Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Назад к карточке книги

Часть третья

33

В этом году традиционной осени, по сути дела, так и не было. Ливневые дожди, затопившие подвальные этажи домов во всех странах Европы, долго, на протяжении нескольких недель, тащили за собой шлейф непогоды: холода, туманы и сырость, а потом как-то сразу принялась за дело гангрена зимы, и наступление нового времени года зачеркнуло даже само воспоминание о прекрасной летней погоде, которой в октябре так неожиданно нас побаловала природа. Ее сообщение вполне понятно: «Кончилась лафа, ребятки»; возможно сказано и несколько грубовато, но без единого катастрофического явления, которые, казалось бы, предрекала неестественная для осени жара. Это был подарок природы – погода в октябре; теперь все это поняли.

Сменилось время года, и привычки у людей тоже изменились. Раньше я никогда не обращал внимания на то, как погода может формировать наше поведение: режим дня, поездки, остановки, словом, все. За то время, что я провел здесь, места вокруг мне стали до боли знакомы, так что даже с закрытыми глазами я бы мог сказать, что где находится, но теперь здесь все сильно изменилось. Некоторые люди просто исчезли: например, пакистанца на перекрестке, мывшего лобовые стекла автомобилей, больше нет, а другие люди поменяли свой распорядок дня и поведение, однако изменение их привычек что-то не похоже на импровизацию, скорее кажется, что вместе с зимними теплыми одеждами из шкафов они вытащили и зимние привычки. В результате было задействовано и новое время, Хронос, который тоже перестроился: установил новые связи. Я все время нахожусь на одном месте, и эти перемены мне трудно не заметить: раньше некая череда событий, на первый взгляд, казалась случайной, но в действительности она была организована железно, так, что ее можно было выразить математической формулой (например, появляются Маттео и его мать, ежедневно посещающие кабинет физиокинезитерапии, + старик, который на выходе из подъезда зажигает сигарету и идет дальше, + карлица, шагающая из супермаркета с руками полными пакетов с покупками, – уходит муниципальный полицейский + приезжает мусороуборочная машина – Маттео с матерью возвращаются домой после процедур + две первые служащие из турагентства идут выпить кофе – мусороуборочная машина уезжает + еще две служащие из турагентства делают перерыв на кофе и идут в бар = приходу Иоланды и Неббии), сейчас к этой цепочке добавились новые или видоизмененные старые звенья. Так, например, стала намного скромнее роль Иоланды, она перестала задерживаться в скверике и ограничивается короткой прогулкой: вся съежившись от холода, она быстрым шагом проходит мимо, ведя на поводке Неббию (это два явно летних создания), карлица с пакетами провизии больше не появляется, перерыв на кофе у служащих турагентства сменился поспешной пробежкой до бара одной из них – по очереди – которая и несет четыре чашечки кофе для всей компании, ждущей в офисе; все это, кажется, в каком-то смысле зависит от возрастания значения старого курильщика: он теперь не исчезает сразу после того, как зажжет свою сигарету, а подолгу останавливается под навесом газетного киоска, где сырость пробирает его до костей, что, по-видимому, сказывается на его здоровье, он старается завязать разговор с продавцом газет, но их беседы неизменно ограничиваются вялым обменом фраз. Вот и Маттео с матерью теперь я вижу только через день, и расписание у них тоже изменилось: сейчас они появляются у школы в тот момент, когда уходит муниципальный полицейский и приезжает мусороуборочная машина. Велосипедистов почти что не видно, но теперь значительно больше людей выходят покурить на улицу, они подолгу стоят на пороге своих магазинчиков или мастерских. Я понимаю, что все это так, мелочи, но не такие уж они и незначительные, как мне казалось раньше, потому что жизнь всех этих людей, включая меня, по-видимому, зависит и от порядка, который нам удается придать мелочам. И чаще всего единственный порядок – это бесконечное, до последнего, повторение одних и тех же действий, одинаково совершаемых в одном и том же месте и в одно и то же время; и только внешние силы способны заставить нас изменяться, но и к таким изменениям мы приспосабливаемся и начинаем повторяться в наших новых действиях. Взять хоть, к примеру, меня: теперь я сижу в машине с включенной печкой, и от этого стекла запотевают, но когда вижу, что подъезжает микроавтобус с завтраками для школьников, я выхожу из машины и иду в бар, чтобы не встречаться с учительницами Клаудии, которые в этот час обычно выходят из школы (Глория по понедельникам, средам и пятницам, Паолина по вторникам и четвергам), а когда съедаю свой бутерброд (куриное мясо с листом салата), выпиваю стакан воды и чашечку кофе и прочитываю от корки до корки «Спортивную газету», обычно лежащую в ожидании клиентов на холодильнике с мороженым, я возвращаюсь к машине, и почти всегда так получается, что Клаудия, возвращающаяся в класс из столовой, выглядывает из окна, видит меня и машет рукой. А если случается, что она не выглядывает, или выглядывает слишком поздно, когда я уже снова сижу в машине, у меня возникает ощущение, что что-то неладно, мне становится не по себе, и это плохо отражается на моем настроении.

