Текст книги "Повести, рассказы"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
– Нет, браток, – перебил сам себя Бенциан, – такое никогда не повторится, никогда! Именно потому, что люди в этом уверены, они так радостно подносят мне поздравления. До войны, когда у кого-нибудь рождался ребенок, радовались отец, мать, родственники, а теперь, когда на свет появляется дитя, веселится все село, все чувствуют себя как бы родственниками, ну а это надо понимать.
Углубленный в свои мысли, Бенциан не заметил, как оборвалась дорога. Широкое поле простиралось под темнеющей луной.
4
Безбрежное поле катило свои волны к звездному горизонту, а несшийся с гор ветер гнал волны назад, к дороге. Между одной волной и другой темнели лоскутья ночи, качались вместе с колосьями, непрестанно менявшими свой цвет – только что они были из чистого золота с еле уловимым голубоватым отсветом, а вот уже – сплошной черный массив. У края поля колосья качались легко и беззвучно, но чуть подальше плескались и шумели точно прилив и отлив неугомонного моря.
Таким же задумчивым, как и он сейчас, Бенциан несколько дней назад застал здесь Якова Бергункера. И в ответ на вопрос – что тут делает, на что он так загляделся? – тот привел ему притчу с зеркалом. Смысл этой притчи состоял в том, что поле встает перед человеком, как зеркало, – тот, кто увидит себя в нем, начинает верить, что нет той горы, которую он не своротит, и нет той пропасти, через которую не перешагнет.
Что на это сказал бы Бергункеру Мейлах, будь он в эту минуту рядом?
Луна уже почти полностью исчезла, далеко на горизонте протянулась золотая полоса, первый посланец восходящего солнца.
В село Бенциан возвращался быстрым, легким шагом. В одной руке он держал пустой колос, в другой – выбитые зерна. На них местами виднелись трещинки, открывавшие их белую мучнистую плоть. С особенным наслаждением Бенциан медленно и со вкусом разжевал несколько зерен. Остальные опустил в карман пиджака, словно собирался отнести их на мельницу.
Во многих домах уже светились окна. То там, то сям хрипло и звонко кричали петухи. Доносилось мычание коров, блеяние выспавшихся овец. В доме Райнеса тоже светился огонек.
Сбросив с себя запыленную куртку, Бенциан вышел в сени умыться. Двойрка поставила греть чай и принялась накрывать на стол. Бенциан следил из сеней, как быстро, расторопно она все делает, и подумал: Двойрка могла быть его невесткой, а вместо этого она у него в дочерях... И вспомнилась ему Двойрка в то тоскливое осеннее утро первых месяцев войны – маленькая, запуганная, замерзшая, стояла она возле вагонов разбомбленного поезда и громко, надрывно кричала: «Мама!»
На той станции стоял военный эшелон, в котором солдат Бенциан Райнес ехал на фронт. Взял он Двойрку за руку и пустился с ней искать среди эвакуированных человека, едущего в тот город, куда эвакуировалась Фейга с детьми. Не думал он тогда, что Двойрка окажется единственной, кто будет называть его отцом, когда на свете водворится мир. Уже за одно это прирос он сердцем к ней. И вот явился Мейлах и хочет, чтобы его дитя, его Двойрка денно и нощно видела себя стоящей среди горящих вагонов разбомбленного эшелона, чтобы она весь свой век справляла траур. Разве ради этого он, Бенциан, дрался на войне? Ему теперь крайне важно знать, что Двойрка вчера ответила Мейлаху. И, увидев мелькнувшую на ее смуглом лице грустную улыбку, он тяжело вздохнул и в первый раз завел с ней разговор о Голендере:
– Скажи-ка мне, доченька, что тут у вас происходит, а?
Двойрка опустила голову.
– И еще одну вещь скажи мне – что за манера гулять ночью на винограднике?
– Не ночью, – тихо ответила она, не поднимая головы.
– Ладно, пусть вечером. Ну, и что же? Степь для вас тесна? И о чем вы там шептались?
Она подняла на Бенциана свои большие глаза и вдруг припала головой к столу. Легкий сарафан соскользнул и обнажил ее загорелое плечо.
