Текст книги "Повести, рассказы"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

11

Если бы Цаля знал, что Ханця действительно будет ждать его к завтраку и не сядет без него за стол, он, наверное, не зашел бы по дороге в кафе, а потом не останавливался бы чуть не у каждого дома, точно раньше никогда не видел таких красивых высоких зданий. А вот таких зеленых улиц он и впрямь раньше нигде не видел. Такое жаркое утро сегодня, кажется, булыжник на мостовой сейчас начнет плавиться, а на тротуарах жара почти не ощущается. Они укрыты густой тенью тополей и каштанов. Он присел на скамейку, чтобы завязать распустившийся шнурок на ботинке, и почувствовал себя точно в лесу. Было потом трудно встать и выйти на солнце, заполнившее вымощенный камнем двор и превратившее оба продолговатых окна на первом этаже дома, где жили Роснеры, в два сияющих зеркала, которые слепили глаза.

Цаля был бы рад не застать сейчас Ханцю дома. Он чувствовал, что на этот раз она приняла его как Дининого жениха и ждала, чтобы он объяснился. Ради этого, считала она, Цаля так неожиданно и приехал. И оттого, что Ханця смотрела на него как на жениха, Цаля все время краснел в ее присутствии, избегал ее взгляда. Она, конечно, заметила его замешательство и, вероятно, про себя решила: если он и теперь не скажет, почему так внезапно примчался сюда из далекого Ленинграда, она сама начнет этот разговор. Может, она приурочила этот разговор именно к сегодняшнему дню, потому и передала через Дину, что будет ждать Цалю к завтраку? В таком случае хорошо, что он запаздывает, не станет же она до сих пор дожидаться его и, наверно, давно уже ушла из дому. С этой надеждой он тихо и неуверенно позвонил в дверь.

Дверь отворил тот самый статный молодой человек, которого Цаля позавчера встретил под руку с Диной и который заставил его так вздрогнуть, войдя вместе с ней в мебельный магазин. Даже когда Дина их уже познакомила, представив молодого человека как своего троюродного брата, Цаля все равно не мог освободиться от странного чувства, охватившего его в первую минуту. Но теперь Цаля ему обрадовался, он был рад, что в доме есть кто-то еще, кроме Ханци. При постороннем человеке Ханця не начнет своего разговора, и о том, что произошло между Цалей и Диной вчера вечером на пароходе, она тоже не спросит.

– Вы, наверно, не сразу нашли нас, – сказала Ханця, приглашая его к столу, – мы с Лейви не знали, что и думать.

Цаля посмотрел на нее с удивлением.

– Понимаете, – как бы оправдывалась она, – первый раз в чужом городе... один...

– А я что говорил, тетя Ханця? – опережая Цалю, сказал Лейви спокойным и размеренным голосом, как бы взвешивая каждое слово, – Цаля ведь не из местечка приехал. Ленинградец, тетя Ханця, не заблудится в таком городе, как наш. Ленинград недаром называют второй столицей. Ваш гость просто-напросто проспал. – Он повернул голову к Цале: – Признайтесь, я угадал?

Лейви так посмотрел, что Цаля почувствовал себя, точно его поймали с поличным. Ничего другого не оставалось, как признаться, что он, мол, действительно проспал, встал около девяти часов.

– Боже мой! – воскликнула Ханця, придвигая к Цале блюдце со сметаной. – Почему вы сразу не пришли завтракать? Как это можно целый день голодать? Ведь пора уже обедать. Я уж хотела послать за вами племянника. Ешьте, почему вы не едите?

– Спасибо. Я уже позавтракал.

Еще не успев заметить, как Ханця поджала губы, и почувствовать на себе удивленный взгляд ее тихих печальных глаз, он понял, что нельзя было так отвечать. Дина ведь предупредила, что мать будет ждать его, однако он не предполагал, что она будет ждать чуть ли не до обеда и не сядет без него к столу. Дина бы ему этого не простила. Ну а Ханця? Она ведь тоже гордая. Стоит задеть ее гордость, как в глазах тотчас вспыхивает синий огонек, такой же, как у Дины. Но Цаля погасил этот огонек еще до того, как он вспыхнул:

– Мне ужасно захотелось пить, и я зашел в кафе, взял чашку кофе. – И Цаля, который всегда так стеснялся у чужих и вставал бы из-за стола голодный, если б Ханця не ухаживала за ним, как за ребенком, теперь стал доказывать, что у него сегодня маковой росинки не было во рту, не оставляя без внимания ни одного блюда. Он так увлекся, что вначале даже не слышал, о чем разговаривают Лейви с Ханцей. Впрочем, он не вмешивался и тогда, когда до него наконец дошло, что разговор касается и его, словно ему было совершенно безразлично, что Дина поступила на работу и что Лейви, который уговорил Ханцю отпустить свою дочь на фабрику, будет готовить Дину к экзаменам в институт.

