Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

В период слияния с сотрудниками следует беседовать, информироватьих обо всем, и как можно чаще пополнять и освежать эту информацию; подчиненный должен вам верить, он хочет быть уверен, что его не считают пешкой. А вместо этого к нему обращаются со стандартной речью, составленной на все случаи жизни парочкой консультантов по внутренним вопросам, и эффект от таких речей – все возрастающее беспокойство. Бесстрастные заявления о будущих соединениях, которые не затронут персонал, не что иное, как самое настоящее лицемерие, так как всем известно, что единственная конкретная гарантия создания стоимости на рынках – это сокращение расходов на предприятии, а 80 %сокращения расходов осуществляется за счет увольнения служащих.

Первый лист на этом кончается. Я уже собирался взяться за второй, но Енох меня останавливает.

– Извини, – говорит он.

Берет лист и ручкой исправляет что-то. Когда он мне его отдает, я вижу, что он вставил букву «р» в слово информировать в начале последнего абзаца.

– Я сначала не заметил, – говорит он, улыбаясь.

Где-то вдалеке послышались истошные завывания сирены – по противоположной стороне дороги проезжает машина скорой помощи. Енох украдкой перекрестился.

Как следствие, во время слияния служащие переживают потрясение. Это критический период, и, если слияние занимает много времени, продолжается долго, доминирующим чувством становится тревога. Это чувство тревоги отдельного индивидуума, если на него не реагировать, может обрести коллективныйхарактер, или, что вполне вероятно, перерасти в панику. Опытработы с сотрудниками в период слияния учит, что слияние оказывает на человека двойное воздействие. На физическомуровне человеческий организм, главным образом, переживает стресси усталость, усиливается его естественная тенденция к соматизации, при этом значительно увеличиваются случаи аллергии, заболеваний дыхательных путей, циститов, головных болей, дерматитов, а у женщин кандидозов, аминорреи и дисминорреи,а в психологическомплане в сознании доминирует чувство неуверенности, любое событие возбуждает ангиогенные эмоции, а именно: страх, тоску, подавленность, фрустрацию,которые в свою очередь влекут за собой симптомы депрессии. Эти симптомы становятся еще серьезнее, если субъект инстинктивно стремится их не замечать, потому что культура, к которой он принадлежит, это культура performance [38]38
  Здесь: представление, игра, театр масок (англ.).


[Закрыть]в чистом виде, носители которой игнорируют существование подобных недомоганий.

Я прервался на минуту, чтобы подождать его, на тот случай, если он отстал от меня, я даю ему время заметить опечатку и исправить ее. Но, видимо, он от меня не отставал, потому что он тоже отрывает глаза от листа и вопросительно смотрит на меня.

– Исправишь опечатку? – спрашиваю я.

– Что?

–  Аме-норреи, дисме-норреи, – поправляю.

– О! – восклицает он удивленно. – Это не опечатка, а самая настоящая ошибка.

Он берет в руки лист, делает исправления, а потом отдает его мне, но видно, что ему неловко. Возможно, мне бы лучше было промолчать и не высовываться.

Тяжелеедругих последствия слияния переносят люди в возрасте от сорока до пятидесяти лет, у них меньше возможностей к адаптации, а риск что-то потерятьв переходный период гораздо выше. Создается впечатление, что они заметно регрессируют, в этот периоду них обостряется чувство справедливости. Для них слияние – это огромная травма: идеологический дух, царящий на предприятии,проник в их сознание, они уже привыкли к работе в определенном коллективе, к коллегам, с которыми работается с удовольствием, к чувству локтя.Когда же они сталкиваются лицом к лицу с новыми людьми, для них это серьезное испытание. Даже если другие и признают, что именно они стали «жертвами», все равно, речь ведь идет о материализующемся враге. До вчерашнего дня между нашими фирмами была жесткая конкуренция, и вдруг они вошли в наш коллектив. Люди начинают чувствовать себя, как на оккупированной территории, хорошо, если бы только физически, у них появляется желание послать новых коллег куда подальше, сказать им, что они прекрасно работали и без них. Однако они вынуждены работать вместе с ними, это приводит к шоку. Бывали случаи, когда руководители так называемых классических предприятий, для которых должности и иерархия – святое дело, не могли примириться с тем, что во имя общей конъюнктуры их заставили работать в одном коллективе с персоналом предприятий, стоящих намного ниже на иерархической лестнице.

