Текст книги "Повести, рассказы"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
ЕДИНСТВЕННАЯ
1
Дежурная гостиницы подала Лине ключ от номера и два письма: одно от дочери, другое от мужа.
Письмо от дочери, которое она так ждала, Лина принялась читать на ходу, не замечая при этом, что все время останавливается, загораживая собой узкий гостиничный коридор. То остановится, прочитав о том, как ее единственная дочь, семнадцатилетняя Ира, взобравшись где-то в глухой степи по шатким мосткам лесов под самую крышу высокого элеватора, штукатурит его стены; то замирает на месте, читая, как среди ночи налетел ураган, снес палатку, в которой спали Ира с подругами, и они, полураздетые, ловили в ревущем мраке уносимую ветром одежду. И обо всем этом дочь пишет с какой-то наивной беззаботностью. Даже о том, как Ира однажды из-за собственного упрямства дала себя заманить миражу, струившемуся синей рекой, и как сбилась с дороги и целые сутки блуждала одна по дикой степи, пока ее с трудом нашли, – даже об этом Ира писала как о какой-то детской веселой забаве. Ира, наверно, думает: игривым своим письмом она успокоит маму, и мама, прочтя его, поверит, что эти полтора месяца были для дочери и ее однокурсников чуть ли не развлечением, что им не было там тяжело, не было страшно. Дети есть дети, пока они сами не становятся родителями... А если бы даже все было действительно так, как пишет Ира, – легко и весело, разве Лина не ждала бы с тем же трепетом и нетерпением ее писем? Может ли мать, впервые в жизни отпустившая так далеко от себя своего единственного ребенка, к тому же девушку, на которую уже давно заглядываются молодые люди, спокойно спать? За две недели командировки она часто звонила с работы в гостиницу, справляясь, нет ли для нее писем. Письма приходили, и часто, но не от дочери, а от мужа, от Генриха.
Лина не была еще в том возрасте, чтобы удивляться, почему муж так часто ей пишет, когда кто-нибудь из них в командировке, мерит свою любовь к ней глубиной моря, безбрежностью вселенной и сравнивает тоску по ней с тоской жениха по невесте. Ее также не удивляло, что почти в каждом своем письме Генрих повторяет: если она хоть на один день задержится, он бросит все на свете и примчится к ней – каждый день без нее для него что год, сама вечность. Но как бы Лина не спешила домой, она почти всегда задерживалась: то одно, то другое мешало ей вернуться вовремя. С Генрихом, насколько она помнит, такое случалось редко, хотя его не раз просили задержаться и прочесть еще несколько лекций. Но одно дело читать лекции о музыке, другое – проектировать гидроэлектростанции.
Нет, Лина не скрывала от Генриха, с каким нетерпением ждет его писем, по нескольку раз перечитывает их и бережно хранит. Когда-нибудь она даст их прочесть дочери, сказавшей ей однажды, что настоящая любовь осталась только в старинных романах. Все меняется. Время сейчас иное и любовь иная. Кто-то из Ириных сокурсников придумал даже формулу, назвав ее «обратной пропорцией»: чем сложнее время, тем проще любовь. В мире давно смотрят на это значительно проще.
– Лирика, мама, – сказала ей тогда Ирина, – не сочетается с физикой. – И добавила: – Во все времена родители отставали от детей. И ты, мамочка, отстаешь от века.
Что скажет Ира, когда прочтет когда-нибудь отцовские письма?
Да, она, Лина, пока еще не в том возрасте, чтобы ее удивляло, что муж пишет ей почти через день, но уже и не в том возрасте, чтобы нетерпеливо вскрывать его письма, тем более что только вчера получила от Генриха две открытки сразу. А от Ирины это первая весточка с тех пор, как она уехала со своим курсом на стройку.
И не только потому, что от Ирины это была первая весточка и что, не читая еще письма Генриха, Лина уже знала примерно, что он пишет, она распечатала его письмо, лишь войдя к себе в номер и плотно закрыв за собой дверь. Даже бывая в командировке в таких местах, куда почта приходила с большим опозданием, она тоже не читала писем мужа на людях: от первых же строк перехватывало дыхание и кровь приливала к щекам, словно не прошло столько лет после замужества и она не была матерью взрослой дочери.