Время от времени Лейви обращался к Цале, явно желая вовлечь его в этот разговор, – он не скрывал, что смотрит на Цалин внезапный приезд так же, как Ханця. Но Цаля молчал, только раз-другой пожал плечами, что должно было означать: ну что он, Цаля, может сейчас сказать, когда ему еще целый год предстоит учиться и неизвестно, куда его потом пошлют на работу. Ведь Дина собирается поступать в институт, а его могут послать в такое место, где и рабфака нет. Сам Лейви предупреждал его об этом, когда они познакомились. Какой совет может дать человек, которому предстоит еще целый год жить на одну стипендию, да притом в студенческом общежитии, в одной комнате с двумя товарищами? И вообще, зачем этот Лейви беспрестанно к нему обращается? Разве он не видит, как недоволен Цаля тем, что Дина уехала из местечка, поступила здесь, в городе, на работу и Лейви будет готовить ее к экзаменам?

Цаля знал, что бывший местечковый учитель Лейви, – теперь он читает лекции в здешнем университете, – был тем человеком, который, предвидя, что станется с местечком, настоял на переезде Роснеров в город. Он знал это от Дины. Знал он и то, что у Роснеров нет секретов от Лейви, они с ним советуются по каждому поводу. Как же Цаля, застав здесь Лейви в буднее утро, сразу не догадался, что Ханце, очевидно, нужно было с ним о чем-то посоветоваться, возможно, она даже просила Лейви поговорить с Цалей и узнать, что означает его молчание. А что, если, подумалось вдруг Цале, Ханця пригласила Лейви, чтобы сравнить их обоих, кто из них – он, Цаля, или Лейви – больше подходит ее дочери? Лейви человек обеспеченный, со временем он может стать и профессором. А он? Единственное его преимущество – то, что он на шесть-семь лет моложе Лейви. Нет, просто так не разгуливают с троюродным братом под руку и не ходят вместе в мебельный магазин...

– Вы играете в шахматы?

Цаля так задумался, что не сразу понял, к кому обращается будущий профессор. Вот так и хотелось ему называть Лейви, словно оттого, что отныне он про себя станет называть его профессором, легче будет представить себе этого рослого, статного молодого человека тощим, высохшим старичком с потухшими глазами, таким, как профессор математики у них в институте.

– Кажется, Алехин и Ботвинник тоже ленинградцы? – спросил Лейви.

– Это еще не значит, – ответил Цаля, глядя, как Лейви расставляет фигуры на шахматной доске, – что все ленинградцы умеют играть в шахматы, я, например, знаю только ходы, не больше.

– Скромность, конечно, великая вещь и украшает человека, но по доброй воле я от белых не откажусь.

Ханця сидела в стороне и молча, задумчиво наблюдала за игрой, точно от того, кто из них выиграет, зависело, кому из них она отдаст свою дочь. Цаля понимал, что глупо так думать, и все же ему очень хотелось понять, зачем Лейви вдруг затеял эту игру в шахматы. Просто у него выдался свободный час и он не знает, куда девать время, или эта шахматная партия означает для него нечто совсем другое и его при этом ничуть не волнует, выиграет ли он или проиграет?

Очевидно, Лейви по его игре хочет себе представить, что он за человек, Цаля, – смелый или осторожный, рассудительный или легкомысленный. Кажется, Ханце понравилось, что после первых ходов Цаля надолго задумался. Знала ли Дина, что он встретится здесь сегодня с Лейви, и знала ли, что ее троюродный брат предложит сразиться в шахматы? О чем вдруг так задумался Лейви, не замечая, что ставит под удар ферзя?

– Тетя Ханця, когда Дина приходит с работы?

