Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Кто это, Марлон Брандо? – шепчет Иоланда, потому что на вид так оно и есть. Но на самом деле это Исаак Штайнер. Я его сразу же узнал: он принадлежит к категории людей, которых достаточно один раз увидеть на фотографии и никогда уже не забудешь. Да, вне всяких сомнений, это именно он, хромой бог нашего благословенного слияния. Ну да, вон он и на трость опирается. И очевидно, и абсурдно – вот и он – он пришел ко мне.

– Господин Паладини? – обращается он ко мне по-английски.

– Да.

– Штайнер. Очень приятно.

Он протягивает мне руку, на удивление удлиненную и худощавую, абсолютно не вяжущуюся с его громадой борца реслинга. Я ее пожимаю, рука у него на редкость мягкая и гладкая, что еще больше увеличивает мое недоумение.

– Примите мои соболезнования.

– Спасибо.

Неббия стал обнюхивать ему ноги, как-то по-особенному, можно сказать, аристократически, как будто он знает, что это самый богатый и влиятельный человек, которого ему в его собачьей жизни случалось обнюхивать. Штайнер не обращает на него внимания.

– Я вам помешал? – кидает он на Иоланду скромный взгляд, которого, впрочем, вполне достаточно, чтобы обратить ее в бегство.

– О, нет, нет, – лепечет она и буквально убегает вслед за Неббией, с силой натянувшим поводок. Кто знает, может быть, на какой-то миг она и испугалась, что и ей придется представиться и, возможно, повторить и Штайнеру тоже, к тому же еще и по-английски, чем она занимается: I do spinning…

– Надеюсь, что я не прервал какой-нибудь важный разговор.

– Нет, нет. В самом деле, ничего важного.

– Вы поймете меня, если я буду говорить по-английски?

– Да.

Едва заметным движением трости он указывает на мою машину.

– Это ваша машина?

– Да.

– Мы можем посидеть там? – спрашивает он. По правде говоря, потихоньку начинает идти снег: с неба падают редкие, крупные и тяжелые, как комочки хлопка, снежинки. – Я бы хотел с вами поговорить.

– Да, конечно, конечно.

Мы садимся в машину. Штайнер всей своей тушей падает на сиденье, и подвески машины жалобно скрипят и визжат под его тяжестью. Внезапно в кабине становится как-то тесно, и кажется, что моя « Ауди» вдруг превратилась в « Панду». Штайнер усаживается поудобнее, кладет трость между ног и тяжело с шумом вздыхает, а у меня появляется странное желание до него дотронуться, потому что его присутствие здесь абсолютно нереально, в любом случае, оно вне моего масштаба. Да серьезно, а, может быть, я сплю. Я поворачиваю ключ зажигания, чтобы включить отопление, и «Radiohead» думают так же, как и я: слова из песни, прежде чем я успеваю выключить стереоустановку, успевают заметить: « только потому, что ты это чувствуешь, не значит, что оно есть на самом деле». Это правильно. Недостаточно того, что факты существуют, они должны еще и иметь смысл: а какой может быть смысл в том, что это он-то и здесь?

– Ну-с, так…, – проронил он.

Вдруг мне все стало ясно: Элеонора Симончини. Конечно. Они увиделись, она ему рассказала, бог его знает что, он взбеленился и пришел сюда, чтобы и меня поиметь в задницу. Сейчас он мне скажет пару ласковых, а потом отдаст на растерзание своим холуям, а они-то уж от души постараются отделать меня как следует…

– Многие мне говорят, что это слияние – первый провал в моей карьере, – продолжает он по-английски, – но это не так.

Он даже не смотрит мне в глаза: он опустил голову и смотрит себе под ноги, на замурзанный коврик. Я просто дурак. Я ведь знал, что она его любовница, об этом же всем известно…

– Прежде всего, – продолжает он, – это не провал, не обязательно провал, по крайней мере. Француз-то выиграл только первый раунд.