Первые слова мужа, обращенные к ней, она знала наизусть и не спешила убедиться, не пропустила ли что-нибудь. Она, кажется, взялась бы прочесть письмо, ни разу в него не заглянув, не боясь ошибиться, как не ошиблась, что оно начинается словами: «Дорогая, необыкновенная моя!»
Как отличаются письма мужа и дочери! Для Иры писать точно пытка. Был бы там телефон-автомат, она бы, наверно, вообще не писала, довольствовалась бы короткими звонками. Молодежь, видимо, не любит писать. Да и зачем писать? Теперь телефоны-автоматы почти везде, и звони куда хочешь. Идет к тому, что портативный телефонный аппарат, очевидно, станет таким же обыденным предметом, как нынче транзистор. И тогда Ира не станет писать даже жениху, если к тому времени у нее будет жених.
Может быть, Лина и Генрих тем и отстали от времени, что предпочтительно пишут друг другу письма, несмотря на то, что почти во всех городах, где им приходится бывать, есть телефоны-автоматы. Лина и Генрих до сих пор не могут представить себе, как можно произнести вслух то, что позволяет выразить себя только на бумаге. Беззвучно, с полузакрытыми глазами и сомкнутыми губами, она строчку за строчкой читает письмо Генриха:
«Не знаешь, пишешь ты мне, дорогая, что с тобой происходит, а я, милая моя, знаю, что со мной происходит? Я знаю лишь одно: с тех пор как мы встретились, у меня словно выросли крылья. Я не хожу, а лечу, лечу к тебе и через четыре дня буду у тебя. Как только ты дала мне знать, что не сможешь приехать, я позвонил к вам в филармонию, предложил несколько лекций, и меня попросили приехать. Значит, через четыре дня я опять буду у тебя, с тобой. Возможно, приеду раньше. Без тебя каждый день как год, целая вечность. А может быть, на эти несколько дней, что я один, ты приедешь ко мне сюда?..»
2
В номере было уже темно, когда Лина очнулась и увидела себя лежащей на полу. Прошло еще несколько минут, но она все еще не могла понять, что с ней произошло, почему вдруг лежит у дверей. Она запомнила только, будто кто-то толкнул ее и она полетела с высокой горы в темную пропасть и не могла остановиться.
Словно желая убедиться, что она у себя в номере, а не на дне пропасти, Лина чуть приподняла голову с пола, хотела сесть и тут же увидела возле себя письмо. Постепенно она начала припоминать: она уже не была уверена, от Генриха ли оно. Генрих – человек аккуратный, спокойный. Даже в большом волнении он не перепутает адреса. Это, наверно, ошиблась дежурная, дала ей чужое письмо. Неважно, что почерк похож на почерк Генриха. Такое бывает. Вот у Иры, например, почти такой же почерк, как у бухгалтера научно-исследовательского института, где Лина работает. Она почти уверена, что это именно так – письмо не от Генриха, но прикоснуться к нему все еще боится, боится, что вновь все поплывет перед глазами и она понесется с горы в бездонную пропасть... Боль раскалывала голову. Очевидно, падая, она сильно ударилась.
Ослабевшая, как после тяжелой болезни, Лина поднялась, сделала несколько шагов и, держась за столик, прочла первые строки письма, которые прочитала раньше, почти не заглядывая. Но ни там, ни на второй, ни на третьей странице не было имени женщины, которой Генрих писал. И только в самом конце она увидела: Фрида.
Лина, все еще держась за край столика, как держатся за подлокотники зубоврачебного кресла, несколько раз произнесла это имя, точно боялась забыть его.
«Фрида... Фрида...» – повторяла она, словно самое важное из того, что вычитала, заключалось в том, что ту женщину зовут Фрида.