Зима принесла с собой и многое другое. Мне снова позвонил Жан-Клод, он заверил, что с ним все в порядке, и стал задавать бесконечные вопросы о том, как мы с Клаудией поживаем, как обстоят мои дела и какое сейчас положение в компании, так что мне даже показалось, что я остался у него единственным источником информации. Я рассказал, что Терри предлагал мне занять его место, и он прокомментировал это так: «Типично», но я даже слова ему не сказал о том, в каких грехах его обвиняют, еще и потому, что он об этом уже наверняка знает. Говоря о себе, он только упомянул о том, как хорошо сейчас в Аспене, в мертвый сезон, что он наслаждается жизнью, что у них все спокойно, все в порядке, он читает «Кориолана» [82]82
Трагедия В. Шекспира.

[Закрыть]. Однако он даже словом не обмолвился о том странном ночном звонке, а я-то еще беспокоился о нем, как никогда.

Потом я получил открытки от Еноха из Зимбабве и от мужчины, который называл меня доктором, из Рима – самое удивительное, что открытки пришли в один и тот же день. На открытке Еноха была композиция из нескольких фотографий (водопад Виктория, величественный африканский слон и стая газелей), а также карта Национального парка с водопадом Виктория, на которой на крайнем востоке фломастером была нарисована стрелка, и сделана надпись: «Nous sommes par la» [83]83
Мы находимся там (фр.).

[Закрыть], a на обратной стороне было написано: «Крепко обнимаю». На открытке мужчины, который называл меня доктором, был изображен собор Святого Петра: классический вид в перспективе улицы Согласия, и текст на обратной стороне был тоже классический: «Привет из Рима!»

Естественно, ко мне продолжали приходить посетители, но и они изменились, как изменилась моя манера их встречать. Сначала у меня побывали Пике, Енох, Марта, Карло; а теперь – моя секретарша, Баслер, Тардиоли. Раньше мы разговаривали либо сидя на скамейке в скверике, либо за столиком в баре, либо стоя в тени платана; сейчас мы вынуждены сидеть в машине, и все стало выглядеть намного неестественнее, включая и то, что я нахожусь здесь. С приходом новых людей пришли и новые проблемы, новые рассказы, новая боль, однако меня все это трогает намного меньше, чем раньше, и такая реакция лишь подливает масла в огонь недоумения: то ли я в безутешном горе, то ли – в зависимости от того, как на это посмотреть, – я очень хитрожопый. Аннализа, моя секретарша, которая ни разу не пришла ко мне в хорошую погоду, и всегда передавала документы на подпись с курьером, теперь же начала регулярно навещать меня, она приходит сюда по каждому поводу, по-видимому, так сказывается зимняя погода на хрупкости ее душевного состояния; некоторые женщины действительно страдают таким недомоганием, оно гонит их на улицу под дождь – лишь бы не сидеть одним в полутемном помещении, где никто на них не смотрит. У нее до сих пор не появился парень, не понятно, почему. Из разговора с ней я понял, что просочилась новость о том, что я отказался от должности президента, по крайней мере, в офисе об этом судачат, и здесь может быть одно из двух: этим я обязан либо Терри, либо Жан-Клоду.