Раунд… Снег стал падать чаще, он уже замел все лобовое стекло. Я делаю единственный шаг в свою защиту, первое, что в эту минуту приходит мне на ум: пару раз я включаю щетки, чтобы расчистить лобовое стекло и вернуть видимость; но так только хуже, потому что в двух арках очищенного от снега стекла появились янычары, застывшие прямо под носом у моей машины. В их руках зонтики кажутся игрушечными, как будто они одолжили их у куклы Барби.

– Скажу больше: он всего-навсего вытянул жребий, дающий ему право выбора поля… И все же, даже если впоследствии окажется, что это на самом деле провал, это будет не первое и не самое серьезное поражение в моей жизни…

Он поднимает глаза и внимательно смотрит на меня. Приехали. Может быть, он сам меня побьет, он расквасит мне нос одним ударом наотмашь прямо здесь в машине. Это self-made-man [88]88
  Человек, собственными силами сделавший себе имя и состояние (англ.).


[Закрыть]: в юности ему, видимо, много чего пришлось переделать…

– Я пришел сюда к вам, чтобы рассказать, когда я действительно потерпел крах.

Однако он мне не угрожает. Его серые глаза не потемнели от гнева, а в выражении его легендарного лица нет ни капельки агрессивности. У него теплый, твердый голос и четкая, как у учителя английского языка, дикция, мне даже кажется, что он намеренно говорит медленнее, чем обычно, скандируя слова, чтобы я мог все понять. До сих пор я не пропустил ни единого слова.

– Вам что-нибудь известно о факте возмещения ущерба жертвам геноцида? – спрашивает он у меня. – Вы знаете, чем закончилась та история?

С другой стороны, откуда мне знать, в какой манере он обычно разговаривает?

– Мне кажется, что Швейцарии пришлось уплатить крупную сумму, – отвечаю я.

Штайнер снова устремил взгляд на коврик.

– Тысячу двести пятьдесят миллионов долларов. Но не Швейцарии, а швейцарским банкам, а это совсем другое дело. Всем известно, что я посвятил этому делу свою жизнь, когда банки согласились заплатить такую колоссальную сумму, меня и стали считать одним из главных действующих лиц, добившихся этой победы. Но все обстояло ровно наоборот. В этом деле я и потерпел поражение.

Он слегка трясет головой и по-прежнему смотрит в пол. Нет, кажется, что против меня он ничего не имеет, он даже почти не замечает мое присутствие, это меня и успокаивает, и еще больше сгущает покровы тайны его здесь появления.

– Видите ли, – между тем продолжает он свое повествование, – по происхождению я канадец, а не американец. Мои родители эмигрировали в Торонто, там-то я и появился на свет. Я канадский еврей. Став бизнесменом, я научился не придавать особого значения различиям подобного рода, но в вопросах совести это различие становится решающим: потому что у канадцев есть совесть, а у американцев – нет. Я потерпел поражение только потому, что у меня есть совесть…

Произнеся эту последнюю фразу, он снова поднимает на меня глаза, и его лицо сияет гордостью, даже молчание, последовавшее за его словами, не может ее погасить. В эту минуту рядом со мной сидит огромный, вдруг состарившийся парень, права была Иоланда, он очень похож на Марлона Брандо: такая же белоснежная грива, такой же нечеловеческий сплав животного магнетизма с телесной массой. И снова снег запорошил лобовое стекло, но у меня уже не возникает потребность расчистить его: возможно, инстинкт мне изменяет, но мой страх остаться закрытым с ним наедине в машине как рукой сняло.

– Восемь лет назад, – снова заговорил он, – Стюарт Эйзенштат, заместитель госсекретаря США, опубликовал от своего имени отчет, официально подтверждавший давно общеизвестные факты: в швейцарских банках продолжалось храниться золото и другие фонды, накопленные нацистами в результате мародерства и грабежей немецких евреев. Тот отчет стал окончательным приговором бакам: они не выплатили по счетам. Но когда я узнал, что сумма возмещения наследникам жертв нацизма, установленная в отчете, составляла тысячу двести пятьдесят миллионов долларов, я тут же почувствовал, что от нее несет дохлятиной: это была немыслимая цифра, она более чем в два раза превышала самые щедрые оценки, сделанные до него, и я понял, что большая часть тех денег обязательно осядет в карманах людей, которые к геноциду не имели никакого отношения.

