Текст книги "Повести, рассказы"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

8

Со всеми ухватками бравого кавалериста сидел тринадцатилетний Шоэлка Колтун на высоком разгоряченном вороном жеребце, дико носившемся по длинной пыльной улице, и вызывал уважение даже у взрослых, которых Красавчик не раз сбрасывал с себя. Одного лишь Залмена Можарского подпускал к себе жеребец, и только ему пока удавалось ездить на вороном. Шоэлка благоговел перед Залменом, и, едва ему тоже удалось вскочить на жеребца, он с первой же минуты стал во всем подражать Залмену: держался одной рукой за развевающуюся гриву, туловищем почти прирос к спине коня... Мальчик был в восторге от того, что вороной выделывает с ним те же самые штучки, что и с Залменом, – вскидывает голову, косится на него сверкающим разбойным оком, припадает на передние ноги, словно спотыкаясь, на полном галопе встает на дыбы. От радости, смешанной со скрытым страхом и ребяческой гордостью, у Шоэлки пламенели щеки, от удовольствия закрывались глаза.

Проскакав из конца в конец улицы, мальчик нежно и ласково провел рукой по бурой холке Красавчика и скомандовал, как Залмен:

– Кру-гом!

Лошадь послушно повернулась. Назад вороной скакал уже чуть тише и по команде мальчика останавливался возле каждого дома.

– Сегодня собрание! – оповещал Шоэлка все дома и дворы. – Важное собрание!

Немного позднее всадник показался на другой улице. Красавчик пронесся мимо Мейлаха Голендера с такой быстротой, что тот еле успел выяснить у всадника, когда и где будет собрание. Возле открытого окна, где стоял Мейлах, осталось висеть легкое облачко пыли, перемешанной с золотом заходящего солнца.

Дома, кроме него, была соседка. Наталья Сергеевна Гумелюк – женщина средних лет, сохранившая девичью подвижность и юную силу в гибком теле. Ее немного полное лицо и темные глаза обладали притягательностью, делавшей незаметными все прочие черты внешности. Даже немного выпяченная нижняя губа придавала ей обаяние. Муж Натальи, Адам Гумелюк, на первых порах относился подозрительно к ее отношениям с хозяином дома. Мейлах заметил это и старался как можно реже оставаться наедине с Натальей.

Когда Шоэлка проскакал мимо окна, Наталья была на кухне. Она вошла в комнату Мейлаха и спросила, что произошло.

– Ничего, – рассеянно ответил Мейлах, – собрание...

– Опять? Опять начинаются собрания... Стоит только управиться с уборкой, как сразу же начинаются заседания, собрания...

Увидя в окно идущее с выгона стадо, Мейлах вышел открыть Марте калитку.

Корова не принадлежала ему точно так же, как не принадлежало все в этом доме. Деревянная кровать – Исроэла, постель – Бенциана, стол и пару стульев приволок откуда-то Залмен.

Вернувшись с фермы и увидев, что́ сюда натащили, Наталья стала упрекать Голендера:

– Мы, правда, не богачи, но наволока и простыня нашлись бы для вас. На голом полу не лежали бы... Мой Адам, если узнает...

Обиженная, принялась она тогда переставлять мебель и убирать у него в комнате.

И вот уж месяц живет Мейлах в своем собственном доме и чувствует себя пока квартирантом.

Первую ночь он не спал. Лежал при зажженной лампе с открытыми глазами. Когда Мейлах назавтра утром посмотрел в зеркало, на него глядел большими неподвижными глазами бледный, точно перенесший болезнь, человек. Но назад к Исроэлу он не переехал.

Несколько дней спустя, видя, как Мейлах посадил во дворе молодые деревца и каждый вечер возится с ними, Наталья сказала мужу:

– Надо, видимо, подыскивать новую квартиру.

– С чего вдруг?

– Человек, собирающийся уехать, не сажает деревьев... Опять же, он, говорят, женится.

– На Двойрке?

– А то на ком же? На мне?

Разговор происходил уже тогда, когда Наталья почувствовала, что Мейлах избегает оставаться с ней наедине.