Нет, не может этого быть! Не может быть, чтобы это была его первая жена. Вот уже двадцать лет, как он с ней разошелся. Не может быть. А если это все-таки она? Кого же он все эти годы обманывал – их обеих или только ее одну, Лину? Если бы она была уверена в том, что это письмо Генрих писал своей первой жене, то ей, Лине, было бы легче, она, возможно, смогла бы многое ему простить, даже по-дружески с ним расстаться. Это он ведь ей однажды сказал: любить можно только один-единственный раз и что настоящая любовь – это только первая. Генрих у нее первый, но она у него вторая. Зачем же дала себя уговорить, что она его первая любовь?
Скоро должен за ней зайти Михаил Ефимович, заместитель главного инженера гидроэлектростанции. Он пригласил ее в кино. Но как она может сейчас идти? Она ему даст прочесть это письмо, даже попросит прочитать вслух, чтобы услышать его с чужого голоса, со стороны, и постараться уловить, что скрывается между строк. Ей от этого стало бы легче.
Но Лина спрятала письмо Генриха в чемодан, на самое дно, словно боялась, что действительно попросит Михаила Ефимовича прочесть его. О чем она сможет сейчас говорить с этим милым молодым человеком с сияющими голубыми глазами, который все эти дни был ее провожатым на гидроэлектростанции?
С тех пор как Лина здесь, она уже несколько раз была с Михаилом Ефимовичем в кино, даже съездила с ним однажды в соседний город, где гастролировал московский театр. На обратном пути Лина его спросила: как это так получается, что такой молодой, красивый, способный инженер до сих пор не женат? Лина уже точно не помнит, что он ей ответил. Кажется, ничего не говорил, был всю дорогу задумчив, посматривал на нее и молчал. И Лина подумала: не произошло ли с ним то же, что произошло когда-то с Генрихом? А это она уже знала наверняка: если Михаил Ефимович вторично влюбится в кого-нибудь, то у него это тоже будет первая любовь. У мужчин, подумала она, настоящая любовь, видимо, лишь та, которая приходит после неудачной женитьбы. Нет, она бы не возражала, если бы с ее Ирой повторилось то же, что с ней, Линой. Так думала она тогда, возвращаясь с Михаилом Ефимовичем после театра. Но теперь, если бы с Ирой случилось то же, что с ней, Линой, восемнадцать лет назад, она бы ей этого не позволила, нет. Она бы дала ей прочесть сегодняшнее письмо отца.
Но что она скажет сейчас Михаилу Ефимовичу? Если б он только знал, как подло и низко столько лет ее обманывали. Неужели и Михаил Ефимович ответит ей так же, как однажды ответил на суде обвиняемый, где она была заседателем:
«Мужчина, – сказал он, – не может обойтись без возлюбленной. Так было всегда и так будет всегда, ибо так устроена жизнь, и нечего делать из этого событие...»
Нет, Михаил Ефимович не может такого сказать, но он, безусловно, заметит, что с ней что-то случилось, и достаточно будет ему задержать ее руку в своей, чтоб она растерялась.
И тогда…
От одной только мысли, что с ней может случиться что-то подобное, Лина почувствовала себя униженной и поспешила уйти из гостиницы.
Вместе с ключом она оставила дежурной записку для Михаила Ефимовича, в которой, извинившись, написала, что, к сожалению, в кино пойти не сможет: ее срочно вызвали на междугородную. А что она завтра скажет директору электростанции? Она ведь уезжает на неделю раньше срока. Придется что-нибудь придумать. Не всегда можно говорить правду. А как объяснить в институте неожиданный свой приезд? Может быть, сходить в поликлинику и попросить у знакомого врача больничный лист на несколько дней? Врачу она, конечно, расскажет, что произошло. Нет, не все. Все она не может рассказать даже себе – не хватает дыхания и останавливается сердце. Оставаться ей здесь нельзя, надо поехать туда и повидаться с «той». Ей необходимо узнать, действительно ли эта Фрида бывшая жена Генриха или другая женщина. Правда, это изменить ничего не сможет. С Генрихом кончено! С ним она разойдется! Это решено. Но кто эта Фрида, ей, Лине, не безразлично. О, как ей хочется, чтобы ею оказалась бывшая жена Генриха! О, как она этого желает!