Разве что только сейчас в его голосе стали вибрировать гневные нотки. Но меня это вовсе не касается, ведь ясно же, да?

– С другой стороны, США официально торговали золотом сомнительного происхождения, до тех пор пока объявление войны Германией не положило конец этому грязному делу, и многочисленные отчеты до и после знаменитого отчета Эйзенштата засвидетельствовали этот факт. Размеры суммы возмещения, стало быть, явно говорили о том, что американцы были намерены переложить и свою ответственность в этом деле на плечи швейцарских банков. А те, со своей стороны, сделали проверку своих счетов за все прошлые годы, в результате которой выяснилось, что средства на всех неактивных с конца Второй мировой войны счетах в швейцарских банках, которые могли принадлежать жертвам геноцида, составляли десять миллионов долларов; поэтому именно эту сумму они и предполагали предоставить в распоряжение. Понятно вам? Десять против тысячи двухсот пятидесяти миллионов. С одной стороны, сделав такое предложение, банки фактически отрицали факт, что десятки тысяч немецких евреев были ограблены, а потом уничтожены, а с другой стороны, требование американцев было не что иное, как боевой клич племени для спекулянтов, кроме того, что оно окончательно ликвидировало причастность американцев к исчезновению золота евреев. Сорок лет работы, и ради чего? Чтобы возместить убытки жертвам? Нет. Чтобы развязать новую войну, чтобы еще раз утвердилось право сильнейшего; и какой бы твердой ни казалась позиция швейцарцев, а они на самом деле проявили удивительную твердость, на этот раз сильнейшими оказались мы: с нами было правительство Соединенных Штатов, Израильское правительство, еврейские и международные ассоциации, магнаты, дипломаты, историки, звезды кино, не говоря уже о свободной прессе всего мира. В случае, если выводы из отчета Эйзенштата не будут приняты швейцарскими банками, у нас был уже заготовлен план тотального бойкотирования не только этих банков, но и любого швейцарского продукта: шоколада, молока, часов, словом, всего, что изготовлено в Швейцарии.

Он поковырял в носу. Молниеносное движение, не лишенное элегантности, надо сказать; этим он обязан, прежде всего, грациозности своей руки ювелира: и все же, в носу-то он поковырял. Потом тыльной стороной руки он потер подбородок, стараясь замаскировать свой жест, и сделал неопределенное движение рукой, но между указательным и большим пальцами у него-то все равно что-то зажато. Мне очень любопытно посмотреть, куда он это приклеит…

– Но не все были согласны с таким решением. И не только я один считал, что этот план был больше похож на шантаж, сводивший на нет все наши усилия возместить убытки жертвам геноцида. Я бы мог назвать вам поименно евреев, разделяющих мою точку зрения по этому вопросу, но, вероятно, эти имена вам ни о чем не говорят, хотя все они, израильтяне, канадцы, европейцы, очень влиятельные лица. Нас было меньшинство, конечно же, но этим меньшинством нельзя было пренебречь.

Опля, готово! Дело сделано: сбоку сиденья. Классика.

– Тогда-то я и решил лично взяться за это дело. Очередь дошла до меня. Мне удалось убедить правительство Израиля, что отчет Эйзенштата – это риск бесконечной легальной железной руки, и добиться получения мандата на переговоры.

Опять он ковыряет в носу. Нет, на этот раз он только его почесал.

