Текст книги "Спокойный хаос"

Автор книги: Сандро Веронези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Да, конечно. Вы просто молодцы. Я имел в виду крайний случай.

– Будем надеяться, что ничего не случится.

– Конечно, конечно, в любом случае, я скоро вернусь. Мне хочется побыть с вами.

– В любое время. Мы всегда тебе рады.

– Может быть, на Рождество поедем все вместе в горы, хотите?

– Да, действительно, было бы неплохо!

– Я приглашаю. Кортина-д-Ампеццо. Нет, лучше: Сан-Морис.

– Ты прав, Сан-Морис лучше.

– Ладно, Пьетро, пока. Скоро созвонимся.

– Да, до скорого.

– …

– …

– Остались едва заметные разводы, это ничего по сравнению с тем, что было…

– Ты славно потрудилась, Марта. Спасибо.

– …

– …

– Да что с тобой?

– Ничего. И этот звонок был странный.

– Почему?

– Потому что и у него была вполне определенная причина, но он говорил со мной совсем о других вещах.

– И ты понял, что это была за причина?

– Не знаю, может быть.

– А сейчас ты мне можешь сказать, какая у тебя была причина? Почему ты задал мне все эти вопросы?

– Ты уже на этом зациклилась, уверяю тебя, что в этом нет… – К черту, чего уж там мне тебя стесняться.

– Это как-то связано с Ларой, да?

– А ты как думала?! Конечно с Ларой и с тем диском. Потому что, видишь ли, с тех пор, как я здесь, я постоянно только его и слушаю, и в какой-то момент мне показалось, что…

– …

– …

– Что тебе показалось?

– Да как тебе сказать? Знаешь, я ведь никогда раньше не слышал «Radiohead», и мне показалось странно, что их диск оказался у меня в стерео. Я сразу догадался, что это Лара его слушала, когда мы жили у моря, и она ездила на моей машине, потому что номерной знак ее машины потерялся или его украли, помнишь? – и она так и осталась стоять без номеров. Ты тогда еще жила с нами, да? Или уже уехала?

– Да, помню.

Хорошо, что я вспомнил об этом, все равно рано или поздно мне придется этим делом заняться: машина до сих пор стоит там во дворе, нужно бы заявление написать в автоинспекцию Гроссето, мне предстоит еще та волокита, ведь машина-то записана на ее имя… Гм-м… Я нашел тот диск в моем стерео и подумал, что это Лара его там забыла. И я не стал его снимать, понимаешь? Я его оставил там, и поэтому каждый раз, как я завожу мотор, начинает играть тот диск, и я слушал его, может быть, по рассеянности, но я его слушал, то есть, я имею в виду, когда я был уже здесь, у школы, потому что раньше, честно говоря, я не обращал на него внимания, ни когда мы следовали за катафалком в Милан, ни в первое время после всего этого бедлама, хотя тот диск уже был там. Нет, все произошло именно здесь, рано утром, по дороге сюда, а потом постепенно, постепенно, по мере того, как проходили здесь мои дни, именно здесь я прислушался к словам песен. Я стал слушать его.

– Он тебе нравится?

– Да, очень приятная группа. Но все дело в том, что с определенного момента я начал понимать отдельные слова, но никогда мне не удалось понять всю песню целиком, разумеется; я стал различать отдельные слова, обрывки фраз, но просто так, без напряжения, естественно. Английский я знаю достаточно хорошо, но обычно, когда меня спрашивают, о чем поется в песне, так, на слух, не глядя даже на мимику лица, я ничего не могу разобрать. Более того, их солист шамкает слова, даже напрягаясь, трудно разобрать, что он там поет. Однако иногда я понимал отдельные строфы. И опять, сразу я на это внимания не обратил: я отдавал себе отчет, что понимаю отдельные слова, вот и все, может быть, меня там поражала красота слов и мелодии, но не более того. Но потом, я уже не мог не заметить, что каждый раз, когда я что-нибудь понимал, это что-то всегда относилось к тому, что я делал в тот момент. Как тебе сказать, что-нибудь вроде: притормози, идиот, когда я гнал как сумасшедший, или…

– « The Tourist».

– Что-что?