Ханця никак не могла понять, что случилось: почему ее племянник, не доиграв партию, так стремительно встал из-за стола и почему ему понадобилось спрашивать, когда Дина приходит с работы? Она пристально посмотрела на него, словно пытаясь угадать, какого ответа он ждет, и сказала:

– Диник приходит около пяти, – и добавила, поглядев на большие стенные часы, – а теперь только четверть первого.

– Где вы уже успели побывать? – обратился Лейви к Цале, который тоже поднялся. – В ботаническом саду были? Советую посмотреть. Могу вас сопровождать. Мне как раз по дороге.

– Смотрите, не заходите только на обратном пути в кафе и не опаздывайте к обеду. Мы вас будем ждать, – сказала Ханця.

Цаля больше не сомневался, что не случайно встретил здесь Лейви. Он только не знал – Ханця ли попросила племянника прийти или Лейви сам пришел к Роснерам. Но то, что в ботаническом саду, куда они сейчас направляются, Лейви заведет речь о Дине, – Цаля знал наверняка.

12

Когда Цаля и Лейви вошли в ботанический сад и сели на скамью в тихой боковой аллее, им, собственно, уже не о чем было говорить. Все уже было сказано. Но что-то мешало им подняться и уйти, и каждый думал, что другого удерживает полдневная жара, дававшая себя знать даже здесь, в густой тени кедров. Впрочем, про себя Цаля отлично знал, что его здесь держит. Он должен дознаться у Лейви, который затеял этот странный разговор, а затем так внезапно замолчал, – Дина просила его или он сам решил выяснить, как Цаля смотрит на то, что она поступила на работу. Почему, собственно, это так интересует Лейви? Липа Сегал, заведующий местечковым клубом, говорил однажды Цале, что Ханця ни за что не позволит своей дочери стать простой работницей. Очевидно, не зря он так говорил, если даже Лейви, который давно оставил местечко и сам, как он только что рассказывал, устроил Дину на работу, даже Лейви уделяет этому как-то слишком уж много внимания, делает из этого целое событие и, кажется, ждет того же от Цали.

Того же, по-видимому, ждет от него и Годл, который видит в местечке одни достоинства, а в городе – одни недостатки. Похоже, что они оба, и Лейви и Годл, хотят сделать его своим союзником, чтобы он, так сказать, помог им сохранить в Дине местечковую самобытность, иначе с ней может случиться на фабрике то же, что случилось с другой девушкой – продавщицей в кондитерской на Литейном проспекте. Глядя, как Лейви чертит что-то прутиком на песке, Цаля подумал: Лейви непременно передаст Дине, что он, Цаля, ответил на это: ее, мол, дело, как хочет, так пусть и поступает.

– Липу Сегала помните? – спросил вдруг Лейви, отбросив прутик.

Цаля насторожился.

– Липа уже и на фабрику прислал письмо. Все о том же – требует, чтобы Дину и Ханцю лишили права голоса: мол, буржуйские дочки должны искупать свои грехи не на чулочной фабрике, а в других местах и на другой работе.

– Липа? – переспросил Цаля и виновато опустил голову, словно Лейви мог догадаться, что первая мысль Цали была не о Дине, а о себе, о том, что тот же Липа может и его оговорить. Требовать, чтобы Цалю лишили права голоса, Липа, конечно, не станет, но потребовать, чтобы его исключили за потерю бдительности из комсомола или даже из института, на это Липа способен. Непонятно, однако, почему Дина не рассказала об этом письме. Она думает, должно быть, что ничего такого теперь с ней не может произойти. Или верит, может быть, что, где бы она ни оказалась и что с нею ни произошло бы, он, Цаля, все равно придет к ней. И надо же, чтобы это случилось как раз теперь, когда он подал заявление о приеме в партию. Чего же, собственно, добивается теперь Лейви? Предоставляет ему, видно, самому сделать выбор – вмешаться или заблаговременно отступить...

Этот вечер, первый и единственный за всю неделю, они с Диной провели на балконе дядиной квартиры.

