Текст книги "Повести, рассказы"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
– Да, Диник?
Он в первый раз назвал ее этим детским уменьшительным именем. Теперь он всегда будет ее так называть: Диник.
Из-за Дининого зятя Годла короткий зимний день тянулся невыносимо долго. С той минуты, как они вернулись, он не оставлял их с Диной одних, чуть ли не сторожил каждый их шаг. Совсем как Фрума когда-то. Но чего, собственно, этому Годлу надо, что за счеты он сводит с ним, с Цалей?
Наконец Ханця отправила Годла к себе, и больше они в тот вечер не видели ни веселого бухгалтера, ни его молодой жены с ребеночком на руках, ни тихой, печальной Ханци.
На столе была приготовлена керосиновая лампа, но он не давал Дине зажечь ее, а когда полоска лунного света скользнула с пола на печку, у которой они стояли, он подошел к окну и опустил занавеску.
В соседней комнате так же громко и отчетливо, как вчера в деревенской хатенке, отсчитывали минуты большие стенные часы, и, как вчера, их тиканье складывалось в слова и имена. Как он ни сопротивлялся, часы уже несколько раз продиктовали ему: «Э‑тл... Э‑тл...»
Как громко отдается голос часов в доме: «Э‑тл, Э‑тл».
«Ди-ник, Ди-ник». Это он, Цаля, заглушал своим голосом тиканье часов: «Ди-ник, Ди-ник, Ди-ник».
Подслушала она, что ли, как он препирается с часами, только вдруг, тут же около печки, громко разрыдалась.
– Диник, что с тобой? Ну, Диник?
Еще мгновение, и он начал бы оправдываться, оправдывать Этл, – его остановил голос Дины:
– Что бы ни случилось... Я так боялась, что ты спрыгнул на ходу... Что бы с тобой ни случилось, я тебя не оставила бы... Я была бы с тобой. Всегда с тобой. С тобой. Что бы ни случилось.
Он схватил ее на руки и тут же осторожно опустил обратно на пол.
9
В разгар весенней сессии, когда впереди было еще несколько трудных экзаменов, Цаля, вернувшись из института, нашел у себя на койке письмо, очевидно принесенное одним из товарищей по комнате. Он никогда не читал Дининых писем сразу и теперь тоже не спешил разорвать конверт – так он мог подольше побыть с Диной. Бродить с нею по шоссе, кружить по узким улочкам, посидеть на крылечке, положить голову ей на колени...
Письмо, которое он держит в руке, сейчас наполнит комнату винным запахом сена, раскиданного на лугу около речки, и прохладным дыханием вечернего леса.
Он всегда стремился продлить ощущение праздника, которое приносили ему письма от Дины. С детства канун праздника был ему милее самого праздничного дня. Он заранее готовился к той минуте, когда письмо перенесет его в местечко, к Дине, и нарочно растягивал время ожидания – на час, на два, на три... ведь это зависело только от него. Но стоит разорвать конверт, и все уже будет зависеть от Дины, он покорно будет следовать за ней. Шоссе с улочками, о которых она вспоминает в каждом письме, всегда оставляют после себя тоску миновавшего праздника. Вот уже полгода, как тоска эта его преследует. Однажды он даже написал Дине, что хотел бы, окончив институт, поселиться у них в местечке, если там найдется для него работа. Неужели он действительно сделал бы это? Да сколько он в этом местечке пробыл? Навряд ли человек, выросший в городе, может долго прожить в местечке. Не через полгода, так через год он уехал бы оттуда, а от Дины он хотел, чтобы она всегда оставалась тамошней. Он ей этого не говорил, но она понимала.
Осторожно, медленно он оторвал край конверта, еще медленней извлек оттуда письмо. Этим заканчивался канун праздника и начинался скоротечный праздник.