– Ты что?
Нежно, по-отечески провел Бенциан рукой по ее волосам:
– Что с тобой, доченька?
– Он уезжает, отец. Я его... – последние слова были заглушены вырвавшимся у нее громким рыданием.
Долго стоял Бенциан возле Двойрки и гладил ее голову:
– Ты еще совсем дитя. Нашла отчего плакать... Ну, хочешь, я переговорю с ним. Хорошо... Но слышишь, доченька, если он хочет уехать, это гораздо вернее для вас обоих. Послушайся меня... Ну, ладно, ладно... Я с ним переговорю. – И уже совсем иным тоном добавил: – Но чтобы я вас больше никогда не видел гуляющими на винограднике!
Когда он поднялся из-за стола, на стеклах окон уже высохли последние капли росы. Стали различимы листья на вишне, росшей против окна.
На большом колхозном дворе Райнес уже застал довольно много народу. Прибывали все новые и новые жнецы. Многие из них, как и парторг, были одеты почти по-военному, с орденами и медалями на груди. На одной из телег он увидел Залменку Можарского, жениха Тайбл, рядом с ним сидел Мейлах Голендер.
У открытой двери конюшни стоял председатель колхоза Менаше Лойфер и что-то втолковывал бригадиру Хаиму Бакалейнику. Менаше – невысокого роста, немного тучный, со всегда чисто выбритым лицом и озорными глазами – принадлежал к числу людей, умеющих лишь выполнять приказания. Каждое слово райкома и исполкома воспринимал он как приказ, который необходимо выполнить точно в срок. Вчера вечером, к примеру, здесь был инструктор райкома и мимоходом спросил у Лойфера: «Вы могли бы сократить сроки жатвы на два дня?» И Менаше Лойфер тотчас ответил: «Хорошо!»
Не будь при этом Хаима Бакалейника и не вмешайся он, председатель еще вчера смотался бы в Ратендорф, чтобы подписать новый договор.
– Странный ты человек, – грыз его потом Бакалейник целый вечер, – зачем тебе быть праведней всех на свете? Шуточное ли дело – перезаключить соцдоговор! А что ты будешь делать, если вдруг грянут дожди? Инструктор райкома гарантировал тебе, что ли, хорошую погоду?
– Короче! Послушаем, чего ты хочешь?
А раз Менаше готов его слушать, бригадир снял очки, основательно протер стекла, снова надел очки и неторопливо проговорил:
– Потребуй у них тяжелую артиллерию! Пусть дадут нам комбайны.
– Где они их возьмут?
– Ты о них не заботься. Ты на них нажимай.
Так Менаше с Хаимом пререкались вчера целый вечер, об этом же вели разговор и сейчас. Увидев Бенциана, бритадир пересказал ему слово в слово вчерашний разговор с инструктором райкома и спросил:
– Теперь скажите вы, кто из нас прав?
Достаточно было Бенциану бросить взгляд на улыбающийся нос Хаима, чтобы сразу же сказать:
– А тебе, насколько я понимаю, хочется преподнести райкому сюрприз – в договоре, дескать, записано, что мы должны кончить уборку к двадцать пятому, а ты, бригадир, управился к двадцать второму.
– И вы тоже на стороне Менаше?
– Я на стороне партии, товарищ Бакалейник, а партия требует, чтобы ни одно зернышко не пропало. Где Исроэл? Пора выезжать в степь.
– Как ты посмотришь, – спросил Менаше, отозвав парторга в сторону, – если я спарю Якова Бергункера с Мейлахом?
– Не понимаю.
– Мейлах был у меня прошлой ночью и просил посадить на лобогрейку.
– Кто, Мейлах?
– Чему так ты удивляешься?
– Мейлах? – снова переспросил Бенциан и, поправив на груди ордена, сказал сам себе: – Ну хорошо, пусть...
Председатель несколько раз ковырнул носком офицерского сапога прибитую росой пыль, взглянул на далекие горы, уже проступавшие наполовину из тумана, и направился к собравшимся жнецам.
