Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Я отвожу руку от лица дочери и поспешно – не дай бог в ее комнату проникнут опиумные пары – выскальзываю за дверь, у меня такое чувство, что я только что чудным образом избежал смертельного капкана. Все, что хотите, только бы не поссориться с братом.

– Хочешь? – предлагает мне Карло, едва я переступаю порог гостиной.

Он имеет в виду опий, предлагает мне покурить.

Черт подери, не ожидал. Что мне ему на это сказать, «нет»? У меня на лице написано: «Нет, спасибо», однако оно сохраняет нормальное, спокойное выражение, какое было и на его лице, когда он предлагал мне сделать затяжку. А что теперь будет? Я пойду спать, а он останется здесь в одиночестве курить? Опий… И я курил его, когда учился в университете, курил ведь, с неким Беппе Карамелла. Даже не знаю, как это так, но у него всегда был запас опия. И мне нравилось: пресловутый, славный наркотик, он производил во мне чудесное состояние отрешенности и холодности – ощущение безотносительностико всему тому, что касалось меня, – и, надо заметить, что после курения плохо я себя не чувствовал. По крайней мере, в моей памяти сохранились такие впечатления. С тех самых пор я больше не курил.

Карло делает еще одну глубокую затяжку и смотрит на меня.

Да ладно! К черту! Немножко опиухи, что мне плохо будет, что ли, от одной-то затяжечки.

– Ну-ка, дай.

– Да ты сядь, – говорит мой брат.

Я сажусь на диван, а он протягивает мне лист фольги.

Ведь совсем недавно я упал в обморок, проклятье, а-а, ладно, все равно хуже мне не будет.

– Смотри сюда, – велит он и показывает, как наклонять алюминиевый лист, в центре которого лежит коричневый шарик величиной с ноготок.

– Да ладно тебе, я и сам знаю, – сопротивляюсь я, хотя на самом деле я ничего и не знаю.

С Беппе Карамелла мы курили опий из какой-то трубки, и всеми приготовлениями ведал он, мне оставалось делать только затяжки. Карло чиркает зажигалкой, и язычок пламени разогревает фольгу, а лежащий на ней шарик опия на моих глазах начинает плавиться, испуская клубы дыма. Вдруг шарик плавно, как капелька ртути, заскользил по складкам фольги, оставляя за собой едва заметный коричневатый след. Просто так маневрировать им и смотреть на него уже что-то!..

– Что ты там телишься, – подгоняет меня Карло, – давай вдыхай.

Я беру трубочку в рот и вдыхаю дым.

– Все, – велит мне Карло, – вдыхай все до конца.