На этом заканчивался второй лист. В общем, его концепция мне ясна, а он продолжает твердить об одном и том же. Значит и Енох тоже старается испортить мне настроение. Он стремится напомнить мне, что я потенциальный безработный, ведь для этого есть веские причины: во-первых, мои отношения с Жан-Клодом, во-вторых, мой затянувшийся траур, значительно понизивший мою работоспособность, – ведь по сути я печально известная раненая газель, – а посему я должен бы страдать и изматывать себя так, как это описал он в своих выводах – нечто среднее между тем состоянием, которое он ежедневно отмечает у работников, приходящих к нему излить душу, и тем, что чувствует он сам. Но я не попался на крючок. Слишком уж велико это дело, чтобы стоило из-за него беспокоится. Я ничего не могу изменить, единственное, что я еще могу, – остаться в стороне от всей этой кутерьмы, и, если Терри своим звонком хотел оказать мне честь (или поиметь удовольствие) уволить меня лично, что ж, пусть подумает, как ему организовать поездочку на личном самолете из Парижа в Милан, потому что я отсюда даже шага не сделаю и по телефону с ним не стану разговаривать.

Девушка все еще говорит по телефону. Она больше не смеется, опустив голову, она сосредоточенно слушает и чертит ногой на земле полукруг.

На предприятии создается крайне дестабилизирующая обстановка, в такой ситуации выживают только три категории людей: самые лояльные работники, приспособленцы и коллаборационисты.Все остальные рискуют пойти ко дну. Чтобы не сломаться, необходимо развить у себя высокую сопротивляемость, физическую и психологическую, тем не менее без надлежащей помощинемногим удается это сделать. Но такой помощи в действительности не существует. Следовательно, в период слияния обычное дело, что большая часть отличных работников увольняется по собственному желаниюеще до его завершения. Недальновидные руководители рассматривают это как положительный результат, поскольку уход работников в последующем облегчает им сокращениеперсонала, а на самом деле это настоящие потери. Мужчины и женщины, покидающие рабочие места, уносят с собой приобретенные знанияи умения, накопленный опыт, и в отношении виртуальнойстоимости, созданной на рынках, реальныйрезультат – это устрашающее обнищание. Вот почему еще не было ни одного значительного слияния, о, мадонна, мать твою так, которое бы не потерпело крах в течение года или двух лет.

Смотрю на Еноха. Несомненно, его мучает вопрос, дошел ли я до этого места, прочел ли яэто или нет, и я ответил ему самым недвусмысленным образом: расхохотался. Я прекрасно понимаю, что речь идет об очень серьезных вещах, я также знаю, что Енох не очень в ладах с юмором, и на какое-то мгновение я смог сдержаться, но ведь меня просто распирало от смеха, что ж, ничего не поделаешь, я не стерпел и расхохотался. Он не смеется, но выдает улыбку, которая остается на его лице до тех пор, пока я не перестаю смеяться.

– Что ты с этим собираешься делать? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он, – это не имеет большого значения. Точнее, это важно, конечно, но сейчас важнее другое…

Неожиданно собака отходит от девушки и подходит к нам. Решительно. Ее хозяйка продолжает трепаться по телефону, вот она и пошла к нам, чтобы ее приласкали. И Енох, продолжая говорить, начинает ее ласкать.