– Внимание! – проказливо выкрикнул Залмен Можарский и, спрыгнув с телеги, вытянулся в струнку, поднес руку к козырьку и отрывисто выпалил: – Здравья желаем, товарищ передовой председатель!
– Вольно! – в тон ответил Лойфер и, поправив на Залмене сбившуюся на затылок фуражку, обратился к жнецам: – Что же, товарищи солдаты, поедем? Пока доберемся, роса просохнет. Митинга тут с вами устраивать не станем, но сказать пару слов нашему парторгу дадим.
– Что тут говорить! – начал Райнес. – Каждый из нас хорошо знает, что мы недавно пережили. Вам ли надо рассказывать, что такое война и что такое хлеб? Что тут говорить!
– Исроэл, выводи тракторы! – крикнул Менаше.
В широко распахнутых дверях конюшни появился Исроэл Ривкин с парой высоких отдохнувших лошадей. Хаим Бакалейник стоял в стороне и выкликал нараспев:
– Красотка и Зорька!
– Мои, – так же певуче откликнулся колхозник с пунцовым лицом. Приняв от конюха Исроэла коней, он отвел их к лобогрейке.
– Каштан и Рысак!
– Орлы! Раз – сказали, два – пошли! – воскликнул Залмен и бегом кинулся к конюшне, словно боясь, что подменят его гнедых.
– Марта и Рыжий!
– Иду! – отозвался Яков Бергункер и подмигнул Мейлаху.
Народ наблюдал, как Мейлах ведет лошадей к лобогрейке, и каждый про себя подумал: «Нашего полку прибыло». Не успели еще жнецы запрячь лобогрейки, как снова послышался шалый голос Залмена:
– По коням!
– Ну и голосище, не сглазить бы, – напарник Мейлаха Яков Бергункер сплюнул. – Будь у тебя таков умишко, каков голосишко, был бы ты давно, наверное, полковником.
– Разговорчики! – И, забравшись на сиденье лобогрейки, Залменка крикнул еще громче и протяжней: – Ар-р-р-рш!
– Команду «по коням!» ты уже, значит, отдал, – подмигнул Залмену Менаше Лойфер, – «арш!» ты уже тоже сказал, осталось только пустить в ход третье заклинанье.
Залмен уловил прищуренный взгляд председателя и звонко щелкнул в воздухе кнутом. Запряженные лобогрейки и брички тронулись с места.
В открытых дверях домов стояли женщины, девушки и перекликались с жнецами. Мейлах оглянулся и увидел стоявшую у края дороги Двойрку. В это время кто-то из впереди едущих затянул:
Ой ты, Галя,
Галя молодая!..
Мейлах узнал голос запевалы, и ему казалось непостижимым, откуда у Залмена, который так же, как и он, Мейлах, остался в живых один из всей семьи, берутся силы совладать с собой? Как он может петь?
И Залмен, словно чувствуя, чтб о нем сейчас думает молчаливый Мейлах Голендер, затянул еще громче «Ой ты, Галя!», и его молодой звонкий голос слился с голосами жнецов, звучно подхвативших:
Галя молодая!
Вдруг песня оборвалась.
Мейлах удивленно огляделся.
Справа от дороги показались деревца виноградника...
...То ли потому, что Бенциан дольше других был в армии, то ли потому, что он участвовал в двух войнах, но ни в ком из его односельчан так не чувствовался фронтовик, как в нем.
Это чувствовалось решительно во всем: в одежде, в походке, в манере работать и еще больше в том, что его всегда тянуло к людям.
К людям у Райнеса был свой особый подход. Если он кого-нибудь полюбил, то всем сердцем, готов тому последнее отдать. Если же человек будил в нем недоброе чувство, он старался все же найти в нем такое, что смягчило бы неприязнь к нему, ибо стоило Бенциану впустить ненависть в свое сердце, она там оседала, точно камень на дне моря, глубоко и навсегда. Правда, случалось, что ему трудно было определить свое отношение к человеку.
