Текст книги "Повести, рассказы"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

6

На самом верху нагруженной снопами мажары, тащившейся по пыльной дороге, лежал Бенциан Райнес и следил за появившейся на горизонте тучей. Она казалась ему подозрительной – что-то слишком долго находилась на одном месте. Вдруг расшумелись колосья в поле. Запряженные в мажару волы остановились, поглядели в обе стороны и свернули с дороги на стерню, пахнувшую сеном и сухой ромашкой.

Вернув волов на дорогу, Бенциан щелкнул в воздухе кнутом, как бы желая припугнуть этим не столько волов, сколько очень подозрительную тучу, и снова зарылся лицом в теплую ароматную пшеницу.

То ли ему приснилось, то ли действительно прокатился гром – он поднял голову и тут же успокоился. Небо, как прежде, было густо покрыто звездами, а далекая туча все еще неподвижно стояла на том же месте.

И он вновь крепко заснул. Вдруг его что-то подняло. Бенциан сидел оцепенев – весь горизонт был загроможден сгрудившимися тучами, наползавшими одна на другую. Они плыли по направлению к луне – вот-вот проглотят ее. Свет еще не заволоченных тучами звезд сильно потускнел. Пока он спал, воздух стал тяжел и густ. Ночной легкий ветерок все сильнее свистел в соломе низенькой стерни. Волы с каждым шагом сопели все чаще и тяжелее. Бенциану уже не раз почудилось, что ощутил на лице теплые брызги дождя. Он поднес руку ко лбу. Лицо было покрыто крупными каплями пота. Надвинувшиеся тучи принесли с собой в ночь полуденный зной.

– Скверная история... Очень скверная история... Эх, если бы можно было отложить этот дождь хоть на несколько дней! После жатвы он уже не страшен.

Небо быстро оделось мраком, от полумесяца осталась только узенькая полоска света, вскоре и она погасла. Бенциану временами казалось, что не волы, а мрак тяжело шагает по стерне. Вдали по-прежнему громыхали тракторы. Уже несколько дней, как поднимают зябь. Тракторы с зажженными огнями шли к деревне, и всякий раз, когда огонек останавливался, Бенциану казалось, что остановилась мажара, и он во весь голос покрикивал:

– А ну! Цобе!

Волы отвечали долгим, протяжным мычанием и продолжали путь все тем же ровным, размеренным шагом.

До селения было далековато. Бенциана пугало, как бы дождь не застиг его посреди дороги.

«Ну, теперь у Хаима Бакалейника будет повод для разговора, теперь будет твердить: «Ну, кто оказался прав? Я же предупреждал, что не следует перезаключать договор! С погодой приходится считаться – погода тоже управляет планом». Странный человек этот Бакалейник – оторвался от времени и бежит вперед. Нет для него ни семафоров, ни станций, ни подъемов в гору – ничего! Дай ему волю, он все лобогрейки отправит в музей, прогонит из конюшен лошадей и волов, всех в деревне сделает трактористами и комбайнерами, а колхоз превратит в совхоз. При этом делает вид, будто не знает, что во всем районе пока одна лишь эмтээс, да еще с поломанными машинами, с изношенным оборудованием. После такой тяжелой зимы, какую пережили в этом году, бригадир должен был, казалось бы, понять, как он близорук».

Не упомнить такого сухого и жаркого лета, какое было в прошлом году. Сгорело все до последней травинки. Степь аж побурела, как спелый каштан. Зиму просидели без хлеба, без капли молока. Но когда пришла весна и скот вернулся из далеких гор, где пасся всю зиму, крестьяне привели своих коров на колхозный двор – пусть их запрягут в работу, только бы поля не остались незасеянными.

«А теперь что? Давно ли валялись в окопах, в землянках, месяцами не раздевались! А как дошло о до уборки, люди снова расстались с постелями, снова валяются на голой земле – дни и ночи в степи. Каково время, таковы и люди».