А я смотрю на него и киваю головой: он просто хочет, чтобы я накачался этим наркотиком, для него это очень важно. Действительно, первая затяжка получилась какой-то робкой: больше дыма клубами повисло, закачалось в воздухе, чем проникло ко мне в легкие. Карло снова чиркает зажигалкой, и едва начинает подниматься дым, я затягиваюсь, на этот раз ни одна струйка не пропала даром, все угодило прямо в рот. Я сразу почувствовал целый букет, удивительный, приятный, но на грани противного: вкус навоза в конюшне, смолы, хлеба, фруктов, зерна, молока, бумаги и ладана; и сверху вниз, от рта к легким, разлилось тепло, а вверх, к мозгам, пополз холодок. Карло отдает мне зажигалку, я должен проделать всю операцию самостоятельно. Я держу лист фольги в правой руке, а зажигалку сжимаю в левой, трубка торчит у меня во рту, и в такой позе я снова зажигаю огонь и играю со скользящим по фольге шариком, в третий раз я вдыхаю дым, очень глубоко вдыхаю, – пошло оно все к черту, – вдыхаю до самого конца; проделываю еще раз все сначала, и на этом останавливаюсь, передаю Карло все его причиндалы и откидываюсь на спинку дивана. Теперь снова его очередь курить. Он курит, а я наблюдаю за ним в полутьме, которая мало-помалу становится стеклянной, нет, зернистой, нет, гипсовой: как ловко Карло манипулирует всем этим, он преследует плавно скользящий по складочкам фольги шарик зажатой в зубах трубочкой, я даже завидую этой его ловкости. Он делает парочку глубоких затяжек, а потом откидывается на спинку дивана, улыбается, и на щеках у него появляются плутоватые ямочки, ну вот – снова моя очередь; я затягиваюсь, один, два раза, неистово затягиваюсь, мне бы не хотелось в этом признаваться, но меня жжет зуд соперничества, а потом снова он, и снова я, а потом он, а как иначе, проклятье, мы ведь братья, все пополам, сначала один, потом другой, как когда-то в детстве, когда папа водил нас в парк кататься на пони, или на летающих тарелках в Луна-парке, и мы никогда не выигрывали, никогда, случалось так, что мы оставались наверху до самого конца, но потом, в заключительном поединке, нас всегда кто-нибудь подбивал, и поэтому долгие годы мою душу разъедала язва, оставшаяся после поражений в таких битвах, кроме шуток, я всегда опасался дуэлей, я всегда боялся их проиграть, и поэтому неизменно старался их избегать, я имею в виду не только дуэли в Луна-парке, но и в жизни тоже, я всегда тщательно избегал, насколько это было возможно, любых поединков или столкновений лбами, и еще только три года назад до того чудесного подарка, на праздник Эпифании, все так и было. Это случилось с нами на аттракционах в Кастильон-делла-Пескайа, когда Клаудия приставала ко мне со своими просьбами покатать ее не больше не меньше, а на летающих тарелках, она так долго и настырно канючила, что я махнул на все рукой и, набравшись мужества, повел ее туда, хотя уже заранее страдал от унижения, которое скоро, как я полагал, мне предстояло испытать, когда какой-нибудь фиговый папочка со своим толстяком-сыночком безжалостно собьют нас, и мы совершенно незаслуженно полетим вниз, незаслуженно еще и потому, что не станете же вы утверждать, что эти летающие тарелки стреляют по-настоящему? – ведь на самом деле это кассирша в будке решает исход битвы, она решает все: кто выиграет, кто проиграет; честно говоря, я точно не знаю, как она это делает, может быть, она нажимает на кнопку или что-нибудь в этом роде, я так никогда об этом и не догадался; мы садимся в тарелку, и я уже начинаю думать, как я буду оправдываться, когда мы проиграем один, два, три, четыре раза, в общем, когда Клаудия начнет расстраиваться оттого, что мы все время проигрываем, но случилось все наоборот: выигрывали мы, а другие тарелки падали одна за другой, и случилось так, что мы на своей тарелке на необыкновенно долгое мгновение остались один на один с людьми на другой тарелке, и мы приготовились выстрелить друг в друга; и, в конце концов, выиграли мы, невероятно, но факт, заключительный поединок все-таки выиграли мы, та пара падает вниз, а мы остаемся наверху, мы не только выиграли дуэль, но с того раза начали выигрывать без конца, не переставая, все время на орбите оставались только мы, поединок с каким-нибудь противником неизменно выигрывали мы, никому нет от нас спасенья, поистине фантастично выигрывать таким образом, такая победа дарит тебе какое-то особенное, неповторимое ощущение, по правде говоря, никогда раньше ничего прекраснее я не испытывал, нет, выигрывать без борьбы, незаслуженно и бесконечно, потому что наша победа давала нам право на бесплатный кон, а в тот вечер в победители кассирша выбрала именно нас, она решила впустить нас в поразительный, магический круг – победа-бесплатный-кон – еще-одна-победа-еще-один-бесплатный-кон, возможно, это был самый прекрасней момент в моей жизни, несомненно, время, проведенное на аттракционах в Кастильон-делла-Пескайа, было самым счастливым моментом в моей жизни. Подумать только: последний противник, осмелившийся сопротивляться нам, падает в пропасть, и мы остаемся одни: я и Клаудия, одни, наверху среди прожигающих горящими точками черный фон моря огней, разбросанных по побережью, и нас ласково овевает теплый ночной бриз, он играет нашими волосами, и теперь уже мы оба уверены, – что самое бесподобное, – что скоро все снова повторится, а потом еще, еще и еще раз, она, потому что просто уверена, что ее отец непобедим, а я, потому что знаю, что это просто какое-то чудо, но выбор на этот раз пал именно на нас. Наконец Клаудии это дело надоело; клянусь: после десяти или пятнадцати побед подряд ей все надоело, она захотела пойти на автодром, и наш бесплатный кон мы подарили другой паре: отец-сын, и сошли с круга непобедимыми, как Роки Марчано [64]64
  Рокко Франсис Маркеджано (1923–1969) – американский боксер, чемпион мира по боксу в тяжелом весе, единственный боксер, ушедший с ринга непобежденным.