– Я говорю, «Idiot slow down», это фраза из песни «The Tourist». Эта песня так называется.

– А, как бы там ни было, со мной это случилось неоднократно, и продолжает случаться: например, я что-нибудь делаю, а в песне как раз об этом и поется. Временами эти куски из песен настолько совпадают с тем, что происходит в эту минуту, что эти слова мне кажутся комментариями, понятно тебе? Комментариями или советами по поводу того, чем я занимаюсь в данный момент. А потом еще и эта строфа, написанная на крышке, та из Микеланджело. Как это там?

– «Per appressarm'al ciel dond'io derivo».

– Вот-вот. То самое.

– Ну и что?

– Ну и ничего. Но поэтому, под впечатлением этого, в какой-то момент я подумал, что… это, может быть, и не простые совпадения.

– То есть?

– Видишь ли, Лара умерла, я и подумал, что если…

– Что если что?

– Да брось ты. Ведь ясно, что я имею в виду, не так ли? Как будто Лара…

– Как будто Лара говорит с тобой словами из песен? Тебе это пришло в голову?

– Не точно так, однако, у меня появились сомнения на этот счет.

– Какие сомнения?

– А вот какие: в бесконечном числе явлений, которые с рациональной точки зрения объяснить трудно, и люди стремятся их считать невероятными, встречаются не такие уж и невероятные, а среди таковых, может быть, существует некая непостижимая форма общения, назовем ее экстракорпоральной, между живыми людьми и царством мертвых.

– Посредством «Radiohead»?

– Причина не только в этом.

– И это у тебя-топоявились сомнения, что словами из песен «Radiohead» Лара продолжает с тобой общаться из потустороннего мира?

– Послушай, ты хотела знать, почему я задавал те вопросы, я удовлетворил твое любопытство. А сейчас ты начинаешь напускать на себя цинизм, именно ты, которая всему верит. Какая тебе разница, посредством чего это происходит? Тем не менее, мои сомнения уже давно рассеялись, а посему…

– Как рассеялись? С чего бы это?

– Потому что тот диск записала не она, а ты, вот и все.

– При чем здесь это?

– Как это при чем? Если бы тот диск записала Лара, и он после ее смерти остался в моем стерео, более того, если бы те слова, « Вознестись на небо», написала бы она, тогда бы и я мог так, абсурдно, додуматься до того, что то, что происходит со мной, когда я слушаю этот диск, связано с ней, но ведь этот диск записала ты, а поэтому…

– Что?

– Поэтому никакой связи нет, и все это не имеет никакого смысла.

– Но ведь этот диск тебе оставила она, Пьетро. В твоей машине.

– Да не оставляла она мне ничего. Она просто его слушала, когда ездила на моей машине, потому что своей не могла пользоваться.

– Да при чем тут все это? Что она должна была сделать? Записать тебе этот диск в завещание?

– Его слушала она. И это дело касается тебя и ее, если на то пошло. Этот диск записала ты, а она его слушала. Меня все это не кается.

– Тебя это не касается? Это настолько тебя касается, что ты его слушаешь вот уже полтора месяца.

– Послушай, разговор окончен. Давай завяжем на этом.

– Постой-постой, я хочу во всем спокойно разобраться: ты интуитивно почувствовал, что твоя покойная жена, может быть, общается с тобой через слова из песен «Radiohead» (твоя догадка, между прочим, проливает на их творчество определенный свет, да, да, это тебе заявляет человек, который выучил на память их песни, но так никогда и не смог понять, откуда берется их таинственная энергия), но потом, именно в самом прекрасном месте, когда благодаря своей догадке ты становишься избранным, привилегированным, ты останавливаешься, отрекаясь от всего этого? И только потому, что компьютер, записавший тот компакт-диск, принадлежал не Ларе, а мне? Да ты отдаешь себе в этом отчет или нет? Тебе удалось обнаружить такую важную вещь, сейчас достаточно тебе в это поверить, главное, чтобы ты поверил в то, о чем ты догадался сам, а ты, ты-то что делаешь? Ты придумываешь предлог, чтобы послать все к черту?

– Черт бы подрал меня и мою болтливость.