Однажды ко мне пришел Баслер, начальник пресс-службы, чтобы сообщить, что в нашей компании началось сведение счетов и что окружению Жан-Клода ничего хорошего не светит. Он поведал мне о том, что французы систематически стали колебать его ближайших сотрудников, и рассказал мне случай с Элизабеттой Оберти, баловнем Жан-Клода, ее буквально завалили целой кучей претензий к еженедельнику «Новости кино», который она курирует, – в свое время решения принимал лично Жан-Клод, – они, говорит, стали придираться к вещам типа: вид и размеры шрифта субтитров или использование резких переходов при монтаже урезанных интервью. Она долго несла свой крест, но терпение у нее лопнуло, говорит, она и показала кузькину мать двум головорезам, посланным Парижем контролировать монтаж лент, она их попросту послала куда подальше, выплюнув им в лицо такое: «Да чему вы хотите нас научить, хреновы галлы, когда вы еще жили в избушках на курьих ножках, мы уже сношались в задницу!» Баслер изо всех сил старался завоевать мою симпатию, и все же от него, как от бочки сардин, воняло за версту: он, стоящий на перепутье информационных потоков компании, даже не намекнул на то обстоятельство, что я отказался занять президентское кресло Жан-Клода, получалось так, что будто бы он не был в курсе дела, а это абсолютно невозможно, ведь даже Аннализа об этом уже знала. У меня сложилось впечатление, что он приходил ко мне с какой-то миссией, хотя понятия не имею, кто бы мог его на это уполномочить и с какой целью; а посему я счел за лучшее держать язык за зубами, я не высказался ни по одному из затронутых им вопросов, я целиком и полностью перевоплотился в убитого горем вдовца.

Одно правда: вместе с зимой для нашей компании словно времена Шекспира наступили, как пророчил Жан-Клод, и принесли с собой предательства и паранойю, они-то и сожрут последние остатки человеческих отношений между сотрудниками, и сбудется, в конце концов, проклятие Еноха.