[Закрыть]…

Карло смотрит на меня и улыбается, снова протягивает мне опий. Он наркоман. Я это знал, но одно дело знать, а совсем другое видеть все собственными глазами, это сильно бьет мне по нервам. Карло – наркоман. В голове у меня сейчас царство холода – все замерзло. Слово наркоман замерзло, и я снова становлюсь моим отцом, слово «отец» леденит арктическим холодом, да, но тогда он был прав, – замороженная правда – потому что это истина, всегда это было истиной: легкие наркотики влекут за собой сильнодействующие, это ведь так просто, само собой разумеется, мои сыновья, черт их задери, вы только на них посмотрите: один смутьян, а другой смиренник, как это так, сволочи они этакие, будь они трижды прокляты, могли с этим не соглашаться?

Знаешь, какие были самые прекрасные моменты в моей, жизни? Что ты сказал? Я у тебя спрашиваю, знаешь ли ты, какие были самые прекрасные моменты у меня в жизни? Стоп, всем стоять на месте: это просто телепатия какая-то, как это, черт подери, Карло дога… Ты помнишь, мама нас водила в парк, в Вилла Челимонтана? Помнишь, я садился на качели, а ты начинал закручивать веревки? А мама нам строго-настрого запретила это делать, но мы выжидали, пока она отвлечется, и ты начинал закручивать веревки, ты крутил их до тех пор, пока мне уже некуда было деваться и приходилось наклонять голову, и вот так, согнувшись в три погибели, я ждал, пока ты не закрутишь до конца не отпустишь их. Веревки раскручивались, а я на качелях крутился вокруг своей оси, я крутился все быстрее и быстрее, быстрее и быстрее, помнишь? А когда мама это замечала, было уже слишком поздно, она уже не могла остановить ту воронку, вращающуюся с бешеной скоростью, а когда веревки раскручивались до конца, после последнего рывка по инерции они начинали закручиваться в противоположном направлении, но только чуть-чуть, а потом снова раскручивались и закручивались в другую сторону, и так далее до тех пор, пока качели не останавливались, а мама, рассердившись на наши шуточки, не уводила нас домой. Ну вот, когда веревка в первый раз раскручивалась до упора, в тот самый момент резкого рывка, до того как они начинали закручиваться в обратном направлении: именно этот момент был для меня поистине фантастическим, больше никогда в жизни мне не довелось пережить подобные ощущения, в такие моменты у меня было все, что мне нужно в жизни: исполинская, неукротимая сила, скорость, страх, а значит и смелость, и адреналин, а после стольких витков этой бесконечной карусели я просто ошалевал, голова у меня шла кругом и, естественно, я не соображая ни хрена, а в момент рывка, все эти ощущения, десятикратно увеличиваясь, становились просто невыносимыми, понимаешь? Они были настолько интенсивными, что я чувствовал себя взрослым, взрослым и великим только потому, что я был способен испытывать накал подобных эмоций и сдерживать их. Сотни раз я искал эти ощущения в серфинге, в прыжках с парашютом, в банджи-джампинге, в наркотиках, хотя что-то такое подобное мне и удавалось почувствовать – я ощущал в себе силу, испытывал ошеломление и дикий страх, и адреналин бил ключом, – но все равно чего-то такого там мне не хватало. Ты скажешь, что мне не хватало детского восприятия, но я тебе могу гарантировать, что это не так, могу тебе гарантировать, что, когда ты бросаешься в пустоту с самолета или когда в первый раз вдруг бухнешь дикую дозу сильнющей незнакомой наркоты, ты снова становишьсяребенком. Нет, дело не в этом. Все гораздо проще: того, чего мне не хватает, просто больше нет. Мне не хватает тебя, мне не хватает мамы.