– Ты только что сказал, что причина была не в этом. Тогда какая разница, сколько было таких случаев, необъяснимых с рациональной точки зрения? А тебе не приходило ли в голову подозрение, что некоторые вещи невозможно объяснить только лишь потому, что тебе о них ничего не известно?

–  Какиееще вещи? И что такое мне нужно о них знать?

– О'кей. Начнем с номерного знака, ведь об этом ты первым затеял разговор.

– Вот еще! Какое ко всему этому имеет отношение номерной знак?

– Самое прямое, потому что Лара его не потеряла, и его вовсе не украли. Это я его сняла с машины.

– Что-что? Что ты сделала?

– Я его сняла. Я должна была это сделать, потому что она сама никак не могла на это решиться. Накануне отъезда я его сняла и бросила в речушку недалеко от вашего дома.

– Ты бросила номерной знак в Тонфон?

– Да.

– Да ты просто спятила? И зачем это?

– Я хотела помочь ей освободиться от наваждения.

– Какого еще такого наваждения?

– Лара тебе никогда не рассказывала, как этот номерной знак терзал ее, ведь так?

– Да о чем ты говоришь?

– Повторяю, этот номер затерроризировал, измучил Лару, он буквально сводил ее с ума. Он довел ее до того, что в последнее время она даже спать перестала по ночам, но у нее никогда не хватало мужества избавиться от него. Этот номер заколдовал ее: связал по рукам и ногам.

– Да никогда я в это не поверю. Ты выбросила номерной знак в Тонфон…

– Да ты хоть помнишь тот номер?

– Нет, конечно. Почему это я должен его помнить?

– Как это почему? Это был номер машины твоей жены, хотя бы поэтому.

– Вот именно. Я не помню даже номер моей машины, что ты хочешь, чтобы я помнил номер машины моей жены?

– ТЖ 666 АЛ – вот какой был номер у ее машины.

– И что из этого?

– Ты ведь знаешь, что означают три шестерки, да?

– Конечно, знаю. Но не хотел бы, чтобы…

– И тебе также хорошо известно, что послания сатаны всегда пишутся наоборот, так ведь?

– Послания сатаны? Да о чем ты ведешь речь?

– Я хочу, чтобы ты прочел номер наоборот. Ну-ка попробуй…

– Я же сказал, что я его не помню.

– ТЖ 666 АЛ. Прочти это наоборот.

– ЛА 666 ЖТ. Ну и что?

– Подумай, что это означает.

– Да о чем таком я должен подумать, Марта?

– Представь, что ты Лара. Представь, что тебя зовут Лара, и напряги свою фантазию, чтобы прочесть номерной знак, ТЖ 666 АЛ, наоборот, и понять его смысл.

– Послушай, у Лары не было навязчивых…

– ЛАРА АНТИХРИСТ ЖДЕТ ТЕБЯ.

– …

– …

– Да ты шутишь, что ли? Скажи, что ты пошутила.

– Ты мне не веришь?

– Да ладно, скажи, что ты пошутила, и дело с концом.

– Однако то, что ты не веришь, знаешь ли, не меняет ход вещей: они все равно существуют.

– Ну-ка быстренько признавайся, что это не ты сняла номера с машины и бросила их в Тонфон.

– Мне очень жаль, но все правда. Это сделала именно я.

– О'кей. Допустим, ты это сделала, но ведь в шутку, правда? Если хорошо подумать, в этом нет ничего плохого. Ты ведь не знала, что Лара скоро умрет: ты только хотела устроить мне прелестный денек, чтобы я перепахал весь ил в реке в поисках тех проклятых номеров. Признавайся.

– Пьетро, ты не соображаешь, что говоришь. Ты отдаешь себе отчет?

– Вот это новости, это я не соображаю, что говорю.

– Да, именно ты. Два часа назад ты готов был поверить, что Лара общается с тобой словами из песен «Radiohead»: только потому что этот диск, по-твоему, записала она. Да нет, даже не так, ты бы всему поверил, стоило мне только подтвердить тебе, что тот диск записала она, и сейчас ты бы не острил по поводу очевидных вещей. Если уж на то пошло, ты мне, пожалуйста, объясни – как это у тебя получается: «Radiohead» – да, а Сатана – нет, так что ли?

