Текст книги "Повести, рассказы"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
ЦАЛЕЛ ШЛИФЕР
1
На подводе всю дорогу перешептывались, рассказывали истории о дорожных грабежах, и от этого шепота, от шума темного и мокрого леса, обступившего дорогу со всех сторон, от бледного огонька в окошке заезжего дома, около которого возница остановил измученную лошаденку, у него, Цали Шлифера, тогда еще ленинградского студента, было такое чувство, будто он совсем не туда попал, заехал в какую-то древнюю, всеми забытую глушь. Он и заснул c этим чувством. Продрогший от дождя, измотанный трехчасовой ездой в тряской скрипучей телеге, он не слышал даже, как вошла хозяйка и погасила керосиновую лампу на комоде.
Его разбудило громкое жужжание мух. Они тучами вились у изголовья и барабанили в окна, словно просились на улицу, на солнце, ярко светившее в голубом чистом небе.
Только на улице его оставило то чувство уныния и заброшенности, которое появилось было снова, когда, еще лежа в постели, он оглядывал свой «номер» – большую и пустую комнату с обмаранными стенами, с низким пожелтевшим потолком и глиняным полом, от которого несло разогретым кизяком. Домишки с открытыми ставнями весело сушились на солнце, подставляя под его лучи заросшие зеленоватым мохом черепичные крыши и деревянные крылечки. Над уличной грязью поднималась теплота, в воздухе стоял сладковатый, чуть приторный запах.
Было позднее утро. В грязи поблескивало несколько дорожек. Куда ведет эта, свежепротоптанная, по которой он пошел, Цаля не знал, да и ему было все равно. Клуб, вероятно, еще закрыт, а зайти в поссовет успеется и потом. Завтра, послезавтра, впереди еще целый месяц.
Что с ним все-таки произошло? Почему вдруг он попросился именно сюда, в Подольскую губернию, и к тому же непременно в маленькое местечко? В обращении губкома комсомола, в котором студентам предлагалось отработать месяц летних каникул в поселковых клубах и сельских избах-читальнях, была названа и Пермская губерния, а ведь в Перми жила вся его родня. Откуда у него эта тоска по местечку? По наследству, что ли, передалось от отца с матерью? Должно быть, он впитал ее в себя вместе с рассказами, которых столько наслушался в детстве, с бесконечными рассказами о местечке, из которого отец с матерью уехали еще до того, как Цаля родился, но так по местечку тосковали, как лишь старость умеет тосковать по молодости. Не она ли его сюда и привела, тоска эта, из далекого шумного Ленинграда и теперь вот водит по тихим, грязным улочкам?
Но когда он шел себе так, прогуливаясь, мимо этих домишек с раскрытыми дверьми, из которых до него доносился шум домашней жизни – стрекотанье швейных машин, скрежет рубанков, грустные и веселые напевы, сварливые крики, – в нем снова стало нарастать то, прежнее, ночное чувство: да туда ли он заехал? Все здесь было так буднично, так непохоже на рассказы, увлекавшие его в детстве. А эти девушки, которые провожают его глазами чуть не с каждого крылечка, из каждого окна, – ради них-то он и нарядился в свой новый черный костюм и желтые ботинки с острыми носами, – что-то они совсем не похожи на тех красавиц, которых он надеялся здесь встретить. Чем, собственно, они отличаются от пермских, от ленинградских? Носят такие же короткие и узкие платья, так же коротко стрижены и, как видно, вовсе не так уж стыдливы, даже не опускают глаз, встретившись с его взглядом. Напротив, каждая будто только и ждет, чтобы он поглядел на нее подольше и завязал знакомство. Нет, ни одна из них не напоминает ему тех необыкновенных красавиц, которые, как он столько раз слышал, встречаются лишь в местечках.
На обратном пути, в переулке около заезжего дома, его остановил парень с плечами грузчика и бычьей шеей.
– Ты, братец, не ко мне ли?
Цаля молча на него уставился.
– Из Ленинграда приехал? Студент? Ну, а я заведующий здешним клубом. Липа Сегал меня зовут. Чего так смотришь на меня? Откуда я знаю, что ты это ты? Скажи на милость, кто еще станет разгуливать по нашей грязи в желтых ботинках и в новом костюме? Гляди, даже штаны не подвернул. А что ты уже здесь, мне Иоэл, наш балагула, сказал. Будешь, значит, лекции нам читать?
– У вас что, большой клуб?
– Сейчас увидишь. А штаны, братец, все же подверни, не стесняйся. Тут тебе не Ленинград. У нас тут, братец, вообще многое не так, как в Ленинграде, народ, понимаешь, другой. В субботние дни многие не работают, в синагогу ходят. Да чего тебе еще – даже среди комсомольцев есть такие, что разгуливают с лишенками.