– …Видишь ли, все то, что я написал, идет у меня от сердца. Я написал это, думая об отце. Это слова, которые я бы сказал, некоторые из этих слов я бы сказал, если бы меня пригласили для беседы по поводу этого благословенного слияния. Это то, что я думаю, на все сто процентов, понимаешь? Эти слова искренние…

Издалека девушка свистнула удивительным каким-то свистом, как ямщик, она зовет к себе собаку, и та навострила уши, но Енох продолжает ласково гладить ее, а потом его еще не остывшая от ласк рука отвечает девушке кратким, изумительным жестом, одновременно заключающим в себе огромное количество ясных, ободряющих посланий, – шальное благословение ее юности, ее лености, ее рассеянности. Его жест полон покровительственной грации, на месте этой девушки я бы тут же прервал разговор и со всех ног побежал знакомиться с человеком, пославшим мне этот жест, пламенно желая, чтобы он стал моим пастырем. Но она этого не делает, и здесь, может быть, уместно описать внешность Еноха: это высокий, рыхлый мужчина с неестественным желатиновым цветом лица, его физиономию подавляют громадные очки в металлической оправе, на голове ежик седых волос, уже не один десяток лет такие прически никто не носит, темный костюм сидит на нем с провокационной неряшливостью: вероятно, он мог бы сойти за пресвитерианского священника, занимающегося политикой, или эксцентричного учителя средней школы с очень сомнительной методикой преподавания. Однако некрасивым его не назовешь, вот с Пике, например, его даже и сравнивать нечего, но в его внешности есть что-то такое непоправимо бесполое, как будто обмакнули кисть в едкое средство, понижающее половое влечение, и этой кистью тщательно прошлись по всему его телу, а такой криминал молодая и красивая женщина не простит никогда. Вот почему та девушка даже не сдвинулась с места, она просто не заметила красоту его жеста, вот почему Енох женат на тучной женщине с загадочной внешностью восточного божка, на такую никакой другой мужчина даже и не взглянул бы, да и вдобавок она старше его.

– По-видимому, ты знаешь, что я ревностный католик, истинно верующий.

– Да, знаю.

– Как и мои родители, мои дед и бабка, и насколько мне известно, и все мои предки. Наша фамилия как будто приковала час цепями к Библии. Ты знаешь, кто такой Енох, да?

– Честно говоря, нет.

– Он был одним из патриархов Ветхого Завета, отец Мафусаила и прадед Ноя. Благодаря святому Павлу христианская традиция вобрала в себя иудейскую, по преданиям которой, как и пророк Илья, Енох миновал смерть, ибо Господь взял его к себе на небо живым.

Он разговаривает со мной и ласкает собаку, но не смотрит ни на меня, ни на собаку, ни на девушку, его глаза устремлены на дорогу, где стоит муниципальный полицейский, мой друг, тот, который по утрам занимает мне место на стоянке, но, очевидно, он и на него не смотрит…

– Черт возьми…

– У меня брат миссионер в Зимбабве, ты знал об этом?

– Нет…

– Его зовут Пьетро, как и тебя, он живет там тридцать лет. У меня есть дядя-теолог, он преподает в Католическом университете, и целая когорта теток и двоюродных теток-монашек, которые скорее существуют, чем живут…

Он продолжает механически гладить собаку, и даже не замечает этого, как я сегодня ночью гладил Клаудию, ожидая, когда она заснет.

– В общем, короче говоря, за последние, скажем, четыре века, – в этот момент его голос сорвался на исступленный визг, и Енох сделал паузу, чтобы восстановить интонацию, – никто из членов моей семьи даже и думать не смел о том, чтобы совершить богохульство.

– Да ладно тебе, я не думаю, что…

– Прочитай, пожалуйста, – обрывает он меня на полуслове, – вслух последнее предложение в тексте.

Что тут скажешь: опять приехали. У него открылся кран, сейчас Енох страдает, как животное. И он туда же.

– Да ладно тебе, Паоло, брось…

– Прошу тебя, – говорит он непререкаемым тоном, – только последнее предложение. Пожалуйста. Вслух.

Я снова развернул лист. Проблема в том, что если я возьмусь его перечитывать, я опять рассмеюсь.

«Вот почему еще не было ни одного значительного слияния, о, мадонна, мать твою так, которое бы не потерпело крах в течение года или двух лет».

