А если даже она туда и придет и услышит, что на прошлое собрание приходил какой-то загадочный чудак, который потом еще в самом разгаре беседы грохнулся без чувств, а когда пришел в себя, тут же удрал, и, болван, отказался от нашей помощи, не захотел, чтобы мы вызвали врача, как кудахтала та шепелявая, шкорую помошь, нужно выжвать шкорую, и даже от кофе отказался, то, конечно, не догадается, что это был я. Почему, собственно, это должен быть я? Меня ничего не связывает с тем придурком, меня там не было. Нет, ей это даже в голову не придет, нет-нет. Люди думают о нас бесконечно меньше, чем мы предполагаем. Почти никогда не думают, вот правда.

Однако, однако, однако… Это случилось, а почему, спрашивается? Почему я упал в обморок? Почему я упал в обморок? Почему я упал в обморок? Я веду свою машину в темноте теплой ночи, а в голове у меня крутится один тот же вопрос, странно, но сейчас, когда от того зала меня отделяет больше миллиона человек, когда меня уже начинает успокаивать городской пейзаж знакомых мест, у меня такое впечатление, что я очень хорошо знаю, почему. Тем не менее, искомый ответ только на мгновение блеснул в моем сознании, как молниеносное сверкание искры, а потом исчез. Слишком быстро – я не успел, за него зацепиться. Это очень странное ощущение, и оно появляется, когда силишься вспомнить что-нибудь, но именно сами умственные потуги гонят воспоминаемое прочь. Возможно, я никак не могу сконцентрироваться, подумал я, и свернув на обочину, остановил машину. Где это я? А, площадь Лорето. Прекрасно. Зажигаю сигарету. Я только хочу понять, почему потерял сознание. Черт подери. В общем так: мой мозг вдруг отключился, сознание оставило тело, словно желая избавиться от него, вот что случилось со мной сегодня вечером, совсем недавно, во вполне определенный момент моей жизни, (впрочем, все моменты в нашей жизни вполне определенные), к тому моменту я был в полном и здравом сознании, как сейчас, сейчас я пребываю в здравом сознании. Должна быть в этом какая-то причина, в конце концов? Мне нужно только сконцентрироваться, поразмыслить хорошенько. Может быть, это чизбургер, как я уже говорил. Или усталость таким диким образом меня подкосила. Сегодня утром я уже слышал об обмороке, мне его описал Карло: может быть, это моя впечатлительность, это произошло со мной симпатически. Или под влиянием той дьяволицы, от вида ее крови, из-за чудовищного недоразумения, которое переросло в… Ответ у меня есть, он у меня внутри, я это чувствую, но молниеносно как стрела он проносится у меня в мозгу, и я не успеваю остановить его, мне не удается даже замедлить его полет – проклятие! Это становится просто невыносимо. Что мне делать? Надо что-то придумать, ведь, по правде говоря, я не очень хорошо себя чувствую, немилосердная тревога сжимает сердце, конечно, в таком состоянии я не могу показаться дома: дома Клаудия, нельзя передавать детям наши эмоции – ведь так мне недавно говорили, да? О'кей. Возможно, есть один способ: куда подевалась моя записная книжка? Она все время лежала у меня в бардачке, а сейчас ее там нет. Я принимаюсь искать ее, и, пока ищу, у меня изо рта вываливается сигарета; я резко отпрянул назад, испугавшись, что она может прожечь мне костюм, и сигарета падает прямо на кожаное сиденье; от удара часть пепла отваливается и остается на сиденье, я пытаюсь стряхнуть пепел с сиденья, но эта сволочь уже припалила кожу, фу, какая вонь, и уже успела вплавиться в кожаную обшивку, тогда я придавливаю тлеющий пепел коробкой от компакт-диска, пытаясь погасить его, ну вот, наконец-то, погасил, да, но естественно, на сиденье теперь зияет дырочка, кроме того, в машине все еще чувствуется запах горелой кожи, и даже, кажется, усиливается; действительно, теперь от коврика у меня под ногами поднимается легкий дымок, ба, дым-то идет не от коврика, а от моих ног, точнее от моих брюк, остатки пепла тлеют где-то там внутри, мать вашу-у-у, тлеющая шапка пепла упала на сиденье, а окурок с оставшейся частью пепла полетел прямо за отворот брюк, не может быть! – уточняю: поднимаю ногу вверх, чтобы вытряхнуть его, но он не падает, трясу ногой, стучу ее по рулю, в кабине негде развернуться, тогда я открываю дверцу, выставляю наружу ноги и болтаю ими в воздухе, тереблю рукой отворот брюк, окурок вываливается и, брызгая искрами, падает на землю; я ожесточенно топчу его, уничтожаю, превращаю в пыль; уф, все кончено, теперь уже все погашено; ничто больше не тлеет и не дымит, я принимаюсь подсчитывать убытки: хлопчатобумажные брюки, надо же, – дыра диаметром с палец, дырочка в кожаном сиденье и такая… – что еще за бардак? С чего бы это клаксон так разошелся? Что это за манера слепить фарами глаза? О, ни фига себе: я остановился на стоянке такси, тогда спасибо, спасибо, что так развопился, – этот молокосос-таксист, возможно, разъезжает с револьвером под сиденьем, – только поэтому я не стану с тобой задираться: можно было объяснить мне по-хорошему, чего ты так развонялся – понял, все, понял, я поехал, да иди ты на… Рычание мотора, визг шин, спина врезается в спинку кресла, и я резко выскакиваю на проезжую часть, что-то я становлюсь неврастеником, прямо шимпанзе какая-то, у меня дикое желание вдавить до упора педаль газа, полететь на бешеной скорости, вылететь с дорожного полотна и завопить во всю мочь; я изо всех сил потянул ручку переключения скоростей, словно хотел посадить мотор – первая скорость, слышу, как визжат и корчатся в судорогах внутренности мотора, и переключаю на вторую, и если я не брошу эту затею, значит я сошел с ума, и тогда все пропало: успокойся, черт тебя побери! Что это за спешка? Уймись! Я сбавляю скорость. Тормозни! Даже в песне об этом поется. В эту минуту стерео в моей машине выдает: «Неу, man, slow down, slow down» [54]54
  Эй, мужик, притормози, притормози (англ.).