– Было решено, если мне удастся получить четыреста миллионов, дело будет прекращено: эта цифра в сорок раз превышала ту, что нам предложили швейцарцы, и составляла только третью часть того, что требовали американцы. Нелегкая задача, но решаемая. В Швейцарии я пользовался определенным авторитетом, поскольку финансовая деятельность моей группы проходила через многие из тех банков. Кроме всего прочего, один джентльмен, которого сегодня, к сожалению, уже нет, был моим другом – Энрико Симончини, мне известно, однако, что вы знакомы с его дочерью…

Ну вот, приехали. Он поднимает глаза и пронизывает меня каким-то косым, жутким взглядом. А я уж было расслабился, и что еще хуже, я стал питать иллюзии, что он появился здесь без всякой причины, чудом, как явление Мадонны: а причина-то именно в этом, впрочем, в чем же еще могла быть причина, если не в этом. Его глазки пригвоздили меня на месте, и вдруг я почувствовал, что не могу даже пошевельнуться: я ослаб, обмяк, отяжелел; как будто в этот миг это он включил модальность Сакай. Что ему известно? Чего ему от меня надо?

– Кроме того, что Энрико был крупным производителем кондитерских изделий, – он снова опускает глаза, – он имел влияние на некоторых членов федерального правительства Швейцарии, а те, в свою очередь, могли надавить на банкиров… В общем, это была трудная партия, но небезнадежная. Не настолько безнадежная, по крайней мере, как ситуация швейцарцев в случае, если бы они не приняли наше предложение.

Еще одно движение щеток, и там же, на прежнем месте, все еще стоят как ни в чем не бывало под снегом его гориллы, черные и неподвижные; и все же, когда он не смотрит на меня, я чувствую себя свободно и могу защищаться, и при необходимости смог бы даже объясниться.

– Много месяцев потратил я на подготовку поля. Самое трудное для меня в том деле было предстать перед швейцарцами таким, каким в тех обстоятельствах я был на самом деле, – я, Исаак Штайнер, Еврейская Ганаша, – то есть справедливым человеком. Еще труднее мне стало, когда тот мой друг умер таким шальным образом. Вам известно, как умер Энрико?

Ни взгляда, ни модальности Сакай, только один этот вопрос.

– Нет.

– Столик для пинг-понга, вылетевший из кузова фургона, который мчался по автостраде впереди его машины, снес ему голову.

Он помолчал, подождал, пока этот абсурд прочно уляжется у меня в голове, а я подумал, что он мне приснится, этот столик для пинг-понга, он мне обязательно приснится.

– Было очень трудно, – продолжает он свой рассказ, – но, повторяю, все было возможно. Итак, восемь лет назад, в восемь часов утра я приземлился в аэропорту Цюриха. На всем протяжении полета я глаз не сомкнул. Я смотрел в иллюминатор на черный океан и звезды на нем. Я чувствовал себя неуязвимым, потому что мое дело было правое. Я работал на других. На мертвых. И когда я предстал перед швейцарцами, я произнес самую важную в своей жизни речь. Я даже не намекнул на то, чем они рисковали в случае провала переговоров, разрыва и следующего за этим торгово-экономического эмбарго. Вероятно, это был самый убедительный аргумент, который когда-либо был в моем распоряжении, но я и не подумал им воспользоваться, я не пошел дальше и не стал их шантажировать. Лишь дал им ясно понять, что не одобряю и не разделяю ультраагрессивную линию, выбранную американцами, по этой причине они должны были догадаться, что я выполнял поистине посредническую миссию, и мое предложение можно было считать справедливым; поскольку любой другой, кто придет после меня, будет брать намного круче. Я привел им цифры и сосредоточил их внимание на основной концепции, то есть на том, что богатые евреи вдвойне оказались жертвами геноцида, поскольку этих людей не только убили, но и уничтожили их состояния. Такую речь было бы довольно трудно произнести перед любой другой аудиторией, поскольку она могла бы показаться циничной, но роскошь бросить эту правду в лицо самым алчным в мире финансовым фокусникам я мог себе позволить: во времена геноцида еврейская беднота потеряла жизнь, однако состоятельные люди потеряли жизнь и свое богатство. Над ними было совершено двойное насилие, стало быть, наш долг возместить хотя бы это. У нас осталась единственная возможность исправить положение вещей в этом мире…

Пауза. Хотя я вижу только его профиль, потому что, на мое счастье, он по-прежнему смотрит на коврик, мне кажется, что выражение его лица становится задумчивым, словно он погрузился в воспоминания.