С того дня, как началась уборка, Бенциан ночевал дома лишь один-единственный раз. Это было, когда он свою Фейгу привез из больницы. Не однажды представлялся ему потом случай съездить в деревню, но он отказывался, хотя сердце изнывало от тоски по Давидке. Временами среди ночи готов был бежать домой. Сегодня снова представилась такая возможность – сынишка Колтуна Шоэлка, весь день возивший пшеницу к молотилке, прибыл, когда жнецы уже легли спать, и, остановив мажару возле Бенциана, принялся накладывать на нее снопы.

– Какую ты по счету мажару везешь сегодня? – спросил Бенциан, натягивая на ноги запыленные башмаки. – Бригадир не нашел кроме тебя кого послать? Ложись, спи. Я отвезу мажару. Мне все равно надо сегодня в деревню.

И вот он едет домой. Спать ему, видимо, уже не придется. На рассвете надо быть в поле. Зато он сейчас увидит сыночка. А радость этой встречи омрачают тучи, затянувшие уже почти все небо. Мерцает так мало звезд, что их можно пересчитать. Уже и последние звезды исчезают...

– Отец!

– Двойрка?

Бенциан остановил мажару.

– Я несу тебе поесть. Мама послала...

– Зачем? Мы тут не голодны. И почему ты так поздно собралась? Ведь уже ночь...

Внезапная молния стремительно прорезала в нескольких местах небо и выхватила из темноты полосу скошенного поля. Совсем близко прокатился гром.

– Отвезешь мажару к молотилке. – Бенциан соскользнул с воза.

– А ты куда?

– Назад, в поле. Пока не пошел дождь, надо начать скирдование.

– Я же быстрее тебя добегу туда, отец.

– Ничего, ничего...

Отдав Двойрке кнут, Бенциан побежал. Через минуту она уже едва слышала звук его шагов.

Когда Двойрка въехала в деревню, на улицах и колхозном дворе уже не было ни одной живой души. Только монотонный стук мотора электростанции давал знать, что время еще до полуночи. В тусклом свете электрических фонарей, легко качавшихся на столбах, роем блестящих мошек кружилась полова, падая на еще не остывшую молотилку.

Остановив волов у освещенного тока, Двойрка отправилась искать председателя или бригадира – пусть дадут кого-нибудь в помощь, одной ей не разгрузить мажару. Проходя мимо конторы, где окна уже были погашены, она увидела на ступеньках крыльца сторожа Залмен-Иосю.

– Куда ты бежишь, дочка? – остановил ее Залмен-Иося.

– К председателю... Привезла мажару пшеницы, и некому ее разгрузить.

– Напрасные хлопоты – Лойфер еще вечером уехал в район, а Хаим Бакалейник теперь, вероятно, в степи. Видишь ведь, какое небо. – Сторож поднялся и туже затянул цветастый платок вокруг шинели. – Знаешь что, пошли...

– Куда?

– Мы, старики, уже ни на что, думаешь, не годны? Ты мне только подсоби взобраться на мажару, а дальше – не твое дело.

– Дедушка!

– Мы еще испытаем свои силы. Насколько, думаешь, я старше твоего отца?

Не дойдя нескольких шагов до тока, они застыли в удивлении – кто-то стоял вверху на мажаре.

– Эге-ге! – крикнул Залмен-Иося так громко, словно тот находился за версту. – Кто там опередил меня?

Двойра удивленно смотрела на человека, сбрасывавшего с мажары пшеницу. Смотрела и не верила. Ведь Мейлах в степи, как же он вдруг оказался здесь? Двойра почувствовала, что уши у нее пылают огнем, огонь охватывает лицо, шею.

Не будь здесь Залмен-Иоси, она влезла бы на мажару. Знал бы он, как она сегодня спешила к нему. Ради него простояла весь вечер у печи и пекла коржи, чтобы иметь предлог сказать матери: «Отнесу отцу свежеиспеченные коржи». И вдруг Мейлах здесь! Она стоит так близко, а он ее не видит.