[Закрыть]. Делаю вдох. Размышляю. Что со мной происходит сегодня весь вечер? «Idiot, slow down, slow down…» Идиот. Это правильно. Да. Идиот, больше никто. Что бы случилось, если бы вдруг ребенок переходил улицу в ту минуту, когда я стартовал на Гран-при? Или собака, или кошка, треклятый голубь, наконец? «Where the hell I'm going, at a thousand feet per second?» [55]55
  Куда это, черт возьми, я мчусь со скоростью тысяча футов в секунду (англ.).


[Закрыть]Правильно. Куда, черт возьми, я еду? Мне нужно быть внимательным. Очень внимательным, какие могут быть разговоры: неприятностей за сегодняшний вечер у меня уже больше чем достаточно, только аварии не хватало. Пристегиваю ремень безопасности. А потом, если хорошо подумать, ничего особенного не случилось, да, небольшой обморок, дырочка в сиденье, испорченные брюки: что это, в конце концов? Спокойно, приятель. Все это пустяки. Спокойно. Тот таксист был прав, мне нельзя было там останавливаться, это я был не прав. Я просто-напросто остановился в неположенном месте, это место было не по мне, там нельзя было сделать то, что я собирался там сделать, не говоря уже о том, что стоянка там запрещена: это место слишком безличное для моих целей. Тот таксист помог мне, я должен взглянуть на это в таком ракурсе: и наплевать мне на его манеры, он только хотел дать мне понять, что это место не для меня, он хотел только подтолкнуть меня к нужному мне месту, где я смог бы постоять и прояснить мысли, успокоиться, прежде чем вернуться домой. И ему это удалось, вот что самое главное, он мне действительно помог, потому что я неожиданно понял, куда мне надо ехать, и я туда уже еду, потихоньку, потихоньку, со скоростью тридцать километров в час, и чувствую себя намного лучше. Да, конечно. Это близко, кроме того, мне по пути: на дороге почти нет никакого движения – пять минут, и я на месте, это совсем рядом, как это я раньше не подумал? Поеду туда и успокоюсь окончательно, расслаблюсь, приду в себя, а потом вернусь домой…

Вотэто место.