Я не решаюсь оторвать взгляд от текста, потому что я просто не выдержу его взгляда. Я не в состоянии произнести ни слова, ни пальцем пошевелить. Вот только собака сидит здесь, и ее можно погладить, я ее у него уведу, я тащу ее к себе и зажимаю между ног, ведь ему все равно и собаке все равно, и хозяйке собаки тоже все равно, а у меня теперь есть на чем сосредоточить взгляд, чтобы сконцентрироваться, чтобы снова не рассмеяться. Буду гладить эту собаку, да, буду ее гладить…

– Сейчас я спрашиваю себя, – Енох понижает голос до торжественного, – где было это проклятие раньше? Оно вырвалось у меня из души, вышло из подсознания, где оно сидело?

Собака, как и все нормальные собаки, тут же вошла в ритм с моими поглаживаниями: синхронно с движениями моей руки она то открывает, то закрывает глаза.

– Потому что до сегодняшнего утра я пребывал в уверенности, повторяю, в полной уверенности, что я не способен ругаться. Откуда оно появилось? Ответь мне, пожалуйста. Не говори мне, что это несерьезно, не говори мне ничего такого, сделай мне, ради бога, только одно одолжение, скажи, откуда, по-твоему, оно взялось на мою голову, проклятие, которое я напечатал на этом листе бумаги.

Что ж, уже лучше. Я почесываю шею собаки, а она дарит мне часть своего олимпийского спокойствия.

– Прошу тебя, Пьетро, я не шучу. Скажи мне, откуда это у меня…

Сейчас я даже могу дерзнуть ответить, потому что этот тип хочет только одного: чтобы я ответил на его дурацкий вопрос. А я все никак не решусь на него посмотреть.

– Не знаю, может быть, вчера оно застряло у тебя внутри. Один из тех, кто вчера приходил к тебе за утешением, которое ты уже не можешь дать, втемяшил его тебе в голову…

–  Мне его кто-то втемяшил… Гениально.

Я продолжаю почесывать шею собаки и концентрируюсь на ее удовольствии, мой взгляд падает на бляшку, прицепленную к ее ошейнику. На ней написано: НЕББИЯ 335 8448533. Я смотрю на девушку, она по-прежнему с телефоном, по-прежнему далеко: значит вот какойу нее номер телефона. Кто знает, сколько парней хотели бы его узнать. Снова смотрю на бляшку: 335…

– Неббия! – вдруг позвала девушка собаку, и снова с залихватским свистом. – Неббия, ко мне!

…вдруг я замечаю, что этот номер легко запомнить, проклятье, это палиндром. Да: 335 8448533, 335 8448533 читается одинаково слева направо и справа налево. У мышей не было потомства. Одно мгновение, и Неббия вырывается у меня из рук, это животное рвануло шею скорее как лошадь, а не как собака, и сдержанным галопом уже бежит к своей хозяйке.

– Простите! – кричит девушка, пристегивая поводок к ошейнику и направляясь к дороге. Она повернулась к нам спиной и не ждет, что мы ей ответим, но, так элегантно уходя со сцены, она, однако, не забывает послать нам озорной прощальный привет в полной уверенности, что мы все еще провожаем ее взглядом.

– Ты ее знаешь? – спрашивает у меня Енох.

– Нет, – отвечаю я.

Зато я знаю наизусть ее номер телефона: 335 8448533; и это значит, что, поскольку она с нами так естественно попрощалась, одарив своим приветом, завтра, когда она будет выгуливать в скверике собаку, а я буду сидеть на скамейке, так же естественно мы поздороваемся друг с другом, и все идет к тому, что, вероятнее всего, я с ней познакомлюсь.

– Красивая девушка, – холодно замечает Енох.

Сейчас я чувствую, что снова могу на него посмотреть: собака и девушка прогнали мою смешинку, а не то я бы рассмеялся ему в лицо. Я и вправду на него смотрю, хотя он на меня не смотрит, он, сохраняя полную невозмутимость, все еще глядит куда-то вдаль, и вместо того чтобы воодушевить меня, его невозмутимость меня замораживает. Невозможно, чтобы человек из-за какого-то там проклятия довел себя до ручки, но в эту минуту, похоже, все именно так и есть.