Мейлах ее и впрямь не заметил – был уверен, что Двойрка теперь в степи. Так сказала ему Фейга. Она, как Мейлаху показалось, встретила его так, словно он явился отнять у нее что-то. Но, провожая к выходу, сказала:

– Может, подождете, Двойра, вероятно, скоро вернется.

На улице он увидел, как к току подъехала мажара. Уверенный, что это Шоэлка, Мейлах направился туда – спросить мальчугана, не встретил ли кого-нибудь в пути, не явился ли кто-нибудь с поля. У мажары никого не было. Запряженные волы, низко свесив головы, тяжело сопели. Воздух казался густым, полным тепла, шедшего от туч, готовых с минуты на минуту обрушиться на землю проливным дождем.

Быстро взобравшись на мажару и нащупав вилы, Мейлах стал проворно сбрасывать снопы.

Вскоре он забыл, зачем пришел сюда. Увлеченный работой, не заметил, как приблизились ночной сторож и Двойрка. И лишь когда Залмен-Иося вскочил на колесо и крикнул во весь голос: «Полегче там! Ведь Двойрка не успевает скирдовать!» – Мейлах увидел ее. Она собирала граблями рассыпанные колосья.

– Где же Шоэлка? – удивленно спросил Мейлах.

– При чем тут Шоэлка? Двойрка привезла мажару. Дай-ка мне, парень, руку.

Залмен-Иося вкатился в мажару.

– А ну, испытаю-ка я свои силы. – Старик поплевал на руки, двинул вилами, ухватил несколько снопов, перебросил высоко через голову и ударил Мейлаха по плечу: – Ну, каково? Еще годен?

Работа шла споро. Залмен-Иося пыхтел, но не отставал от Мейлаха.

– Конец молитве, и – аминь! – протянул нараспев Залмен-Иося, сбросив с мажары последний сноп, и спрыгнул. – Слышишь, Двойрка, если бы меня сделали бригадиром, я Мейлаха взял бы в свою бригаду, а если бы у меня была дочь, взял бы его в зятья. А отцу своему скажи: то, что я ему прошлый раз говорил, пусть забудет... Слышишь, дочка? Пусть забудет... Так-таки ему и скажи...

Как бы нечаянно Мейлах прикоснулся пальцами к руке Двойрки. Она руку не отняла.

– Реб Залмен-Иося, – проговорил Мейлах, видя, что тот собирается распрячь волов, – что вы делаете? Я же сейчас поеду назад, в степь.

– Кто поедет в степь? Не видишь, какой собирается ливень? Никуда ты не поедешь.

– Я ведь без увольнительной, реб Залмен-Иося... Вы же знаете, что такое солдат без увольнительной. – Он взглянул на Двойрку и твердо произнес: – Я должен ехать.

– Ну, раз должен, – развел руками Залмен-Иося, – другое дело. Дочка, сбегай к моей старухе и скажи, чтобы дала плащ-палатку. Я ведь, слава богу, полный солдат: один внук подарил мне шинель, другой – пилотку, третий – плащ-палатку... Ну, иди, дочка.

– Зачем? Спасибо, реб Залмен-Иося, я не боюсь дождя.

Сторож подставил небу лицо, руки и наконец заключил:

– Нет! Волов я тебе не дам. Ты на них не доедешь, и нечего пререкаться со мной. Я тебе волов не дам, – и старик принялся распрягать их.

– Дедушка, – вмешалась Двойрка, – на это, кажется, есть конюх.

– Когда нет Исроэла, я – конюх. И вообще знайте раз навсегда – в колхозе два председателя. Днем хозяин Менаше Лойфер, а ночью – хозяин я! Что?