Открываю дверцу, но не выхожу из машины. В темноте внушительной громадой возносится вверх здание школы – как романтично. Никогда раньше я не видел его ночью: сейчас оно безлюдно и от этого кажется каким-то бесполезным, в эту минуту оно похоже на сломанную игрушку, как все то, что побывало в детских руках и осталось валяться на полу. Все вокруг как будто стремится поддержать его немые усилия дожить до завтрашнего дня: неестественная тишина по-летнему теплой октябрьской ночи, деревья, сквер, дорога, дома напротив, машины, заснувшие на стоянке, – среди них царствует израненная «СЗ», никто еще не заявил на нее свои права. Я несколько раз глубоко вздохнул. Хоть я и в центре Милана, воздух, проникающий в мои легкие, кажется чистым-чистым и пахучим. Я глубоко дышу и окидываю взглядом очертания вещей – линии смягченные темнотой, прислушиваюсь к шумам, долетающим с проезжей части: для меня все определенно знакомо, уютно, ободряюще… Это и вправду потрясающее место, точка на белом свете, переполненная силами, предохраняющими от колдовских чар: именно сюда, должно быть, когда-то пришли лангобарды поклоняться своим примитивным богам, они наверняка замучили здесь какую-нибудь деву-христианку, а впоследствии ее провозгласили великомученицей, а какой-нибудь юноша из династии Меровингов во имя великой к ней любви, должно быть, превратился в оленя…

Этоместо здесь.

Итак, почему я потерял сознание? Мне нужно найти способ опознать причину, назвать ее и остановить…

Я снова слышу песню. Слова, раздающиеся из стерео, уничтожают расстояние между музыкой и моим сознанием, и музыка, которую я сначала воспринимал на уровне фона, берет реванш, и на первый план вырывается фраза, пронзающая меня до мозга костей, поскольку мне кажется, что эти слова обращены непосредственно ко мне: «And now that you find it, – говорится в песне, – it's gone. And now that you feel it, you don't. I'm not afraid» [56]56
  И вот, когда ты обнаружил это, оно исчезло, и когда ты это почувствовал, уже нельзя. Я не боюсь (англ.).


[Закрыть]. Это именно то, что я в данную минуту чувствую: такое ощущение было у меня и раньше, оно похоже на какое-то субкортикальное восприятие мигающего света: огонек то зажжется на миг, то тут же погаснет, только теперь это меня не раздражает, и я не испытываю страха. Раньше я боялся. А сейчас – нет. Меня больше не интересуют вопросы, почему я лишился чувств и чего я испугался. Да какая разница! Это ведь только вопросы, и пусть я никогда не смогу найти ответы, это лишь вопросы, какие-то вопросы из огромного множества. Почему море соленое, ведь льды, реки и дожди пресные? Почему в теннисе очки считаются в таком порядке: 15, 30, 40, а не 45? Почему даже перед номерами телефонов абонентов внутригородской сети теперь обязательно нужно набирать код города? Что случится, если я наберу сумму 250 евро, а банкомат мне выдаст только 150 евро? Что, черт возьми, значит мотор типа «Common Rail»? И снова звучит припев: «And now that you find it, – повторяются слова, – it's gone. And now that you feel it, you don't. I'm not afraid». Больше я ничего не сумел разобрать. Песня закончилась.

Мне становится интересно, что за странное явление случилось в стерео. Нет, точнее не в стерео, а что-то необычное происходите с диском «Radiohead», это Ларин диск, однажды я нашел его в стереоустановке своей машины, и с тех пор просто заездил – я только его и слушаю. Но раньше я не замечал его, и еще меньше меня интересовали слова, но бывали моменты, как например, вот этот, случившийся только что, или тот, чуть раньше, когда я вел машину, и еще тот, происшедший на днях, а если хорошо вспомнить, то много раз какой-нибудь куплет или припев буквально прилипал ко мне, и я воспринимал все слова настолько естественно, как будто английский – мой родной язык, и каждый раз когда это со мной случается, мне кажется, что эти вполне определенные слова адресованы именно мне, это всегда мудрые слова, сказанные кстати, просто идеальные для данного случая. Как будто диск видит, что я делаю в настоящий момент, и разговаривает со мной, старается дать мне добрый совет.