В жизни ничто не остается безнаказанным: за то, что она когда-то отняла Генриха у первой его жены, Лина теперь расплачивается. Она это заслужила.
А если это другая? И это ей надо знать. Тогда они разойдутся с Генрихом как враги, и не только потому, что он с кем-то изменил ей. Он осквернил ее самые святые чувства. С самого начала все было ложью. И то, что Фрида, как он сказал, переехала сразу после развода в другой город, и то, что клялся, что не знает, в какой город она переехала. Как низко и гадко он ее обманывал.
Куда ей сейчас податься? Пойти позвонить в филармонию и спросить, где теперь на гастролях ее муж? Нет, до этого она не унизится. Она слишком себя уважает. А может быть позвонить домой? В письме Генрих же пригласил эту Фриду к себе. Но отсюда звонить нельзя: Генрих не снимет трубку. А телефона-автомата, без этих длинных гудков и телефонистки, чтобы он не догадался, что это звонит ему она, здесь нет. Для этого надо поехать в соседний город. На автобусе туда два – два с половиной часа. Звонить надо только ночью. Он же не будет с вечера сидеть со своей «дорогой и необыкновенной» дома. Конечно, проведут вечер в ресторане. Когда он услышит обыкновенный звонок, никогда не подумает, что это звонит Лина. Генрих знает, что в этом городе нет автоматов. Она позвонит, но не отзовется, будет молчать. А может быть, отозваться и сказать, что ей придется здесь задержаться еще на несколько дней. Только бы не подвел ее голос, ее собственный голос.
3
Даже после того, как Лина свернула в незаметную улочку, где уже не должна была бояться встречи с Михаилом Ефимовичем, она все же продолжала идти по-прежнему быстро, словно от кого-то убегала и от кого-то пряталась. Этот «кто-то» с самого начала, как только вышла из гостиницы, была она сама. Впервые за все свои тридцать семь лет Лина встретилась с глазу на глаз с самой собой и от самой себя хотела убежать, – Лина, которую все ее друзья и знакомые считали смелой, решительной, оказалась совсем не такой. И первой узнала об этом она. И еще она узнала: как бы она с собой теперь ни боролась, не победит в себе ту Лину, которая час назад с такой силой бросила ее на пол, а теперь гонит ее в соседний город к телефону-автомату, уговаривает оставить незаконченную работу, вернуться ночью домой, тайно, по-воровски проникнуть в свой собственный дом, чтобы застать их вместе, как будто от того, застанет она их или не застанет, что-либо изменится. С той минуты, как Лина прочла письмо Генриха, между ней и мужем все кончилось. Он, конечно, попытается оправдаться перед ней, может даже сказать, что Фрида – выдуманное имя, что он не перепутал конверты, а послал это письмо с умыслом, хотел возбудить ее ревность, ему казалось, что в последнее время она отдалилась от него. Генрих, возможно, смог бы ее уговорить, она хотела, чтоб он ее уговорил, но вернуть ее ему никогда не удастся. Никогда! И что бы ни произошло сегодня между нею и Михаилом, она не чувствовала бы себя потом перед кем-то виноватой. С той минуты, как она получила его письмо, она не должна перед Генрихом оправдываться. Ни перед кем не должна оправдываться. Она свободный человек!
«Вы свободный человек! Вы не должны ни перед кем оправдываться! Вы свободный человек!» – звучало у нее в ушах. Лина это так отчетливо слышала, что невольно оглянулась, словно надеялась увидеть возле себя того, кто все время ее уговаривал вернуться в гостиницу, убеждал ее в том, что отныне она свободный человек и не должна ни перед кем оправдываться, ни перед кем чувствовать себя виноватой.
Узкая пыльная улочка с деревянными домами и заборами, за которыми тянулись к заходящему солнцу ветки, густо увешанные прозрачными яблоками, постепенно спускалась с горы и неожиданно привела Лину к отлогому берегу полноводной реки, где она могла встретить знакомых. Если Михаил Ефимович не пошел без нее в кино, то вполне возможно, что она и его здесь встретит. А Лина надеялась, что эта узкая тихая улочка надежно спрячет ее, чтобы никто не видел, как она убегает от самой себя.