– Сатана – нет и «Radiohead» – нет, вот как получается. А я круглый дурак, что додумался рассказать тебе об…

– Это бесспорно и опасно. Даже если не принимать во внимание смысл этого номера, а здесь я тебя еще могу понять, если кто-то не верит в определенные вещи, ха-ха, как ты, и может притворяться, что ничего не случилось, но ведь опасность-то все равно остается, опасность, которой она подвергалась, ты что и за опасность-то не считаешь? Ты только подумай, сколько людей творят безумства, делают кучу ужасных, зверских вещей во имя трех шестерок, открой газеты, почитай, признай, по крайней мере, что не очень-то приятно разъезжать по дорогам с таким клеймом на заднице, это явный призыв, который любой хреновый сатанист тут же расшифрует и воспримет, как посланный ему знак, и станет тебя преследовать, возьмет твою машину на абордаж и приволочет тебя на один из их шабашей…

– Какие еще такие шабаши? Да о чем ты говоришь?

– Шабаши. Черные мессы. Звездные жертвы. Человеческие жертвы. Вот о чем я тебе говорю.

– В любой момент с ней могло такое случиться, пока она разъезжала на машине с тем номерным знаком, теперь ты отдаешь себе в этом отчет? «Прости, я посмотрел на твои номера, и не мог не обратить внимание на то, что…», и так далее.

– А тебе никогда в голову не приходило, с чего все начинается?

– Нет. Ты действительно просто помешена. Сейчас ты снова начнешь стриптиз, и мне придется укрывать тебя своим пиджаком.

– …

– …

– …

– Мне очень жаль, Марта, прости меня…

– Какой ты все-таки подонок.

– Прости меня, пожалуйста. Я действительно не хотел тебя обидеть.

– Оставь меня в покое.

– А ты прости меня. У меня это просто сорвалось с языка, я не имел в виду ничего…

– Вот, что я тебе скажу, Пьетро: если бы ты только мог себе представить, что это значит каждый день бороться против неких сил, если бы ты только мог себе представить, что такое бессонная ночь наедине с полчищем демонов, призраков, грешных душ, преследующих тебя, ты бы так пошло не острил.

– Послушай, я тебе уже сказал, что я искренне сожалею, правда. Прости меня, если можешь, хорошо?

– Вся проблема в том, что ты даже не отдаешь себе в этом отчет. Даже в поведении Лары ты ничего особенного не замечал…

– Послушай меня, Марта. Я тебя очень уважаю, отношусь к тебе с искренней симпатией, даже люблю тебя по-братски. Ты готовишься – дай мне сказать – ты готовишься родить еще одного ребенка от мужчины, который не будет о вас заботиться, он даже на минуту не вспомнит о вас, как те отцы двух твоих сыновей. Сейчас Лара умерла, и ты осталась совсем одна. Запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу: пока я жив, ты не одна. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Я не шучу, правда, ты можешь звонить мне даже посреди ночи, если вдруг ты проснешься от кошмара, когда во сне тебя мучили сатанисты, вампиры, зомби: я защищу тебя. Я никогда больше не буду острить по этому поводу. Когда ты почувствуешь себя слабой, неприкаянной, некрасивой, одинокой и отчаявшейся, позвони мне; стоит тебе только звякнуть мне, и я тут же прилечу к тебе и расскажу, что когда мы с тобой познакомились, все мужчины, только один разочек взглянув на тебя, тут же влюблялись по уши, в мгновение ока, дзак, твоя красота сражала их, как удар молнии, я покажу тебе ту знаменитую фотографию на фоне витрины магазина «Криция», а потом я подведу тебя к зеркалу, и ты сама увидишь, что ты осталась такая же красивая, как тогда, что ты чудесным образом сохранила свою прелесть, осмелюсь сказать, потому что, кажется, что для тебя время остановилось. И если у тебя сломается стиральная машина, автомобиль, компьютер, мобильник, и тебя будет убивать одна только мысль потратить свою энергию на то, чтобы их отремонтировать, не беспокойся: позвони мне, и обо всем я похлопочу сам. Я буду заботиться о тебе всякий раз, когда тебе это будет нужно, все дни в году, все годы, до тех пор, пока ты не встретишь чудесного мужчину, который глубоко полюбит тебя и будет тебя любить до конца твоей жизни, тогда он сможет позаботиться о тебе намного лучше меня. Я все это сделаю для тебя, Марта, клянусь тебе, для меня станет долгом честисделать это для тебя, но умоляю, не касайся больше наших отношений с Ларой. Поняла? Никогда, никогда больше.