Кстати о паранойе: когда я стал удивляться, почему это до сих пор не появился Пике; то с ответом на мой вопрос ко мне пришел Тардиоли: он поведал о сенсационном уходе со сцены его друга, рассказав историю о человеке-страусе и выдвигающейся подставке для банок с напитками. Пике купил себе по Интернету ноутбук прямо со склада тайваньской фирмы – эта подробность была мне уже известна, поскольку как раз в то утро, когда Пике приходил ко мне, он должен был пойти забрать его со склада, – он еще так хвастался тем компьютером, говорил, что это не машина, а просто зверь, и память у нее сто шестьдесят гигабайт, и экран ультраплоский, и якобы она портативная и беспроводная, и логотип у нее Centrino, словом, все, что душе угодно: игрушечка за три тысячи долларов. Пике, говорит Тардиоли, рассказывал, что среди всего прочего у чудесного ноутбука была выдвижная подставка для банок с напитками, этот-то аксессуар и изумлял Пике больше всего, просто вскружил ему голову, только об этом он и говорил. По мнению Пике, эта штуковина воспевала великолепие нашей декадентской эпохи, согласно жизненным стандартам которой в портативном компьютере следовало предусмотреть такой аксессуар, как подставка для банок с напитками, только для того, чтобы на письменном столе не оставалось мокрых кружков. Этот пресловутый аксессуар никто в офисе так и не увидел, потому что свой ноутбук Пике держал дома. Только выдвижная подставка сразу же начала доставлять ему головную боль: и размеры у нее были нестандартные, и въезжала она неожиданно внутрь, опрокидывая банку с пивом, так все и продолжалось до тех пор, пока однажды Пике не пришел на работу в страшно возбужденном состоянии и не стал просить у всех помощи: ему нужно было написать письмо по-английски в центр по техническому обслуживанию в Тайпее, а английский у него сильно хромает, ему надо заявить о том, что выдвижная подставка для банок с напитками сломалась: полчаса потерянного времени на поиски английского соответствия словам «подставка для банок с напитками», все сотрудники второго этажа активно включились в это научное исследование – работа в офисе была парализована. Как написать по-английски «подставка для банок с напитками»: «Cup-holder», «can-holder», «bottle-holder»? Хейди, секретарша Тардиоли, немка, но она прекрасно говорит по-английски, потому что ее мать австралийка, решительно настаивала на варианте «Cup-holder», но Пике, зациклившийся на банках, безапеляционно утверждал, что это должно быть только «can-holder», они долго спорили, пока, наконец, Джинанни, ответственный за авторские права на показ спортивных передач, не пошел в гараж поискать этот термин в руководстве по эксплуатации своего «Понтиака», нашпигованного подставками для банок с напитками, он-то и положил конец всем дискуссиям, заявив, что будет правильно написать «Cup-holder», однако потом возникла проблема с прилагательным «выдвижной», потому что никто так и не понял, как же функционировало приспособление, и, в конце концов, Пике пришлось нарисовать на доске в зале заседаний маленький чертеж, тогда-то все и поняли, что речь шла о чем-то вроде выдвигающейся наружу и входящей внутрь профилированной подставки, вмонтированной сбоку компьютера, и тогда Хейди провозгласила, что по-английски это должно называться «sliding» – «sliding cup-holder». Итак, Пике посылает в Тайваньский центр по техобслуживанию электронное письмо, жалуясь на то, что sliding cup-holder сломался; по идее, из центра ответ должен был бы прийти в масштабе реального времени, но поскольку там была уже ночь, китайцы ответили только на следующий день: «Что за sliding cup-holder вы имеете в виду?» Тогда Пике не на шутку рассердился, пнул ногой холодильник с напитками, проклиная на чем свет стоит работников центра техпомощи on-line в Тайване: как это так получается, что они понятия не имеют, какими аксессуарами обеспечен компьютер, техобслуживанием которого on-line они должны заниматься; тогда бы нам, говорит, и догадаться, что у Пике крыша поехала, хотя бы потому, что реагировал он чересчур бурно, как самый настоящий неврастеник; но, они попросту не обратили внимания на этот его срыв; успокоили как могли, а Хейди даже пошла с ним в его кабинет и села рядом за компьютер: они начали переписываться по-английски с китайцами, пытаясь объяснить как следует, в чем собственно было дело. Итак, они пишут: «Sliding cup-holder, встроенный в ваш такого-то типа портативный компьютер»; а китайцы на это им отвечают: «Нам неизвестно, что в компьютере этой модели предусмотрен такой аксессуар». Тогда Пике с Хейди пишут: «Тем не менее, это так. Так уж случилось, что недавно вы мне продали один такой, но его sliding cup-holder почти сразу же вышел из строя, кроме того, диаметр его окружности не соответствует западным стандартам диаметра окружности банок»; тогда уже и китайцев разобрало любопытство, и они у них спрашивают: «Где точно находится этот sliding cup-holder?»; они отвечают: (в тот момент, говорит, уже все сотрудники собрались вокруг Хейди и Пике, весь второй этаж) «В боковой части компьютера слева», а китайцы просят их: «Уточните, в какой именно точке по отношению к носителю CD-ROM оно находится, поскольку считывающее устройство в этой модели располагается как раз слева». И тут, говорит, Пике побледнел, буквально превратился в призрака. «Какой еще cd-rom?» – пробурчал он. Тогда все страшно смутились, потому что до них стал доходить смысл происходящего; но прежде чем кто-нибудь успел хоть слово сказать, Пике смылся, и больше его никто не видел, он как в воду канул, нигде его не могут найти: мобильник отключен, автоответчик домашнего телефона тоже.