Река здесь гораздо шире, чем там, выше, где Лина две недели назад сошла с теплохода. С тех пор как приехала сюда, она так успела привыкнуть к зелено-голубой воде молодого моря, что плещется за окном ее рабочей комнаты на гидроэлектростанции, что перестала замечать реку, так же как не замечала четырех– и пятиэтажных домов с балконами в деревнях и поселках, которые она проезжала. Но как бы широка ни была здесь река, Лина с легкостью бы ее переплыла, будь с ней купальный костюм. Вышла бы на тот берег и ушла бы в зеленые, густо заросшие горы, которые смотрятся в воду, дивясь своей красоте. Видимо, она здесь, на берегу впервые, иначе уже знала бы вот эту разрытую гору с глубоким карьером, из которого то и дело выезжают самосвалы, нагруженные известняком, отнятым силой у обнаженной горы и тем самым словно униженной перед соседними горами. Эта голая гора выглядела как оставленный в центре прекрасного нового города безглазый каменный остов сгоревшего дома, чтобы остальные дома не забывали об их возможном конце. Да, конец этой голой горы уже близок, еще год, еще два – и ее до основания разроют, сровняют с землей. А гора – это не лес, который можно вырубить и снова засадить и вырастить, снова воскресить.
Заходящее солнце, забравшееся в густо заросшие горы, оставило после себя кусок подожженного, с медно-багровым оттенком неба, отраженного в серой воде. Лина так засмотрелась на обнаженную гору, что, кроме нее, ничего уже не замечала. И неизвестно почему разрытая гора на той стороне реки внезапно напомнила ей крепость, где она впервые встретила Генриха. И этого было достаточно, чтобы она перестала замечать все, что может чем-то помешать ей забраться в музейную темную башню, подойти к самому краю глубокой и темной ямы, где некогда держали закованных бунтовщиков.
4
...На дворе ярко светило солнце – лето было в самом разгаре, но в средневековой башне даже при широко распахнутых дверях было по-вечернему сумрачно и по-осеннему прохладно и влажно. Стоя возле отгороженной барьером ямы, Лина вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд.
Она обернулась и увидела недалеко от себя высокого молодого мужчину с усталыми глазами, его держала под руку худощавая женщина с ниточкой жемчуга на длинной белой шее. В группе экскурсантов, плотно замкнувших в кольцо экскурсовода – девушку с копной русых волос, Лина эту пару прежде не встречала, но молодой мужчина показался ей сразу очень знакомым. Она его где-то видела, но где и когда вспомнить не могла.
После этого Лина уже почти не слышала голоса экскурсовода. И когда молодой человек при выходе из башни задержался немного, она тоже остановилась. Женщина, державшая его под руку, бросила на Лину странный взгляд и быстро отвела молодого мужчину в сторону.
Больше Лина не видела их ни в самой крепости, ни в крепостном дворе с грозными каменными стенами. Очевидно, женщина с тонкой ниточкой жемчуга, так подозрительно посмотревшая на нее, увела его отсюда. Спускаясь с крепостного холма вниз туда, где жила ее тетя, к которой Лина приехала на летние каникулы в гости, она не переставала оглядываться, не видно ли его, и все старалась вспомнить, где она его все-таки встречала. Лина даже расспрашивала тетю, не знает ли она его, подробно обрисовывала, как он выглядит, уверяя, что не ошибается. Она никак не могла понять, почему тетя так странно смотрит на нее и как-то загадочно улыбается.
– Неужели, Линочка, сама не понимаешь? Ты ведь не маленькая. Увидел молодую красивую девушку – вот и загляделся. А тебе уже показалось, что ты его знаешь. Смотри, племянница моя, как бы это не кончилось тем, что он пришлет свата и заведет разговор о приданом. Есть еще у нас здесь такие молодые люди...
– Тетя...
– Хочешь послушать меня, Линочка? Перестань присматриваться. Ты не из тех, что должны бояться остаться в старых девах. Твое от тебя не уйдет. Сначала получи диплом.