До конца он письма не дочитал. Схватил конверт и только сейчас увидел, что обратный адрес уже не прежний и на почтовом штемпеле обозначено название большого города, где жил Динин брат. Надежда, что Дина приехала к брату погостить, а затем снова вернется в местечко, заставила его пробежать письмо наскоро, выхватывая отдельные фразы, он словно боялся, что не успеет дочитать, – может быть, как раз в конце натолкнется он на то, чего ищет, и успокоится. Второй раз он перечитывал густо исписанные странички гораздо медленнее, перечел и в третий раз, читал и все не мог понять, каким образом Динин переезд в город связан с переездом извозчика Иоэла и уборщицы Шейндл на херсонские земли. Что там у них случилось, почему вдруг все начали разъезжаться и почему Липа снова стал напоминать Дине, что у них когда-то было пианино? Почему Дина в прежних своих письмах ничего об этом не писала? Нет, Липа, видно, это просто отговорка. Это брату ее, должно быть, не понравилось, что сестра связалась со студентом. Когда еще он окончит институт, и неизвестно, куда пошлют работать и сколько будет зарабатывать... Выходит, тот же Липа был прав, когда предупреждал, что не для таких, как он, эти барышни из «порядочных семей». Брат, может статься, и Дину устроит в кондитерский магазин, чтобы люди сбегались любоваться ее красотой. А может, он уже успел ей и жениха присмотреть из «порядочной семьи»? Ну, а сама она, сама Дина, которая в трескучий мороз поехала искать его, которая тогда говорила: «Что бы с тобой ни случилось...» Или, едва покинув местечко, она уже обо всем позабыла, эта местечковая Суламифь?
Если б она написала ему хоть двумя неделями раньше, он тут же поехал бы к ней. Зачем? Нечего его об этом спрашивать, не он теперь распоряжается своими действиями. Не он!
Но как уехать в разгар сессии? А после сессии и подавно нельзя, начнутся учения в военном лагере для студентов старших курсов. Может, попытаться сдать экзамены до срока и так выгадать несколько дней? Отвечать он будет на этот раз скверно, профессора удивятся... Все равно, сколько бы ни сидел над учебниками и конспектами, лучше он сейчас не ответит.
Вот он сел готовиться к завтрашнему экзамену, и в тот же миг исчез раскрытый учебник, исчезли схемы, и перед ним появилась Дина. Не одна. Идет под руку с молодым человеком в светлом клетчатом костюме. Они останавливаются у нарядной витрины, потом входят в магазин...
Как Липа мог допустить, чтобы она уехала из местечка? Как вообще могли допустить, чтобы местечко разъехалось, распалось? На Липином месте он стал бы у леса и все подводы заворачивал обратно. Если б Липа это сделал, он, Цаля, простил бы ему, что тот, проходя мимо пианино, словно молотом лупил по выщербленным, пожелтевшим клавишам.
Он так боялся опоздать, что заставлял себя заниматься и по ночам.
Сдав последний экзамен, он в тот же день сел в поезд, сам не зная, для чего едет теперь к Дине. Взять ее сюда? Куда? В общежитие? А жить на что? На его стипендию? Институт он окончит только через год. А местечковые девушки, говорила ему Этл, не скрывают своих девичьих тайн от семьи, даже если знают, что семья воспротивится их выбору. Правда, Дина уже не местечковая, она теперь городская... Нет, в самом деле, к чему он туда едет? Надеется вернуть Дину в местечко? Так, должно быть, она и истолкует его внезапный приезд. Цаля не помнит, описывал ли он когда-нибудь в своих письмах Ленинград, красоту и великолепие этого огромного города. Но не было, кажется, письма, в котором он не вспоминал бы местечко, и всегда с такой тоской и любовью к тихим улочкам, к домикам с крылечками, к шоссе за кузницами, как будто всю эту тоску, всю свою влюбленность в местечко он хотел сохранить в ней, в Дине...