– Послушай, – говорю я ему, – я хочу есть. Ты как насчет бутерброда?

– Ubi maior minor cessat [39]39
  Перед старшим младший отступает (лат.).


[Закрыть].

– Что-что?

В его глазах зажглась лукавинка, и он мотнул головой вперед, указывая, куда мне нужно смотреть.

В скверик входит Терри. Он идет крупным шагом, на лице нарисована широкая улыбка. На нем пальто, значит, он приехал откуда-то, где намного холоднее, чем здесь.

15

Приехали.

Только что Енох самоустранился, удаляясь прочь. Вот он проходит возле президентской «Альфы» Жан-Клода, которая Жан-Клоду уже не принадлежит. В нарушение правил дорожного движения машина припаркована во втором ряду. Вот он приветствует Лино, бывшего шофера Жан-Клода, который, должно быть, как всегда читает «Спортивную газету». Вот исчезает, как серая луна, за горбом поднимающейся в гору дороги. Напоследок на всем его облике явственно проступает так измучившее его проклятие.

– Что ж, здесь совсем неплохо, – говорит Терри.

Приехали.

Терри с любопытством смотрит по сторонам. У него, как всегда, добродушный вид, как всегда, по всему его лицу разбежались веселые складочки, однако, прошу обратить внимание, это не морщинки, а самые настоящие трещинки в глине его плоти, как будто у него на лице маска, как у воинов племени аборигенов. Уже давно его не видел, в последний раз мы виделись в прошлом году на кинофестивале в Каннах, где он нежданно-негаданно появился во время приема и обаял присутствующих своим знаменитым изысканным благодушием, благодаря которому его считают кем-то вроде гуру. Тогда я считал, что он и Жан-Клод – одно целое, все еще верил в сказку об аутсайдерах, а он уже начал плести свои интриги, он уже задумал предательство. Мне обязательно нужно помнить об этом, все равно, зачем бы он ни пришел сюда. Я должен помнить, что доверяю Жан-Клоду, поэтому Терри для меня – только другой, беспардонный суперменеджер, с помощью чужих денег желающий стать финансовым магнатом, и он более умный и оригинальный, чем любой из рода ему подобных, включая его господина, Боэссона, и именно поэтому он еще более для меня опасен. Мне нужно остерегаться этого человека, зачем бы он сюда ни пришел. Вот именно. А зачем собственно он сюда пришел?

– Ты уже знаешь о Жан-Клоде? – спрашивает он.

– Нет.

К черту, мне-то что терять?

– То есть да, – поправляюсь я. – Я знаю, что у него забрали самолет, и только что Енох сказал мне, цитирую: «он нас бросил». Больше я ничего не знаю.

Терри улыбается: он растягивает губы в гримасе, которая одновременно кажется и спонтанной, и вовсе не такой уж и спонтанной.

– Что ж, – проронил он, – значит тебе уже известно намного больше, чем знают почти все. Тебе известно, почему у него забрали самолет?

А-а, внимание, это ловушка. Я не должен ему отвечать, он сам должен ответить на свой вопрос.

– Сокращение бюджета, кажется, так было написано в постановлении.

Терри снова улыбается, на этот раз его двусмысленная гримаса адресована мне, ведь я так умело избежал расставленной ловушки. Он глубоко вздохнул, слегка приподнял каблуки и тяжело опустил их вниз, словно желая крепко-накрепко вбить себя в землю.

Вчера вечером Жан-Клод подал прошение об освобождении его от всех занимаемых должностей, – сообщает мне Терри. – В отношении Международной компании после слияния его должность сократят, следовательно – это не проблема. Что касается должности президента здесь, в Италии, то нужно подыскать человека, который бы мог его заменить. Ну вот, я и пришел сюда, чтобы спросить, как ты относишься к тому, чтобы занять его место.