Снаружи длинное здание клуба сильно смахивало на заезжий дом, в котором он остановился. Темноватый зал со сдвинутыми скамьями и висячей керосиновой лампой над низкой сценой тоже чем-то напоминал комнату в заезжем доме, хотя потолок здесь был выше, а окна вверху заканчивались полукружьями, как в синагоге. Проходя мимо задвинутого в угол фортепьяно, Липа откинул крышку и одним пальцем с громом проехался по выщербленным и пожелтевшим клавишам.
В соседней, меньшей комнате стоял застекленный шкаф с книгами, на длинном голом столе лежали вразброс газеты и журналы.
– Ну, братец? – спросил Липа, усаживаясь верхом на скамейку.
Цаля, отвернувшись от шкафа, в котором стал было разглядывать книги, вдруг сбросил пиджак и закатал рукава туго накрахмаленной рубашки.
– Что «ну, братец», хочешь знать, как мне нравится твоя игра на пианино? Слушай, курят у тебя тут, что ли? Открой, пожалуйста, окно. Щетка или веник есть у тебя?
– Сейчас придет Шейндл, она уберет. А ты, я вижу, из горячих. Это хорошо. Нам теперь такие нужны.
Во двор вошла женщина, неся на коромысле два полных ведра. Большие, облепленные грязью сапоги сваливались у нее с ног.
– Шейндл, смотри, сегодня постарайся! Чтоб во всех уголках блестело! – крикнул ей Липа в открытое окно. – Гость, которого я ждал, уже здесь.
– Знаю. Даже видела его. Он все на нашей улице крутился. Симпатичный, только очень молодой. Он что, тоже будет говорить про религию?
– А вот мы сейчас у него спросим. Цаля!
Увидев в окне гостя, женщина смущенно отвернулась. Коромысло качнулось, из ведер плеснула вода.
Липа вынул из шкафа лист бумаги, тушь, кисточки и разложил все это на столе.
– Так когда, говоришь, тебе нужен народ? Если хочешь, чтобы в клубе было битком, лучше всего знаешь когда? В пятницу. У нас пока еще для многих пятница не просто пятница, а канун субботы. Но можно и в субботу.
– Сегодня еще только среда.
– Ну и что? Не беспокойся, без дела, братец, ты у меня сидеть не будешь. – Липа окунул кисточку в пузырек с тушью. – Все, я пишу: «В пятницу, в восемь часов вечера ленинградский студент Ц. Шлифер прочтет доклад о международном положении». Так?
– Так.
Парни, с которыми он познакомился под вечер в поссовете, повели его гулять к деревянному мостику. От мостика начиналось шоссе с двумя рядами полосатых, белых с черными, столбиков по сторонам.
И тут на него нахлынуло. Лес, пронизанный закатным солнцем, склонившиеся к зеленой речушке вербы, облачка пыли под колесами деревенских возов, парочки на шоссе вновь всколыхнули в нем недавнюю тоску, ту самую тоску, которая привела его сюда из большого города и от которой он, казалось, уже освобождался, когда утром бродил по узким кривым улочкам. Если б ребята, дойдя до леса, не повернули назад, Цаля шел бы так и шел по шоссе, сам не зная куда. Он почти не слышал, о чем вокруг говорят, и, когда девушки, парами шедшие им навстречу, замедлили шаг, не обратил на это внимания.
– Ты, кажется, спрашивал про местечковых красавиц? – Паренек в очках, с шапкой курчавых волос на голове, тронул его за рукав: – Погляди. Вон идет наша Суламифь. Это мы ее между собой так называем.
Когда он, направляясь сюда, представлял себе образцы женской красоты, которые надеялся найти в этих заповедных местах, перед ним все время стояла «Незнакомка» Крамского; репродукция этого портрета висела у них в студенческом общежитии. Но в девушке, к которой они подошли, он не заметил никакого сходства с Незнакомкой.
Девушка, видно, сразу догадалась, что не такую он здесь рассчитывал увидеть. Не успел он еще и слова сказать, как она, потянув за собой подругу, которую держала под руку, пошла дальше. Единственное, что тогда запомнилось, был ее голос: низкий, грудной, чуть хрипловатый.
– Ну как? Есть у вас в Ленинграде такие красавицы? – кудрявый паренек снова тронул его за локоть.
– У нас в Ленинграде они ведут себя точно так же. Если девушка хочет, чтоб ее заметили, она себе подбирает невзрачную подругу. По сравнению со своей подругой ваша Суламифь, конечно, красавица.