Когда он прибыл в большой незнакомый город, солнце стояло высоко в небе и густая тень, падавшая от стен и высоких каштанов, уже успела исчезнуть с одной стороны улицы. Как каждого северянина, вдруг сменившего свои холодные дождливые края на теплый юг, его сразу потянуло на солнце.
Сойдя с трамвая, он пошел по солнечной стороне улицы. Чем ближе он подходил к дому, где жила Дина, тем медленней становились его шаги. Встреча с Диной, решил он, должна произойти неожиданно и не у нее в доме. Он подождет ее на улице. Может быть, потом ему не придется и в дом к ней зайти. Зачем заходить, если он увидит ее с другим...
И он увидел ее с другим. Они вышли из высоких, широко открытых чугунных ворот, за которыми был виден глубокий двор, чем-то напоминавший дворы на Литейном.
Они пересекли бульвар и пошли теневой стороной улицы. Цаля стоял так близко, а она его не заметила. Как могла она его заметить, если занята была другим! Даже в том, как выглядит этот молодой человек, он не ошибся, когда представлял его себе в дороге. Высокого роста, статный, в светлом костюме. И Дина держит его под руку. Дина была в легкой кофточке без рукавов, в той самой, в которой она тогда снималась. В свесившейся косе – тот же шелковый бант. Была бы с ним фотография, он показал бы ее этому молодому человеку, которого сразу возненавидел всей душой. Пусть бы увидел, как они оба, Дина и Цаля, склонились друг к другу. Это и Дине бы не позволило ответить так, как она может ответить теперь: «Простите, товарищ. Вы ошиблись. Я вас не знаю».
Проехал трамвай. На углу показалась извозчичья пролетка. Что будет, если они возьмут извозчика? Не бежать же за ними. Опасение, что они могут вдруг исчезнуть из глаз, заставило его перейти на теневую сторону улицы и ускорить шаги.
Слишком поздно он спохватился. Прежде чем ему удалось поравняться с ними, Дина и ее спутник вошли в мебельный магазин.
Теперь уже нечего сомневаться. Как он мог сравнивать с «Незнакомкой» этих местечковых красавиц, которые чуть вырвутся из местечка, так сразу теряют всю свою гордость, все свое достоинство? Давно ли Дина знакома с этим молодцом, и уже пошла с ним в мебельный магазин. Пошла, конечно, покупать мебель. Зачем же ему, Цале, теперь прятаться?
Он не успел отойти от двери, Дина вздрогнула и остановилась.
– Цаля, ты? Когда? Откуда? Каким образом? – Она схватила его за руки, потянулась к нему губами. И опять: – Цаля, ты? Когда? Откуда? Каким образом?
И тут же подвела его к молодому человеку, стоявшему в стороне.
– Познакомься. Это мой троюродный брат. Я все еще не верю, что вижу тебя. К нам ты еще не заходил? Вот обрадуются наши! Годл тоже здесь, приехал на несколько дней в командировку. Как удачно, что ты приехал именно сегодня. Завтра ведь выходной, и в учреждении, где работает брат, устраивают экскурсию на пароходе, ты тоже поедешь. Но я не понимаю, как ты оказался здесь? У тебя ведь экзамены. Почему ты не сообщил, что приедешь? Я бы тебя встретила. Ты прямо с вокзала?
– Да, – ответил он, смущенно отводя глаза.
– Теперь мы тебя так скоро не отпустим. Каникулы ты проведешь у нас.
– Я должен к концу будущей недели вернуться.
– А я тебя не отпущу. Не отпущу, и все.
– К концу недели мне необходимо быть в институте. – Он прятал от нее глаза, боясь, как бы они его не выдали, и, хотя знал, что услышит в ответ, все-таки спросил: – Ты уже не вернешься в местечко?
– Разве я тебе не писала, что мы совсем оттуда уехали? И не мы одни, многие уехали. В Херсон, в Крым. А я уже несколько дней работаю на чулочной фабрике. Буду работать и учиться на вечернем рабфаке, а через год подам в университет.