– …

– …

– …

– Ладно, ладно, хватит, да будет тебе, перестань, не плачь…

– Да как это тебе удается? Как это ты не чувствуешь своей вины?

– А в чем я по-твоему виноват?

– Ведь ты ни разу в жизни не сказал ничего подобного Ларе.

– Может быть, я ей этого и не говорил, зато я доказывал ей это на деле. Ежедневно я все это делал для нее.

– Нет, Пьетро. Ты этого не делал.

– Да я заботился о Ларе.

– Да, но не достаточно.

– Прошу тебя, Марта, не начинай все с начала.

– В ее жизни было столько боли, зла…

– Давай не будем больше говорить об этом…

– Столько зла…

– Давай не будем больше говорить, об этом…

– Да и в моей тоже…

23

Список моих переездов:

с бульвара Бруно Буоцци на улицу Джотто в Риме;

с улицы Джотто на улицу Монсеррато в Риме;

с улицы Монсеррато в Риме на площадь Дж. Миани в Милане;

с площади Дж. Миани на улицу Р. Бонги в Милане;

с улицы Р. Бонги на улицу А. Каталани в Милане;

с улицы А. Каталани на площадь Дж. Амендола в Милане;

с площади Дж. Амендола на улицу Буонарроти в Милане;

с улицы Буонарроти на улицу Дурини в Милане.

– Что это ты там пишешь?

Енох. Уж кому-кому, а вот ему бы не следовало бегать трусцой. Несмотря на то, что так неряшливо носит пиджак и галстук, ему бы лучше никогда с ними не расставаться; когда он неожиданно предстал передо мной в таком виде: лицо багровое, искаженное гримасой усталости, очки запотели, плюшевая спортивная курточка сыра от пота, а сам едва дышит, он показался мне только что не безобразным.

– У тебя сегодня отгул?

– Да, я взял выходной.

– Прекрасная идея, но так ты загоняешь себя.

Посмеивается.

– Сорок минут под солнцем без остановки.

– И я о том же. Присаживайся.

Енох садится. Ловит ртом воздух: не может отдышаться. Снимает очки и, пока он их протирает, превращается в того другого– косоглазого и злого; потом он снова водружает их на нос, и становится самим собой, но очки тут же запотевают.

– Что и говорить, погодка просто невероятная, – изрекает он, наконец. – Что бы это значило?

– Ты имеешь в виду «эффект теплицы» или что-то в этом роде?

– Да. Или это бич божий?

– Да уж. А хоть бы и бич, знаешь, я предпочитаю, чтобы меня именно так и бичевали.

– Поживем – увидим, может быть, это только начало. Может быть, нас на медленном огне поджаривают.

И опять ему пришлось снять, протереть и снова надеть очки.

– Бог терпелив, – добавляет он.

Вот именно, кстати о боге: любопытно, как поживает то его проклятье, удалось ли ему его переварить? – по-видимому, нет, иначе кары божьей в мыслях у него бы не было.

– Я пришел сюда сказать тебе три вещи, – сообщает он, неожиданно меняя тональность разговора. – Во-первых, Пике плохо о тебе отзывается.

– Пике?

– Точнее он только и говорит, что о тебе, вот уже несколько недель и по любому поводу, и на собраниях тоже, даже при обстоятельствах, к которым ты не имеешь никакого отношения, он говорит о тебе, о тебе и только о тебе. Он просто одержим тобой, все кончилось тем, что он и других этим заразил, например, Тардиоли и Баслера: серьезно, из-за постоянных разговорчиков Пике ты стал у них просто притчей во языцех. Только одно «но»: уже несколько дней, как он стал говорить о тебе плохо.