– Надо искать квартиру, Адам, – снова и снова напоминала мужу Наталья.

Адам Гумелюк – человек с широким лицом, местами изъеденным за годы работы в кузнице дымом и углем, – больше половины своих сорока с лишним лет прожил в еврейской деревне, и точно так же, как тамошние евреи свободно говорили по-русски, он и его дети свободно изъяснялись по-еврейски. И вот пришли немцы и сказали ему: ты русский, а они евреи. Ты должен их ненавидеть. Ты работал, а они тебя обижали, грабили. На твоей земле они были хозяевами. Убей их! Гумелюк ответил коротко: «Ладно». И в одну из ночей усадил на подводы односельчан-евреев и вместе с ними ушел в горы. Жену с двумя малютками заблаговременно отвез к родственнице в отдаленное село.

Вернулся Адам Гумелюк в последние месяцы войны и не застал ни села, ни жены, ни детей...

Когда вернувшиеся из эвакуации евреи узнали, что Адам Гумелюк остался один, они отправились к нему, стали утешать, каждый звал к себе в соседи. И вот уже второй год, как опять живет он, Адам Гумелюк, в еврейской деревне. Здесь он женился. Вторая жена, Наталья Сергеевна, была намного моложе его.

Знай Мейлах, что приведет Наталью Сергеевну к мысли о необходимости искать другую квартиру, он повременил бы с переселением к себе в дом. Правда, еще прежде, чем перебрался сюда, он сказал Гумелюкам: «Если даже и останусь здесь жить, я не хочу, чтобы вы от меня съехали».

И сегодня, увидев, как Мейлах заботливо поливает деревья, Наталья снова заговорила с мужем о том же – необходимо подыскать себе квартиру.

Наталья знала, что Мейлах часто наведывается к ее мужу в кузницу, что он с Адамом откровеннее, чем с ней, и все же она не ожидала, что муж скажет ей так уверенно:

– Мне еще раньше, чем ему самому, было ясно, что он отсюда не уедет.

– Потому что... Двойрка?

– Двойрка? Она, думаешь, не уехала бы вместе с ним?

– Тогда почему же?

Но тут Адам и Наталья услышали громкие рукоплескания и веселый смех... Когда они вышли во двор, Мейлаха там уже не было. Он стоял возле колхозной конюшни и с недоумением смотрел, как собравшиеся здесь люди шумели, толкались, чуть ли не сбивали друг друга с ног. Прибежавшие под предводительством Шоэлки Колтуна мальчишки свистели, кричали, хлопали в ладоши. Мейлах никак не мог понять, что происходит. Ладно уж дети, на то они и дети, но как может взрослых людей привести в азарт – повалит ли его напарник на лобогрейке Яков Бертункер тяжелого быка или не повалит. Даже возвращавшиеся с огорода женщины остановились и, опершись на лопаты и тяпки, наблюдали, чем кончится поединок между Яковом и здоровенным откормленным быком. По тому, как люди галдели и аплодировали, Мейлах смог заключить, что собравшиеся делились на две группы. Державшие сторону Залмена Можарского подзадоривали быка, кричали, чтоб не поддавался, давали ему, словно разумному существу, всякие советы, как вывертываться из железных рук Якова, и Мейлаху чудилось, что бык и в самом деле понимает, чего от него хотят, – уже трещат в руках Якова его рога, а он не дает себя сломить, стоит, словно в землю врос. Залмен Можарский наслаждался игрой и с каждой минутой приобретал все больше и больше сторонников.

– Ну! – кричал он Якову. – Проиграл?

Яков не отвечал. Круглый, пышущий силой, стоял он в выгоревшей майке, лопнувшей в нескольких местах, обнажив его могучее смуглое тело, мускулы рук напряжены и тверды, словно камни, хоть точи о них ножи.

Наконец и противная сторона, верившая в победу Якова, стала понемногу переходить на сторону Можарского.

Первым дал об этом знать Залмен-Иося.