– Через год я окончу институт.
– Я знаю. Ну и что?
– А куда вас собираются послать, когда вы окончите?
Не хотел ли троюродный брат, шагавший сбоку, напомнить этим вопросом Дине, что там, куда пошлют ее нареченного, может, даже и рабфака не будет? Или просто так спросил?
Пароход, который утром перевез их на лесистый остров, возвращался в город поздно вечером. Лесной сумрак, казалось, следовал за пароходом, окутывая все, что встречалось на пути: проплывающие мимо деревеньки и луга, утонувшие в реке звезды, огоньки города, рассыпавшиеся по холмам. Рокот волн, хорошо слышный на верхней палубе, где они с Диной стояли, напоминал шум леса перед грозой.
– Я все забываю тебя спросить, – прервала молчание Дина, – что с Этл? От нее уже давно нет писем.
– Этл? Я ее не вижу.
– Вы поссорились?
– Поссорились?
Она, видно, до сих пор думает, что он встречается с Этл, и до сих пор не верит, что он тогда остался в поезде, потому что не успел выйти:
– Ты, я вижу, все еще не веришь, что тогда... Ну как ты могла подумать, что я с ней уехал? Вещи-то мои остались у вас.
Внезапно он раскинул руки и, рывком перегнувшись через перила, словно теряя равновесие, спросил:
– Что бы ты сделала, если б я вдруг свалился в воду?
Дина ничего не ответила, но почему-то он поспешил отвести ее от перил и спустился вместе с нею вниз, где было людно и шумно, как днем на острове.
Когда они сошли с парохода и стали подниматься по бесконечным ступеням в верхнюю часть города, Дина проговорила словно бы про себя:
– И как это мне не пришло тогда в голову?
– Что?
– То, что твои вещи остались у нас.
– Нашла о чем вспоминать.
– Почему же?
Такой он ее еще никогда не видел. На него пахнуло холодом мраморных статуй, прекрасных и строгих, какие стоят в залах бывших княжеских дворцов. Если б он сейчас ушел, исчез, она, кажется, этого не заметила бы. Чем он ее так отдалил от себя? Тем, что перегнулся так низко через перила? Чем он ее так возмутил, что с ее губ исчезла улыбка?.. Но ведь он лишь хотел оправдать Этл, а Дина, видно, поняла это совсем по-другому.
Теперь уж он будет знать: не только гордостью отличаются прославленные местечковые красавицы, но и особым гневом, вспыхивающим тогда, когда задета их гордость. Во всяком случае, она, Дина, которую кудреватый паренек в очках назвал Суламифью, наверняка такая. И он хочет, чтобы такой она и оставалась всегда.
После того как Цаля это понял, его уже не удивило, что Дина, когда он спросил, не уехать ли ему завтра, ничем не показала, что хочет его задержать.
Если б он тогда действительно уехал...
– ...Вы все еще здесь? Скоро ворота пора закрывать.
Перед Цалелом Шлифером стоял старый человек с усталыми, погасшими глазами. Тот самый, что после Дининых похорон уже не в первый раз присаживается рядом на камне и на все вопросы, которые Цалел Шлифер задает судьбе – что есть человек и зачем жить человеку, если он обречен, – отвечает с глубоким равнодушием к нему, к самому себе, ко всему, что было и будет:
– Прах и суета сует.
Теперь Цалел Шлифер смотрел на него так, точно никогда его не видел, и ждал, что старик назовет себя, скажет, кто он, зачем сюда пришел и чего ему надо.
Но на этот раз старик больше ничего не сказал. Опершись на свою толстую палку, похожую на посох странника, он исчез среди густых деревьев.