Странная она! Разве Лина сказала ей, что мужчина, которого она встретила в крепости, понравился ей? Зачем же тетя завела такой разговор? Лина потому так подробно описала его, что подумала, может, он здешний, тетя знает его и поможет ей вспомнить, где могла она его видеть, и только.
Лина, словно она приехала сюда не из большого областного города, а из маленького местечка, почти не сидела дома: спешила всюду побывать, все посмотреть. Перед самым отъездом она снова пришла в музей – в старинный собор, который своими яркими настенными фресками, обнаженными белотелыми ангелами на готических сводах, высокими узкими окнами в разноцветных витражах, позолоченным резным алтарем, пышными царскими вратами мешал посетителям сосредоточить внимание на выставленных здесь музейных экспонатах.
Было еще рано, и, наверно, потому, что утро было пасмурное, кроме Лины и смотрительниц музея, в соборе никого не было. Ее окружали только апостолы, святые и праведники со строгими, постными лицами и зоркими большими глазами, пристально смотревшими на нее с высоких каменных стен. Привыкнув к ним, Лина вскоре перестала их замечать и уже не ощущала одиночества, охватившего ее вначале. Сейчас она даже была довольна тем, что никого нет. Не надо кучно переходить от одного экспоната к другому, спеша за экскурсоводом, стараясь от него не отставать, потому что экскурсоводам и гидам всегда некогда, они всегда торопятся. Группа, с которой Лина несколько дней назад здесь побывала, едва взойдя на колокольню, тут же спустилась вниз. Она так и не успела осмотреть с высоты город, разбросанный по холмам и долинам.
Теперь никто ее не торопил. Медленно, не спеша поднялась она по внутренней винтовой лестнице, с узкими гулкими чугунными ступеньками на колокольню. Но сегодня низкие дымные тучи закрыли горизонт и нависли над полями и лугами, над холмами и ветряными мельницами, над лесом и рекой, да и сам городок, взбегавший с горы на гору, выглядел не таким красивым, каким он был на самом деле. Тучи наползали одна на другую, опускаясь все ниже и ниже. Временами Лине казалось, что колокольня качается и плывет вместе с тучами в безвестную даль и вместе с Линой то поднимается к небу, то спускается к земле.
Возвращаясь с колокольни в собор, Лина на боковых хорах увидела фисгармонию. Очевидно, на ней давно не играли – с того самого времени, когда в храме справили последнее богослужение и вместе с другой ненужной утварью перенесли сюда, в заброшенный угол. Лина приподняла крышку фисгармонии, сдула пыль и легко провела пальцами по всем клавишам.
В музыкальной школе, которую Лина окончила по классу рояля, была фисгармония, и Лина иногда на ней играла. Но ей не нравились медленные, тягучие звуки, полные мольбы и грусти. Ее любимым композитором был мощный и бурный Бетховен. И все же она стала играть на фисгармонии бетховенскую «Лунную сонату», любимую сонату, которую она играла на выпускном вечере. Но сейчас Лина играла ее иначе. В ее игре бушевала ярость на себя за то, что легко поддалась уговорам родителей и по окончании музыкальной школы не сдавала экзамены в консерваторию, о которой так мечтала, а пошла учиться в энергетический институт.
«Музыка, – говорил отец, – не профессия, кормить тебя не будет. Музыка только для тех, кто родился с божьей искрой».
Отец, видимо, прав. Будь в ней эта искра, она бы, вероятно, так легко не поддалась.
Лина уже собиралась опустить крышку инструмента, как кто-то вдруг за спиной, легко коснувшись ее руки, тихо сказал:
– Играйте, пожалуйста, еще.
Возле нее стоял тот молодой высокий мужчина с усталыми глазами.
– Вы хорошо играете, но в одном месте, как мне показалось, вы что-то пропустили... Если позволите...