– Вот как? Что именно?

Я задал ему этот вопрос только потому, что мне показалось, что так будет правильнее, но я даже сам удивился, как поразительно мало меня это интересует. Никогда бы не подумал.

– Он говорит, что ты хитрый. Да нет, постой, он называет тебя – хитрожопым, именно так он тебя и называет, говорит, что ты чересчур хитрожопый. Он говорит, что ты не просто так торчишь тут перед школой, что ты так всех нас подосрешь, всех до одного. Говорит, что у тебя есть особый план.

– Да что ты! И чего я добиваюсь?

– По его словам ты мечтаешь занять место Жан-Клода. Да я и сам знаю, что это у него паранойя в чистом виде, и я бы даже не стал тебе об этом говорить, если бы он все еще не приходил сюда, а вдруг у тебя появится желание побеседовать с ним по душам, не знаю, положим, сказать ему что-нибудь такое, что он мог бы потом использовать против тебя. Знаешь, и я немного виноват перед тобой. С тех пор как я рассказал ему о том, что у тебя здесь побывал Терри, он просто помешался на том, что у тебя есть какой-то план. В том случае я не видел ничего секретного и даже не подозревал, что то, что я кому-то об этом расскажу, может тебе повредить: просто мы разговаривали о тебе, потому что, как я уже говорил, в нашем офисе только одна тема для разговоров – это ты, и Пике стал строить предположения, что бы случилось, если бы Терри узнал, что ты не на работе, а торчишь весь день возле школы, как бы он к этому отнесся, а я ему на это и заяви, что Герри давно уже знает, потому что я видел собственными глазами, как он приходил к тебе. Но уверяю тебя, я сказал это просто так, как вполне нормальную вещь, потому что мне-то как раз это казалось абсолютно нормальным. Вы ведь с Терри друзья. Ну вот, с этих самых пор Пике еще больше стал судачить о тебе и называть тебя хитрожопым, начал говорить, что ты метишь в кресло Жан-Клода, что ты жуткий притвора: изображаешь из себя живой труп, а на самом деле исподтишка плетешь интриги, обрабатываешь Терри, чтобы сесть в президентское кресло. Поэтому-то я тебе и рассказал все начистоту, чтобы предупредить тебя: не откровенничай с ним. Вот и все.

У Еноха потерянный, обессиленный вид, и на этот раз в этом виноват не только бег трусцой. Он продолжает бестолково суетиться на очень низком уровне видеоигры, до него доходит искаженная, неполная, и, я бы даже сказал, ложная информация, но сегодня он ведет себя так, как будто он об этом уже догадался и страшно устал от всего этого. В конце концов, первая новость, которую он счел своим долгом довести до моего сведения, включая его чувство вины передо мной, от которого он стремился избавиться, ни одного из нас особенно не интересовала. Вот почему и я не сделал никаких попыток, чтобы хоть как-то прокомментировать это дело; и я даже не собираюсь, например, разубеждать его, объясняя, что на самом деле Пике вовсе не продолжаетзахаживать сюда, что и был-то он здесь у меня всего лишь один раз, или напоминать ему, что враждебность Пике по отношению ко мне ни для кого уже не новость, что и в прошлом он ко мне плохо относился, завидовал мне, потому что директором-то назначили меня, а не его, вот тогда-то он и пустил слух, что меня скоро снимут – история о живом трупе это еще из тех времен – и, что самое главное, я не собираюсь ему открывать секрет, что Пике, во власти своей расцветшей пышным цветом паранойи, почти что угадал правду – ведь мне действительно предлагали кресло Жан-Клода. Но сегодня эти вещи не интересуют даже меня, что же говорить о Енохе.

– Спасибо за предупреждение, – ограничился я таким замечанием.

– Я подумал, что будет лучше, если ты об этом узнаешь. Ты сможешь правильно повести себя.

– Конечно, конечно, я буду это иметь в виду.

Бросаю молниеносный взгляд на часы – двадцать пять минут четвертого, а Енох все-таки заметил. Никогда, никогда нельзя смотреть на часы, когда с кем-нибудь разговариваешь.

– У тебя дела? – спрашивает он.