А Цалел Шлифер продолжал сидеть у могильного холмика с вкопанной в еще свежую землю дощечкой, на которой было указано, что здесь покоится Дина Роснер, и знал, что стоит ему закрыть глаза, как он снова увидит Дину рядом с собой и снова она заставит его по крупице собирать в памяти все, что произошло с ними после того звездного вечера на палубе парохода.
У себя в комнате, где стены сверху донизу увешаны ее портретами, он ни разу не видел ее такой, какой она видится ему здесь. Может быть, мешает окно, около которого она прилегла отдохнуть в позапрошлый вторник, а когда он через несколько минут окликнул ее, уже не ответила.
– Суета сует и всяческая суета...
Цалел оглянулся.
Никого возле него не было. Не сам ли он это сказал? Уж не готов ли и он поверить, что все сущее и грядущее подобно кораблю на воде, облакам в небе, которые проносятся, не оставляя следа, и что не над чем задумываться, нечего вспоминать, не о чем горевать? Местечко, лес, шоссе за речушкой, даже она, Дина, которую он, сидя здесь, среди могил, видит перед собой каждый день как наяву, – может быть, все это ему лишь мерещится, может быть, он сам все это выдумал?
Вот он снова идет сюда, кладбищенский сторож, опираясь на свою палку, как на посох странника. Наверно, опять станет утешать его словами Экклезиаста...
И все равно он придет сюда завтра и послезавтра и, сидя у свежего холмика среди могил, снова и снова станет вспоминать все с самого начала: как много лет тому назад ленинградский студент Цаля Шлифер ехал через темный сырой лес, как Иоэл-балагула остановил подводу у заезжего двора с бледным огоньком в окошке, как вечером на шоссе он первый раз встретил Дину... И точно так же, как сегодня, он и завтра, и послезавтра будет здесь сидеть, не мешая своей памяти оживлять все, что произошло с той первой встречи до прошлого вторника. Потому что для него, пожилого человека, жизнь памяти была теперь единственной опорой.
Сидя у могильного холмика, он снова переносится на пароход, которым они с Диной тогда возвращались в город с лесистого острова, и снова задумывается над тем, что было бы, если бы он уехал на следующий день...
10
Но о том, что могло бы случиться, если б он на следующий день уехал, Цаля, проснувшись рано утром от ярко светившего в окно солнца, не думал и не мог думать. То, что на долгие годы разлучило его с Диной, произошло несколькими днями позже, почти перед самым отъездом, когда ему казалось, что Дина уже забыла или, по крайней мере, простила ему нелепую отговорку, – мол, как он мог уехать с Этл, если его вещи остались у Дины... Действительно, получалось, что только из-за вещей он и не уехал тогда. Ни разу за те несколько дней, что он еще пробыл у них в гостях, Дина об этом не вспомнила, как бы давая тем самым понять, что смотрит на его отговорку как на случайно вырвавшуюся глупость. Это и в самом деле было глупостью. Глуно и необдуманно было также спрашивать У Дины, когда они сходили с парохода, не уехать ли ему завтра. А что бы он сделал, если б Дина ответила – уезжай?
Дина, гордая красавица Дина, могла вчера и так ему ответить. Когда они вернулись с прогулки, домашние, видимо, сразу заметили, что в темно-серых глазах Дины появился холодный синеватый блеск, а с детски полных губ исчезла улыбка. Первый, разумеется, заметил это веселый и шумливый Годл и не преминул на это намекнуть.
Передавая Дине ключи от городской квартиры ее дяди, который выехал на дачу, Годл сказал:
– Не забудь только запереть Цалю на все семь замков. Если он здесь потеряется, тебе и Иоэл-балагула не поможет.
Почему-то Цале показалось, что именно его Годл имел в виду, вспомнив вдруг зимний вечер на заснеженном полустанке. Годл, по-видимому, хотел этим сказать, что Цаля заблуждается, полагая, будто Дина осталась такой же, какой была в местечке, и что своими письмами и нынешним приездом он в силах что-то изменить, – Дина никогда в местечко не вернется. Не случайно же Годл потом добавил, что город совершенно меняет человека и что хотя в городе человек уподобляется затерявшейся в стогу сена иголке, однако тянутся же все в город, кроме, понятное дело, его одного, Годла.