– Я тебе говорю, – обратился он к Мейлаху, тоже забравшемуся незаметно для себя в гущу зрителей, – ничего он с ним не сделает. Жаль, что нету прежних сил моих! Разве так борются, горе ты несчастное? Через себя, через себя кувырни его. – И, вытерев вспотевшие ладони о запыленные брюки, Залмен-Иося стал тихонько подкрадываться к быку.

– Отойдите! – крикнул ему Яков.

– Напрасный труд, ничего ты с ним не сделаешь... Как скажете? – Залмен-Иося на этот раз обратился к главному арбитру Исроэлу Ривкину, стоявшему у открытой двери конюшни и усмехавшемуся.

Что ответил бы на это Исроэл Ривкин, Мейлах примерно знал. Сегодня Исроэл с Хаимом Бакалейником были в городе на ярмарке и купили для колхоза пару быков. И вот, чтобы по достоинству оценили их покупку, Исроэл сказал:

– Даже Яков Бергункер не сможет их уложить.

Этого было достаточно, чтобы Залмен Можарский тотчас передал это Якову, и тот явился лишь затем, чтобы взглянуть на быков. Тут-то и началось.

Залмен, затевавший всякие штуки, только бы хоть немного развлечь утомленных людей, очень хорошо знал – еще не было случая, чтобы Яков не победил. Повадка Якова испытывать таким образом быков, чтобы установить, каковы они будут в работе, осталась у него еще с довоенной поры, когда он сам был конюхом.

Первого быка Яков очень легко одолел и этим самым забраковал «удачную» покупку Исроэла и Бакалейника... Но со вторым пока приходилось туговато. Очень может быть, что, не столпись вокруг столько народу, он отказался бы продолжать борьбу. Но, не желая дать Залмену выиграть, Бергункер изыскал в себе новые силы, поглядывал озорными глазами и улыбался, словно баловался с жеребенком.

– Ты попробуй взять его хитростью, хитростью попробуй взять! По-бойцовски, как я когда-то!

Последний совет Залмен-Иоси покрыли оглушительные аплодисменты – рослый многопудовый бык лежал на спине с задранными кверху ногами.

– Подумаешь, – обратился к Мейлаху и Адаму Залмен-Иося, державший все время, пока длилась схватка, то одну, то другую сторону, – не такое уж великое дело – повалить быка.

– Если вы такой силач, – откликнулся Адам Никитич, – может, пошли бы ко мне в кузницу молотобойцем?

– Зачем? – подвернулся Залмен. – Я лучше устрою ему протекцию, чтобы бригадир послал его скирдовать.

– Нашел чем пугать меня! – Залмен-Иося выпрямился. – Где Мейлах? Пусть скажет, как мы с ним скирдовали.

Только тут Наталья Сергеевна заметила, что Мейлаха среди столпившихся уже нет. Он медленно шагал вдоль вечерней улицы. Увидев, как он прошел мимо своего дома и не остановился, Наталья толкнула в бок мужа:

– Видишь?

– Ну и что? – широко махнул рукой Адам. – Ну, что?

Был тот вечерний час, когда солнце перестает примешивать свое сияние к окраске степи и она приобретает свой естественный вид. Скоро начнут проступать звезды, а Двойрки все еще нет. Мейлах шел ей навстречу. Вечерний ветерок нес с баштанов пьянящий запах. Быстро спустившиеся сумерки вскоре поглотили удалявшегося Мейлаха.

9

Исроэл Ривкин, конечно, не хуже других в деревне знал, чему теперь приспело самое подходящее время. И все же нашлись люди, посчитавшие необходимым напомнить ему, что уборка уже давно позади.

– И что из этого? – ответил Исроэл, делая вид, будто не догадывается, на что ему намекают. – Ну, что из этого?

– Вот те раз! Только не думайте, что вам удастся отделаться тихой свадьбой.

– И придет же людям в голову! Как вы могли подумать, что я устрою моей дочери тихую свадьбу? – продолжал он притворно возмущаться, поглаживая густую бороду. – И что только людям может прийти в голову – тихая свадьба! Пхе!