Вот он сегодня целое утро работает по соседству с Мейлахом Голендером и все приглядывается к нему, как к человеку, вместе с которым предстоит впервые идти в бой, и не знаешь – можно ли полностью положиться на него. Трудно понять этого человека – вечером он прощался с Двойркой, а ночью пришел просить, чтобы его взяли на косарку. Голендер, так представляется Бенциану, видит перед собой лишь один участок, тот, где он работает, а Бенциан ценит людей, видящих перед собой все поле и работающих не потому, что за работой легче забыться.
Свое представление о Мейлахе не изменил Бенциан даже тогда, когда тот стал обгонять его и расстояние между ними становилось все больше и больше. После второго круга он вовсе потерял Голендера из виду.
Позднее, добравшись до вершины пригорка, Бенциан снова увидел крылья лобогрейки Мейлаха. Они вращались быстро, словно их подхлестывал стремительный ветер. Райнес уже давно не видел, чтобы так напористо работали вилами: Мейлах будто несся против течения, отталкивая вилами одну волну колосьев за другой.
Несколько раз парторг останавливал коней и отправлялся проверить, не оставляет ли тот колосьев, и, как ни был придирчив, строг и привередлив, был все же вынужден признать, что здесь словно прошлись ножницами, так чиста и коротка стерня.
Заканчивая третий круг, Бенциан понял, что Мейлаха ему сегодня уже не догнать. Его это и радовало и огорчало. В первые дни после возвращения из эвакуации все так работали, настолько изголодались по работе в степи. Но Мейлах забывает, что предстоит долгий и трудный путь и первым придет только тот, кто распределяет свои силы, рассчитывает их на всю дорогу.
Мейлах тоже понимал, что так работать, как сегодня, уже завтра не сможет, но не хотел обуздывать силы, равыгравшиеся в нем. Даже когда пот заливал лицо и невыносимо разъедал глаза, он продолжал все так же сильно и напористо орудовать вилами.
Первый приступ усталости Мейлах ощутил после полудня. От слишком большого напряжения и с непривычки на руках вздулись пузыри. Ломило поясницу. От жары кружилась голова. Он снял с себя верхнюю сорочку и обмотал ею голову, чтобы солнце так не припекало. В раскаленном воздухе монотонно жужжали оводы, впивались в тело, запутывались в волосах, мучили коней. Работавший на пару с Мейлахом погонщик Яков Бергункер, здоровенный детина средних лет, отгонял от себя оводов бичом, руками, ругался, но те не отставали. Яков Бергункер уже несколько раз хотел передать Мейлаху вожжи и пересесть на его место. Но Мейлах и слышать об этом не хотел. Его радовало, что жнецы отстали от него почти на целый круг. Вместе с тем удивляло, что никто не собирается его догонять. Ждут, по-видимому, что он начнет отставать. Но до этого не дойдет! Некоторое время Мейлах старался работать немного спокойнее, чтобы сберечь силы для второй половины дня – он не может допустить, чтобы кто-нибудь ого обогнал! Не может и не должен допустить!
Если бы его спросили: «Почему не может и не должен допустить?» – он, вероятно, нашел бы что ответить, но ответ, однако, был бы неполным. Полного ответа он еще и сам не знал. Вообще Мейлах еще очень многое здесь не уяснил себе, и, возможно, именно поэтому он, вместо того чтобы продать дом и уехать, все еще сидел у Исроэла Ривкина и вел нескончаемые разговоры с будущим зятем Исроэла, с Залменом.
Залмен Можарский, Двойрка, он, Мейлах, – три обрубленных ветки... Как непохожи они друг на друга. Мейлах с первой минуты разглядел в двадцатипятилетнем Залмене человека, поступающего наперекор самому себе, – шутит, когда ему хочется плакать, окружает себя людьми, когда его тянет побыть в одиночестве. Только в работе, считал Мейлах, они все трое похожи друг на друга. Работа для них средство, чтобы забыться, и это, кажется, единственное, что влекло его к внешне веселому и шумному Залмену.
Когда Яков Бергункер неожиданно остановил коней, Мейлах увидел в поле несколько выпряженных лобогреек.
– Который час?
– Раз парторг прервал работу, – ответил Яков, – значит уже не рано.