– Взбредет же тебе в голову! – вмешалась тихая, печальная Ханця, которая делала вид, будто не замечает размолвки между Диной и Цалей. – Настоящий человек всюду виден, что вы на это скажете, Цаля?
– Конечно.
Если б Цаля не ответил так решительно, Годл, вероятно, не пошел бы с Диной его провожать, хотя она просила зятя об этом, ссылаясь на поздний час и ночную темноту. Но это, разумеется, было не более чем предлогом. Разве не было темно вчера ночью, когда она его провожала, и разве не возвращалась она потом одна? Да наконец Цаля сам проводил бы ее домой. На этот раз он постарался бы запомнить улицы и переулки, по которым они пойдут. Годл, очевидно, сразу догадался, что не из-за боязни возвращаться одной Дина зовет его провожать Цалю, но ему это было безразлично. Однако умолчать о том, что Цаля так решительно признал правоту тещи, Годл не мог, и, чтобы сказать ему об этом, он и пошел с ними.
Как только они закрыли за собой дверь, Годл стал доказывать, что прав все-таки он, только он, а не Ханця: человек в городе – это иголка в стогу сена, а он, Годл, не хочет быть такой иголкой, вот потому он и не переезжает в город из железнодорожного поселка, где они с женой обосновались вскоре после свадьбы; даже в командировки ездит он сюда неохотно, хотя у него здесь полно родственников, не говоря уж о том, что у Ханци, у тещи то есть, он чувствует себя как дома.
Что-то еще рассказывал веселый и шумливый Годл, привел при этом вычитанную где-то притчу о мертвом льве и живой лисице, но Цаля почти не слушал его. Еще до того, как они вышли на длинную улицу, ведущую к светложелтому двухэтажному особняку с узорчатым балконом, Цаля про себя решил: если Годл, который чуть ли не слово в слово пересказывал все, что он, Цаля, писал Дине о своей тоске по местечку, спросит, не думает ли Цаля, окончив институт, поселиться в местечке, значит, нечего сомневаться: Годл действительно читал его письма к Дине. Дина, должно быть, сама давала их ему читать, чтобы потом советоваться с ним. Видно, она не верит, что Цаля, окончив институт, поедет работать в местечко, если, разумеется, к тому времени там найдется для него работа. Она, должно быть, думает, что он писал это только для того, чтобы вернуть ее из города в местечко. Ну что ж, Цаля не станет отрицать, он, конечно, хотел бы провести эти несколько вечеров с Диной в местечке, сидя на ступеньках какого-нибудь крыльца, а не на балконе, висящем над шумной городской улицей, как это было вчера вечером в первый день его приезда. И вместо того, чтобы плестись по этой пыльной улице, он, конечно, предпочел бы брести вместе с Диной по шоссе, вслед за луной забираясь все глубже в ночной лес.