Притворяясь, будто забыл, чему приспело время, он добился, чтобы его лишний раз поздравили. Теперь эти поздравления имели совсем не то значение, что до войны. Ни у него, ни у Бенциана здесь нет родных, но, когда Бенциан стал отцом, целый день в его доме не затихала суета – все его поздравляли. А теперь настала очередь Исроэла. Правда, поздравлять его начали еще задолго до того, как Залменка пришел и сказал, что любит Тайбл и что они сразу же после жатвы распишутся.

Что ж, раз народ без конца напоминает... Исроэл снова потолковал с женой, и было решено, что свадьбу будут справлять на следующей неделе. Когда же стали прикидывать, кого пригласить, выяснилось: если бы в их доме было вдвое больше комнат, и то не хватило бы места, потому что, уж если приглашать, надо приглашать всю деревню.

– Знаешь что, – посоветовала мужу Хана, – сходи-ка к Бенциану... Что он скажет?

Дома Бенциана не оказалось.

– Скоро, вероятно, придет. – Фейга вынесла Исроэлу из дома стул: – Присядьте. Какие золотые стоят дни!

Исроэл подошел к стоявшей во дворе кроватке Давидки.

– Растем, не сглазить бы, а? Сколько же это нам исполнилось, парень? А? Хочешь спать? Ладно, спи, спи! – Исроэл снова уселся возле изгороди.

По дороге тащились подводы и мажары, доверху нагруженные тыквами, арбузами, ящиками винограда. Среди прогуливавшихся пар Исроэл увидел свою Тайбл с Залменкой, Двойрку с Мейлахом. Впервые видит он Мейлаха открыто разгуливающим по улице с Двойркой. Фейга тоже заметила их и как бы сказала про себя:

– Хороший парень Залменка. Мой Бенциан просто не может на него нахвалиться. Как же сердцу не радоваться, если дожили до такой отрады... Золотая пара...

– А вторая пара? Увидите, Фейга, мы с вами еще в этом году повеселимся у вашей Двойрки на...

– А когда мы повеселимся у вас? – перебила его Фейга, следя глазами за Двойркой с Мейлахом.

– Как раз таки об этом я пришел посоветоваться с вашим Бенцианом. Ша, вот он, кажется, идет.

В небе уже вспыхнули звезды, а Исроэл все еще сидел с Бенцианом Райнесом под молодой яблоней. Исроэл говорил, а Бенциан молчал. На столе перед ними лежал оставшийся нетронутым взрезанный арбуз.

– Все?

– Кажется, все, – ответил Исроэл, глядя на Бенциана, в раздумье расхаживавшего взад и вперед по двору. Бенциан уже несколько раз пригибал книзу одну и ту же ветку и следил за тем, как она распрямляется. Вернулся он к столу, держа во рту сорванный лист.

– Послушайте, товарищ Исроэл, – лист перекочевал из одного угла рта в другой, – время теперь у нас, сказали вы, после страды. После такой великой косовицы, о какой свет еще не слыхивал и вовеки не услышит. Так вот, дорогой реб Исроэл, раз мы дожили, что снова справляем свадьбы нашим детям, мы должны веселиться так, чтобы враги наши лопнули от злости. У нас теперь не могут быть и не должны быть тихие свадьбы!

– Так я же говорю.

– Если в доме тесно, есть у нас клуб. Если нет у нас серебряных чарок, серебряных ложек, будем пить из жестяных кружек, будем есть деревянными ложками. Не это главное. Но что же? Вам хочется, понимаю, чтоб стол ломился... А приготовить стол для такого множества людей, разумеется... Знаете, что я вам скажу? Вы готовьте на столько человек, на сколько можете, остальное предоставьте мне.

– Товарищ Бенциан, вы хотите меня осрамить. Я, упаси бог, не...

– Как вы могли подумать такое про меня, Исроэл? – остановил его Бенциан. – Дело совсем в другом. Вы же знаете, нам давно следовало собраться за одним столом, как делали это в прежние годы. Правда, мы хотели собраться после посева озимых, но, если повод подвернулся раньше, почему же откладывать? Свадьба ведь касается не одного вас! А какой сват, спрашивается, приходит на свадьбу с пустыми руками, тем более когда речь идет о таком почетном свате, как наш колхоз. Давайте не будем об этом говорить. Скажите лучше, когда свадьба?