Тишина.

Минуточку, минуточку. Почему это вдруг Карло мне это говорит? Как это ему удалось прочесть мои мысли? Тишина. Судьбоносная – я просто не знаю, как это можно назвать по-другому – тишина. Странно, но неожиданно для себя я уже не могу различить, где он, а где я. Черт тебя побери, Карло, какое удивительное ощущение, в какой-то момент мне кажется, что я почти стал тобой. Я хорошо вижу все окружающие меня вещи: телевизор, диван, книжный шкаф, но не могу отделить себя от тебя. Это опиуха. Нет, перестань, ты ведь не сухарьи не поверхностный человек: это один из тех моментов, и опий тут ни при чем. А я тебе говорю, что это опий. Да, что тебя заело, что ли, опий, да опий, мыслимое ли это дело, чтобы какой-то коричневатый шарик помета был способен так изменить состояние вещей, да разве ж он смог бы сотворить весь этот бардак? А не проще ли признать, что все эти вещи уже были другими, и что этот бардак уже давно был? О каком таком бардаке ты ведешь речь? Как это, о каком бардаке? Об этомбардаке: когда в одной голове сидят две головы. Все мускулы лица расслабляются и опускаются. Все вокруг помутилось и расплывается, как будто ты не в своей квартире, а плывешь под водой с открытыми глазами; пот льет ручьем; голое слово; серость поражения. Экзамен на аттестат зрелости, Дилан Томас, страстные переживания юности. Как это, какой бардак? И не только это, если уж все начистоту, я сейчас четко ощущаю, что я – не ты и ни я, что я, положим, стал вон той мухой. Опять опий. А раньше, что было тогда раньше? Раньше ты угадал мои мысли, если ты до сих пор об этом сам не догадался. С каких это пор опий помогает читать чужие мысли? А то пятно сырости на потолке в виде острова Корсика. Как я раньше его не замечал? Пятно имеет форму Корсики, и его четко выписанный палец направлен на книжный шкаф, этот палец на что-то указывает. Вон оно что: на искусственный аквариум на полке книжного шкафа, это, наверное, чтобы напомнить мне выключить освещение, иначе сядут батарейки? На беззвучно работающий телевизор? На муху, что снует туда-сюда между экраном телевизора и мной – разумеется, если допустить, что я – это я, а не она? Ты только посмотри, я ее отгоняю, и она летит к экрану; несколько секунд ползает по нему, и вот она уже опять надоедает мне, я ее прогоняю, и она снова летит на экран и при этом метит все время в одну и ту же точку. Она пытается что-то сказать мне? Что это там написано на экране? «Radiohead». «Radiohead»!Ха! Куда подевался пульт управления? Ты на него уселся. Да где он? А, вот он где. Что и говорить, здорово ты обглючился… Тихо, послушай, что он там говорит? Тот чувак, тот косоглазый, тот, что вцепился в микрофон, как в дохлого цыпленка, что он там говорит? «I'm up in the clouds / and I can't and I can't come down». Вот, что он сказал: я это прекрасно понял. Я забрался на облака и не могу, никак не могу спуститься вниз. Он сказал именно так, да? Карло, я тебе должен открыть один важный секрет, я об этом догадался только сегодня вечером: Лара общается со мной через вон тех, говорит со мной словами их песен. Это была она. Да перестань ржать, проклятье, ведь это очень серьезно. Ты только послушай их. «I can watch but not take part / where I end and where you start». Ведь так он и сказал, правда? Я могу наблюдать, но не участвовать, где я закончил, начинаешь ты. Это она. Не спрашивай у меня, как это получается, я сам понятия не имею, но вон тот косой, должно быть, что-то вроде медиума. Ты только посмотри на него, как он извивается, ты посмотри, как он страдает. Послушай, что он поет. Лара говорит со мной его устами. Сейчас ничего не понятно, потому что временами он начинает жевать слова – но он проглатывает только те слова, которые не обращены ко мне, понятно тебе? Когда он должен сказать что-то мне, он перестает шамкать, и я его просто расчудесно понимаю. Когда я гоню на огромной скорости, он мне советует тормознуть, уверяю тебя, я его понимаю прекрасно. И когда я его понимаю, он всегда говорит что-нибудь такое, что связано с тем, что я делаю в ту минуту, как ты можешь это объяснить? Посмотри – у тебя на брюках дырка. Да знаю я; этот диск у меня в машине оставила Лара, может быть, потому, что одна гадалка ей предсказала, что она очень скоро умрет, она написала на крышке очень даже поэтичную фразу, что-то типа: я возношусь на небеса, я взмываю в небо. У нее просто такая манера со мной разговаривать, наконец я это понял. Послушай, прекрати ржать. Тебе еще нужны доказательства? По телевизору транслируют концерт, да? Ладно, давай еще попробуем. Послушаем следующую песню, слушай внимательно. Ну вот – началось. Слушай внимательно, и сам убедишься. Рано или поздно можно будет что-то понять, и это что-то будет обращено ко мне. Эти слова мне будет говорить Лара. Но как раз сейчас косой жует слова, но – ссст! Нет, я сказал только ссст! Эти слова тебя не касаются, братан, они касаются меня. Как это тебя? Сссст! Дай мне ее послушать целиком. О'кей, послушаем ее целиком, до конца. В этой песне, как нарочно, не понять ни одного слова, но если он хочет послушать ее всю до конца, что ж, послушаем. Ничего не поделаешь, он жует все слова. Песня кончилась. Можно мне теперь сказать? Это была Pyramid Song [65]65
  Песня пирамиды (англ.).