Тардиоли еще приходил, много раз. Это неуверенный, робкий парень, очевидно, склонный к депрессиям, но полный здравого смысла и творческой фантазии; по моему совету Жан-Клод подобрал его на заброшенных путях в отделе авторекламы и назначил куратором рубрики «Великие события», так он стал работать в тесном сотрудничестве с Пике, и насколько бы безумным это ни казалось, в компании, раздираемой на части распрями слияния, Пике остался для него последним надежным оплотом, вот почему сейчас он чувствует себя таким одиноким и неприкаянным. Я представил себя на его месте и понял, как ему, должно быть, нелегко в эти дни: директор, который высоко тебя ценит, как заградительный столбик на шоссе, торчит у начальной школы; президента, который в тебя поверил, выгнали, обвиняя в хищении денежных средств с использованием служебного положения; начальник отдела кадров, с которым ты мог бы обсудить свои проблемы, смылся в Африку, превратившись в мирского миссионера; более опытный коллега, с которым ты работал рука об руку, как сквозь землю провалился, после того как перепутал CD-ROM с подставкой для банок с напитками. Есть от чего пасть духом. И поскольку я ему доверяю, ведь он как раз никаких миссий не выполняет, а приходит ко мне только для того, чтобы побыть в нормальной обстановке, я стал с ним разговаривать. И не то чтобы мы произносили грандиозные речи, просто я ответил на его вопрос, правда ли что мне было предложено кресло Жан-Клода, а еще я дал ему совет, он, по-моему, в нем нуждался: принять предложение об увольнении по собственному желанию, которое не сегодня-завтра сделают всему персоналу, получить за это вознаграждение и найти себе новую работу. Но и здесь вышло недоразумение, давая ему совет, я думал исключительно о его благе, а он, наверное, подумал, что я располагаю закрытой информацией в отношении проектов на будущее в нашей группе, и испугался. Хотя он мне доверяет, на этот раз он, видимо, не поверил, что мне наплевать и на слияние, и на должность президента; что я отклонил это предложение просто из уважения к Жан-Клоду; все получилось как раз наоборот: сам факт, что это кресло мне было предложено, должно быть, светится в его мозгах, как сигнальная лампочка, предупреждая о том, что я глубоко втянут в махинации, связанные со слиянием, – а пожалованная мне абсурдная привилегия сидеть здесь и заниматься своими делами, вместо того чтобы вместе со всеми коптиться на медленном огне в офисе, лишнее тому доказательство. А посему, надо полагать, что в конечном итоге мой совет он воспринял скорее как предупреждение о грозящем ему увольнении, что весьма огорчительно; и все же, несомненно, такому парню, как Тардиоли, будет лучше поменять обстановку, а следовательно, то, что мой совет он воспринял как угрозу, большого значения не имеет, самое главное, чтобы он поспешил заняться поисками новой работы и как можно скорее покончил со всей этой историей. С другой стороны, я просто уверен, сколько бы я ни пытался объяснять, как на самом деле обстоят дела, со всей откровенностью признавшись ему, что горе, все еще не настигшее меня, породило в моей душе настоящую неразбериху, тем самым я бы только еще больше усугубил это недоразумение, прямо как в фильме «Being there» [84]84
«Будучи там» (англ.),1979, фильм американского режиссера Хэла Эшби, экранизация романа польского писателя Ежи Коссинского «Садовник».

[Закрыть], когда Чанс настаивает, что он простой садовник, но для всех это лишь подтверждение того, что на самом деле он серое превосходство, ужасный и могущественный человек. Теперь дела приняли такой оборот: сам Тардиоли меня уверял, что в офисе больше разговоров ведется обо мне, чем о слиянии, но в любом случае, считается, что обе эти темы тесно связаны между собой, поскольку факт моего отказа принять должность президента находится в центре обсуждения, он стал ключевым звеном в любой конъюнктуре, предметом ежедневных схоластических умозаключений.

Беседуя с ним, по возможности я стараюсь перевести разговор на Пике: я все время спрашиваю, не объявился ли он, или не стало ли известно что-нибудь о нем, создается впечатление, что я озабочен судьбой Пике, но, по правде говоря, меня больше интересует, что случилось с Франческой, его женщиной, и его сыном Саверио. Вероятность того, что рано или поздно Пике оконфузится, не вызывала у меня сомнений, и, честно говоря, это не очень-то меня беспокоит, но я никак не могу смириться с тем, что вместе с ним исчезли те два гиганта, новости о которых мне очень хотелось бы услышать, но больше всего мне любопытно, такие ли они, какими я их представляю, а ведь я каждый божий день о них думаю, я представляю, что каждый из них подвешен внутри амниотической полости своего психозного шара: она вот-вот выпалит какую-нибудь сногсшибательную ересь прямо в лицо консьержу в их доме, а он продолжает беспрерывно пасти свое бесконечное стадо рациональных чисел, или, у меня вырывается – к сожалению, Пике все выдумал, и это их ослепительное великолепие, на мрачном фоне страдания, только дань его любви к ним, плод его помраченного сознания. Тардиоли очень скрытный парень, чтобы вытянуть у него правду, я вынужден атаковать его все более и более прозрачными вопросами, вплоть до того, что однажды спросил у него, а не приходило ли ему в голову позвонить невесте Пике или его жене, хотя бы только для того, чтобы развеять сомнения, и он мне ответил, что, конечно же, он думал об этом, но, к сожалению, не смог сделать, потому что не знает фамилию его невесты, а его жену он никогда не видел и с ней не знаком. Фамилию Франчески я и сам не знаю, но я подсказал ему название дизайн-студии, где она работает, потому что это я знал, – она работает в «Студии Элль» на проспекте Лоди – и Тардиоли меня заверил, что непременно ей позвонит. Я попытался было расспросить о ней, поинтересовался у него, давно ли он с ней знаком, что она за человек; он ответил, что видел ее только однажды во время ужина в их доме в прошлом году летом. «Красивая девушка, – сказал он, – очень обаятельная и все такое». Стоп. Он не дал мне никакой зацепки, чтобы я смог понять, что он имел в виду под этим «и все такое», и есть ли в этих его словах воспоминание о том, как она попросила Пике выбросить белье в окно.