Тут Исроэл развел руками:

– Моя Хана хочет, чтобы свадьба была в будущий вторник. Вторник, говорит она, легкий день. Наша свадьба, говорит она, тоже была во вторник. А я послушался бы Мейлаха – он говорит, что свадьба должна быть в воскресный день.

– Почему в воскресный?

– Потому что в воскресенье, говорит Мейлах, началась война, а те, что начали войну, считали – конец, никогда нам больше не справлять свадеб. Так вот им назло...

– Значит, говорите, в воскресенье? Ну что ж, в воскресенье так в воскресенье.

10

Свадьбу Тайбл с Залменкой справляли в воскресенье, но не в июне, а на исходе лета, в пору, когда на заре сочатся виноградины, а травы на лугах допоздна мокнут в холодной росе. И все же Исроэлу Ривкину небо в этот день казалось более голубым, чем всегда, солнце будто стояло выше, чем всегда, и никогда еще, кажется, так звонко не пели птицы. После целого дня суеты, беготни лицо Исроэла так раскраснелось, что седоватая борода казалась опаленной. Широкие кирзовые сапоги, сорочка с пристегнутым воротничком, накрахмаленные коленкоровые брюки еще задолго до полудня уже имели тот же неопределенный цвет, что проселочная дорога, – не то черный, не то серый, не то зеленоватый. И неудивительно – где он только не был сегодня! Даже Залмен-Иося, человек, знавший не только кто первым просыпается в деревне, но даже – чей петух кукарекает первым, и тот затруднился бы сказать, когда сегодня поднялся Исроэл, потому что застал его в конюшне, за подготовкой пойла, когда луне еще предстояло пройти немалую часть неба.

– Что вы так суетитесь? – спросил его Залмен-Иося. – Я тоже когда-то женил и замуж выдавал детей.

– Это нельзя сравнивать! Это несравнимо, реб Залмен-Иося. Шутка ли сказать – свадьба после страды, свадьба у наших детей после такой великой резни, не приведи господь...

За целый день Исроэлу ни разу не пришлось присесть передохнуть. Еще хорошо, что ему не нужно было вмешиваться в дела кухни – у Ханы достаточно помощниц и без него. Но на кого ему опереться, когда все мужчины на работе? И приходилось делать все самому: нанести курая, воды, и, хотя он когда-то поклялся не иметь дела с забоем скота, был все же вынужден нарушить клятву и прирезать пару овец. Кроме всего, предстояло привести в должный вид клуб – раздобыть скамьи, стулья, расставить их и лишь после этого пройти из дома в дом пригласить людей на торжество.

Не оставалась без дела и женихова родня, представленная одним-единственным человеком – самим женихом Залменкой. Раз оркестра не достать ни здесь, ни в ближайших деревнях, он решил установить в кинобудке радиолу. А где Залмен, там и Шоэлка. Мальчик собрал в деревне, где только удалось, пластинки, теперь он сидел на сцене и сортировал их – песни к песням, танцы к танцам, мелодии к мелодиям. Двери клуба открыты, женщины весь день тащат сюда посуду. Наталья Сергеевна и Фейга Райнес уже не одно ведро вылили на клубный пол и снова послали Исроэла к колодцу – пол должен блестеть как зеркало. Менаше Лойфер еще утром привез в клуб свадебный подарок колхоза – бочку прошлогоднего муската. Что еще привезли в ящиках, Исроэл не видел. Одно только давно заметил он и никак не мог понять, – почему в деревне из всех труб валит сегодня дым? Хотел спросить у Ханы и в дверях столкнулся с младшей невесткой Залмен-Иоси. Она бережно держала в руках большое блюдо, а на нем лежала прикрытая газетой румяная медовая коврига.

– Что это? – смущенно и растерянно спросил Исроэл, уступая ей дорогу. – Хана, иди-ка сюда!