Возле колхозной кухни за длинным столом сидели уже почти все жнецы и оживленно переговаривались. Яков Бергункер вытащил из голенища деревянную ложку, повертел перед глазами и звонко стукнул ею по столу:
– Хана-золотко, где же обед?
– Сейчас, сейчас! – донесся голос Ханы из кухни. – Не моя вина, что так поздно зарезали бычка, – Хана бросила сердитый взгляд на своего мужа Исроэла, возившегося с распряженными лошадьми.
Мейлах присел к краю стола, прислушался к разговорам жнецов. Шла обычная будничная беседа о нормах, планах, о том, кто как работал, корили кого-то за несколько оставленных на стерне несрезанных колосьев. Мейлаха никто здесь пока не помянул ни добрым, ни злым словом, его как бы совершенно не замечали. Но когда кто-то за столом сказал, что в гонке мало проку, и бросил, как Мейлаху показалось, взгляд в его сторону, послышался спокойный голос парторга, напоминавший голос учителя в классе:
– То, что каждый из нас сегодня гнал, спешил, хотел быть первым, дело понятное... И совершенно неверно, что в гонке мало проку. Посмотрите, как жнет Голендер.
Занятая на кухне приготовлением обеда, Хана после слов Бенциана совсем другими глазами посмотрела на Мейлаха. В белом переднике и светлом платке на седой голове, она напоминала сватью на долгожданной свадьбе: щеки пылали румянцем, глаза сияли, с губ не сходила улыбка. В какой мере празднично выглядела Хана, в такой же мере будничным казался ее Исроэл, слонявшийся вокруг кухни и ворчавший про себя:
– Конец! Больше не вмешиваюсь в кухонные дела. Пусть меня озолотят – я больше не резник! Раз Хана считает, что из-за меня не управилась сегодня с обедом, то пусть ищет себе другого резника...
Но когда Хана объявила, что можно садиться к столу, Исроэл подбежал к ней, держа две миски в руках.
– Тпру! Обжоры, чтоб вас вспучило! Смотри только, как разохотились! Боитесь, что вам не хватит?
– Горе мне! – Хана, перепуганная, выбежала из кухни. – На кого ты так раскричался, Исроэл?
– Не видишь, что ли, как эти паршивцы дерутся, толкаются у кормушек! Погодите, погодите, сейчас я вас проучу... Тпру!
Быстро подскочив к Исроэлу, Залмен Можарский выхватил из его рук миски:
– Будьте добры, товарищ директор эмтээс...
– Иди, садись к столу! Бригада жнецов, говорит наш председатель, это царица полей, вот я и хочу хоть раз в жизни обслужить царицу.
Но Залмен не сел к столу, а вместе со своим будущим тестем разносил еду, называл Хану – «товарищ интендант», а себя и Исроэла – ее «посыльными».
Хана стояла в дверях, смотрела на всех, как мать, которая после долгой разлуки наконец увидела снова собравшуюся за своим столом всю семью.
5
После обеда жнецы забрались в тень и тотчас уснули тем здоровым сном, что знаком лишь людям тяжелого физического труда.
Одному Мейлаху не спалось. С открытыми глазами лежал он и следил за плывшим по небу одиноким облачком.
Куда несется оно в голубом чистом небе? К туче, что вдалеке дожидается его, или выше, к солнцу, чтобы слиться там с голубизною неба? Вокруг разлита тишина изнеможения. Даже колосья в поле не шелохнутся. Время от времени в тишину врывается ржанье лошадей, дремлющих у кормушек, да окрики Исроэла.
Неожиданно Мейлах услышал возле себя шаги. Рядом с ним на траву опустился Залмен Можарский.
– Вы не спите?
– Нет, – чуть подняв голову, ответил Мейлах, – я вообще плохо сплю.
– Почему?
Мейлах молчал.
– Я хочу вам что-то сказать, – заговорил Залмен. – В прошлом году мы с дядей Бенцианом заняли среди жнецов первые места в районе. В этом году мы тоже соревнуемся. Давайте и с вами посоревнуемся. Я только что говорил об этом Райнесу...
– Со мной?