Мотор электростанции вдруг замолк, и с наступившей тишиной опустился густой мрак, поглотивший фонари вместе со столбами, скирдами, сараями. Словно боясь потерять в темноте Двойрку, Мейлах, еще крепче сжав ее руку, шел, осторожно нащупывая дорогу ногами. Натыкался в темноте на выпряженные брички, на торчащие оглобли стоящих около домов водовозных бочек и прислушивался к прерывистому дыханию Двойрки. Он догадывался – она собирается сказать ему что-то очень важное и не знает, с чего начать. Когда они вышли на дорогу, Двойрка остановилась, высвободила свою руку и смущенно спросила:

– Отец ничего тебе не сказал?

– Нет. А что?

– Я ему рассказала, все рассказала...

Мейлах не видел, как под легкой косынкой дрожали ее плечи, но почувствовал это и не мог понять, что произошло.

– Двойрка...

Быстрым движением уклонилась она от его протянутых рук и, повернувшись к нему всем телом, вдруг произнесла:

– Уезжай!

– Что?.. Значит, выгоняют меня... Ну что ж, гоните...

Он ушел в густую тьму, но, еще не успев отдалиться, услышал позади себя торопливые тревожные шаги...

– Не надо... Не надо, – шептал Мейлах, гладя ее голову, – ну, не надо... Я понимаю, – он прижимался сухими губами к ее глазам.

Двойрка приникла к нему и молила:

– Тебе здесь трудно. Уедем. Зачем ты сюда приехал? Я еще никогда никого не любила, никого...

– Неужели нет для меня иного исхода, как уехать отсюда? – Мейлах спрашивал не столько ее, сколько себя.

– Никуда ты не уедешь. Не хочу, чтобы ты уехал, не хочу!

Она проводила его далеко за деревню, а потом долго стояла и прислушивалась к его удаляющимся шагам. На обратном пути ее нагнал дождь, мелкий теплый дождь, из тех, что, начавшись, долго не прекращаются. Но когда Двойрка уже лежала в постели и, полусонная, сызнова представила себе, как завтра вечером встретится с Мейлахом, резкая вспышка молнии расколола небо надвое, и вместе с громом в стекла ударили крупные тяжелые капли.

Капли догоняли и обгоняли одна другую, сливались в потоки и заливали стерню, по которой шагал Мейлах. Дождь хлестал его по лицу, добирался до самого тела, и он, чтобы легче было идти, думал о Двойре, о завтрашней встрече, думал и строил догадки – о чем собирается говорить с ним Бенциан и почему Двойрка неожиданно крикнула: «Уезжай!»

Вдруг Мейлах недалеко от себя услышал человеческие голоса. Чуть ли не в то же мгновенье дождь отнес их в сторону. Дождь словно дразнил его: то приближал голоса, то отдалял их.

И как раз в ту минуту, когда Мейлах подумал, что ему еще предстоит долго идти, он в темноте наткнулся на кого-то.

– Кто это?

– Я, – ответил Мейлах, узнав голос бригадира Бакалейника, – еле дотащился. Где же табор?

– Что? Не видишь?

– Я плохо вижу даже днем. – Бакалейник ничего на это не ответил, и Мейлах добавил: – Так, кажется, говорит обо мне Бенциан Райнес.

Он шел следом за бригадиром, и вскоре пришли они к скирде пшеницы, выросшей за те несколько часов, что его здесь не было. В свете желтоватого пламени тусклого фонарика, стоявшего на выпряженной лобогрейке, Мейлах увидел жнецов. Босые, с засученными выше колен брюками стояли они вокруг скирды. Среди жнецов был и парторг. Мейлаху показалось, что и Бенциан, и все остальные, даже маленький Шоэлка Колтун, встретили его молча, как человека, который в час общей опасности где-то скрывался.

Мейлах прервал тягостное молчание:

– Мажара осталась в деревне.

– А пшеница? – спросил парторг.

– Заскирдована. – И еще тише сказал: – Поэтому я там задержался.

Дождь немного приутих. Небо стало проясняться. У бледного, молочно-голубого края горизонта робко сверкнула желтоватая звезда и возвестила, что вот-вот взойдет солнце. От дождевых стоячих вод тянуло сырой пронизывающей прохладой.