Ни звон трамваев на соседних улицах, ни яркий свет в окнах многоэтажных домов не мешали Цале воображать, будто они сейчас в местечке, сидят так, обнявшись, на крыльце, на тихой глухой улочке, куда никто не заглядывает. Временами ему даже казалось, что он вот-вот услышит кваканье лягушек и почувствует запах камыша... Только когда Дина, отпрянув от него, показывала на ближнее окно, из которого кто-то смотрел на них, или на прохожего, остановившегося на противоположной стороне, Цаля вновь переносился из местечка в этот большой и шумный город. Но ненадолго. Минуту спустя его голова снова лежала у Дины на коленях, его губы снова тянулись к ее пылающим щекам, к обнаженной шее, светившейся в темноте. И он не позволял ей напоминать ни ему, ни самой себе, что завтра в это время его здесь уже не будет. И о щемящей тоске, которую оставит после себя завтрашний вечер, вечер его отъезда, он тоже не позволял ей говорить.

– Не надо, Диник, вспоминать теперь об этом. Не надо. Я ведь уезжаю ненадолго, – сказал и сам не знал, зачем он так сказал. Дина ведь понимает, что увидит его не раньше чем через год.

– Знаешь, – сказал он, прижавшись щекой к ее руке, – ты приедешь ко мне на зимние каникулы.

Но он знал, конечно, что Ханця никогда не отпустит Дину одну, даже если б они уже были помолвлены. Ханця поедет с ней, а если не Ханця, так Годл или Мойшл, Динин брат, которого Цаля еще ни разу не видел, знал лишь, что тот плавает на судне, редко бывает дома и так же, как Дина, мало похож на мать.

Да и как Дина теперь может приехать к нему, если она работает?

– Хочешь, я отложу на один день свой отъезд? – спросил он через минуту, всматриваясь в ее большие задумчивые глаза и почти веря, что действительно не уедет завтра. Ведь однажды это с ним уже случилось. Но тогда он должен был объясняться только с Диной, а это было нетрудно. Он мог переложить вину на извозчика, – мол, Иоэл забыл разбудить его или что он, Цаля, не услышал, как Иоэл постучал в окно. А на этот раз чем он может оправдаться – не перед Диной, а перед военкоматом? Опоздал к поезду? Что-то стряслось с подводой в лесу? Но отсюда не надо тащиться на подводе через густой лес – за углом ходят трамваи, а его поезд отходит отсюда не на рассвете, а к концу дня, когда Дина уже давно дома. Этим поездом он прибудет в Ленинград примерно за час до того, как на Витебском вокзале соберутся студенты, уезжающие в военный лагерь. Если он опоздает, никакие отговорки не помогут. На место сбора он должен прибыть вовремя.

Цаля это знал и все же не мог себе представить, что завтра в этот час он уже не сможет прильнуть губами к ее улыбающемуся рту, к ее ослепительно белой шее, что завтра в этот час он не будет держать ее мягкую теплую руку в своей, перебирая ее пальцы. Ее пальцы, кажется ему, уже не так нежны, как бывало, они немного огрубели, и душистый запах ее косы тоже, кажется, стал немного другим. Играя вплетенным в косу белым шелковым бантом, всегда напоминавшим ему птичьи крылья, он заметил в ее волосах несколько шерстяных ниточек и уже не мог отделаться от мысли, что чужой запах, примешавшийся к аромату ее волос, – это запах шерсти, с которой ей приходится теперь возиться на фабрике. Дина взяла у него из рук эти шерстинки и положила их на перила балкона.

По тому, как она все эти дни говорила о своей работе, как смотрела сейчас на шерстинки, Цаля понял, что он напрасно пытался своими письмами пробудить в ней чувство тоски по местечку. Дина туда никогда не вернется. Она уже не может, чувствовал Цаля, обойтись без фабричного шума. Единственное, что ему оставалось, – просить ее, чтобы она сберегла хоть свою косу, не обрезала ее, словно коса была самым главным, что сохраняло для него прежнюю Дину.

По мостовой со страшным грохотом пронесся мотоцикл. Дина вскочила.

– Лейви!

– Лейви? – изумленно посмотрел на нее Цаля.

– Ну да, я подумала, что это наш Лейви.

– Дина, – спросил у нее Цаля, когда мотоцикл скрылся из виду, – кем все-таки тебе приходится Лейви?

Дина рассмеялась, показав два ряда ослепительных зубов.

– Я тебя не понимаю. Что значит кем? Он мой троюродный брат. И фамилия у него такая же – Роснер. Он красивый, правда? Девушки ему проходу не дают. Но он и не думает о женитьбе. А ведь он уже не молоденький. Двадцать девять исполнилось. Он вообще какой-то странный. Купил себе зачем-то мотоцикл. На той неделе, как раз перед твоим приездом, посадил меня на заднее сиденье и прокатил по всему городу. Ты когда-нибудь ездил на мотоцикле? В первый раз до того страшно, прямо дух захватывает. Такой ветер поднимается, кажется, вот-вот вылетишь из седла. Я бы и вылетела, если б не вцепилась обеими руками в Лейви. Вот так, – и, обхватив Цалю, Дина тесно прижалась к нему, приблизив лицо к его губам.