– Как ты сказал?
Ребята на него смотрели такими глазами, как будто он осквернил их самые священные чувства. Но что еще мог он сказать об этой их Суламифи, если ничего особенного в ней не увидел?
2
Примерно неделю спустя, готовясь в клубной читальне к лекции, он услышал позади себя голос, показавшийся му знакомым. Обернулся к двери – и замер, ослепленный. В дверях стояла Незнакомка. Статная, высокая, с большими темно-серыми глазами, с длинной точеной шеей.
Когда он через минуту снова оглянулся, девушка стояла к нему спиной, так что он мог видеть лишь розовые мочки ушей и длинную черную косу с шелковым бантом на затылке. Белая бретелька, выскользнувшая из-под легкой кофточки без рукавов, и матерчатые тапочки на босу ногу с длинными шнурками, завязанными наперекрест, придавали вошедшей что-то детское.
– Уже прочла? Все три книжки? Так быстро? – спросил Сегал и пригласил девушку сесть около его столика.
Ее здесь, по-видимому, не было эти дни, наверняка не было, иначе бы ребята их познакомили. А может, они нарочно прятали ее от него? Странно, откуда ему знаком этот грудной хрипловатый голос? Как он ни пытался сосредоточиться, в его тетради не прибавлялось ни одной строчки. Между ним и лежавшей на столе книгой стояла Незнакомка. Что с ним происходит? Он хочет оглянуться и не может, словно его удерживает чья-то рука.
Та же рука спустя несколько минут толкнула его к книжному шкафу. Он вынул оттуда книгу и начал листать. Ни Липа Сегал, ни девушка не могли заметить, что он видит их отражения в стекле.
– Хочешь посмотреть сегодняшние газеты, а, Дина? Вот они, на столе, – сказал Липа.
Дина? А ту, с которой его знакомили на шоссе, ее как звали? Тоже, кажется, Диной. Неужели его так подвела вечерняя темнота и он просто ее не разглядел?
Неожиданно для самого себя он подошел к столу, за которым сидела девушка, порылся в газетах, делая вид, будто ищет там что-то, сопротивляясь желанию заговорить с ней. В конце концов не выдержал, спросил:
– Мы, кажется, с вами знакомы, товарищ?
Девушка подняла на него большие темно-серые глаза и тотчас снова опустила их. Ее полные, как-то по-детски сложенные губы шевельнулись в безуспешной попытке освободиться от наивно-смущенной улыбки.
– Вы ошибаетесь, товарищ.
– Извините... – И он отошел к своему столику.
Собственно, ничего такого она ему не сказала. И у Липы нет никаких оснований считать, что он, Цаля, потерпел поражение. Ведь его действительно познакомили с этой девушкой, он может это подтвердить, есть свидетели. Но стоило ему снова услышать ее голос, как мысли о Липе вылетели у него из головы, и он снова, теперь уже гораздо смелее, подошел и, назвав ее по имени, сказал:
– Нет, я не ошибаюсь.
На этот раз девушка не надула губы с таким детски обиженным выражением и не прикрыла глаза ресницами, избегая его взгляда, но ответила с прежней решительностью:
– Простите, вы все-таки ошиблись.
Ни Липино хмыканье, ни взгляды, которые Липа Сегал все время бросал, не помешали Цале потом подойти к окну и стоять там до тех пор, пока Дина не свернула за угол.
– Я вижу, братец, она уже тебя околдовала. А знаешь ли, кто она есть, эта Дина?
Цаля отошел от окна, предоставив полуденному солнцу наводить блеск на чисто вымытый пол.
Странно, Цаля только сейчас заметил, какие у Сегала тонкие губы. Интересно: он их всегда поджимает или только в тех случаях, когда хочет предупредить об опасности? Судя по взгляду, которым Липа смерил его в эту минуту, так оно, скорее всего, и есть. И не того ли кудрявого паренька имел в виду завклубом, когда при первой же встрече заговорил о комсомольцах, которые встречаются с лишенками?
– Послушай-ка, братец, пошли есть мороженое.
– Мороженое? – Цаля даже растерялся. – С чего это вдруг?
– Ты не знаешь, какое у нас мороженое, такого ты и в Ленинграде не найдешь. Это первое. Во-вторых, поглядишь, как такое мороженое едят. Все местечко сбегается, когда я за него сажусь. Ну, а в-третьих, тебе самому не мешает малость охладиться. Разве я не вижу, как ты загорелся? Нет, братец, не для таких, как мы, эти барышни. Таким, как мы, нельзя забывать о пролетарской выдержанности. Думаешь, классовая борьба не касается любви? О‑го-го, еще как касается!