– Не понимаю, чего ждем... Ведь сегодня жать уже не сможем. Как вы думаете? – обратился Бакалейник к Райнесу.

– Пожалуй, так.

– Тогда – пошли домой!

Не дожидаясь ответа парторга, Залмен Можарский тут же крикнул:

– По домам!

Звуки его голоса прокатились по всему полю.

Вскинув вилы на плечо, Залмен широким солдатским шагом замаршировал по морщинистым лужам.

Меся заплывшую грязью почву, плелись гуськом жнецы. Сильно давала себя чувствовать усталость – присядь они на одно мгновенье, не хватит сил подняться. Насквозь промокшая одежда отнимала у тела последние капли тепла, не давая уснуть на ходу.

– Ну, кто же был прав? – донимал Бакалейник Райнеса, теребя свою рыжеватую бородку. – Веселый вид мы имели бы с вами сейчас, если перезаключили бы договор. Земля, товарищ парторг, есть земля... Это вам не завод. Тут приходится считаться с погодой... Что? Не так?

– Дальше.

– Дальше? Без тяжелой артиллерии...

– Опять заладил...

– Людей жаль, Бенциан. Целую ночь под дождем работали. Будь у нас еще один комбайн... А мы могли его иметь, если бы вы посильнее нажали... Они же должны в конце концов понять, что мы пострадавшие.

– А кто не пострадал? Вы тоже заразились от него!

– От кого? Почему вы кричите? Что я такого сказал? – И, продолжая теребить бородку, бригадир поплелся к жнецам.

Хотя Бенциан и не слышал, о чем толковал бригадир с жнецами, он был тем не менее уверен, что тот жалуется на него. Райнес знал – не один Бакалейник думает, что, если бы он, парторг колхоза, покрепче нажал через райком, МТС выделила бы для них еще один комбайн. Бакалейнику нужен был еще один комбайн, чтобы колхоз первым мог рапортовать и отличиться в глазах райкома, чтобы о нем, о бригадире, писали в газете, печатали его портреты. Парторг знал слабость Бакалейника – желание прославиться, и поэтому был уверен – бригадир не допустит, чтобы остались неотремонтированные лобогрейки, а если не хватит жнецов, сам впряжется в работу. Да так оно и было!

Едва небо стало заволакиваться тучами, бригадир первым принялся за скирдование. Уже за одно это Райнес готов был все простить ему – у каждого свои слабости. Но чтобы Хаим Бакалейник поддался настроениям Мейлаха, чтобы и он заговорил о жалости, этого Бенциан не ожидал.

Увидев возле скирды пшеницы, мутно проступавшей сквозь туман рассвета, Мейлаха Голендера, Бенциан подошел к нему.

– Это что за выходки? – сердито заговорил он, тыча на связанные шнурками башмаки, висевшие у Мейлаха на плече. – Сию же минуту обуйся! Знаешь, что полагается за такие штуки на фронте?

Посиневшими босыми ногами стоял Мейлах в воде и никак не мог понять, за что Бенциан на него накинулся.

– На Залменку, что ли, на бригадира, равняешься? Забываешь, что у тебя прострелена нога. На уборке как на войне – кто не бережет свое здоровье, подобен дезертиру. Как придешь домой, сразу же натри ногу спиртом. Не окажется у Исроэла спирта, приходи ко мне.

Лишь теперь Мейлах увидел, как стар и утомлен Райнес – лицо пожелтело, нос заострился, глаза запали. Только в голосе и в походке не заметно было усталости. Он шагал так, что Мейлах едва поспевал за ним. Мейлах огляделся – не идет ли кто сзади. Не хочет он, чтобы кто-нибудь подслушал. То, что Мейлах собирается сегодня высказать Бенциану, он может сказать ему лишь с глазу на глаз. Прежде всего попросит не смотреть на него как на человека, которого облагодетельствовали тем, что пустили сюда. В конце концов, так Мейлах и скажет Бенциану: он здесь такой же хозяин, как все, никто никому не давал права гнать его отсюда. Не его вина, что Бенциан не хочет его понять! Да, да, не хочет!