Его длинные белые пальцы словно накинулись на клавиши, и с самых первых аккордов Лине показалось, что и он что-то хочет в себе заглушить, что-то вытравить из себя, и она невольно оглянулась, ища среди собравшихся на хорах людей худощавую женщину с тонкой ниточкой жемчуга на белой длинной шее. Если б Лина знала, что он ее слушает... В присутствии этого человека она никогда не осмелилась бы притронуться к клавишам.
«Ну конечно, это он! Да, он! – чуть не воскликнула Лина. – Это он выступал у нас в институте, в студенческом клубе, с лекцией о Чайковском».
Во время лекции, вспомнила Лина, он несколько раз садился за рояль. Ей тогда понравилась его игра. Но как он очутился здесь, в этом тихом, дальнем городке? Возможно, он читает здесь лекции.
– Пожалуйста, – он встал и уступил Лине место.
– О нет! В вашем присутствии... о нет.
– Вам нечего бояться. Вы играете как настоящий музыкант. Когда я впервые увидел вас в крепости, я сразу почему-то почувствовал, что вы из музыкального мира. Меня редко подводит моя интуиция.
Лина опустила глаза, словно стеснялась признаться, что на этот раз интуиция его все же подвела.
– Я не имею никакого отношения к вашему музыкальному миру. Я учусь в энергетическом институте. Вы у нас однажды выступали, – и назвала ему город.
– Интересно.
– Вы читали лекцию о Чайковском. И много в тот вечер играли.
– Да, я был в ваших краях прошлой зимой.
Лина неуверенно спросила:
– Вы лектор?
Он немного задумался. Его темные усталые глаза еще больше потемнели.
– Как вам сказать... – Он растерянно оглянулся, словно от кого-то прятался, и вдруг, взяв ее под руку, спросил: – Вы еще долго собираетесь оставаться в музее?
Если бы Лина даже хотела еще здесь задержаться, она все равно сказала б ему то, что сказала:
– Нет, я все уже здесь рассмотрела. – И, освободив свою руку, добавила: – Я здесь второй раз.
– Я тоже здесь второй раз. И знаете, кому я этим обязан? Вам.
Она подняла на него свои карие блестящие глаза и тут же их опустила.
– Случайно оказался возле музея и вдруг слышу музыку. Зашел посмотреть, кто это так бурно играет Бетховена. Закончилось это, как видите, тем, что мы познакомились. Позвольте представиться: Генрих Зиновьевич Крафт.
– Лина.
Он снова взял ее под руку и гораздо смелее спросил:
– У вас нет желания прогуляться в парке? Не знаю, как вам, но здешний парк мне очень понравился. Я в него просто влюбился. Это, собственно, не парк, а лес, горный лес.
Душистый запах спелых вишен и свежего сена, который принес с собой ветерок из окрестных садов и лугов, незаметно увел Лину и Генриха в глубь парка, укрывшего их широкими лапами сосен и кронами старых дубов. Лина удивилась самой себе, что не отнимает у него свою руку и не мешает ему время от времени подносить ее к губам. Ей казалось, что так ему легче продолжать свой рассказ о себе, ответить на ее вопрос, почему он стал лектором после того, как играл на скрипке в симфоническом оркестре.
Рассказывая, Генрих ненадолго замолкал, задумывался, и Лине казалось – он задумывается потому, что хочет узнать у самого себя, что с ним вдруг такое произошло, что, едва познакомившись с ней, рассказывает о себе то, что еще никому не доверял.
И действительно: она ведь для него совершенно чужой человек. Что могло за эти несколько коротких часов с ним произойти, чтобы рассказать о том, как его женили на той женщине, с которой Лина видела его в крепости, и обо всем, что с ним случилось после женитьбы?
...Не все, что Генрих тогда рассказал ей, Лина поняла и осознала. Да и сам он, кажется, не все тогда осознавал и, наверно, поэтому то и дело переходил в рассказе с первого лица на третье, словно говорил не о себе, а о другом человеке.
И всякий раз, когда ему по ходу рассказа приходилось себя осуждать, он ссылался на время и старался этим смягчить свою вину. Он рассказывал ей о тех годах так, точно она была тогда еще ребенком, хотя с тех пор не прошло и трех лет.