[Закрыть], братишка. Ты ее знаешь? Я ее знаю практически всю, наизусть. Да ну? И что там в ней говорится? В ней говорится об одной девушке, которая бросается в реку, а когда тонет, видит луну и звездное небо, и черные ангелы спускаются к ней, в эту минуту она заново переживает всю свою жизнь, и к ней возвращаются все когда-то потерянные ею любовники. А почему эта песня касается тебя? Потому что двадцать лет назад одна девушка, с которой я встречался, бросилась в Темзу и утонула. Скажи, разве это не фантастично? В смысле, что теперь не только Лара, но все мертвые говорят с живыми словами из песен вон тех. Она плюхнулась в воду, плюх, и утонула. Скажи мне, ты случайно не думал о ней в тот момент, когда я пришел? Да! А-а-а! Вот видишь, а я оказывается прав. Послушай, пункт первый: сегодня вечером ты вспомнил о той девушке после стольких лет, и она тут же через них дала тебе о себе знать. Я думаю о ней каждый вечер в течение всех двадцати лет. А-а-а! Каждый вечер и каждый день. Сейчас муха летит к нему, и он ее не прогоняет, она свободно ползает у него по лицу, как у африканских детей, умирающих с голоду. Так что, это совпадение на тебя не производит никакого эффекта? Нет? Только потому, что все двадцать лет ты думаешь о ней каждый проклятый момент своей жизни, это на тебя не действует. Поэтому, да? Да. Ладно, посмотрим, не произведет ли на тебя впечатление вот это: пункт второй, раньше, когда я вошел в дом, ты думал об этой девушке, потому что на какое-то мгновение мне показалось, что кто-то покончил с собой. Клянусь. В воздухе витал ледяной дух самоубийства, как ты мне можешь это объяснить? А я тебе говорю, что это опий. О, да ты просто на этом зациклился. Рассуди сам, когда я пришел домой, я еще не обкумарился. Неважно, опиуха – это такое дело, он может и ретроактивное воздействие оказывать, может влиять на прошлое, изменять его: поэтому-то я его и покуриваю. Да при чем тут ретроактивный эффект, а я тебе говорю, что опий тут ни при чем, хотя бы потому, между прочим, что на меня он не оказывает никакого эффекта, если хочешь знать. Какого хрена ты все ржешь и ржешь, если я тебе говорю, что он на меня не действует, это значит, что он действительно никак на меня не подействовал. О'кей, мускулы опали, и я пропотел, и воздух, там, как бы затвердел, и внезапно я вспомнил во всех подробностях экзамены на аттестат зрелости, и у меня такое впечатление, что я говорю, не раскрывая рта, и наоборот, и в голове у меня непомерная глыба льда, и наоборот, но кроме всего этого, уверяю тебя, что твой опий не оказывает на меня никакого воздействия. Никакого. Да, смейся, смейся, а между тем тебе всучили липу. Тебя надули. Обыграли в дармовую, как драпарика. И если бы я был на твоем месте – потому что эта шальная возможность все еще существует, а посему, если не этим, то чем еще можно, например, объяснить телепатический эффект, – тогда выходит, что надули-то меня, и мне от этого вовсе не смешно. Старина Руди еще никого ни разу не надул, братишка. Само собой разумеется, что это будет невозможно объяснить до тех пор, пока человек будет идти в кромешной тьме своего жизненного опыта с тусклой свечой разума в руке, и самонадеянно полагать, что все то, что не освещает его дрожащий луч света, только чистое совпадение или проявление действия какого-либо вещества, или даже дерзновенно претендовать на то, что ничего вообще не происходит. Истина