Словно только сейчас заметив, что на Дине короткая плиссированная юбка, еле прикрывающая колени, Цаля задумчиво произнес:

– То ли рассказывал мне кто-то, то ли сам я в детстве где-то читал, как в давние времена, не помню уж за что, приговорили одну молодую девушку к страшной казни. Ее привязали к хвосту дикой лошади. Когда девушку спросили, какова будет ее последняя воля, она попросила несколько булавок и приколола платье к своему телу, чтобы не оголиться, когда лошадь поволочет ее по булыжной мостовой.

И как в тот вечер, когда они сходили с парохода, на Цалю снова повеяло холодом строгих мраморных статуй, что стоят в залах бывших княжеских дворцов. Но сейчас Дина не была похожа на них. Другой была ее красота и другой была гордость. Он смотрел на ее закинутую назад голову, на руки, придерживающие натянутую на колени юбку, и думал: случись, не дай бог, подобное с ней, с Диной, она тоже приколола бы платье к своему телу. Охваченный странным смятением, он припал к ее рукам и, задыхаясь, начал целовать их. Он что-то шептал при этом, сам не слыша что. Но Дина слышала. Он почувствовал это в нежном прикосновении ее губ, прильнувших к его закрытым глазам.

– Годл сегодня уезжает. – Немного подождав, Дина приподняла его голову и повторила: – Сегодня уезжает Годл. Мы опоздаем, надо с ним попрощаться. И мама, наверное, ждет нас. Пойдем, Цаля.

Уже на улице, в привычной городской толчее, Цаля сказал:

– Липы тебе нечего бояться. Если он станет тебя преследовать, извести сразу меня. Ему придется иметь дело со мной, – и, чтобы дать Дине почувствовать, что у нее есть защитник, Цаля крепко взял ее под руку.

– Добрый вечер, Дина! Ах, это вы, Цаля? Вы здесь?

Перед ними, словно из-под земли, появилась Этл Зельцер. От неожиданности Дина и Цаля отпрянули и застыли, точно приросли к тротуару.

– Вы оба смотрите на меня, будто не узнаете, – весело рассмеялась Этл и бросилась обнимать Дину. На удивленного и растерявшегося Цалю она старалась не глядеть.

– Как ты оказалась здесь? – спросила Дина, все еще не двигаясь с места. – Давно приехала?

– Нет, только сегодня утром и послезавтра, а может, и завтра, уезжаю.

– Куда?

– Домой, конечно. У меня ведь сейчас каникулы. В местечке теперь, наверное, скучновато. Мама писала, что все уезжают оттуда. Погляжу, если слишком уж скучно станет, вернусь сюда. У меня здесь много родственников, я у них останавливаюсь почти всякий раз, когда еду домой на каникулы. Угадай, Дина, куда я сейчас шла? К тебе. Так хотелось тебя увидеть, прямо соскучилась. Сколько времени мы не виделись? Послушай, поедем вместе, погостишь у нас. Поедем? А вас, – обратилась Этл к Цале, все еще избегая его взгляда, – вас я не приглашаю, знаю, что все равно не поедете. Вас ведь на все лето отправляют в военный лагерь. Дина, это правда, что ты работаешь на чулочной фабрике? Мама мне писала.

Кажется, опасность миновала. Этл принялась болтать о вещах, совершенно не интересовавших Цалю, – какие платья и шляпки носят теперь в Москве и Ленинграде, какие туфли в моде. Впрочем, почему, собственно, он должен бояться Этл? Увидел ее и растерялся. Что, в конце концов, она может о нем рассказать? Разве тогда на пароходе он сказал Дине неправду? Последние недели он действительно почти не виделся с Этл и действительно не знал, почему она перестала отвечать на Динины письма. А то, что Этл по дороге домой навестит своих родственников в городе как раз тогда, когда он приехал к Дине, – уж этого он и подавно не мог знать. И Дина, конечно, вовсе не думает, что для него встреча с Этл не такая же неожиданность, как и для нее, иначе она не могла бы скрыть своей тревоги, услышав, как Этл кокетливо отказывается пригласить его в местечко, потому, мол, что знает, что он все равно не сможет приехать, и не позволила бы после этого вести ее под руку и перебирать ее пальцы. Он просто не помнит: может быть, при одной из случайных встреч с Этл он и сказал ей, что на лето они всем курсом поедут в лагерь. Но как она узнала, что он теперь здесь? Об этом-то он, безусловно, не мог ей сказать.