Не успели они войти в домик, где на красной ставне был намалеван белый сифон сельтерской, как в открытые окна стали заглядывать любопытные лица прохожих.
Вместе с пятью блюдцами мороженого – по четыре шарика на блюдце, каждый в яйцо величиной – буфетчица, черномазая проворная бабенка с пухлыми белыми руками, принесла и поставила на столик часы.
– Так сколько минут ты мне даешь на все это дело?
Кто-то из стоявших под окном крикнул:
– Пять минут!
Липа повернул голову к окну:
– Ладно, но тогда плати за угощенье, кто платит, тот и срок назначает. Так сколько, говоришь, минут, а, Цаля?
Расстегнув ворот рубашки и повернув будильник циферблатом к окну, так, чтобы зрителям тоже было видно, Липа слегка зажмурился, раскрыл рот и глубоко втянул в себя воздух. В помещении и за окнами все замерли, – по-видимому, сейчас должно было произойти нечто необычайное. И действительно, ничего подобного Цале еще не приходилось видеть. Липа бросил в разинутый рот шарик мороженого и тут же, не размяв, не разжевав, запрокинул голову и, тараща глаза, проглотил его целиком, как пилюлю.
Когда Липа, покончив с последним шариком, широко раскрыл пустой рот в знак того, что честно заслужил угощение, Цаля почувствовал, что дрожит, точно это не Липа, а сам он проглотил пять блюдец мороженого и теперь все глазеют не на Липу, а на него, на Цалю.
Он быстро расплатился с хозяйкой буфета и ушел.
Так глупо, по-мальчишески, дать себя провести! Тот сидел и глотал мороженое, а он как дурак глядел ему в рот! Все местечко будет теперь над ним потешаться! Что подумает о нем Дина?
В читальне он застал несколько человек. Была там и уборщица Шейндл. Котда он вошел, Шейндл как-то странно шмыгнула носом. «Сейчас спросит, – подумал он: – «Как это вы, взрослый вроде человек, позволили себя провести, словно маленького?»
Книга, которую он, уходя, оставил на столе, так и лежала раскрытая. Через два дня его доклад, а материал не готов. Почти полдня ушло ни на что. Он заставил себя проконспектировать несколько страниц, но мысли его были заняты другим.
Нет, Липа, видимо, не случайно заставил Цалю глядеть себе в рот. Нарочно так подстроил, чтобы выставить в смешном виде перед людьми. Как он теперь будет выступать в клубе? Хоть бери и уезжай отсюда, вот до чего Липа его довел. Может, Липа этого и хотел? Может, он, Цаля, ему чем-то мешает? Почему бы тогда сразу не сказать? А может, Липа сделал это из-за Дины, чтобы Дина и впредь Цале отвечала так, как ответила сегодня утром? Может, Липа боится, как бы Цаля не оступился? Не потому ли он ему поспешил сказать, что и любовь не обходится без классовой борьбы?
Да что, в самом деле, за кого этот Липа его принимает! С какой стати запугивает всякими опасностями, которые будто бы подстерегают здесь Цалю на каждом шагу, и с первого же дня следит за ним, на помочах вздумал его водить, как ребенка, который может поскользнуться на льду. То, что он сегодня дал себя так глупо провести, не более как случайность, и он это Липе еще докажет... И Дине, которая сегодня держалась с ним так свысока, с таким равнодушием, ей он тоже докажет... Она еще сама будет искать случая с ним познакомиться, и тогда он ей ответит так же, как она ответила ему. «Извините, барышня, – скажет он ей, – вы ошиблись». Да, так он ее и назовет: «барышня». Тех девиц, что прогуливаются по Невскому, всех этих нэпманских дочек, студенты иначе и не называют. Это уже стало чем-то вроде прозвища. Ни один из его товарищей не пройдется по улице с такой барышней. Попробуй кто-нибудь, еще за перебежчика посчитают. Если Липа боится, что он, Цаля, тоже может стать перебежчиком, ну так пусть успокоится: он хоть сегодня пройдет мимо Дины и даже не поглядит на нее.
– Не веришь? – проговорил он вслух, словно обращаясь к Липе. – Ты меня еще не знаешь. Да, братец, не знаешь ты меня, – и углубился в чтение, сам удивляясь своему спокойствию. Какое ему дело то того, что уже наступил вечер и шоссе с окрестными лугами усеяно гуляющими. Там, конечно, и Дина – прогуливается с подругой и хвалится перед ней, как сегодня при Липе проучила ленинградского студента, пусть знает, какие они гордые, девушки в маленьких местечках.