заключается в том, что наш мир – это не что иное, как волшебный шар, друг мой, и только по этой причине вода не выходит из берегов океанов, когда земля вращается. Да что ты говоришь? А я и не знал. Вот именно, а я знаю, почему так сказал Дилан Томас, ведь о Дилане Томасе я написал целый трактат на экзамене на аттестат зрелости, и по какой-то странной причине в эту минуту этот экзамен я помню яснее ясного, яснее любого факта из всей моей жизни, разумеется, не считая кучи стихотворений, что я выучил наизусть. Мне сказали: рассуждай, прислушиваясь к своему сердцу, но сердце, как впрочем, и голова, никудышные поводыри. Мне сказали: рассуждай с позиций силы; и вперед, но с того времени и по сей день я об этом больше не помню, но, с другой стороны, я об этом не помнил и на экзамене, но зато я помню конец: мяч, который я забросил, играя в парке, еще не упал вниз. Мяч. Магический шар. Какой уж там опий. Ну и молодец ты, черт тебя побери! Я на память помню кучу фраз из «Звездных войн 2 – Нападение клонов». Эй, друг, хочешь немножко мозгокола? Ты не хочешь продать мне мозгокол, нет, я не хочу тебе продавать мозгокол. Ты хочешь пойти домой и поразмыслить над своей жизнью? Да, я хочу пойти домой и поразмыслить над своей жизнью. Что ж, сейчас, по крайней мере, все ясно: мне «Нападение клонов» никогда не нравилось, во время сеанса я смертельно скучал, да мне никогда бы и в голову не пришло заучивать такие фразы наизусть. Когда хоть что-нибудь, наконец-то, становится на место, жизнь кажется тебе намного проще. Сейчас, по крайней мере, мы знаем, что тот тип, помешанный на «Нападении клонов», – это Карло, а я должен стать самим собой. Вы призываете меня поразмыслить, но я не могу этого сделать. Это он страдает, а я не страдаю. Когда я рядом с вами, мой мозг мне не подчиняется. Вот именно. Он – Карло, а я – это я. Сейчас между нами наступила какая-то странная весна, все растаяло. Может быть, случилось что-то неповторимое, более того, не может быть, а наверняка случилось что-то неповторимое – Карло открылся мне. Несмотря на то, что я упрямо старался ему возражать – впрочем, единственное, что мне удается с ним делать, – это спорить – мой брат сегодня вечером разоткровенничался со мной. Он признался мне, почему он страдает. Разница между знанием и мудростью, Оби-Ван: разница между знанием и мудростью. Я смотрю на него жадно, упорно; я никогда в жизни никого так интенсивноне пожирал глазами. Он красив, богат, знаменит и крут, но в то же время он один из отчаянно непростых людей, которым просто необходимо получить от жизни множество даров только для того, чтобы жизнь не казалась им невыносимой. Он страдает. Муха с монотонным жужжанием все еще вьется вокруг него, она садится на его вспотевшее лицо, а он с африканским спокойствием продолжает ее игнорировать; но вдруг – глазам своим не верю – он бьет себя по щекеи попадает в нее. Он сражает ее на лету. Глядя на то, с какой легкостью он это проделал, кажется, что это проще простого, но ведь в действительности это негуманно, как негуманно ловить рыбу руками. Муха не сдохла, вон она валяется на ковре и все еще шевелит лапками, полумертвая, ошалелая. Карло берет муху в руку и рассматривает ее. Маэстро Винду, говорит он ей, вы героически сражались. Вы заслуживаете чести быть увековеченным в архивах Ордена Джедаев. Но сейчас – вам конец. И он раздавил ее, фу, как противно, пальцами.