Потом ко мне приходила Элеонора Симончини. И с ней отношения тоже изменились, но это не зависело от смены времени года. Конечно, в зимней одежде она выглядит менее привлекательной, но, думаю, что не из-за этого она перестала действовать на меня так, как раньше. Все дело в том, что теория адвоката Романо не сработала: между нами не сложился симбиотический союз, как раз наоборот, нас связало неловкое чувство участия в том, что между нами произошло, разумеется, это был самый бессознательный и дикий акт, который мы совершили за всю нашу жизнь. Предсказуемый результат не замедлил сказаться. Когда она появилась здесь дня через два после случившегося, мы не знали, что сказать друг другу. В тот день была ужасная гроза. Мы сидели в машине, внешний мир за ее стеклами скрывала плотная завеса дождя, разряды молний включали отчаянно завывающие сирены противоугонных устройств. Я больше чем уверен, если бы нам пришлось описывать такую сцену для фильма, она получилась бы очень яркой и полной напряжения, чувственной и даже романтической; но нам эту сцену надо было пережить в реальной жизни. Мы буквально читали мысли друг друга, сгустившиеся вокруг единственной критической точки: мы совершили настоящее свинство, смехотворны и напрасны наши попытки замести это дело под коврик, чтобы там этот грязный акт превратился в любовную связь. С такого рода экспериментами мы опоздали на четверть века, если в двадцать лет может показаться доблестным и, вероятно, даже конструктивным сношаться в задницу в саду перед домом, рискуя быть застуканными родителями, то делать это в сорок пять лет с риском быть застигнутыми врасплох собственными детьми – просто идиотизм, если не сказать преступление; и хотя главным виновником был я – это был мой дом, это была моя инициатива, это моя дочь могла застать нас – все же и ее доля участия была равна моей: подобно мне, она выразила согласие поиграть в азартную игру со спящей девочкой, и у нее, как и у меня, все еще не зажили царапины на коленях – неоспоримое доказательство содеянного нами. Все правильно, вот сидим мы сейчас здесь, в сумраке машины, под барабанный бой дождя, и ни один из нас не может обещать что-нибудь другому, мы просто не в состоянии произнести ни слова, у нас нет будущего, нам даже больно смотреть друг на друга. Она сидит в напряженной и неудобной позе, глаза затеняет вуаль унижения, она тоже поняла, что ничего не поделаешь, это – конец. «А теперь? – спрашивает она у меня. – Какой у тебя план?». Ясно, что никакая ирония не могла бы исправить сложившееся положение вещей, но, думаю, что в тот момент ничего лучшего в голову ей не пришло, молчание трудно было выдержать. Кажется, я улыбнулся, указал в направлении черной громады школы, находящейся за пределами природной автомойки, проглотившей нас целиком: «Он – там», – ответил я, и мне вспомнилась одна история, которая случилось много лет назад, я мог бы ей рассказать; эта история идеально объясняла мое теперешнее состояние, то, что я чувствовал. Но это была слишком длинная история, а наше время уже истекло. «Прощай», – сказала она и вышла из машины. Разъяренное небо выплескивало ей на голову залпы дождя: пока она добежала до своего «Мерседеса», должно быть, успела промокнуть до нитки.