– Нет, нет. Клаудия выйдет только через час. Что же ты замолчал? Продолжай, пожалуйста.

Тогда Енох поднимает голову и смотрит вверх, на все еще покрытые густой листвой и полные сил кроны деревьев, хотя земля вокруг них уже устлана толстым ковром из опавших листьев, неудивительно – ведь на дворе осень, осень. Какое-то время он продолжает смотреть на деревья, как будто там, среди них, он ищет свои заметки или даже вдохновение.

– Во-вторых, я хотел сказать тебе, что это слияние для нашей компании – настоящее самоубийство. Это – чудовищная ошибка. И не только в силу причин, которые я пытался объяснить в том, я даже не знаю, как его назвать, документе, который я дал тебе почитать в прошлый раз. Даже если не принимать во внимание те причины, а они одинаковы для всех слияний, я подчеркиваю, именно это слияние, в том виде, как его замыслили, грубая ошибка. И хочешь знать, почему?

– Да.

– Следи за моей мыслью. Перед нами две громадные промышленные группы, правильно? Европейская и американская, они решили объединиться. Европейской группой владеет определенное число банков, компаний и отдельных инвеститоров, ее контролирует Боэссон; американская же принадлежит одной-единственной семье, во главе которой стоит Исаак Штайнер, он и контролирует ее. Намерение двух групп объединиться предполагает наличие совместной выгоды, в связи с чем выдвигается гипотеза, что обе группы, и группа Боэссона, которую впоследствии я буду называть Мы, и группа Штайнера, я назову ее Они, по окончании слияния должны получать доходы. То, что я написал, а ты прочел несколько дней назад, опровергает именно эту гипотезу, тем самым подтверждая тот мой вывод, что, если принять в расчет все изложенные мной факторы, то количество материальных благ, которое будет создано после слияния, будет меньше количества материальных благ, создаваемых раньше каждой группой самостоятельно; однако, что теперь говорить – этого слияния нам не миновать, и соль вовсе не в этом. Все дело в том, что когда два такие колосса, как Мы и Они, противостоят друг другу, или даже объединяются в погоне за миражом совместной выгоды, один из них обязательно возьмет верх над другим. Несмотря на то, что они изо всех сил стараются договориться, идею Мы – это мы, а Они – это они, невозможно искоренить, она обязательно выживет. Ее можно уничтожить на нашем с тобой, Пьетро, уровне, но на уровне Боэссона и Штайнера она останется навсегда: эти двое никогда не смогут слиться в единое целое, они навсегда останутся Я и Он. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Да.

– Выражение « выигратьслияние», которое с технической точки зрения не имеет смысла, родилось в условиях такой расстановки сил: но как бы на самом деле с технической точки зрения оно ни было бессмысленным, в действительности это выражение справедливое, хотя бы потому, что речь идет о двух живых существах, движимых беспредельными амбициями, и один из них по окончании этих торгов будет держать под контролем другого. Даже если разрыв между ними будет незначительным, даже если это произойдет на звездном уровне, один будет сидеть наверху, а другой под ним. Сейчас нам хорошо известно, что в нашем случае, пользуясь этим бессмысленным с технической точки зрения выражением, в результате этого слияния победим Мы. Так или не так? Ты ведь тоже так считаешь, правда?

– Да.

– Ладно. Это означает, что независимо от того, что случится со всеми двумястами тысячами служащих группы, в конце концов, Боэссон должен будет сесть выше Штайнера. На самом делевыше, я имею в виду. Что ж, давай забудем об этом на минутку. У меня была возможность тщательно изучить весь план этого слияния. Уже на протяжении многих месяцев на моих глазах документы по слиянию обсуждают, вносят в них изменения и добавления, утверждают их, ведут по ним переговоры, потом снова выносят на обсуждение, снова ведут по ним переговоры, и снова одобряют и так далее, чтобы окончательно выработать структуру будущего концерна. И доложу я тебе, что все будет не так, как предполагаем мы с тобой. Мы не победим, победят Они. Хотя, в конце концов, самые важные посты будет занимать Боэссон, а выиграет все же Штайнер, и знаешь, почему? Все дело в каноне, который был выбран, в модели структуры, Пьетро.