Почему Дина так странно взглянула на него, а потом стала вовлекать его в разговор? Он и сам не заметил, как это случилось, только вдруг оказалось, что он идет между ними и держит под руку и Этл. Как случилось, что разговор, в который его вовлекла Дина, так захватил его, что он один разговаривал теперь с Этл и уже несколько раз невольно останавливал на ней свой взгляд. Да, студенты, которые собрались в его комнате перед зимними каникулами и так же, как он, Цаля, впервые увидели тогда Этл, не ошиблись. Она в самом деле очень хороша собой – высокая, стройная и тоже по-своему гордая. Только это какая-то другая гордость, что-то есть в ней городское...

– Вот здесь мы и живем, – сказала Дина, остановившись у полузакрытых чугунных ворот, и показала рукой на два светившихся в глубине двора окна.

– Знаю, – отозвалась Этл, загораживая вход, – но ведь рано еще, давайте немного погуляем.

– Сегодня уезжает Годл. Он тут был в командировке, и мы должны с ним попрощаться. Зайдем к нам. Мама будет очень рада, она всегда радуется, когда видит кого-нибудь из местечка, не знает, куда и усадить его.

Годл весь вечер не отходил от Этл, все расхваливал ей Лейви и при этом беспрестанно обращался к Ханце, просил, чтобы та помогла ему их сосватать.

– Нет, милая теща, нельзя стоять в стороне, если не хотите, чтобы ваш любимый племянничек оставался старым холостяком. А вы, Этл, послушайте меня. В Ленинграде вы не скоро найдете такого порядочного и образованного молодого человека. Я ведь знаю. Стоит такому показаться, как его тут же окрутят. Не упускайте случая. Вы не успеете оглянуться, Этеле, как Лейви станет профессором. Эх, жаль, что я сегодня уезжаю.

В таком же веселом, шутливом тоне беседа продолжалась и за чаем, однако Цаля заметил, что в темно-синих глазах Дины вдруг снова загорелся холодный синеватый огонек.

Потом Дина вышла на кухню и долго не возвращалась, и все это время Цале казалось, что она ждет его там, а как только он войдет, Дина возьмет его за руку и поведет за собой в маленькую боковую комнату, куда так приветливо заглядывает луна, как будто хочет перемолвиться словом. Но ведь Ханця теперь не скажет Этл, как тогда в местечке, что Дина ушла с ним куда-то погулять.

– Жаль, что Лейви не мог прийти сегодня, – в который раз повторил Годл, прощаясь. – Но ты, Этеле, ведь еще погостишь неделю-другую, а ровно через две недели я снова приеду в командировку. Словом, готовь деньги, тебе придется уплатить за сватовство. А ты не смейся. Я напишу твоей матери, чтобы к моему приезду она отправила тебя сюда. Знаете что, дорогая теща? Отправьте-ка лучше племянника на недельку к Этл в местечко. Прислал же комсомол жениха для вашей Динки из самого Ленинграда.

Когда Годл ушел и в доме воцарилась обычная тишина, Ханця села возле Этл и стала перечислять, кто остался в местечке и кому Этл должна передать привет.

– Ой, уже одиннадцатый час, – спохватилась Этл, – а мои родственники живут у самой реки. Дина, Цаля, вы проводите меня? – Она рассмеялась. – На этот раз, Дина, тебе нечего бояться, не к поезду, а если бы даже и к поезду тоже можешь не опасаться. Теперь я не впустила бы Цалю к себе в купе.

– Прости меня, Этл, но я что-то неважно чувствую себя сегодня, устала очень.

– Одна я побаиваюсь так поздно идти.

– Цаля, – сказала Дина, глядя в сторону, – проводи, пожалуйста, Этл. Ключи от квартиры ведь у тебя. Мне рано вставать на работу, и к тому же завтра трудный день. Извини меня, Этл.