Да, Карло страдает, и он мне открылся – но можно ли придавать значениетакому разговору? Как я раньше не обратил на это внимание, заметил это только сейчас. Мы ведь нагружаемся наркотиком: чего стоит такой разговор? Что он значит? Даже если на завтра я, возможно, обо всем забуду… Я уже начинаю обо всем забывать, я это чувствую: почему это я сразу не заметил? Помоги мне, Карло, расскажи мне все сначала. Я засыпаю, чувства снова покидают меня, твои слова улетучиваются: скорее, скорее расскажи мне еще раз. Расскажи мне о той девушке, что утопилась в Темзе и разбила тебе сердце. Ты уверен, что это было самоубийство, что это не был несчастный случай? Ты и вправду все эти двадцать лет день и ночь вспоминаешь о ней? Тебе так ее не хватает? Как ее звали? Скажи мне, это правда, что ты и по мне скучаешь, когда ты куришь наркотики? Да, да. Трейси. Да.

21

Что ж, сейчас мне гораздо лучше, но сегодня утром…

Сегодня утром еще до рассвета, когда я проснулся на диване, Карло уже не было, и вместе с ним исчез и опий, и все приспособления для его курения. Я встал и решил пойти в свою спальню, но тут же почувствовал себя препаршиво: меня ужасно замутило, и со всех ног я бросился в ванную. Я сидел на корточках в обнимку с унитазом, меня страшно рвало, через полуоткрытую дверь я заметил морду Дилана, он, можно сказать, с потрясенным выражением на морде смотрел на меня. Эта сцена могла продлиться какое-то мгновение: он сразу убежал, но в то мгновение мне, как никогда в жизни, стало стыдно за себя, казалось, мне буквально не пережить такой позор. Я почувствовал себя грязным, глупым и недостойным даже собачьей жалости, в тот миг я бы предпочел бухнуться головой вниз, в унитаз, утонуть в своих рвотных массах, как в той сцене из фильма «Trainspotting» [66]66
  «На игле», 1996, США, фильм Дэнни Бойла по одноименному роману Ирвина Уэлша.


[Закрыть], чем выйти из ванной комнаты и, по всей вероятности, встретиться взглядом с Мак, нянькой Клаудии, эта чистая душа еще до рассвета на ногах. Перспектива разбудить Клаудию, позавтракать с ней, отвезти ее в школу и остаться там, на школьном дворе, на целый день, как во все прошлые дни, внезапно мне представилась потерянным раем. Все было предельно ясно в тот момент: я был недостоин заботиться о своей дочери; рано или поздно эта истина все равно бы вышла на поверхность, рано или поздно я бы совершил нечто ужасное.