– Это была самая важная речь в моей жизни, самая красивая, самая вдохновенная, и когда я закончил говорить, мне показалось, что я их убедил. Сам не знаю, почему. Конечно, я не рассчитывал на то, например, что они тут же выпишут чек и дадут мне его в руки, и я полагал, что смог убедить их добавить хотя бы еще один ноль к заявленной ими цифре. Повторяю, убедитьих, а не вынудить. Впрочем, для них это был единственный путь к спасению: уступить, но не под воздействием шантажа, который скорее всего последует за моим уходом, а на справедливых условиях, сэкономив при этом восемьсот пятьдесят миллионов долларов. Я был уверен, что они это поняли.

Я снова включил щетки, – сделать что-то большее у меня просто сил не хватает – а он на этот раз поднимает глаза и смотрит в окно на снег. Этот снегопад, наверняка, радует Клаудию и всех детей, а он, кажется, удивлен, как будто только сейчас заметил, что на улице идет снег.

– Теперь, – говорит он, – если бы мне предложили прожить жизнь с начала, я бы отказался, я бы сказал «нет», чтобы только заново не пришлось пережить те пять минут, последовавшие за моей речью…

Нет, это не было удивление, это была горечь. Он не видит снегопад: в белом вихре, подчиняющемся ритму движения щеток, он видит то, что сейчас мне расскажет, и это его видение настолько интенсивно, что оно как бы проецируется на экран, так что и я могу его увидеть: занавеси подняты, огромный палисандровый стол, кожаные кресла, так и ни разу не включенный плазменный телевизор, пять-шесть одетых в темное церберов лет пятидесяти, а вот и он; он стоит перед ними в льняном костюме, и лицо у него, точно так же, как всего несколько минут назад, светится наивной юношеской гордостью, – несметно, сказочно богат и необыкновенно влиятелен, и тем не менее открыт, уязвим и как никогда беззащитен…

– Один из них, думаю, что он и президентом-то не был, берет слово; он похвалил меня за хорошо произнесенную речь, заверил меня, с каким глубоким уважением ко мне лично относятся все его коллеги, особо остановился на моих моральных достоинствах, после чего заявил, что их предложение, десять миллионов долларов, тем не менее следует считать окончательным и не подлежащим обсуждению, поскольку эта цифра – результат их проверки счетов за все прошлые годы.

Он поворачивается ко мне и смотрит в глаза.

– Понятно? Они мне не дали ни гроша. Самая важная в моей жизни сделка, которой я посвятил всего себя, не принесла ни цента. Как были десять миллионов, так десять миллионов и остались. Самолет, который ждал меня на взлетно-посадочной полосе, обошелся мне в семь миллионов. Хреновые у них головы.

Сейчас он в самом деле страдает: он тоже, как и все остальные, кто приходил сюда, в конце концов, обрушивает на меня мощные потоки боли. Это место какое-то заколдованное: стена плача без стены. Милан – священный город, и если никто не знает…

– По возвращении в Нью-Йорк я тут же подал заявление о моей отставке во Всемирный Еврейский Конгресс, но мои неамериканские друзья, те, что помогали мне подготовить посредническую миссию, попросили забрать заявление, и я его забрал. Надо ли говорить, что к тому времени я уже в воск превратился в их руках. Меня также попросили больше не заниматься этим делом, не предпринимать никаких собственных инициатив и ни с кем об этом не разговаривать. В обмен на это они обещали сохранить в абсолютной тайне провал моей миссии, и с тех пор принято считать, что моей попытки посредничества никогда не было…

Он снова внимательно на меня смотрит:

– Так что, если вы, например, завтра захотите продать эту историю какой-нибудь газете, я могу подать в суд на вас и на эту газету и обязательно выиграю это дело, а газета, как впрочем и вы, окажетесь у меня в кулаке.