Бум, взорвал он свою бомбу. Его взгляд, устремленный прямо на меня, чтобы усилить эффект разорвавшейся бомбы, на этот раз лишен какого-либо выражения. Впрочем, его итальянский почти безукоризнен, он говорит короткими фразами, постоянно вставляя свое «следовательно», и как-то странно, по-военному, выговаривая слова. Сейчас моя очередь улыбаться – и не то чтобы я сам улыбаюсь, точнее сказать, я чувствую, как у меня по лицу расползаетсяулыбка. А теперь что?

– Какая странная идея, – пробормотал я.

– Нет, это не идея, это уже решение. Я говорил о тебе с Боэссоном, он согласен.

Когда-то в юности я мечтал стать кинопродюсером. В тридцать лет даже начал этим заниматься. Я носился с одним замечательным проектом – экранизация романа Шнитцлера «Игра на рассвете». Я был убежден, что у меня мог бы получиться шедевр, и купил очень дорогостоящий – для меня – опцион на права, у меня тогда даже не было никакой возможности им распорядиться. Я был просто уверен, что сама по себе эта идея сделает все необходимое для того, чтобы я стал продюсером – все так и случилось, как ни странно. Я только что переехал в Милан, и в один прекрасный день, когда я стоял в банке в хвосте длиннющей очереди, почти сразу за мной встал Витторио Медзоджорно, для меня он был и останется самым великим итальянским актером. В тот период его популярность резко пошла вверх: совсем недавно он исполнил роль комиссара Ликата во второй части телесериала «Спрут», все его узнавали и просили автограф. Меня тогда еще поразило, что он не воспользовался своей славой, чтобы пройти без очереди, нет, он остался стоять наравне со всеми и с обезоруживающей готовностью покорялся почитателям своего таланта, многие из которых были пожилые люди, пришедшие в банк за пенсией: он пожимал им руки, малевал закорючку своей подписи на протягиваемых ему листках бумаги и делал вид, что уклоняется от пуль, которыми кто-то из очереди притворно стрелял в него из пистолета, якобы зажатого в руке, и всем ласково улыбался: ни у кого бы не возникло ни малейшего подозрения в том, что он мог думать о чем-нибудь другом. Возможно, именно поэтому у меня хватило мужества обратиться к нему: я представился продюсером и прямо в очереди, среди его почитателей, продолжавших приставать к нему, пригласил его принятьучастие в моем фильме «Игра на рассвете». Что ж, как выяснилось, это был и его любимый роман, и что много раз у него появлялась идея поставить его на сцене театра, но всякий раз он откладывал на потом, потому что у него всегда было полно других дел и забот, но от этой идеи он никогда полностью не отказывался, и, если бы, проклятие, я нашел деньги, он бы непременно занялся этим фильмом и как актер, и как режиссер. Полчаса, что мы стояли в очереди, для меня буквально пролетели, это было чудесное время, у меня возникло ощущение, что я вернулся домой: я чувствовал себя трудолюбивой пчелкой, побуждаемой инстинктом на поиски нектара, которая после стольких холостых полетов по белу свету, наконец, его нашла, в ту минуту и я почувствовал, с каким всепоглощающим удовлетворением пчелка высасывает нектар из цветка. Несмотря на то, что нас постоянно прерывали почитатели его таланта, мы с удовольствием поговорили о нашем проекте, о, как мы воодушевились, обнаружив, что в романе нас покорили одни и те же эпизоды и что у нас приблизительно одинаковые взгляды на то, как можно адаптировать эту историю к современности. В те минуты во мне не было и тени сомнений, обычно неизменно мучивших меня, чтобы я ни затевал: я разговаривал с самим Витторио Медзоджорно о фильме, который собирался снять вместе с ним, все это происходило на самом деле и именно в этом была какая-то сила, подавляющая любое сомнение: я поступил правильно, поверив в могущество кармы своей идеи, и у меня появились вещественные доказательства этого. Я смотрю на Терри, который по-прежнему наслаждается эффектом от взорванной им бомбы, и мне вспоминается, как в эпизоде из романа «Игра на рассвете», вызвавшем восторг у меня и Витторио Медзоджорно, главный герой, Вилли, отправляется в Баден-Баден играть в баккара и начинает по-сумасшедшему выигрывать, и постепенно, по мере того, как горки фишек вырастают перед ним, теряет контроль над ситуацией. Его мысли, выбив его из седла, пускаются в галоп сами по себе: он представляет, какие богатства случайно благодаря такому крупному выигрышу ему теперь будут доступны: новая униформа, новая мантилья, новый ремешок на саблю, ужины в модных ресторанах, а если он будет выигрывать все больше и больше, новое белье, лаковые туфли, поездки в Венский лес, боже правый, даже карета… Приблизительно в такой же ситуации сейчас оказался и я, вот почему я молчу, опустив глаза, я вперил взгляд в экран своих туфель, на котором мелькают кадры из фильма, изобилующие роскошью и великолепием, о которых до сего момента, я бы сказал, никогда даже и мечтать не смел: сказочная зарплата, власть, контракт, забитый на долгие годы, фондовые опционы, личный самолет, произведения искусства, антикварная машина, роскошные дома, личный шофер, любые блага… Хоть и грязное, и корыстное, и коварное, и запятнанное кровью, какими еще словами можно было бы его назвать? – но ведь было только что сделано мне это предложение, и нужно иметь в виду, что для меня оно означает доступ ко всем этим вещам, и, конечно, я не мог его не взвешивать, ведь речь шла о самых сочных фруктах, которые цивилизация способна мне преподнести, все сразу, показное богатство, hors categorie [40]40
  Вне категории (фр.).