Потом, как водится, это чувство стало ослабевать и тускнеть, меня перестало рвать, и, поднявшись с корточек, я заметил, что твердо стою на ногах, а следовательно, у меня все еще есть будущее. Простое нажатие на кнопку смыва, и рвотные массы завертелись, полетели вниз зеленоватым водоворотом, а я, вопреки моему желанию, стал подумывать, что, возможно, мне удастся выйти сухим из воды. Я закрылся на ключ и наполнил ванну горячей водой, разделся и погрузился в воду, тщательно помылся, с остервенением намыливаясь всеми моющими средствами, попавшими мне под руку, вытер тело мягким купальным халатом, старательно побрился, надел свежее белье и чистую рубашку, хорошо отглаженный серый костюм, начищенные до блеска туфли, завязал самый красивый галстук, словом, я выбрал все самое лучшее, что нашлось у меня в гардеробе, и мало-помалу в моей душе стали воскресать силы. Между тем, на небе взошло солнце – яркое, жаркое солнце, абсурдное в середине октября. Из окна гостиной я посмотрел на улицу – люди спешили на работу, а я хоть и чувствовал себя хуже их всех вместе взятых, но не до такой же степени плохо, чтобы не смешаться с толпой? – и я повел Дилана на прогулку. Я смотрел, как, приняв нелепую и неустойчивую позу, он какает, впрочем, при подобных обстоятельствах так ведут себя все собаки, и, подбирая с тротуара его фекалии, я подумал, что кому-кому, но не ему, конечно, укорять меня в неподобающем поведении. Я вернулся в дом, и на кухне встретился с Мак; ее привычное молчание внушало мне уверенность в том, что она ни о чем не догадалась: не проронив ни слова, она сделала только один-единственный покровительственный жест, полный женской жалости: поправила мне морщившийся воротничок пиджака. Я почувствовал в себе силы пойти разбудить Клаудию, и все дальше пошло, как обычно. Мы позавтракали, она мне рассказала об ужине с дядей – в китайском ресторане, потому что японский был закрыт – мы вышли из дома пораньше, чтобы можно было поиграть со спутниковым штурманом в игру « К сожалению»; мы как всегда стали ждать на школьном дворе начало учебного дня и смотрели, как потихоньку подтягивались все остальные; все было как обычно, а потом звонок позвал в класс ее и других детей, а мы, родители, остались во дворе поболтать о необычно теплой погоде. В ту минуту мне просто не верилось, что накануне вечером я наломал столько дров, это, однако, не зачеркивало тот факт, что все это сделал я, тем не менее, чувствовал себя лучше: у меня было странное ощущение, немного похожее на то, что чувствуешь, когда подаешь пять евро, а на сдачу тебе протягивают пятьдесят, я отдаю себе в этом отчет, но по сравнению с ощущениями, изматывающими мне душу всего лишь три часа назад, когда я обнимал унитаз, мне было гораздо лучше: по крайней мере, я вполне смирился со своим позором. Я реабилитируюсь, подумал я.

А вот и Карло. Он подкатил на такси около половины двенадцатого; по пути в аэропорт он заскочил попрощаться со мной и оставил пакетик для Клаудии. Карло был безмятежно спокоен. Даже не могу представить, что и ему пришлось преодолевать такой же крутой подъем, что и мне, чтобы на утро быть презентабельным, он, должно быть, уже привык к пробуждениям подобного рода. Мы крепко обнялись и простояли так, в обнимку, довольно долго, но не обменялись ни одним словом. Несмотря на огромную работу над собой, чтобы как можно дальше отдалить вчерашние события, я не забыл о том, что сегодня ночью произошло между нами: мы вместе накачались наркотиком, и он поведал мне свои печали: он рассказал о том, как ему недоставало той девушки, утонувшей в Темзе, что он тосковал по маме, как он сильно скучал по мне. Нет, мы не сказали друг другу ни слова, но само наше объятие красноречиво заявляло, что нас связывала теплая братская дружба, с тех пор как, …наверное, у меня вырывается, с незапамятных времен. Вот и Иоланда подошла с собакой, а мы с ним все еще обнимались, она поздоровалась со мной, а когда он ушел, мы постояли еще немного, поговорили о погоде. Температура, наверное, поднялась выше тридцати градусов, и она мне сказала, что по радио сообщали, что ночью минимальная температура была 24 градуса – абсолютный рекорд для такого времени года. На ней, как и вчера, были джинсы «Барри» и желтая майка с надписью прямо на сиськах: « Gravity always wins» [67]67
  Всегда побеждает земное притяжение (англ.).


[Закрыть]; очень даже остроумное изречение, дерзкое и одновременно отчаянное, хотя бы и потому, что эта девушка еще очень молода, но ведь, если хорошенько подумать, совсем немного лет отделяют ее от истины, которую на настоящую минуту ее груди так нахально опровергают, и я взял на себя смелость прокомментировать эту надпись. «Мудрые слова», – сказал я. «Это слова из пес-ни», – ответила она. «Вот как? Из какой?» – «Что-то из репертуара „Radiohead“, – сказала она и направилась в районную администрацию за какой-то там справкой.