Совершенно ясно, что он мне угрожает, и даже в открытую, по-наглому угрожает, но на этот раз я его совершенно не боюсь. Во-первых, потому что я не тот тип, кто продает истории в газеты; а во-вторых, потому что для него, после того как он обнаружил столько благородства и щедрости душевной, это была просто вынужденная мера – что-то вроде декомпрессии, прежде чем он снова превратится в челюсти: возможно, если бы он вынырнул там, во внешнем мире, не сделав этого, он рисковал бы получить эмболию.

– А год спустя после моей закончившейся неудачей попытки, которая, как было договорено, никогда не имела место, в результате посреднической миссии Эйзенштата банки сдались и согласились выплатить один миллиард двести пятьдесят миллионов. Крупная адвокатская контора в Нью-Йорке занялась распределением этих средств, и за эти последние шесть лет перевела на счета наследников сто двадцать пять миллионов долларов. Другим евреям, выжившим в этой бойне, достались около двухсот миллионов. Сто сорок пять миллионов были направлены различным еврейским организациям и адвокатам. До сего дня всего четыреста семьдесят три миллиона долларов, то есть за вычетом выплаты по счетам специалистам, получается цифра, за которую боролся я. Но ведь это меньше половины того, что было выплачено: оставшаяся часть денег еще не распределена, и неизвестно, куда эти деньги денутся.

Он глубоко вздохнул.

– Вот и все, – закончил он.

И в этой позе застыл неподвижно досматривать титры в конце своей истории, пробегающие по лобовому стеклу моей машины. Потом повернулся ко мне, пожал руку, открыл дверцу машины, и тут началось самое трудное: ему нужно было выбраться из машины; и только сейчас, видя, с каким трудом он проделывает это, я понял, какой великой чести он меня удостоил, снизойдя до моего драндулета, вместо того чтобы приказать мне следовать за ним в его «Майбах». Дело сделано. Он вышел. Одна из горилл тотчас же берет его под зонтик, но для такого тела, как у него, одного зонтика явно недостаточно, подбегает вторая, и под эскортом двух горилл и под двумя зонтиками Штайнер хромает до своей машины, однако, сейчас намного заметнее он налегает на трость. И все же, надо заметить, что «Майбах» проглотила его, как ребенка, – мир возвращается на круги своя – а в тот миг, когда дверца чуда техники захлопывается, раздается звук, который мне кажется самым прекрасным, какой только мне доводилось слышать в своей жизни.

Зачем он приезжал сюда? Зачем он рассказал мне эту историю? Был ли он на самом деле любовником Элеоноры Симончини? Они все еще вместе? Что ему известно обо мне и о ней?

Машины уехали, от них остались лишь два черных прямоугольных пятна, настолько четких и точных, что они кажутся символами данного обета. «Майбах» оставила после себя огромный след, и его гигантские размеры свидетельствуют о том, что только что здесь, на этом самом месте, бог сошел на землю, следы заметает снег, а я, зачарованный совершенством этой сцены, не в состоянии больше ничего сделать, я могу только сидеть и смотреть на то, как постепенно, постепенно эти следы исчезают, эти следы исчезают, эти следы исчезают…

Звенит мобильный. Это Аннализа.

– Слушаю?

– Доктор, – у нее наэлектризованный, возбужденный голос, – вы даже представить себе не можете, кто сейчас к вам приедет!

Она ошибается, это проще простого.

– Боэссон, – выпалил я. Загадка порождает загадку.

37

В дремучих, заповедных местах штата Иллинойс с густой, высокой травой с протоптанными оленями тропами, катится волчье эхо. Древние хищники притаились в темноте ночи; они выжидают удобный момент, чтобы напасть на свои жертвы, или чтобы скрыться от тех, кто охотится на них. Здесь не сверкают огни Чикаго, здесь все несет на себе отпечаток первозданного, чего-то такого, чему на протяжении тысяч лет удалось сохранить нетронутой свою изначальную форму. Бесконечная охота. Это охота, в которой охотник в любую минуту может превратиться в жертву. Именно здесь, посреди спокойного хаоса, обосновались мрачные существа, ведущие старую как мир борьбу, борьбу за выживание, обитатели городка под названием Тускола.