[Закрыть], предоставляемое в распоряжение узкому кругу избранных, у такого богатства нет ничего общего с обычным и, я бы даже сказал, банальным богатством, удовлетворявшим меня до сего момента, какой может быть разговор: само собой разумеется, что я его не приму. Еще и потому, что это двусмысленное предложение, очень даже может быть, ловушка, но, тем не менее, следует также признать, что в этот круг избранных менее грязным и менее рискованным способом войти просто невозможно, и сию же минуту я это сознаю. Безусловно, я его отклоню, но ведь вопрос не в этом, как и для Вилли, весь вопрос был не в том, чтобы прекратить игру прежде, чем он все потеряет, однако я все еще здесь, и у меня перед глазами медленно проплывает двадцатидвухметровая парусная яхта, я стою у штурвала, а Клаудия загорает на тиковой палубе… Точно так же сегодня ночью у меня перед глазами стоял список писем Лары, вот так: есть во мне какой-то колоссальный недостаток, он-то и мешает мне совершить праведный поступок, прежде чем я с риском для себя вдоволь не наиграюсь с неправедным.

– Конечно, ты можешь не отвечать сию минуту, – увещевает меня Терри, – я только хотел сообщить о нашем решении, чтобы дать тебе время все хорошенько обдумать.

Разумеется, я его отклоню, но между тем, мое молчание создает у Терри впечатление, что я обдумываю его предложение, а я сейчас поступлю, как Вилли, который в романе продолжает игру и дает своим партнерам возможность отыграть проигранные ему деньги. Но почему я так себя веду? Я ведь не хочу быть алчным, почему во мне вдруг проснулась страсть к деньгам? Почему вдруг у меня возникло желание стать богаче и могущественнее, чем я есть на самом деле? Разве я не принял решение быть рядом с Клаудией и больше не интересоваться склоками на работе? Почему тогда я воображаю себе, какой могла бы стать моя жизнь, если бы я сел в кресло Жан-Клода?

– Нет, Терри, – слышу я свои слова, – боюсь, что это не очень-то правильное решение.