Но когда разрумянившаяся Хана прибежала с кухни, невестка Залмен-Иоси уже успела пожелать Тайбл счастливо состариться со своим суженым и исчезла. Только тогда Исроэл стал догадываться, почему у всех сегодня дым валит из труб, и уже совсем иным тоном спросил у жены:

– Скажи-ка мне на милость, что бы это значило? Смотри – опять несут... Что бы это могло значить, Хана-золотко?

– Ты меня спрашиваешь?

– Кого же мне спросить?

– Я сегодня весь день не отходила от печи, откуда мне знать?

Хана и в самом деле не знала, что сегодня топились печи как у тех, кому еще предстоит справлять свадьбы, так и у тех, кому не суждено веселиться на свадьбах своих детей. Но раз люди сподобились побыть на свадьбе у молодой пары, они делят между собой радость, как ломтики хлеба в голодную пору, и в одном этом находят себе немалое утешение – каждый чувствует себя сватом на сегодняшней свадьбе. И когда Бенциан выдаст Двойрку или кто-нибудь другой будет справлять свадьбу, все точно так же, как сегодня, затопят печи и вспомнят, что было на свете страшное воскресенье, вспомнят могилы вблизи дорог и троп, вспомнят тех, кто лежит на винограднике. Стоя над дежами с тестом, женщины следили за собой, чтобы слезы не капали в тесто, чтобы печенье не оказалось соленым. Все втихомолку выплакались у себя дома, чтобы на торжество явиться с сухими глазами.

Когда мужчины вернулись с работы, на постелях уже лежали приготовленные отглаженные рубахи и вычищенные костюмы. Дети заранее прицепили к пиджакам отцов и старших братьев ордена и медали.

В коричневом костюме, в белой накрахмаленной сорочке Мейлах казался выше ростом и шире в плечах. Густые волосы, в которых уже кое-где мелькала проседь, были зачесаны вверх, что сделало еще выше его лоб в глубоких морщинах... Он стоял у распахнутого окна и следил за оживленной улицей. Не спеша, степенно люди шли в клуб. Шли целыми семьями – отец, мать и дети. Мейлах знал, что не в каждой семье есть мужчина, не у всех родителей есть дети. В деревне много домов, где живет лишь половина семьи, четверть семьи... Но, идя на торжество, несколько таких домов собирались и шли вместе, чтобы иметь вид целой семьи.

Мейлах опустил оконные занавески, и его затуманенный взгляд снова упал на куклу с оторванными ручонками и открытыми синими глазами, лежавшую на его столике. Он ее нашел вчера в винограднике, и со вчерашнего вечера ему кажется, что в комнате пахнет теплом детского тела. Этот запах будет теперь преследовать его всю жизнь.

Долго сидел Мейлах и смотрел на эту куклу. В этом состоянии застала его Наталья Сергеевна.

– Вы ждете Двойрку? – спросила она.

– Нет! Я иду с вами.

В ярко освещенном клубе Мейлах застал уже всех за празднично накрытыми столами. От яркого света он на миг зажмурил глаза, а когда открыл их, встретился со взглядом Бенциана.

После того дождливого утра они сильно отдалились друг от друга. Двойрка тоже заметила отчужденность, появившуюся между отцом и Мейлахом, и поэтому нарочно оставила между собой и отцом свободное место для Мейлаха. Но он уселся за другой стол.

Председатель колхоза Менаше Лойфер выждал минуту и продолжал незаконченный тост:

– На веку своем, нетрудно понять, побывал я на многих свадьбах, но столько родни, сколько сегодня на этой, вижу впервые.

Он гордо поднял голову, и его большие озорные глаза широко и открыто глядели на ярко горящие лампы, точно хотели этим показать, что глаза его привычны к сильному свету, что он может ими заглянуть яркому солнцу в лицо. Потом, взяв бокал вина, подошел к жениху и невесте, сидевшим во главе стола между Исроэлом и Ханой:

– Вы знаете, что означает «лехаим»?

– «Лехаим» значит «за жизнь», – тихо подсказал им Залмен-Иося.