Вы можете представить себе такую ситуацию, когда начинаешь что-то делать, зная наперед, что скоро что-то тебе помешает? А потом оказывается, что ничто тебе так и не помешало? Тогда ты продолжаешь делать свое дело, и оно начинает захватывать тебя?

Я только что установил, что в Интернете существует 2.180 сайтов, в которых упоминается словосочетание «спокойный хаос». Я было попробовал открыть некоторые из них, но все они были слишком тяжелые, и моему мобильному это дело оказалось не под силу. И все же мне удалось открыть один сайт, из него я и выудил определение спокойного хаоса: бесконечная охота, охота, в которой охотник в любую минуту может превратиться в жертву. А какое отношение все это имеет к моей жизни? И над этим, может быть, интересно поразмыслить. Но для начала небезынтересно задуматься, как же я до этого дошел.

Ко мне должен приехать Боэссон, так? Чтобы убить время в ожидании, мне захотелось чем-нибудь заняться, я вышел в Интернет с помощью своего мобильного, выбрал поисковый мотор « Google» и напечатал два слова: «Исаак Штайнер», было найдено 54.800 сайтов. Потом я напечатал: «Патрик Боэссон», и появилось 53.600 сайтов. Все правильно, подумал я; какое бы это значение и не имело, эти два божества, которые через три дня сольют свои империи, во всяком случае, в Интернете находятся почти в равных весовых категориях. Почти, однако же, а разница-то в пользу того, кто будет в подчинении, этот факт не стоит недооценивать. В таком случае, подумал я, припожалуй сейчас ко мне Боэссон, эту замечательную мысль я бы с удовольствием держал в голове, пожимая ему руку. Однако, он что-то не появляется, тогда я и начал задавать « Google» вопросы. Я напечатал «Жан-Клод Санше», и вышло 317 сайтов: что ж, и это тоже правильно. Жан-Клоду всегда нравилось оставаться в тени. «Терри Ларивиер», и результат дошел до 19.600 сайтов. «Пьетро Паладини»: 111. Прекрасно. Мысль, которую следует держать в голове во время рукопожатия с Боэссоном, стала еще краше. Боэссона все не было, и я пошел дальше. Я нашел себе игрушку. Я даже начал записывать результаты в записную книжку. Карло Паладини: 185.000. Барри: 4.470.000. Джорджо Армани: 1.050.000. Федерико Пике: 113 (на два больше, чем у меня, меня это заело). Паоло Енох: 9. Элеонора Симончини: 207. Энрико Симончини: 493. Марта Сичилиано (моя свояченица): 101. Лара Сичилиано (моя жена): 0. «Radiohead»: 571.000. Элтон Джон: 2.160.000. Сильвио Берлускони: 571.000 (как и у «Radiohead»), «Кока-Кола»: 9.240.000. «Пепси-Кола»: 1.110.000. Мафия: 4.280.000. Билл Гейтс: 7.100.000. Уильям Гейтс: 51.100. БилГейтс: 5770. Билл Гатерс: 92. БриллГейтс: 142. Билл Грейтс: 242. Билл Гайтес159. Билл Гэтс: 450. Билл Ггейтс: 24. Билл Гзейт: «Возможно, Вы искали Билл Гейтс». Джордж Буш: 7.510.000. Джордж Даблъю Буш: 15.900.000. Бин Ладен: 5.290.000. Саддам Хуссейн: 17.000.000. Дьявол: 30.400.000. Бог: 63.900.000. Смерть: 115.000.000. Секс: 183.000.000…

Именно в это мгновение мне пришло в голову напечатать «quite chaos» [89]89
  Спокойный хаос (англ.).