Думая об этом вчера вечером, Цаля верил, что он, выросший в большом шумном городе, сможет на всю жизнь поселиться в местечке, в то же время понимая, что один, без Дины, он бы и года там не выдержал. Полюбившиеся ому уютные домишки с красными ставнями и дощатыми крылечками, пропитанные пряными запахами местечковых блюд, через неделю-другую, вероятно, надоели бы ему вместе с деревянным мостиком, пыльным шоссе и кваканьем лягушек у дремлющей речки... Цаля это знает, и все же он благодарен Годлу за то, что тот заступается за местечко, говорит о нем с такой же любовью, как Цалины родители, рассказывавшие ему в годы его детства о своем местечке как о чем-то самом прекрасном на свете. Если б он даже знал, что Годл восхищается местечком лишь ради того, чтобы понравиться ему, Цале, которого уже давно считает своим родственником, Цаля все равно не перебивал бы его. И как хорошо, что Годл не плетется в стороне, а сразу же встал между ними, и Цаля может не опасаться, что случайно прикоснется к Дининой руке. Если б они с Диной шли рядом, он бы, конечно, не в силах был удержаться, рука сама потянулась бы к ее руке. А вчера от Дины всего можно было ждать, она оттолкнула бы его руку, и это еще больше отдалило бы их друг от друга. Тогда он наверняка не простил бы себе, что приехал к ней. Нет, не случайно он сравнивает ее с «Незнакомкой». Дина и в самом деле осталась для него незнакомкой, может еще в большей степени, чем прекрасная дама Крамского. О той он знает, по крайней мере, все, что рассказывают экскурсоводы в картинной галерее. А что он знает о Дине? Может быть, Годл ему расскажет?
Но достаточно было Дине, отперев дверь дядиной квартиры, сказать Цале, чтобы он утром пришел к завтраку, мама будет его ждать, и он снова почувствовал ее преданность и нежность. Вот такой же она была, когда встретила его в открытом поле на крестьянских санях. Как хотелось ему тогда подхватить ее на руки и нести по снежному полю до самого горизонта, как хотелось ему сделать это и сейчас – пронести ее на руках по тихим, ночным улицам. Но Годл так же, как тогда Иоэл, не догадался, что в такие минуты третий – лишний. Не ушел Годл даже и тогда, когда Цаля ясно намекнул ему на это, сказав, что сам проводит Дину, дорогу он уже запомнил.
Дина и Годл уже давно были дома, а Цаля все не ложился, даже дверь не запер, он надеялся, что Дина вернется, должна вернуться, она ведь знает, что Цаля будет ее ждать. Он сказал это ей глазами, когда она ему пожелала покойной ночи. Кажется, кто-то идет. Цаля вышел на балкон. Нет, ему не померещилось. Кто-то приближается быстрыми гулкими шагами.
– Дина? – позвал Цаля, перегнувшись через перила балкона.
Еще прежде, чем человек, торопливо шагавший по мостовой, успел откликнуться, Цаля понял, что это не Дина. Женщина, которую он увидел минуту спустя, тоже оказалась не Диной. И все же он продолжал вглядываться в каждого прохожего, появлявшегося в этот поздний ночной час на улице, которая своими узорчатыми чугунными воротами напоминала ему улицы Ленинграда. Только вот звезды светят здесь по-другому, как-то по-родственному перемигиваются освещенными окнами, совсем как в местечке.
Теперь уже нечего ждать Дину. Но Цаля уверен, что и она не спит. Она бодрствует и думает о том же, что и он, о том, что если бы она ответила ему тогда «уезжай», то в последнюю минуту все равно заставила бы его выйти из поезда...
Но на следующий день, проснувшись рано утром от ярко светившего в окно солнца, Цаля и об этом уже не думал. Он лежал с закрытыми глазами и ждал, что Дина, как и вчера в этот час, схватит его протянутые руки, обовьет их вокруг своей шеи и затеет игру – кто кого перетянет. Но никто не схватил его протянутых рук, и они упали на одеяло. Цаля стремительно сел на постели и огляделся, словно все еще не веря, что Дины нет, она нигде здесь не прячется, он здесь один.
– Диник! – позвал он и лишь тогда вспомнил, что сегодня не воскресенье и Дина уже давно на работе.
– Погоди! – крикнул он самому себе и, спрыгнув с кровати, подбежал к двери. Нет, ему не приснилось: он не запер дверь, и она была открыта всю ночь. А Дина не пришла. Даже по дороге на работу не забежала на минутку. По-видимому, есть еще в ней что-то от холодных, мраморно-строгих и гордых красавиц, которые стоят в залах бывших княжеских дворцов.