Я стал искать упаковку. Все не так просто: возможно, настал час серьезно задуматься над этим наследством Лары, может быть, в упаковке есть тексты песен, хоть бы мне их найти, там будет написано все, что…, а, вот и она, но, к сожалению, оказалось, что это не оригинальный диск, а переписанный с оригиналов сборник, на крышке коробки написаны такие слова: « Radiohead. Per appressami'al del dond'io derivo» [57]57
  Чтобы взмыть в небо, откуда я родом (стар. итал.).


[Закрыть]– вот это да! Красиво сказано. Кто это? Петрарка? Круглый, чувственный почерк Лары. Или это написала Марта? Их почерки почти не отличишь. Теперь я вспомнил, что один раз то же самое случилось со мной и в ее машине. Именно здесь, перед зданием школы, сразу после того, как я грохнул «СЗ», дабы освободить проезжую часть, как раз во время ее стриптиза. Я помню даже, о чем говорилось в той песне: «Мы, происшествия, ждем своего часа, чтобы случиться». Могу поспорить, что это – тот самый диск: наверное, это Марта записала его и подарила Ларе, или наоборот?

Ну вот, песня закончилась, и из стерео раздаются аплодисменты и крики. Певец что-то говорит, но я не могу разобрать слов – я понял только «old selection» [58]58
  Старая подборка (англ.).


[Закрыть]. Должно быть, он объявит название следующей песни, он говорит: «It's called» [59]59
  Она называется (англ.).


[Закрыть], – и что-то там еще, и его слова сопровождаются овациями, потом вступление: очень грустно звучат аккорды гитары, потом, наконец, голос начинает петь, медленно, томно. «This is the place», поет голос. Клянусь. «Remember me?» Ах. Как же, как же, конечно, я тебя помню… «We've been trying to reach you…»

Вот именно, трудно было это не заметить, песенка ты моя. Давай, выкладывай, что там у тебя дальше…

«This is the place. It won't hurt, it will not hurt» [60]60
  Это место не причинит тебе зла, оно не может сделать тебе ничего плохого (англ.).


[Закрыть].

Что правда, то правда, здесь мне неплохо. Я не чувствую боли, особенно здесь, в этом месте. И знаешь, песенка: просто фантастично вести с тобой диалог. Скажи мне, как ты на это смотришь? Что ты думаешь по поводу моего такого странного образа жизни? Что, по-твоему, мне нужно делать в общих чертах? Я ничего больше не понимаю, певец начинает шамкать слова, а потом их и вовсе забивает музыка. Красивая, томная мелодия, конечно, но меня интересует текст. «Recognition», «face», «empty» [61]61
  Признание, лицо, пустой (англ.).


[Закрыть]– мне удается уловить только отдельные слова, какие-то куски: «to go home», «at the bottom of the ocean» [62]62
  Иди домой, на дне океана (англ.).


[Закрыть], и снова «face»… Кто его знает, что ты там пытаешься мне рассказать, песенка, о чем таком важном ты говоришь, я ничего не понимаю. Впрочем, я отдаю себе отчет, если бы я все понимал, все было бы слишком просто: ведь и предсказания дельфийских оракулов были неисповедимы, и каждый человек их интерпретировал по-своему. Не говоря уже о том, что в таких делах всегда есть темная сторона, что-то скорбное, слишком сложное, и лучше бы об этом вовсе не знать. И потом, может быть, просто я понимаю только фразы, адресованные мне лично. Может быть, так все и задумано. А почему бы и нет? Ведь не только я один слушаю эти песни.

«…'cause it's time to go home» [63]63
  Потому что настало время вернуться домой (англ.).


[Закрыть].