[Закрыть], и тогда моя игра вступила в абсолютно другую фазу. 2.180 случая: неожиданный результат. А мне казалось, что это я придумал такое словосочетание, « спокойный хаос», понятно? Я думал, что такое понятие просто не существует. Я ожидал обнаружить так, какой-нибудь пустячок, уж кому-кому, а мне-то известно, что на этом свете невозможно изобрести что-то поистине новенькое: но то, что в 2.180 сайтах упоминается это выражение, меня просто поразило. Тогда я попробовал поискать то же самое и на других языках, оказалось: на итальянском и испанском: 8, на французском: 9. Но на английском-то – 2.180. Значит, это что-то англо-саксонское, очень даже может быть, американское. И мне захотелось открыть эти сайты и почитать, что в них говорится о спокойном хаосе, и, прежде всего, что это такое. Но мой мобильный не смог открыть ни одного из них, потому что все они были слишком тяжелые, но один я все-таки приоткрыл, он называется «Тускола: Погребенные судьбы». По-видимому, там была какая-то фотография или рисунок, однако, на дисплее это не появилось, и я смог прочесть только краткий сопроводительный текст: мрачные силы, первобытные существа; старая как мир борьба; охотники, превращающиеся в жертвы; и « nestled in the centre of this quite chaos» [90]90
  Обосновались посреди спокойного хаоса (англ.).


[Закрыть], это значит, что спокойный хаос – это совокупность всего этого; маленький городок в штате Иллинойс. Там была еще иконка: щелкнешь мышкой по ней, и можешь войти на сайт, но ничего не поделаешь, это уж мой мобильный не потянул; когда тебе его продают, тебя заверяют, что с его помощью ты сможешь и в Интернете плавать, а как дойдет до дела, выясняется, что каждый раз все слишком…

Вот и Боэссон. Пришел пешком. Один. Поднимается в гору по противоположной стороне улицы, можно сказать восходит, в смысле, что его фигура увеличивается на горизонте шаг за шагом. Издали он похож на мальчишку. Быстро-быстро он идет в гору и вовсе не боится поскользнуться на заснеженном тротуаре. Снег перестал, но успел все вокруг завалить сугробами, повсюду – белым-бело, и этот небольшой подъем, ведущий к школе, машины преодолевают с трудом. Боэссону же все нипочем: он шагает по снегу бесстрашно и быстро, как по траве. Одет в черное. Приталенное пальто доходит ему до колен. Увидел меня и поприветствовал издали: помахал рукой. Мы с ним встречались только один раз на кинофестивале в Каннах в мае прошлого года, я присутствовал на ужине в числе четырехсот приглашенных: как же ему удалось меня узнать? Я его приветствую, иду ему навстречу, и возле скверика мы встречаемся. Замечаю, что для Всевышнего он уж чересчур молодой.

– Привет.

Мы слегка, по-дружески, пожимаем друг другу руку. Он расслаблен, улыбается. На лице ни морщинки, кожа у него бледная, гладкая, а волосы цвета воронова крыла.

– Как твои дела?

Он называет меня на «ты». Значит, и мне надо бы отвечать ему тем же. Даже не знаю, как это получится.

– Хорошо. А у тебя?

Он отреагировал абсолютно естественно.

– Я чудесно прогулялся, – говорит он. – Когда идет снег, я не могу удержаться от искушения выйти на улицу и пройтись по снегу. Эта привычка сохранилась у меня с детства.

Меня поражает его безупречный итальянский, он говорит абсолютно без акцента, даже грассированного «р» у него не слышно. Обычно только шпионы так идеально говорят на иностранном языке.

– Значит, вот где ты осел.

У него промокли ноги. На одной туфле развязался шнурок.

– Да.

Он поднимает глаза на деревья, запорошенные снегом, обнимает их одобрительным взглядом.

– Что ж, все правильно. И я бы на твоем месте так поступил. Может быть, даже и на своем тоже, но вот в чем проблема, у меня четверо детей, и они ходят в три разные школы. Поэтому я, как ты, просто бы не смог. Я, разумеется, мог бы сидеть у каждой из трех школ по очереди, но это уже совсем другое дело.

И улыбается, пар изо рта обволакивает ему лицо. Вот так ситуация: ведь в мире-то только есть один человек, чуть покруче того, что был здесь два часа назад, и сейчас вот он пришел сюда и рассказывает мне о своих детях, как будто мы с ним дружим еще с университетских времен, а мне – хоть бы хны. Да захоти даже я сотворить все эти чудеса, вряд ли бы мне это удалось.