– Так вот – лехаим! Чтобы нам никогда отныне не знать ни погромов, ни эвакуаций, ни голода, ни других напастей! Лехаим, Тайбл, лехаим, Залменка!

И как только опорожнили первый стакан вина, бригадир Бакалейник велел налить по второму и ударил по столу:

– Артиллеристы, ша! Я не буду говорить до тех пор, пока не станет совсем тихо.

– Хаим, мы же не на собрании. Ты ведь сегодня уже держал одну речь.

– Ну и что? Тот раз я говорил как бригадир, а теперь хочу говорить как сват. – И все же начал он с того же, что и раньше: – Хотя мы без тяжелой артиллерии рапортовали первыми в районе, хочу нам пожелать первыми в районе отвезти наши лобогрейки в музей. Погодите! Мне еще надо несколько слов сказать Залменке...

– Бригадир, что это за вино? – скорчил гримасу Яков Бергункер.

– Первый сорт – чистое алиготэ! Взгляни, – Хаим поднес к лампе полный стакан, отсвечивавший зеленоватым блеском, – чистое алиготэ.

– Какое там алиготэ? Оно же горше хины.

– Да, – Хаим многозначительно подмигнул, – Яков таки прав – вино и в самом деле горьковатое.

– Не стыдись, Залменка. Если жениху и невесте можно пить из одного стакана, можно им и целоваться у всех на глазах. Возьми пример с меня! – И Бенциан подозвал к себе Фейгу, подносившую еду к столу, обнял и звонко расцеловал.

От поднявшегося в клубе шумного веселья на Мейлаха навалилась тяжелая ноющая тоска. Он вышел из-за стола и незаметно выбрался на улицу.

На небе блестели далекие звезды, равнодушные ко всему, что происходит на земле. Так же глядели они тысячи лет назад, так же будут они глядеть и через тысячи лет.

Наплывавшие мысли уводили его все дальше и дальше в открытую степь.

Когда он вернулся в клуб, говорил Райнес, говорил, видимо, уже давно. Мейлах определил это по тому, что у Бенциана были полузакрыты глаза. Чтобы не помешать, Мейлах в зал не вошел, а остался стоять в темном коридоре и сквозь приоткрытую дверь прислушивался к тосту Бенциана. Последние слова его были обращены к Адаму Гумелюку:

– Немцы хотели вас уверить, что мы не хотим работать, что мы повсюду чужие, лишние, вечные странники...

– Нашли кого уверять! – перебил оратора Адам. – Я почти всю жизнь прожил в еврейской деревне, меня уверять не надо.

Но Бенциана уже было трудно остановить.

– Не будь Россия нам родиной, – повысил он голос, – разве дрался бы я за нее в двух войнах, разве отдали бы за нее свои молодые жизни мои сыновья? В нашей деревне нет дома, где не было бы потерь.

Бенциан смотрел на людей, вытиравших украдкой глаза, и закончил:

– Лехаим!

Адам Гумелюк поднял стакан вина и сказал по-еврейски:

– Не знать нам с вами больше горестей! Лехаим!

В самый разгар веселья Шоэлка Колтун включил радиолу, и народ принялся отодвигать к стенам столы.

Мейлах все еще стоял в темном коридоре и сквозь приоткрытую дверь смотрел в зал. Вот стоят у окна Райнес с Гумелюком, любуются на молодые пары, танцующие кадриль. Широко расставив руки, со сцены спрыгнул Яков Бергункер и заплясал гопак. Упругий и ловкий, приседал он так низко, что чуть не касался руками пола, ухарски прошелся по залу на каблуках. Наталья Сергеевна кружилась вокруг него, прихлопывая в ладоши. Пустились в пляс Менаше Лойфер с Ханой, Хаим Бакалейник с Исроэлом. Шоэлка подбирал пластинки – таково было приказание жениха, Залменки.