– Мы с вами должны быть первыми.
– Почему?
– У нас во взводе был солдат – Никита Балашов... Немец уничтожил всю его семью, сжег деревню... Ой и дрался же Никита...
И немного спустя:
– Когда я сегодня утром увидел, как вы косите, я вспомнил Балашова... Тайбл мне сказала, что собираетесь после уборки уехать. Это правда?
– Тайбл?
– Ей сказала Двойрка. Никуда вы отсюда не уедете.
Удивленно взглянув на парня, Мейлах промолчал.
– Никуда вы отсюда не уедете, – с еще большей уверенностью повторил Залмен, – знаю по себе. Дядя Бенциан прав, когда говорит, что виноградник не должен заслонить от нас солнце, что нельзя дать боли навсегда поселиться в наших сердцах. Горе тому, говорит он, кто носится со своей болью, как дерево со своей тенью. Человек должен уметь крепиться. Думаете, я не заметил, как вы следили за нами, когда на рассвете проезжали мимо виноградника? Думаете, не было иной дороги к полю? Наш председатель Менаше Лойфер был командиром на войне и знает, что значит, идя в бой, провести солдата мимо братских могил. А вы говорите, что мы все забыли!
Мейлаха влекло к этому парню. Он положил свою руку на широкую натруженную руку Залмена и сказал:
– Во всяком случае, на вашей свадьбе я буду.
– А если мы ее отложим?
– Все равно, – он подвинулся чуть глубже в тень, – хорошая девушка Тайбл. Вся семья у них хорошая. Значит, мне надо подумать, чтобы выбраться из дома вашего тестя?
– И перебраться к Бенциану.
– Почему к Бенциану?
Поблизости раздался шум машины, и Залмен крикнул:
– Подъем!
По свежей стерне сюда неслась трехтонка с намолоченной пшеницей. Машина была облеплена лозунгами и увешана красными флажками. Жнецы вылезли из-под телег и принялись приветственно махать руками.
Из кабины, чуть прихрамывая, вышел председатель Менаше Лойфер. Его одежду, сапоги, начищенные утром до блеска, покрывала густая пыль. И чисто выбритое лицо, и брови, и курчавые волосы были в пыли. С возвышавшейся груды пшеницы соскользнул бригадир, долговязый и близорукий Хаим Бакалейник. Вылавливая соломинки, застрявшие в рыжеватой бородке, он подмигнул Бенциану:
– Ну, кто был прав? Тяжелая артиллерия есть тяжелая артиллерия, товарищ парторг. Ах, что за наслаждение иметь дело с комбайном.
– Ты уже опять тут со своим богом – тяжелой артиллерией, – перебил его Менаше и обратился к жнецам: – Когда же вы нас обрадуете? Завтра можно будет пустить в ход молотилку?
– Ее уже сегодня можно пустить, – ответил Залмен и, вскочив на колесо машины, запустил обе руки повыше локтей в еще не остывшую пшеницу.
Мейлах заметил, как Менаше отозвал в сторону Бенциана. Они долго о чем-то шептались, поглядывая на него,
– А ну, Залменка, слезь-ка с колеса, а ты, – обратился Бенциан к Голендеру, – забирайся в кабину. Сопровождать первую машину хлеба к элеватору большая честь, вспомни это, Мейлах.
Машина исчезла вдали, а народ все еще стоял у края дороги, махая ей вслед руками.
– По коням!
– Погоди с твоим «по коням!» – остановил Яков Бергункер Можарского, уже ухватившего под уздцы своего коня. – А с кем я буду работать?
– Со мной, – ответил Менаше Лойфер.
– А вы еще не разучились жать? – спросил Залмен, заблаговременно отодвигаясь в сторону, опасаясь, что Менаше, по своему обыкновению, надвинет ему кепку на глаза.
– Что ты сказал? Эх, Залменка, Залменка!
– Ну как? По коням?
– Пусть – по коням!
– А я пошел к своей богине, – Хаим зашагал по стерне к комбайну, работавшему на соседнем поле.
Вскочив на отдохнувших коней, жнецы пустились галопом к выпряженным жаткам.