А чем, собственно, Дине хвалиться? Тем, что она отрицала их знакомство? Разве он не понимает – Дина просто отплатила ему за то, что он так холодно встретил ее тогда на шоссе. Ничего, она еще пожалеет.
Однако, заперев читальню на ключ, он почему-то направился не к заезжему дому, а вниз, к речке, где стояли кузницы. И не хотел – ноги сами его понесли, и несли все дальше и дальше. Вот уже показался деревянный мостик, перейти его – и за ним шоссе. Он, конечно, не остановится, если случайно встретит Дину, на это она пусть не рассчитывает. Пусть не думает, что и впрямь околдовала его своей красотой. Чего-чего, а гордости и у него хватает, он ее просто не заметит. Для таких барышень это обиднее всего. Знает он их.
А впрочем, она, может статься, сегодня и не выйдет гулять на шоссе. За все это время он ее здесь видел один-единственный раз. Может, она вообще редко выходит на улицу, прячет свою красоту от людей, зная, что чем реже станет показываться, тем ярче будет выделяться среди других, блистать, словно праздник среди будней. А ведь правда, в ее красоте есть что-то праздничное.
Высокое небо еще не всюду было в звездах, над лесом оно было совсем светлое, бледно-голубое, и, уверяя себя, что в этот час он Дину еще не встретит, Цаля спокойно подошел к мостику. А вот кудрявого паренька он встретит наверняка, и, как всегда, не одного, а с целой компанией. И, как всегда, они сразу его окружат, и пойдут разговоры до поздней ночи. Среди этих ребят он чувствовал себя старше своих без малого двадцати двух лет и заметил, что и сам уже начинает относиться к себе, как к человеку, который должен уметь на все ответить.
Сегодня ему не хочется быть с ними. Он предпочел бы погулять один. Пусть уж не обижаются. Он сошлется на лекцию, к которой еще не готов, должен еще много продумать. К институтским экзаменам он тоже так готовится: выберет в сквере уединенную боковую дорожку и прохаживается по ней, обдумывая прочитанное.
Завидев усеянное гуляющими шоссе, он остановился. Хотел было, пока не заметили, вернуться на мостик и уйти в заезжий дом, но не смог побороть себя, пошел дальше.
Сделав первый шаг, он твердо решил, что пройдется не больше одного раза. Шел по самому краю шоссе и с таким видом, как будто глубоко о чем-то задумался. Так дошел он до леса, затем вернулся. Но, едва приблизившись к мостику, он снова начал себя уговаривать, что ничего не случится, если он пройдется еще один раз, еще один и последний, хотя отлично понимал, что не вернется к себе, пока шоссе не опустеет. Теперь он уже хотел встретить Дину и боялся ее встретить. Когда ему казалось, что это идет Дина, у него перехватывало дыхание.
В местечко он возвращался не один. Ребята его в конце концов остановили и не отпускали до тех пор, пока все вместе не обошли окрестные луга, не прогулялись несколько раз по шоссе, не спели своих любимых песен.
Распрощались на базарной площади, как раз против заезжего дома. От базарных рядов веяло сладковатым запахом спелых фруктов.
– Спокойной ночи, ребята.
И вдруг он услышал грудной глуховатый девичий голос. Из боковой улочки показались несколько парочек.
– Кто эта девушка с длинной косой? – с деланным равнодушием спросил он у кудрявого паренька в очках.
– Это же Дина, я ведь тебя с ней познакомил.
– Дина? А, верно, тогда на шоссе. Я ее совсем не узнал.
– Дина! – крикнул паренек.
Цале было теперь решительно безразлично, знает ли этот паренек об утренней встрече в читальне и станет ли рассказывать, что сам слышал, как Цаля, протягивая Дине руку, сказал:
– На этот раз, товарищ, вы, надеюсь, уже не скажете, что мы с вами незнакомы?
Она осторожно высвободила свою руку.
– Я была на ваших лекциях. Они мне понравились. – И, словно опасаясь, как бы он тут же не увел ее гулять, она крепче прижала к себе локоть подруги, с которой, как и в первый раз, шла под руку.
Как Дина была теперь похожа на «Незнакомку»! Взглядом, гордой осанкой. Сколько лет было Незнакомке, когда Крамской писал этот ее портрет? Дина, конечно, моложе, моложе и красивее... Ему вдруг стало страшно за себя, он почувствовал, что не сможет устоять перед этой сияющей красотой.
«А знаешь ли ты, кто она такая? Знаешь, кто она такая?»
Он цеплялся за эти слова, как за спасательный круг, заблаговременно брошенный ему Липой.