В самом углу стоял сторож, и время от времени раздавался его зычный кашель. Он прислушивался к тихой игре гармониста и дирижировал обеими руками, головой, глазами. Мейлах напрягал слух, но никак не мог уловить мелодию, которую Залмен-Иося разучивал с гармонистом. Вдруг Залмен-Иося влез на скамью и крикнул Шоэлке Колтуну:

– Останови-ка свою машинерию!

– Не было приказа командира, – ответил Шоэлка.

– Ты уже тоже военный? Залменка, прикажи своему ординарцу слушаться старших.

– Что случилось, реб Залмен-Иося? – подошел к нему Менаше Лойфер. Подбежал и Бакалейник. Но покуда жених не дал знака рукой, Шоэлка радиолу не выключил.

– Где это слыхано, – Залмен-Иося закатывал глаза, – чтобы невеста на свадьбе не пролила ни слезы!..

Увидев, как Залмен-Иося склонил голову набок и закрыл глаза, Яков Бергункер ударил в ладоши с такой силой, с какой укладывает быка, и прокричал:

– Тише! Реб Залмен-Иося хочет скоморошить, гостей потешить!

Но тут кто-то затянул:

 
Много верст в походе пройдено,
По земле и по воде,
 

и все кругом на разные голоса подхватили:

 
Но советской нашей родины
Не забыли мы нигде.
 

– Куда вы девали вашу музыку? – спросил насмешливо Хаим Бакалейник у Залмен-Иоси, все еще стоявшего на скамейке, закатив глаза и стараясь придать своему веселому лицу чуть обиженное выражение. – Ай, реб Залмен-Иося, реб Залмен-Ибся! Шоэлка, ставь пластинки! Ноги в пляс просятся! Давай морской вальс...

– Повремени со своим морским вальсом, – Залмен-Иося выхватил из рук Шоэлки пластинку и подмигнул гармонисту: – Что ты там сидишь, точно гость? Товарищ бригадир, слыхано ли, чтобы на еврейской свадьбе не плясали шер?[4]4
  Шер – еврейский свадебный танец.


[Закрыть] Реб Бенциан, как вы считаете?

– Чтобы танцевать шер, нужна капелла, реб Залмен-Иося, по крайней мере была бы хоть пластинка.

– Э, не знаете тогда вы Залмен-Иосю. А ну, товарищ капелла, подойди-ка сюда! Что, думаете, я разучивал целый вечер с нашим гармонистом? Раздел Пятикнижия, что ли? А ну, почтеннейшие, возьмитесь за руки. Где жених и невеста? Молодежь, танцуем шер! Адам Никитич, шер!

Зал клуба стал тесен. Длинная цепь сплетенных рук тянулась от стены к стене, и повел ее отец и дед сыновей и внуков фронтовиков – реб Залмен-Иося.

– Темпы, братцы, темпы! Громче, живее, веселее! Вот так, вот так! – командовал Залмен-Иося.

И когда цепь закрутилась так, что уже не найти было ни начала, ни конца, Залмен-Иося сделал знак Мейлаху, стоявшему в коридоре, чтобы он шире распахнул двери. И Залмен-Иося повел цепь на улицу.

– Куда вы?

– Что? Забыли, как мы танцевали на наших праздниках под открытым небом?

Не успел Мейлах отступить, как кто-то в темноте схватил его руку и вовлек в цепь. Его держала знакомая нежная рука.

Раскрутившаяся цепь протянулась почти на всю улицу и все дальше, дальше отдалялась от клуба.

Во всю свою яркость светила луна. Ее молочно-голубое сияние стекало с крыш, с деревьев и заливало дорогу.

– Где ты был? – спросила Двойрка.

– Здесь, все время был здесь.

– И не подошел?

– Темпы, братцы, темпы! Громче, живее!

– Дорогая моя, – Мейлах еще крепче сжал в своей руке нежные девичьи пальцы, поднял голову и тотчас опустил ее – впереди показались деревца виноградника.

– Куда мы? – спросил Мейлах у своего соседа Адама Гумелюка и крепче стиснул его руку. – Зачем ведут живых к винограднику?

– Чтобы не забыть. Чтобы никогда не забыть! Даже в празднества не забыть.

1947