Например, эту фразу я прекрасно понял, и действительно, все правильно: мне пора домой. Последние куплеты я не понимаю, песня заканчивается, а я, да, да, я возвращаюсь домой. Это подтверждает полный удовлетворения звонкий хлопок закрывающейся сверхбронированной дверцы моего автомобиля – скломп: пора домой. Спасибо, песенка, спасибо тебе, дорогая, за аплодисменты, которыми ты меня сейчас вознаграждаешь, продолжительными, искренними, несмолкающими аплодисментами: никто никогда в жизни мне так не аплодировал, знаешь. Однако бывает и так, что такие аплодисменты, от души, именно то, что нужно, чтобы ты успокоенный, безмятежный и расслабленный вернулся домой, а на сердце у тебя – сплошной хаос и покой…

20

Не успел я войти в дом, как сразу почувствовал запах. Наверное, это окуриватель, подумал я, на дворе – как летом, значит могут быть и комары. Или они зажигали ладан, у Лары всегда был целый запас ароматических палочек, или горит большая пахучая свеча, такие сейчас в моде. Я иду по коридору, в доме тихо, все погружено в темноту, только на стене пляшут голубовато-серые отблески экрана работающего в гостиной телевизора, и там очень сильный запах. Я блуждаю взглядом по полутемной комнате, и на какое-то мгновение, сам не знаю почему, перед моими глазами предстала сцена самоубийства, как будто я один из тех несчастных, который, вернувшись однажды домой, видит, что его отец висит на крючке от люстры, или сын, или брат. И это не случайная смерть, мне знакомо это ощущение, а именно самоубийство: ужасное, как прикосновение ледяных пальцев к телу. У меня даже мурашки успели проползти по коже, прежде чем мои глаза привыкли к темноте, и я увидел Карло. Вон он, естественно, живой, сидит на диване и возится с зажигалкой и куском фольги, изо рта у него торчит серебряная трубочка. В эту минуту он как раз подогревает пламенем алюминиевую фольгу и через трубочку вдыхает дым, поднимающийся от нее. Он проглатывает дым, как будто это кусок чего-нибудь твердого, откидывается на спинку дивана и смотрит на меня с выражением сфинкса. Я принюхиваюсь к странному запаху, распространяющемуся по комнате, сладковатому и резкому – это не гашиш, и марихуана тоже так не пахнет…

– Опиум, – прокомментировал Карло.

Я ощупываю глазами всю комнату, я страшно напуган: телевизор включен на канале MTV, но звук отключен, искусственный аквариум с нарисованными рыбками поблескивает на книжной полке, на столе все, что осталось после игры в кости «Yahtzee», Клаудии здесь нет, но все равно у меня закипает бешеная ярость, мне с трудом удается держать себя в руках, и сдерживаюсь только потому, а это мне, по правде говоря, очень дорого стоит, что думаю, что не дать ярости прорваться – это просто драгоценный дар. Тем не менее, я просто не могу удержаться от мысли, что он, мой брат, – настоящая сволочь. Вы только посмотрите на него: в первый раз в жизни он провел вечер с девочкой, и сейчас чем занимается? – небрежно развалившись на диване, он покуривает опиум во имя своего, будь он трижды проклят, мифического героя…

– Успокойся, она уже в кровати, – роняет он.

Я все еще сдерживаюсь, но меня просто распирает от гнева, ни слова не говоря, я поворачиваюсь и иду в комнату Клаудии. Карло кричит мне вслед:

– Да она уже давно спит, как суслик…

И вправду Клаудия крепко спит. Я не раз задавал себе вопрос, как это дети могут так крепко спать, когда в это время взрослые в своем доме совершают самые разные дикие вещи: родители расходятся, няни трахаются со своими парнями, дяди курят наркотики, а им хоть бы хны, они мирно спят, как сейчас спит Клаудия, вспотевшая и спокойная. Я любуюсь ею, ласкаю обожающим взглядом ее лицо, отдавшееся во власть алебастрового сияния фосфоресцирующих динозавров, цепочкой выстроившихся на ее письменном столе, я нежно касаюсь рукой ее сияющей кожи, и от этого движения – порыв отцовских чувств – в памяти просыпаются воспоминания об отце, об историческом скандале, разразившемся у нас в семье, после которого Карло навсегда покинул родительский дом на улице Джотто. Однажды вечером, это было в субботу, когда наши родители должны были остаться ночевать на даче у моря, они неожиданно возвращаются домой и застают Карло в компании его приятелей за курением «травки». От этого зрелища у отца кровь закипела в жилах, и он в дикой ярости буквально за шиворот вышвырнул вон всю развеселую компанию; в обычных условиях отец был человеком довольно спокойного нрава, тем не менее, временами устраивал страшные скандалы, до смерти пугавшие даже непричастных к нему людей, но в тот вечер Карло, «обсаженные» мозги которого к тому времени уже успели превратиться в бефстроганов, продолжал жутко нахально ржать ему в лицо, твердя одно и то же: «Разговорчики и значок, ты умеешь только молоть языком и демонстрировать свой значок». Это могла бы быть обычная ссора (о-го-го сколько таких ссор к тому времени между ними произошло), но на этот раз она оказалась последней, и не из-за марихуаны вовсе, а из-за того, что сознание нашего отца отстало на целую эпоху, и он просто неспособен был оценить реальность объективно, такой, какова она была на самом деле, а в тот-то вечер реальность предстала перед ним в абсолютно неприемлемой форме: несмотря ни на что Карло будет жить по-своему; Карло глубоко наплевать на все чаяния и амбиции отца в отношении его будущего; Карло никоим образом не нуждается в его поддержке; Карло вскоре бросит университет и переедет жить в Лондон. Сейчас, когда я сам стал отцом, я не сомневаюсь в том, что папа горько пожалел о том, что в тот вечер перед курящимся бонгом обрушил на сына всю ярость, накипевшую за долгое время терпения, тем самым побудив Карло покинуть родной дом и навсегда оттолкнуть его от себя; Карло было только двадцать два года, и, несмотря на всю его наглость, он был все еще нежным и легко уязвимым, как росток бамбука. В этот вечер я тоже не на шутку разозлился на своего брата, подумать только, на того же человека, и что самое любопытное, при подобных же обстоятельствах: наркотики в доме, что поделаешь, ведь и я тоже отец, должно быть, во мне заговорила наследственность. Так не годится: что это еще за театр? Повторение старого репертуара, семейные сцены, при всем при том, что и семьи-то как таковой у нас уже нет, тем не менее, злость на Карло у меня не проходит, меня душит гнев и негодование, как тогда нашего отца. К счастью, я продолжаю ласково притрагиваться рукой к влажному от пота лбу Клаудии, и у меня такое ощущение, что моя рука прикасается к исцеляющему камню, я чувствую, как из ее тела струится и проникает мне в душу спокойствие, теплым, проясняющим все на свете потоком. Значит, начнем с того, что это вовсе не театр, убеждаю я себя, и мой брат таков, каков он есть, прежде всего, я должен помнить о том, что я – не наш отец, и я тоже когда-то курил марихуану в доме на улице Джотто, и бонг там тоже был, даже после того, как мой брат ушел из дома, что ж, нужно признать, что Карло теперь законченный наркоман, и сейчас это не поза, он уже не корчит из себя никого, это и не провокация, и не бунт, у него это превратилось в естественную потребность, как у любого токсикомана, он непременно должен принимать дозу каждый день, ни одного раза он не может обойтись без нее, а сегодня просто он ночует у меня, вот ему и пришлось поневоле курить в моем доме, да и курить он стал уже после того, как Клаудия заснула, сначала он уделил ей внимание, повез ужинать в японский ресторан, привез домой, поиграл с ней в кости в « Yahtzee», уложил спать, и, может даже быть, рассказывал ей какую-нибудь бестолковую сказку, пока она не заснула, и Клаудия его буквально обожает, и все дело именно в этом: Клаудия его обожает и хочет, чтобы ни по какой в мире причине мы с ним не ссорились, не говоря уже о том, что не сегодня-завтра она сама, возможно, пристрастится к самокруткам, и, может даже, это случится в этом самом доме, и может быть, я об этом узнаю, и в тот день я ни в коем случае не должен буду вести себя так, как повел себя мой отец, я должен буду владеть собой, должен буду проявить понимание, вспомнить прошлое, должен буду приготовиться поступить правильно. Теперь недавняя ярость мне кажется надуманной, нелепой, это уже не мой гнев, и с каждой минутой мне нужно все меньше и меньше напрягаться, чтобы подавлять его, все меньше и меньше, меньше и меньше – пока я, наконец, с облегчением не почувствовал, что все мои отрицательные эмоции как рукой сняло. Ну вот – ярости как не бывало…