34

Однажды, почти двадцать лет назад, когда я возвращался в Италию из своей первой поездки в США, в самолете со мной произошел странный случай. Я сидел в последнем ряду у иллюминатора, где только два боковых сиденья, и когда посадка подошла к концу, место возле меня оставалось не занято; я уж было и губу раскатал, думал, как мне повезло, одному будет гораздо удобнее, но не тут-то было – я увидел, как по проходу стюард катил коляску, в ней сидела женщина с парализованными ногами; свободное кресло возле меня оказалось ее. Стюард попросил меня уступить место у иллюминатора, потому что она, разумеется, не могла встать, чтобы пропустить меня, когда мне нужно было бы выйти в туалет. Естественно, я уступил ей свое кресло, я не мог отказать. Итак, парализованную женщину усадили на мое место, а я пересел в кресло рядом. Это была американка, и хотя на вид ей было приблизительно столько же лет, сколько мне сейчас, тогда она мне показалась старухой; когда ее пересаживали, ноги у нее бессильно болтались, это производило удручающее впечатление. На протяжении всего полета я избегал встречаться с ней взглядом, а когда это было неизбежно, старался, насколько это было возможно, сократить время визуального контакта, то есть смотрел ей в глаза не более секунды, от силы двух. Я просто-напросто ее игнорировал, если хотите. Мы взлетели, поели, я вставал и ходил в туалет. Потом мы посмотрели фильм. Время от времени появлялась стюардесса, она спрашивала у женщины, не нужно ли ей чего-нибудь, но женщина ни разу ничего не попросила; так продолжалось до тех пор, пока все пассажиры не улеглись спать и стюардесса перестала к нам подходить. Я ворочался в кресле и так и эдак, стараясь устроиться поудобнее, чтобы заснуть, но это было не легко, дело в том, что та женщина полностью монополизировала подлокотник кресла, предназначавшийся нам обоим; повернувшись к ней спиной и опершись на другой подлокотник, я, наконец, смог заснуть. Проспал я, может быть, час, хотя, честно говоря, я бы и еще с удовольствием поспал, но вдруг женщина разбудила меня, так, очень деликатно, слегка дотронувшись до моего плеча, как когда-то моя мать будила меня по утрам. И так же, как моя мать, женщина стояла на ногах. Ей приспичило пойти в гальюн. Я встал и пропустил ее. «Thank you», – поблагодарила она, а я стал наблюдать за ней; до туалета надо было пройти не больше десятка шагов, и шла она абсолютно нормально, как здоровый человек. Я осмотрелся: никто этого не заметил, в полутемном пузе кита все пассажиры, согнувшись в три погибели, спали, а стюардесс и след простыл. Женщина просидела в туалете довольно долго, потом она вышла и сделала десять шагов до своего кресла, а я снова встал, чтобы пропустить ее, и она, усевшись поудобнее, снова поблагодарила меня: «Thank you». Потом оперлась головой о подушку и сразу же закрыла глаза. С того момента я больше не смог отыскать удобное положение, в котором раньше мне удалось заснуть, и, естественно, я больше не сомкнул глаз; она же, наоборот, спала как убитая до тех пор, пока в салоне не зажегся свет и стюардессы не стали разносить завтрак; и снова началось хождение взад-вперед: стюардессы поминутно подходили к ней интересоваться, не надо ли чего-нибудь. Женщина с аппетитом съела завтрак, выпила две чашки кофе, а потом до самого конца полета читала какую-то книгу, а во время посадки она крепко вцепилась обеими руками в подлокотники: по всей вероятности, она сильно струхнула. Сейчас я мог смотреть на нее сколько угодно, потому что теперь она отводила свой взгляд; а я наоборот, все время настырно на нее смотрел, но я просто смотрел на нее, в общем, не замечая ничего конкретного, так что, как я уже говорил, я бы даже не смог с точностью сказать, была ли она блондинка или брюнетка, красивая или некрасивая; я только хотел, чтобы она почувствовала на себе тяжесть моего взгляда, мне хотелось поставить ее в неловкое положение, но даже если мне это и удалось, и ей стало неловко, она себя ничем не выдала. Когда же самолет замер у терминала и голос из громкоговорителя попросил всех пассажиров оставаться на своих местах до полной остановки двигателей, к ней тут же подошел стюард с инвалидной коляской (это был уже другой мужчина), и в точности повторилась пересадка, только на этот раз наоборот, из кресла в инвалидную коляску. Когда стюард поднял ее на руки, я внимательно посмотрел на ее ноги: на самом деле они казались обмякшими и безжизненными, в них не было видно мускульной силы, они болтались, как ноги куклы-марионетки, а когда он покатил ее кресло задом наперед, ей уже больше не удалось избежать моего взгляда, и она была вынуждена мне улыбнуться и помахать рукой.

Вот что, Элеонора Симончини, мне хотелось бы тебе сказать, что я чувствую себя перед тобой так, как эта женщина, должно быть, чувствовала себя передо мной.