У Бенциана, как он ни старался оставаться спокойным и сдержанным, все же голос дрожал.

– Ты, видимо, решил никого из нас не пропустить – даже Хаима Бакалейника стал таскать по ночам на виноградник.

– Что?

– Ведь он уже говорит почти то же, что и ты... Учить нас взывать к жалости явился ты сюда?

– Дядя Бенциан!

Глядевший куда-то вдаль Бенциан не заметил вспыхнувшего лица Мейлаха, его пронзительного взгляда, не заметил, как тот от возбуждения расстегнул ворот рубахи.

– Сколько, спрашиваю, можно жить у чужих людей? – горячо заговорил Бенциан. – Почему не перебираешься к себе? Что ты хочешь нам этим доказать?

– Дядя Бенциан! – почти выкрикнул Мейлах.

– Что ты хочешь нам этим напомнить? – Бенциан протянул руку к залитой дождем дороге, по которой брели усталые жнецы. – Найди тут хоть один дом, где не было бы потерь. Неужели ты думаешь, что они все забыли?

– Но вы делаете все, чтобы забыли...

– Я? – Бенциан остановился. – Если так, будем говорить начистоту. Для тебя, я вижу, виноградник – только кладбище, а для нас он – поле боя. Если после такой войны, после таких испытаний мы можем стоять и работать на винограднике, то понимаешь, как мы сильны, как мы крепки! Навечно прошли те времена, когда носились мы по миру со своими ранами, со своей болью. Прошли времена, когда мы клянчили у мира жалость. Пришло время показать силу, и мы ее показывали в войне, показываем и теперь.

– Кто вам сказал, что я приехал учить вас вымаливать жалость? Кто вам сказал, что для меня виноградник только кладбище? Кто вам сказал...

Голос Мейлаха, точно натянутая до предела струна, срывался от внутреннего напряжения. Бенциан никогда еще не видел его таким. Зрачки так расширились, что почти не видно стало белков.

– Значит, я ошибся, – уже спокойнее проговорил Бенциан, – а раз так...

– Нет, товарищ Райнес, не так!

Бенциан взглянул на Мейлаха с таким чувством, словно всю дорогу шел и говорил с одним человеком, а под конец спохватился, что рядом шагает совсем другой человек. Впервые слышит он, чтобы Мейлах называл его «товарищ Райнес».

– Почему вы велели передать мне, чтобы я уехал отсюда? Кто вам дал право гнать меня?

– Не понимаю...

– В чем вы меня обвиняете? В том, что я не даю забыть о нашем несчастье? Мы слишком дорого заплатили, чтобы забыть о нем.

– Человек не живет одной ненавистью, товарищ Голендер. Это вы знаете?

В переходе Бенциана с ним на «вы» и в обращении «товарищ Голендер» Мейлах почувствовал возникшую между ними отчужденность, и от этого стало ему легче высказать все, что накипело.

– Но и одной лишь любовью не живет человек. В чем вы меня подозреваете? Я прошел с винтовкой почти всю Германию. Руки мои чисты. На них нет невинной крови.

– Чего же ты хочешь от нас? – Бенциан снова говорил с ним на «ты».

– Не забывать могил!

Оба не замечали, что уже долгое время стоят посреди улицы и что вокруг них столпились люди...

7

Солнечным утром, в один из первых дней после уборки, Мейлах Голендер покинул дом Исроэла Ривкина и с чемоданом в руке пустился по той же самой наезженной дороге, по которой в начале лета приехал сюда. Шел он медленно, неуверенно, словно и сам еще не знал, куда идет, и все ждал, чтобы кто-нибудь остановил его и заставил вернуться. И так как он до последней минуты не был уверен, что действительно уезжает, он загодя не договорился, чтобы его подвезли к полустанку, и, кроме семьи Исроэла Ривкина, ни с кем здесь не простился. Не простился почти даже с ней, с Двойркой. Получилось так, будто собрался бежать отсюда, и Двойрка, вероятно, так это и поняла, когда вчера вечером, расставаясь с ней, он как бы мимоходом сказал:

– Завтра, может, уеду.