Енох, очевидно, предполагая, что его рассуждения приняли сложный оборот, делает паузу. А потом, убедившись, что мне все понятно, продолжает:

– Видишь ли, и Боэссон, и Штайнер слывут людьми религиозными. Боэссон – католик, а Штайнер – иудей; Боэссон славится своей более чем благонравной и умеренной жизнью, всем известно, что он ревностнейший католик, каждый день ходит в церковь к заутрене, по пятницам соблюдает пост и так далее, в общем, все это известно всем, но возьмем Штайнера, он, хоть и ведет распутный образ жизни, все равно пользуется уважением, он завоевал авторитет благодаря известной исторической миссии, которой когда-то посвятил всего себя – добиться возвращения евреям имущества, отторгнутого у них во времена нацизма. Эти две большие шишки, каждый по-своему, конечно, представляют свои религии. Два различных вероисповедания, понятно тебе? И у каждого из них свои каноны: у иудеев – иерархический и неизменный, у католиков – гибкий и сложный. А теперь скажи мне, как по-твоему, на какую из этих моделей ориентируется структура концерна после слияния?

Он замолкает и смотрит на меня, однако совершенно ясно, что он не ждет от меня ответа. Он прервался только для того, чтобы со всего размаха поставить точку.

– На иудейскую модель, Пьетро, а не на католическую. Когда Боэссон станет Всевышним на земле, главой самой крупной в мире группы телекоммуникационных компаний, его неприятелем станет Всевышний. Тогда-то он и проиграет. Чтобы на самом деле выиграть это слияние, ему бы нужно было придать другую структуру будущему концерну, он должен был бы следовать католическому канону.

– Что ты имеешь в виду?

Енох прямо просиял, у него просто на лице было написано, с каким удовольствием он удовлетворит мое любопытство. Он соединяет указательные пальцы обеих рук, и медленно вращая ими, выписывает в воздухе треугольник.

–  Троицу, Пьетро: Отец, Сын и Святой Дух.

Кончиком указательного пальца правой руки он дотрагивается до вершин треугольника, и этот треугольник, зафиксированный его прикосновениями, материализуется на наших глазах, кажется, что он зависает в воздухе.

– Ему не следовало ставить свое кресло выше всех, воздвигать трон старозаветного одинокого Бога, которому поклоняются иудеи. Он должен был приготовить три трона на одной прямой: один для Святого Духа – нейтрального божества без власти, который ни фига не значит; – один для Отца, и один для Сына. Однако, всем известно, какой конец постиг Сына, – при этих словах Енох медленно разводит руки в стороны и склоняет голову набок, манерно имитируя распятие. – Вместо того чтобы заботиться о своем всемогуществе, Боэссону следовало бы подумать о борьбе со Штайнером за роль Отца. Ежедневно, мало-помалу состязаться с ним, своим терпением, смирением, дисциплиной внушить Штайнеру уверенность, что тот сможет превзойти своего противника, не давая ему, однако, достаточно времени, чтобы добиться этого. Посуди сам: ведь Штайнеру уже семьдесят лет, у него три шунта, он выпивоха, бабник, курит сигары; Боэссону только сорок пять лет, он непьющий, да и здоровье у него железное. Сядь он с ним рядом, Пьетро, не над ним, а рядом, подожди он немного, и вот, в один прекрасный день на место Штайнера сел бы сын Штайнера. Именно Сын, Пьетро…

И снова он разводит в стороны руки, имитируя распятие, но гораздо быстрее, чем в прошлый раз. Потом опускает руки и улыбается:

– Вот, в каком случае он бы выиграл.

Енох удовлетворен. Он сидит с одуревшим, усталым, как будто ему стоило великого труда довести до конца свои рассуждения, но довольным видом. Его слова меня огорошили. И я чувствую, что на лице у меня застыло такое же, как и у него, одуревшее выражение, но что особенно характерно, поверх него начинает проступать и красноречивое удивление: я был просто уверен, что это слияние меня вовсе не волнует, но неожиданно для себя самого я обнаруживаю, что на самом деле, если рассматривать его с таких позиций, мне это очень даже интересно.