О'кей, я это сказал: но почему мне это стоило такого труда? Почему я должен был позвать на помощь Шнитцлера, Витторио Медзоджорно, Еноха, Клаудию и даже Лару, которая в свое время подружиласьс Жан-Клодом и никогда бы не простила мне, если бы я занял его место? Почему, чтобы совершить поступок, который я сам расцениваю как справедливый, мне понадобилось советоваться со всеми этими призраками, ведь до этого я смог бы дойти и своими мозгами? Они все разочарованно глядят на мои колебания, но с каким облегчением они вздохнули, услышав мой, хоть и чуть запоздалый, ответ – ведь я это сказал, я сказал: «Нет, Терри», правда? Ведь я это не придумал, как Мастер Чиледжа [41]41
  Персонаж сказки Карло Коллоди «Приключения Пиноккио», отец Пиноккио, плотник, всегда был навеселе и думал, что страдал от этого галлюцинациями.


[Закрыть]: я действительно это сказал, ведь так?

– Пьетро, не нужно отвечать мне сию минуту. У тебя сейчас сложная ситуация, поэтому ты не способен думать о будущем. Но через месяц, через два все изменится, и к тебе снова вернется желание жить и работать. У всех так бывает, так будет и с тобой. Положись на меня: ты нам нужен, а мы можем и подождать.

Даже Терри пришлось помогать мне, но напрасно этот предатель льстит мне – я «нужный им человек»: да что, на хрен, он такое мелет? Я снова почувствовал себя хозяином положения – я ведь уже отклонил его предложение, правильно? – но лучше бы мне навсегда запомнить, что, когда мне было сделано самое гнилое и гнусное в моей жизни предложение, выяснилось, что я способен в нем увидеть парусники и поля для гольфа. Есть во мне амбициозность, есть и карьеризм.

– Ладно, все равно, – добавляет он. – Пока слияние не завершится, все будет парализовано.

Вилли вовремя не прекратил игру, он начинает проигрывать, и, в конце концов, у него накопился сумасшедший долг, в три раза больший, чем выигрыш, возбудивший его фантазию и мечты.

– Нет, Терри, если я сижу здесь, вместо того, чтобы работать в офисе, это означает, что и я тоже уже принял свое решение. Слияние меня просто не волнует. Меня интересует только моя дочь.

Но Терри продолжает смотреть на меня, как смотрят на несчастного вдовца, – что ж, и это тоже правильно, я вам скажу, потому что отвечаю я ему действительно, как несчастный вдовец.

– И потом еще одна вещь, – добавляю я, – я не могу занять место Жан-Клода: и двух недель не прошло с тех пор, как он был у меня, здесь, где сейчас стоишь ты, и страдал, как собака, из-за того самого самолета. И потом, он нас не «бросал», как выразился Енох: я прекрасно знаю, что его выперли, и поскольку я его друг, не мне сидеть в его кресле.

На этот раз я сказал все предельно ясно: я не выискивал больше отговорки, я не прикрывался своей дочерью, я понятно объяснил, к какой партии принадлежу, однако Терри и это принимает элегантно, ведет себя так, словно я пригласил его в театр. С другой стороны, мне не следует забывать, что этот человек, пришедший сюда, чтобы предложить мне совершить предательство, спустился на пару уровней в видеоигре, то, что мне кажется серьезным и безапелляционным, для него только предварительное прощупывание: легкий светский треп.

– А известно ли тебе, что сделал Жан-Клод? – задает он мне вопрос. – Ты об этом знаешь или нет?

– Нет.

– Он вор, Пьетро. Он лжец, мошенник и вор. Он меня облапошил и обокрал. Ты говоришь, что он тебе друг, он был и моим другом тоже, тридцать лет, знаешь ли. Он воспользовался моим к нему доверием и обокрал компанию: он украл большие деньги, Пьетро. Он фальсифицировал отчеты для того…

О, нет-нет, я даже слышать не хочу об этом. Вне всякого сомнения – это наглая ложь: у меня нет возможности это проверить, Жан-Клода выперли и теперь могут говорить все, что им вздумается. Даже слушать об этом не желаю…

– …а когда я об этом узнал, он начал меня шантажировать. Ты об этом не знаешь, ты просто ничего не можешь знать об этом, потому что ты честный человек, и Жан-Клод не стал впутывать тебя в свои махинации, но…