Двойрка ничего на это не ответила. Не спросила, куда едет, зачем едет, на время ли, насовсем ли уезжает, не пыталась ни отговаривать, ни упрашивать – ничего. Стояла и молчала. Только глаза потемнели, будто погас в них отсвет полной луны. Потом протянула руку и, как в полусне, спросила:

– Когда?.. Утром? – и быстро закрыла за собой дверь.

И вот он снова стоит возле ее дома. На спущенной занавеске легко покачивается тень вишни. Под ней они вчера вечером стояли. Чем дольше Мейлах смотрит, тем явственней, кажется ему, улавливает движение ее руки на той стороне занавески – вот-вот занавеска вздернется, и он увидит Двойрку...

Отставшая от него луна уже совсем побелела, выглядела испуганной – заблудилась в открытой степи и не знает, как выбраться. С обеих сторон дороги до самого затянутого туманом горизонта простирались вспаханные поля, покрытые голубоватой росой. Местами поля уже покрывала молодая трава, торчали метелки курая, окаймленные белыми полосками еще не рассеявшегося тумана. Стали проступать соломенные скирды, издали смахивавшие на горы глины.

Выйдя в открытую степь, Мейлах зашагал торопливее, уверенней, словно собственными шагами убеждал себя, что знает, куда идет, зачем идет, что теперь никто уже не в силах ни остановить его, ни вернуть. Он шел и обдумывал письмо, что еще сегодня, сидя в поезде, напишет Двойрке.

Он так углубился в составление письма, что не сразу заметил человека, расхаживавшего у скирды поодаль от дороги, а лишь тогда, когда тот уже совсем близко подошел к скирде. У Мейлаха из руки выскользнул чемодан. Перед ним, одетая в светлое летнее пальтишко, стояла Двойрка.

Словно приросший к месту, Мейлах смотрел на Двойрку, молчал и вдруг потянулся к ней, как стосковавшийся ребенок. Он охватил руками ее голову и прижался губами к ее глазам.

– Никуда ты не поедешь. Никуда! Я не хочу!

Мейлах ничего не слышал. Он прильнул к Двойрке и лихорадочно целовал ее лицо, шею, и она на своих руках ощутила влажность его глаз.

– Я всю ночь не спала. Стою тут с рассвета.

Усталый и счастливый, Мейлах прислонился к скирде, не выпуская протянутых рук Двойрки. Она никогда еще не видела, чтобы у него так светились глаза.

– Как я ждал тебя!

– Ждал?

– Да.

– Тут?

– Нет. У тебя под окном.

– Вчера?

– Сегодня, – он снова притянул ее к себе и крепко обнял. – Ты не сердишься на меня? Сам не знаю, что со мной вчера было.

Она смотрела на него затуманенным взглядом.

– Вчера, когда ты ушла, я еще долго стоял за дверью, надеялся, что выйдешь.

Двойрка положила голову к нему на плечо и закрыла глаза.

– Я не хотела, чтобы ты видел, как я плачу. – Она вдруг выпрямилась. – Не хочу, чтобы ты перебрался к себе, не хочу! – Она закрыла лицо руками.

– Что с тобой, Двойреле?

– Я видела, как она смотрит на тебя... Она с тебя глаз не сводит.

– Кто?

– Наталья.

Для Мейлаха это было так неожиданно, что он в первую минуту не нашелся. Лишь переспросил:

– Наталья Сергеевна?

Он подошел к Двойрке, легко отнял ее руки от лица, и оба они, как помирившиеся дети, разом улыбнулись.

Держась за руки, медленно шли они по той же наезженной дороге, что тянулась между вспаханными полями, залитыми голубоватой росой.

Дорога вела в поселок.